Страница:
– Чудно! Коммуна ведь – все общее: дома, кони, плуги-бороны, даже куры… Бабы вот только еще – у каждого своя… А хлебушек вырастет – не тяни лапу, не твой. Посмотрим еще, дескать, сколь заработал. А если я, к примеру, хворал все лето, тогда как? С голоду мне подыхать? Ну, чего молчишь?
– Я… не пойму, о чем ты, – виновато проговорила Аниска.
Григорий снисходительно улыбнулся:
– То-то… Вот и все твое бабье соображение. Оно в другом должно быть… Ты мне сына подавай. Забыла, что ли?
– Не забыла… – покраснела Аниска от неожиданности. – Я бы сама рада, да что сделаешь, если…
– Ты что, бесплодная, что ли? – В голосе Григория прозвучали прежнее раздражение, знакомые ей металлические нотки.
– Нет, должно быть, ты же знаешь, – произнесла Аниска и попробовала прижаться к плечу мужа. – Ты потерпи еще… может, и будет…
– А-а, отстань, – резко двинул плечом Григорий.
Аниска испуганно отшатнулась.
Во двор они въехали по-прежнему молчаливые и чужие.
2
3
4
– Я… не пойму, о чем ты, – виновато проговорила Аниска.
Григорий снисходительно улыбнулся:
– То-то… Вот и все твое бабье соображение. Оно в другом должно быть… Ты мне сына подавай. Забыла, что ли?
– Не забыла… – покраснела Аниска от неожиданности. – Я бы сама рада, да что сделаешь, если…
– Ты что, бесплодная, что ли? – В голосе Григория прозвучали прежнее раздражение, знакомые ей металлические нотки.
– Нет, должно быть, ты же знаешь, – произнесла Аниска и попробовала прижаться к плечу мужа. – Ты потерпи еще… может, и будет…
– А-а, отстань, – резко двинул плечом Григорий.
Аниска испуганно отшатнулась.
Во двор они въехали по-прежнему молчаливые и чужие.
2
Жизнь сложилась так, что никто Бородина не трогал, никто вроде не обращал на него внимания, не вспоминал старое.
Вел он себя тихо-мирно, ни с кем не ругался, никуда не лез. Пахал себе помаленьку да сеял. До нового урожая собственной муки никогда не хватало. Каждую зиму Григорий ездил в соседнюю деревню и прикупал несколько мешков пшеницы. Возвращался обычно ночью, чтобы никто не заметил, мешки тщательно прикрывал на санях соломой.
– На что покупаешь? Я думала, нет у нас никаких денег, – заметила однажды Аниска.
– Думала?! Ты думала, что всю жизнь будешь под окнами милостыню просить, а вот хлеб белый жрешь невпроворот, – отрезал Григорий.
Аниска осеклась и больше никогда на эту тему разговора не заводила.
Если иногда прежнее беспокойство и охватывало Григория, то он успокаивал себя: кто докажет теперь? Знал отец, да помер. Знал Лопатин еще да Зеркаловы. Из трех один только может объявиться.
Мысль о Терентии Зеркалове, о том, что жив он пока, и вызывала иногда беспокойство Григория. Но тут же он убеждал себя: «Не может быть, чтоб не нарвался Тереха на шальную пулю. А может, в тюрьме сидит?»
В последнее время Аниска стала замечать, что муж угрюмо раздумывает над чем-то, ночами долго не спит, ворочается с боку на бок.
– Неможется, что ли? – спросила она как-то осторожно.
– Не твое дело! Ты лежи да помалкивай, – буркнул Григорий. Но, однако, через несколько минут проговорил: – Вот что думаю… Сена нынче пару стогов ставить будем. Корову я другую купить надумал…
– Господи, да зачем нам? Семеро детей, что ли, по лавкам сидят?
– Семеро… От тебя одного бы хоть дождаться… Да не о том я сейчас. Я все ждал, побаивался… А чего ждать? По другим деревням вон живут мужики… И ничего. Косятся на них, а не трогают. Да и у нас вон Игнат Исаев хозяйство раздул… Одних коней сколь развел. Вот и я лошаденку еще одну погляжу где-нибудь… Хватит Павлу Туманову на нашей земле хозяйничать. Сами нынче всю засеем…
– Да не справимся ведь вдвоем! – невольно воскликнула Аниска, приподнимаясь с постели.
– Не ори, не глухой. Попробуем! А там… видно будет.
И в самом деле весной Бородин купил вторую лошадь.
Когда Павел Туманов с женой приехал на пашню, Григорий уже распахал ее на одну треть, захватив и тот участок, на котором сеял Павел.
– Ты чего это делаешь? – крикнул Павел, крепко выругался и соскочил с телеги. – Где я сеять буду?
– По мне, хоть у себя на завалинке, – ощерился Григорий, шагая за плугом.
– Да ведь я тут сколь годов сеял?! Сколь каменьев одних повыворачивал! А ты, сволочь…
Остановив лошадь, Григорий вплотную подошел к Туманову.
– Вот что, Павлуха, – обдал его Бородин горячим взглядом. – Ты не затевай греха. Земля-то моя… Иди вон в коммуну.
– Чего ты гонишь меня туда? Чего гонишь?
– А что? Трудодни теперь выдают, заживешь…
И, вернувшись к своему плугу, стал наматывать вожжи из крученого конского волоса на кулак, ухмыльнулся, глянув на Анну, которая, сидя в телеге, беспокойно переводила глаза с Григория на мужа.
– А туго будет – пусти жену на заработки. Она у тебя знает, как на жизнь заработать…
Думал Григорий, что неизвестно Павлу Туманову о его бывших отношениях с Анной, иначе не осмелился бы так сказать. Но когда понял свой промах, было уже поздно. Павел качнулся и, ни слова не говоря, двинулся к нему.
Григорий услышал, как вскрикнула Аниска, видел, как испуганно привстала в телеге Анна. Понимая, что надо обороняться, Бородин торопливо стал разматывать с кулака вожжи, но только сильнее запутал руку. И опять услышал он над своим ухом:
– А-а… Сморчок склизлявый! Воспользовался, что баба с голоду подыхала, а теперь измываешься… Думаешь, не рассказали мне люди добрые…
И сильный удар в голову оглушил Григория. Он отлетел в сторону и ткнулся в мягкую, рыхлую землю. В противоположную сторону отпрянули испуганные лошади и понеслись, волоча за собой перевернутый плуг и Григория.
В первые секунды все растерянно смотрели вслед умчавшимся лошадям. Потом Аниска повернулась и глянула на Павла Туманова. Тот растерянно топтался на месте.
– Черт… Под лемех ведь может угодить…
Пронзительно вскрикнув, Аниска сорвалась с места.
Пробежала несколько шагов в ту сторону, куда умчались лошади, остановилась, оглянулась и опять побежала.
Анна соскочила с телеги и кинулась вслед за Аниской. Помедлив, туда же пошагал и Павел.
Григорий лежал в изодранной в лоскутья рубахе на хрупкой, проржавевшей за зиму стерне, странно скрючившись, раскинув в сторону руки. Одна из них была окровавлена, вожжи, сорвавшись, начисто сняли кожу с ладони и пальцев.
Но не это было самым страшным. В левом боку Григория зияла большая рваная рана, желтовато поблескивали оголенные ребра.
Случилось то, чего боялся Туманов, – Григорий попал под лемех…
Бородин возвращался в Локти из больницы вместе с Тихоном Ракитиным, ездившим в район по делам коммуны. Почти всю дорогу Григорий молчал, будто обиженный, поглядывая на небо, беспрерывно снимал с наголо остриженной головы фуражку и вытирал с лица выступавший пот.
– Что у вас там? – спросил он наконец.
– У кого это – «у вас»?
– Ну, вообще, в Локтях.
Они сидели в ходке спиной друг к другу, свесив ноги почти до земли, бороздя ими по пыльной придорожной траве.
– Разное в Локтях… У Андрея сынишка помер от дизентерии…
– Сам бы лучше изошел он… этим самым… – буркнул Григорий.
Тихон глянул на Бородина, усмехнулся:
– И откуда у тебя злость такая?! Ведь из могилы еле выкарабкался, радоваться надо.
Григорий ничего не ответил. Заговорил, только когда подъезжали к самой деревне.
– Как-то поживает Павлуха Туманов, крестный мой?
– Сам ты виноват, Григорий. Павлу ведь семью кормить надо, а ты землю вздумал отбирать…
– Пусть в коммуну шел бы, у вас земли много…
– Не хочет.
– Ну!.. Почему же?
– Не нравится, стало быть…
– Он же вроде активист.
Тихон, засунув под себя вожжи, молча достал кисет из кармана. Закурив, облокотился о колени и только тогда ответил:
– Ну так что? Коммуна, она, Григорий, и меня не совсем устраивает.
Бородин всем телом повернулся к Тихону.
– Тебя?! – ехидно спросил он.
– Меня… И других многих… Что ж? Переступили уж мы, понимаешь, через это. Сейчас вот, говорят, колхозы кое-где организуют. Не слыхал?
– Где мне? В больнице не просвещали. Да и не интересуюсь. – Но тут же спросил: – Это что же за колхозы?
– Не знаю точно. Веселов рассказывал, да я не понял толком. Говорит, на манер коммуны, только каждый может отдельное хозяйство держать для себя: коровенку там, овечек, птицу… Пожалуй, так-то с руки будет, а?
– Может, с руки, да поверят вам только дураки. – И добавил без всякой связи: – Если в Пашка Туманов… Андрюху Веселова, как меня, так засудили бы, наверно…
Ракитин бросил окурок.
– Что ж, подавай и ты в суд на Туманова, коли хочешь. Кто тебе заказывает? – И тряхнул вожжами.
Лошади побежали быстрее.
… Аниска встретила мужа молчаливо. Она понимала, что надо бы ей сейчас радоваться. Там, на поле, почти два месяца назад, когда Григорий лежал в стерне с окровавленным боком, шевельнулась в ее душе жалость к мужу. А вот сейчас, едва он переступил порог, вернулось к Аниске старое: казалось ей, стал сразу мир тесным, жестким, неуютным.
Чтобы скрыть свое замешательство, засуетилась она вокруг Григория:
– Сейчас… Сейчас я накормлю тебя… Снимай пиджак. Пропылился-то, господи. Давай встряхну. Выздоровел, слава богу…
– Не сучи языком, – нахмурился Григорий, опускаясь на стул. – Будто в самом деле рада!.. Сколь провалялся в больнице – хоть раз приехала бы проведать. Муж все-таки…
Аниска замерла на месте, в бессилии опустила руки
– Хозяйство ведь такое на руках. Две коровы, две лошади, свинья… как бросишь?.. – неуверенно проговорила она. – Притом еще сено косила…
– Сено? Врешь! – привстал даже Григорий.
– Косила маленько, – повторила Аниска, не поднимая головы. – И посеяла весной, сколь могла.
– Сколь? Сотку?
– Нет, с полдесятины, может, будет… – И видя, что Григорий недоверчиво усмехается, добавила поспешно: – Не одна сеяла… Люди добрые помогли.
– Это что же за люди такие добрые объявились в Локтях? – спросил Григорий, сузив глаза, отчетливо выговаривая каждое слово.
– Павел Туманов с женой…
Григорий на несколько секунд замер, потом переспросил:
– Кто, кто?
– Туманов, говорю…
И вдруг Григорий сорвался с места, забегал из угла в угол, багровея все больше и больше.
– Туманов! Помог! А кто его просил? Кто, спрашиваю?
– Он сам… приехал на нашу пашню… – начала было испуганно объяснять Аниска.
– Сам? Он сам приехал, вспахал и посеял! – гремел Бородин, бегая по комнате. – Ишь, умный какой! Чуть на тот свет не отправил, а теперь задабривает… Нет, я не попущусь. Вон Ракитин говорит – подавай в суд на него. И подам, подам…
Однако горячился Бородин зря. Даже сейчас, бегая из угла в угол и угрожая Туманову судом, Григорий уже знал, что ни в какой суд на Павла он подавать не будет. В суде Туманов ведь обязательно расскажет, за что ударил Григория на полосе. Начнут судьи копаться при народе, когда у него в доме работала Анна, сколько платил… Нет, бог уж с ним, с Тумановым. Остался жив, и ладно.
Вел он себя тихо-мирно, ни с кем не ругался, никуда не лез. Пахал себе помаленьку да сеял. До нового урожая собственной муки никогда не хватало. Каждую зиму Григорий ездил в соседнюю деревню и прикупал несколько мешков пшеницы. Возвращался обычно ночью, чтобы никто не заметил, мешки тщательно прикрывал на санях соломой.
– На что покупаешь? Я думала, нет у нас никаких денег, – заметила однажды Аниска.
– Думала?! Ты думала, что всю жизнь будешь под окнами милостыню просить, а вот хлеб белый жрешь невпроворот, – отрезал Григорий.
Аниска осеклась и больше никогда на эту тему разговора не заводила.
Если иногда прежнее беспокойство и охватывало Григория, то он успокаивал себя: кто докажет теперь? Знал отец, да помер. Знал Лопатин еще да Зеркаловы. Из трех один только может объявиться.
Мысль о Терентии Зеркалове, о том, что жив он пока, и вызывала иногда беспокойство Григория. Но тут же он убеждал себя: «Не может быть, чтоб не нарвался Тереха на шальную пулю. А может, в тюрьме сидит?»
В последнее время Аниска стала замечать, что муж угрюмо раздумывает над чем-то, ночами долго не спит, ворочается с боку на бок.
– Неможется, что ли? – спросила она как-то осторожно.
– Не твое дело! Ты лежи да помалкивай, – буркнул Григорий. Но, однако, через несколько минут проговорил: – Вот что думаю… Сена нынче пару стогов ставить будем. Корову я другую купить надумал…
– Господи, да зачем нам? Семеро детей, что ли, по лавкам сидят?
– Семеро… От тебя одного бы хоть дождаться… Да не о том я сейчас. Я все ждал, побаивался… А чего ждать? По другим деревням вон живут мужики… И ничего. Косятся на них, а не трогают. Да и у нас вон Игнат Исаев хозяйство раздул… Одних коней сколь развел. Вот и я лошаденку еще одну погляжу где-нибудь… Хватит Павлу Туманову на нашей земле хозяйничать. Сами нынче всю засеем…
– Да не справимся ведь вдвоем! – невольно воскликнула Аниска, приподнимаясь с постели.
– Не ори, не глухой. Попробуем! А там… видно будет.
И в самом деле весной Бородин купил вторую лошадь.
Когда Павел Туманов с женой приехал на пашню, Григорий уже распахал ее на одну треть, захватив и тот участок, на котором сеял Павел.
– Ты чего это делаешь? – крикнул Павел, крепко выругался и соскочил с телеги. – Где я сеять буду?
– По мне, хоть у себя на завалинке, – ощерился Григорий, шагая за плугом.
– Да ведь я тут сколь годов сеял?! Сколь каменьев одних повыворачивал! А ты, сволочь…
Остановив лошадь, Григорий вплотную подошел к Туманову.
– Вот что, Павлуха, – обдал его Бородин горячим взглядом. – Ты не затевай греха. Земля-то моя… Иди вон в коммуну.
– Чего ты гонишь меня туда? Чего гонишь?
– А что? Трудодни теперь выдают, заживешь…
И, вернувшись к своему плугу, стал наматывать вожжи из крученого конского волоса на кулак, ухмыльнулся, глянув на Анну, которая, сидя в телеге, беспокойно переводила глаза с Григория на мужа.
– А туго будет – пусти жену на заработки. Она у тебя знает, как на жизнь заработать…
Думал Григорий, что неизвестно Павлу Туманову о его бывших отношениях с Анной, иначе не осмелился бы так сказать. Но когда понял свой промах, было уже поздно. Павел качнулся и, ни слова не говоря, двинулся к нему.
Григорий услышал, как вскрикнула Аниска, видел, как испуганно привстала в телеге Анна. Понимая, что надо обороняться, Бородин торопливо стал разматывать с кулака вожжи, но только сильнее запутал руку. И опять услышал он над своим ухом:
– А-а… Сморчок склизлявый! Воспользовался, что баба с голоду подыхала, а теперь измываешься… Думаешь, не рассказали мне люди добрые…
И сильный удар в голову оглушил Григория. Он отлетел в сторону и ткнулся в мягкую, рыхлую землю. В противоположную сторону отпрянули испуганные лошади и понеслись, волоча за собой перевернутый плуг и Григория.
В первые секунды все растерянно смотрели вслед умчавшимся лошадям. Потом Аниска повернулась и глянула на Павла Туманова. Тот растерянно топтался на месте.
– Черт… Под лемех ведь может угодить…
Пронзительно вскрикнув, Аниска сорвалась с места.
Пробежала несколько шагов в ту сторону, куда умчались лошади, остановилась, оглянулась и опять побежала.
Анна соскочила с телеги и кинулась вслед за Аниской. Помедлив, туда же пошагал и Павел.
Григорий лежал в изодранной в лоскутья рубахе на хрупкой, проржавевшей за зиму стерне, странно скрючившись, раскинув в сторону руки. Одна из них была окровавлена, вожжи, сорвавшись, начисто сняли кожу с ладони и пальцев.
Но не это было самым страшным. В левом боку Григория зияла большая рваная рана, желтовато поблескивали оголенные ребра.
Случилось то, чего боялся Туманов, – Григорий попал под лемех…
* * *
Июльское солнце быстро поднималось над землей, обваривало травы, плавило стволы сосен. С самого утра небо от края до края затягивалось дрожащим грязноватым маревом.Бородин возвращался в Локти из больницы вместе с Тихоном Ракитиным, ездившим в район по делам коммуны. Почти всю дорогу Григорий молчал, будто обиженный, поглядывая на небо, беспрерывно снимал с наголо остриженной головы фуражку и вытирал с лица выступавший пот.
– Что у вас там? – спросил он наконец.
– У кого это – «у вас»?
– Ну, вообще, в Локтях.
Они сидели в ходке спиной друг к другу, свесив ноги почти до земли, бороздя ими по пыльной придорожной траве.
– Разное в Локтях… У Андрея сынишка помер от дизентерии…
– Сам бы лучше изошел он… этим самым… – буркнул Григорий.
Тихон глянул на Бородина, усмехнулся:
– И откуда у тебя злость такая?! Ведь из могилы еле выкарабкался, радоваться надо.
Григорий ничего не ответил. Заговорил, только когда подъезжали к самой деревне.
– Как-то поживает Павлуха Туманов, крестный мой?
– Сам ты виноват, Григорий. Павлу ведь семью кормить надо, а ты землю вздумал отбирать…
– Пусть в коммуну шел бы, у вас земли много…
– Не хочет.
– Ну!.. Почему же?
– Не нравится, стало быть…
– Он же вроде активист.
Тихон, засунув под себя вожжи, молча достал кисет из кармана. Закурив, облокотился о колени и только тогда ответил:
– Ну так что? Коммуна, она, Григорий, и меня не совсем устраивает.
Бородин всем телом повернулся к Тихону.
– Тебя?! – ехидно спросил он.
– Меня… И других многих… Что ж? Переступили уж мы, понимаешь, через это. Сейчас вот, говорят, колхозы кое-где организуют. Не слыхал?
– Где мне? В больнице не просвещали. Да и не интересуюсь. – Но тут же спросил: – Это что же за колхозы?
– Не знаю точно. Веселов рассказывал, да я не понял толком. Говорит, на манер коммуны, только каждый может отдельное хозяйство держать для себя: коровенку там, овечек, птицу… Пожалуй, так-то с руки будет, а?
– Может, с руки, да поверят вам только дураки. – И добавил без всякой связи: – Если в Пашка Туманов… Андрюху Веселова, как меня, так засудили бы, наверно…
Ракитин бросил окурок.
– Что ж, подавай и ты в суд на Туманова, коли хочешь. Кто тебе заказывает? – И тряхнул вожжами.
Лошади побежали быстрее.
… Аниска встретила мужа молчаливо. Она понимала, что надо бы ей сейчас радоваться. Там, на поле, почти два месяца назад, когда Григорий лежал в стерне с окровавленным боком, шевельнулась в ее душе жалость к мужу. А вот сейчас, едва он переступил порог, вернулось к Аниске старое: казалось ей, стал сразу мир тесным, жестким, неуютным.
Чтобы скрыть свое замешательство, засуетилась она вокруг Григория:
– Сейчас… Сейчас я накормлю тебя… Снимай пиджак. Пропылился-то, господи. Давай встряхну. Выздоровел, слава богу…
– Не сучи языком, – нахмурился Григорий, опускаясь на стул. – Будто в самом деле рада!.. Сколь провалялся в больнице – хоть раз приехала бы проведать. Муж все-таки…
Аниска замерла на месте, в бессилии опустила руки
– Хозяйство ведь такое на руках. Две коровы, две лошади, свинья… как бросишь?.. – неуверенно проговорила она. – Притом еще сено косила…
– Сено? Врешь! – привстал даже Григорий.
– Косила маленько, – повторила Аниска, не поднимая головы. – И посеяла весной, сколь могла.
– Сколь? Сотку?
– Нет, с полдесятины, может, будет… – И видя, что Григорий недоверчиво усмехается, добавила поспешно: – Не одна сеяла… Люди добрые помогли.
– Это что же за люди такие добрые объявились в Локтях? – спросил Григорий, сузив глаза, отчетливо выговаривая каждое слово.
– Павел Туманов с женой…
Григорий на несколько секунд замер, потом переспросил:
– Кто, кто?
– Туманов, говорю…
И вдруг Григорий сорвался с места, забегал из угла в угол, багровея все больше и больше.
– Туманов! Помог! А кто его просил? Кто, спрашиваю?
– Он сам… приехал на нашу пашню… – начала было испуганно объяснять Аниска.
– Сам? Он сам приехал, вспахал и посеял! – гремел Бородин, бегая по комнате. – Ишь, умный какой! Чуть на тот свет не отправил, а теперь задабривает… Нет, я не попущусь. Вон Ракитин говорит – подавай в суд на него. И подам, подам…
Однако горячился Бородин зря. Даже сейчас, бегая из угла в угол и угрожая Туманову судом, Григорий уже знал, что ни в какой суд на Павла он подавать не будет. В суде Туманов ведь обязательно расскажет, за что ударил Григория на полосе. Начнут судьи копаться при народе, когда у него в доме работала Анна, сколько платил… Нет, бог уж с ним, с Тумановым. Остался жив, и ладно.
3
Не успел Бородин окрепнуть после больницы, а коммунары уже разводили по домам обобществленный ранее скот, в корзинках и мешках несли обратно кур, гнали впереди себя важно вышагивающих гусей. Андрей Веселов, Тихон Ракитин и бывший бородинский конюх Степан Алабугин озабоченно бегали по селу, что-то кому-то втолковывали, объясняли.
Новое беспокойное время пришло в деревню.
Бывшие локтинские коммунары почти все вступили в колхоз.
Середнячки, возглавляемые Игнатом Исаевым, по-прежнему держались кучкой. Агитации против колхоза они вроде не вели, но и сами не поддавались уговорам вступить в него. Каждый раз, когда Веселов, Ракитин или Степан Алабугин пробовали заговорить с ними, Игнат Исаев, поглаживая бороду, спрашивал спокойно:
– Колхоз-то – дело добровольное али как?..
– Добровольное, конечно…
– Так об чем разговор тогда?! Мы погодим… А, верно, мужики?
– Верно, – поддерживал Исаева Демьян Сухов.
Кузьма же Разинкин помалкивал. Его сын, Гаврила, служивший у колчаковцев и все эти годы сидевший в тюрьме, недавно вернулся домой. Локтинские мужики косо поглядывали на Разинкиных. Кузьма хоть и жался к Исаеву, но вслух его не поддерживал, отмалчивался. Потом Веселову стали задавать такие вопросы:
– Вот, к примеру, колхоз и коммуна… А чем они отличаются?
Андрей Веселов спокойно, терпеливо объяснял.
– Ну, раз колхозник имеет право личное хозяйство содержать, то чем же он от меня, единоличника, отличается? – спрашивал Игнат Исаев, выслушав Веселова. – Ничем, как я смыслю.
– Как так ничем?! – отвечал уже Сухов Игнату. – Ты соображай – что за хозяйство… Огородишко там, скотинишка кой-какая. А хлеб сеять – сообща… Вот чем отличается…
– Не только этим, Демьян, – говорил Веселов. – И скот общий у колхоза должен быть, помимо того, который…
– Который… помимо!.. – прерывал обычно беседы Исаев. – Не разобрать нам такие слова. Колхоз вот помимо нас – это ясно. А все остальное не понять нам.
– Не понять, верно, – осторожно отваживался все же иногда вставить слово Кузьма Разинкин. – Вот, слышно, раскулачивают по деревням кое-кого, а? – И лицо Кузьмы выражало тревогу.
– У нас некого раскулачивать, – успокаивал его Андрей. – Имущество Лопатина, знаете, конфисковали уже, староста сбежал… А середняков, вроде вас вот, мы не тронем…
– Почему?
И на этот вопрос надо было отвечать Веселову. И он отвечал, как умел:
– Потому что мы к чему стремимся? А к тому, чтоб и все другие в колхозе жили, как вы, зажиточно…
– Тогда к чему нам колхоз, ежели мы и так зажиточные? Н-нет, мы погодим…
До самых снегов толковали на завалинках старики о колхозе, о раскулачивании, ругались мужики, спорили о чем-то бабы. А потом началось и другое: нет-нет да и раздавались по ночам гулкие, с хрипотцой, выстрелы из обрезов, со звоном вылетали стекла из окон многих мужиков, вступивших в колхоз. «Кто же это палит по ночам? – мучительно раздумывал Веселов. – Неужели Игнат с Кузьмой?»
Веселов дал задание Тихону Ракитину и Степану Алабугину тихонько приглядеться к Исаеву, Сухову и особенно Разинкину с сыном. Однако ничего подозрительного в их поведении заметить не могли.
Не один Веселов был обеспокоен ночными выстрелами. Григорий Бородин, по-прежнему не вмешивающийся в ход событий, тревожно раздумывал теперь, ворочаясь без сна в постели: «Окна бьют – полбеды. Вот стреляет кто?» И невольно приходила ему, обжигая все внутри, мысль о Терентии Зеркалове: после долгих лет молчания не он ли напоминает о себе? И когда однажды Аниска, собирая завтрак, сказала: «Третий раз у Андрея Веселова окна бьют… Господи, чего им надо?» – Григорий даже вздрогнул.
– Кому это – им? – отчетливо выговорил он, поднимая на жену узкие, колючие глаза.
– Ну… кто бьет, – промолвила Аниска, жалея, что ввязалась в разговор. Но Григорий больше ничего не сказал, стал молча есть.
Думал Григорий в это время и о другом. Выгодно или невыгодно для него, но отстоялась как-то жизнь. Многие мужики-единоличники по деревням – те, кто посмелее, – за последние годы крепенько встали на ноги, подняли свои хозяйства, А он, Григорий, долго присматривался, боясь рисковать тем, что осталось в кожаном мешочке от отца. Наконец решился… Но и тут прогадал. Видно, на роду ему были написаны одни неудачи и несчастья! Только-только купил вторую лошаденку, хотел расширить посевы, как верзила Павел Туманов чуть не отправил его на тот свет, к отцу. Провалялся больше двух месяцев в больнице, вернулся в июле. Что тут сделаешь? Сена даже не сумел накосить вдосталь. Пришлось продать одну коровенку и утешаться мыслью: «Ничего, обождем еще… Отец вон под старость начал, и если бы…»
А теперь вон какие пошли разговоры о раскулачивании. Придется, однако, вслед за коровой одну лошадь продать на всякий случай, пока не поздно.
Предлагать коня в Локтях он не решался. Надо было куда-то ехать.
– Как у нас с мукой? – спросил он у Аниски.
– Есть пока. Зима ведь только началась. Да и, может, до новой хватит, – ответила она.
– А если не хватит? Весной где достанешь? Поеду на днях, сторгую мешка четыре у знакомого мужика в соседней деревне.
– Куда в такое время ехать? Стреляют по ночам-то…
– Ничего, я днем…
И через несколько дней в самом деле запряг утром рано коней и поехал.
Пока огибал холмы за Локтями, чувствовал себя еще спокойно. Место открытое, видно кругом далеко. Да и родная деревня рядом еще. Но едва въехал в лес – сробел. Казалось ему: вот-вот щелкнет из-за дерева выстрел, свалится он на дорогу, а его коней угонит тот, кто стрелял… И случится это на том месте, где подобрал он когда-то окровавленный топор… Ударив вожжами, Григорий что есть духу погнал лошадей вперед.
Несколько дней подряд гуляла первая в эту зиму вьюга. Ветер обдул занесенные сосны и ели. Вьюга стихла, с неделю стояла теплая погода. А потом ударил мороз, и за одни-двое суток деревья покрылись обильным, пушистым инеем.
Солнце пронизывало насквозь весь лес. Проливаясь сквозь ветви, оно окрашивало взмокшие крупы лошадей, и дугу, и самого Григория в желтовато-розовый цвет. Кони мчались, задрав головы, и из их ноздрей вырывался пар, тоже розоватый…
Григорий опомнился, только когда лошади стрелой вынесли его на главную улицу села, и натянул вожжи. И тут почувствовал, как бешено стучит его сердце, будто он всю дорогу бежал следом за своими санями.
Купив на базаре муки, Григорий договорился с бородатым угрюмым мужиком о продаже коня. Бородач долго щупал мерина со всех сторон, тыкал его кулаком в бока.
– Чего там щупать? Хорош конь! – потеряв терпение, проговорил Григорий. – Бери, не пожалеешь.
– Возьмет тот, кто нуждается в нем. Пошли…
– Так это что? Не сам, что ли, покупаешь?
– Пошли, пошли, – басом прогудел мужик.
Григорий подумал и тронулся следом.
Скоро бородач подошел к дому, стоявшему на окраине, обернулся, взял коня под уздцы и завел во двор. Потом ввел Григория в дом, втолкнул в комнату с единственным оконцем, плотно закрытым занавеской, но сам не вошел. Подозревая неладное, Григорий с тревогой подумал: «Что за берлога! Зарежет еще…»
Но в это время дверь распахнулась без скрипа, и Григорий почувствовал, что все вещи в комнате странно закачались, поплыли. В голове раздался тонкий гуд, словно кто ущипнул там туго натянутую струну… Странно вытянув губы, его внимательно, с головы до ног, осматривал Терентий Зеркалов.
Григорий не решался взглянуть Зеркалову прямо в глаза и смотрел на лоснящиеся плечи, по прежнему густо усыпанные перхотью.
– Вот и свиделись. Сколько лет, сколько зим… Здравствуй, что ли, – простуженным голосом сказал Зеркалов.
– Доброго э-э… здоровьица, – неуверенно промямлил Григорий. – Коня вот… где же он, который сторговал? Для тебя, должно… э-э…
Зеркалов, чуть прихрамывая, устало прошелся по комнате, сел в углу, подальше от окна, в кресло с тяжелыми отполированными подлокотниками. Григорий, поворачивая ему вслед голову, думал: «Прижали где-то, должно, лапу… Да сумел уволочь ее, дьявол…»
– Ну, рассказывай, – проговорил Терентий, вытянув ногу вперед, и тряхнул головой с уже жиденькими, но по-прежнему длинными волосами, висевшими на затылке сосульками.
– Чего рассказывать? Конь добрый, семилетний мерин, что под седло, что для хозяйства…
– Не прикидывайся дурее себя! Я про дела локтинские спрашиваю…
Григорий вздрогнул от окрика. Пальцы его опущенных рук несколько раз сжались и разжались. Заметив, что Зеркалов пристально смотрит на его руки, Григорий спрятал их в карманы полушубка.
– Дела – что? Колхоз вон организовали. Под названием – «Красный сибиряк»…
– Ну? Вступил? – отрывисто спросил Зеркалов, будто пролаял.
– Зачем? При коммуне жили – ничего… Не пропадем, может, и при колхозе…
Терентий погладил вытянутую больную ногу, поморщился не то от боли, не то еще от чего.
– Не пропаде-ем?! Думай, что говоришь. Колхоз не коммуна, болван…
Не зная, как вести себя, Григорий поспешно и молча закивал.
Зеркалов с минуту сидел задумавшись, разглядывая что-то на полу. Но вдруг в упор посмотрел на Бородина, жестко спросил:
– Задание почему не выполнил?
– Ка… какое з-зад… – от неожиданности Григорий побледнел, выдернул руки из карманов, взмахнул ими, несколько раз глотнул воздух.
– То самое! Мое… – угрюмо бросил Зеркалов.
– Н-не знаю, не слышал.
– Лопатин тебе передавал – насчет Андрея, – не спуская глаз с Бородина, быстро произнес Зеркалов.
Но Григорий уж несколько оправился от неожиданности.
– Говорю, ничего не знаю. Никто не передавал мне. Лопатина в глаза не видел.
– Врешь! Врешь, сволочь!.. – заорал Терентий, схватился за подлокотники, приподнялся. Впервые за весь разговор он потерял самообладание. – Лопатин сам докладывал мне, что передавал…
Григорий по-прежнему стоял посреди комнаты, но теперь он посматривал на Зеркалова с едва заметной усмешкой.
– Чего докладывал, когда? Позови его, пусть он при мне скажет это…
Зеркалов опустился обратно в кресло, отвернулся к занавешенному окну, снова долго гладил больную ногу.
Потом произнес сердито и ворчливо:
– Черт, сам бы ты догадался…
– Не особенно-то скараулишь Андрюху. Ночами не ходит, взаперти сидит дома… И днем нигде не появляется в одиночку. Что я, при народе его должен? Своя шкура дорога…
Терентий слушал, кивал головой. Григорий кашлянул осторожно в кулак.
– Так уж позвольте мне… уйти. И за коня… Где же тот бирюк, что купить хотел мерина-то?.. Пора ведь мне, – обернулся Бородин к двери.
Он не замечал уже, что обращается к Терентию на «вы», говорит «позвольте». Но тот все заметил и рявкнул, поднимая голову:
– Стой! Не торопись, дело еще будет к тебе. Ночуешь тут. А за коня – спасибо.
Григорий поднял на Зеркалова маленькие недоумевающие глаза:
– А?! Как ты говоришь? – И вытянул шею, будто это помогло бы лучше расслышать ответ.
– Беру, говорю коня. Спасибо, – повторил Зеркалов.
– Ну и езди на здоровье. Не конь – огонь. А… это… деньги?
– Какие деньги? Беру – и все. – Подумал и добавил: – В счет будущего. Ступай.
Григорий что-то промычал, двинулся к двери. На полдороге остановился, оглянулся вопросительно.
– Иди, иди, – крикнул Зеркалов.
У Григория хватило сил дойти только до порога. У дверей он резко обернулся, раскинул руки, оперся ладонями о стену, точно собирался оттолкнуться и прыгнуть на Зеркалова. Терентий привычным движением выхватил откуда-то из-под рубахи наган.
– Ну, и стреляй, и стреляй, сволочь!.. Ведь последнее отбираешь! Отец твой, кровопивец, обобрал нас чуть не до нитки. А теперь ты…
– Не кричи, дурак! Ведь за версту слышно…
– И пусть все слышат… Не отдам коня тебе! И не пугай… Ну, знаю, чем стращать собираешься… Выследил я для вас, где Андреев отряд, ладно… Пошли своих людей, пусть расскажут! Пусть посадят меня! Расстреляют!.. Все равно мне теперь… Что за жизнь, коли ни гроша за душой…
Григорий выкрикивал слова, странно подвывая, точно его часто и сильно били чем-то тяжелым. Зеркалов спрятал оружие, опустил руки на колени и внимательно смотрел на него. Тогда Бородин, как когда-то давно, у дверей Дуняшкиного дома, опустился на колени и пополз к Терентию, протягивая руки, всхлипывая:
– Ведь кони – все, что осталось у меня… Заплати, ради бога, что тебе стоит… А у меня, может, вся жизнь в них… в этих деньгах…
Не поднимаясь, Зеркалов достал из кармана кошелек, порылся в нем, бросил в лицо Григория несколько смятых бумажек и тихо сказал, отвернувшись брезгливо:
– Уходи с глаз. Ночуй в другой комнате.
Григорий схватил деньги, поднялся с колен, но разогнуться во весь рост не решился, попятился задом, потихоньку кланяясь.
Новое беспокойное время пришло в деревню.
Бывшие локтинские коммунары почти все вступили в колхоз.
Середнячки, возглавляемые Игнатом Исаевым, по-прежнему держались кучкой. Агитации против колхоза они вроде не вели, но и сами не поддавались уговорам вступить в него. Каждый раз, когда Веселов, Ракитин или Степан Алабугин пробовали заговорить с ними, Игнат Исаев, поглаживая бороду, спрашивал спокойно:
– Колхоз-то – дело добровольное али как?..
– Добровольное, конечно…
– Так об чем разговор тогда?! Мы погодим… А, верно, мужики?
– Верно, – поддерживал Исаева Демьян Сухов.
Кузьма же Разинкин помалкивал. Его сын, Гаврила, служивший у колчаковцев и все эти годы сидевший в тюрьме, недавно вернулся домой. Локтинские мужики косо поглядывали на Разинкиных. Кузьма хоть и жался к Исаеву, но вслух его не поддерживал, отмалчивался. Потом Веселову стали задавать такие вопросы:
– Вот, к примеру, колхоз и коммуна… А чем они отличаются?
Андрей Веселов спокойно, терпеливо объяснял.
– Ну, раз колхозник имеет право личное хозяйство содержать, то чем же он от меня, единоличника, отличается? – спрашивал Игнат Исаев, выслушав Веселова. – Ничем, как я смыслю.
– Как так ничем?! – отвечал уже Сухов Игнату. – Ты соображай – что за хозяйство… Огородишко там, скотинишка кой-какая. А хлеб сеять – сообща… Вот чем отличается…
– Не только этим, Демьян, – говорил Веселов. – И скот общий у колхоза должен быть, помимо того, который…
– Который… помимо!.. – прерывал обычно беседы Исаев. – Не разобрать нам такие слова. Колхоз вот помимо нас – это ясно. А все остальное не понять нам.
– Не понять, верно, – осторожно отваживался все же иногда вставить слово Кузьма Разинкин. – Вот, слышно, раскулачивают по деревням кое-кого, а? – И лицо Кузьмы выражало тревогу.
– У нас некого раскулачивать, – успокаивал его Андрей. – Имущество Лопатина, знаете, конфисковали уже, староста сбежал… А середняков, вроде вас вот, мы не тронем…
– Почему?
И на этот вопрос надо было отвечать Веселову. И он отвечал, как умел:
– Потому что мы к чему стремимся? А к тому, чтоб и все другие в колхозе жили, как вы, зажиточно…
– Тогда к чему нам колхоз, ежели мы и так зажиточные? Н-нет, мы погодим…
До самых снегов толковали на завалинках старики о колхозе, о раскулачивании, ругались мужики, спорили о чем-то бабы. А потом началось и другое: нет-нет да и раздавались по ночам гулкие, с хрипотцой, выстрелы из обрезов, со звоном вылетали стекла из окон многих мужиков, вступивших в колхоз. «Кто же это палит по ночам? – мучительно раздумывал Веселов. – Неужели Игнат с Кузьмой?»
Веселов дал задание Тихону Ракитину и Степану Алабугину тихонько приглядеться к Исаеву, Сухову и особенно Разинкину с сыном. Однако ничего подозрительного в их поведении заметить не могли.
Не один Веселов был обеспокоен ночными выстрелами. Григорий Бородин, по-прежнему не вмешивающийся в ход событий, тревожно раздумывал теперь, ворочаясь без сна в постели: «Окна бьют – полбеды. Вот стреляет кто?» И невольно приходила ему, обжигая все внутри, мысль о Терентии Зеркалове: после долгих лет молчания не он ли напоминает о себе? И когда однажды Аниска, собирая завтрак, сказала: «Третий раз у Андрея Веселова окна бьют… Господи, чего им надо?» – Григорий даже вздрогнул.
– Кому это – им? – отчетливо выговорил он, поднимая на жену узкие, колючие глаза.
– Ну… кто бьет, – промолвила Аниска, жалея, что ввязалась в разговор. Но Григорий больше ничего не сказал, стал молча есть.
Думал Григорий в это время и о другом. Выгодно или невыгодно для него, но отстоялась как-то жизнь. Многие мужики-единоличники по деревням – те, кто посмелее, – за последние годы крепенько встали на ноги, подняли свои хозяйства, А он, Григорий, долго присматривался, боясь рисковать тем, что осталось в кожаном мешочке от отца. Наконец решился… Но и тут прогадал. Видно, на роду ему были написаны одни неудачи и несчастья! Только-только купил вторую лошаденку, хотел расширить посевы, как верзила Павел Туманов чуть не отправил его на тот свет, к отцу. Провалялся больше двух месяцев в больнице, вернулся в июле. Что тут сделаешь? Сена даже не сумел накосить вдосталь. Пришлось продать одну коровенку и утешаться мыслью: «Ничего, обождем еще… Отец вон под старость начал, и если бы…»
А теперь вон какие пошли разговоры о раскулачивании. Придется, однако, вслед за коровой одну лошадь продать на всякий случай, пока не поздно.
Предлагать коня в Локтях он не решался. Надо было куда-то ехать.
– Как у нас с мукой? – спросил он у Аниски.
– Есть пока. Зима ведь только началась. Да и, может, до новой хватит, – ответила она.
– А если не хватит? Весной где достанешь? Поеду на днях, сторгую мешка четыре у знакомого мужика в соседней деревне.
– Куда в такое время ехать? Стреляют по ночам-то…
– Ничего, я днем…
И через несколько дней в самом деле запряг утром рано коней и поехал.
Пока огибал холмы за Локтями, чувствовал себя еще спокойно. Место открытое, видно кругом далеко. Да и родная деревня рядом еще. Но едва въехал в лес – сробел. Казалось ему: вот-вот щелкнет из-за дерева выстрел, свалится он на дорогу, а его коней угонит тот, кто стрелял… И случится это на том месте, где подобрал он когда-то окровавленный топор… Ударив вожжами, Григорий что есть духу погнал лошадей вперед.
Несколько дней подряд гуляла первая в эту зиму вьюга. Ветер обдул занесенные сосны и ели. Вьюга стихла, с неделю стояла теплая погода. А потом ударил мороз, и за одни-двое суток деревья покрылись обильным, пушистым инеем.
Солнце пронизывало насквозь весь лес. Проливаясь сквозь ветви, оно окрашивало взмокшие крупы лошадей, и дугу, и самого Григория в желтовато-розовый цвет. Кони мчались, задрав головы, и из их ноздрей вырывался пар, тоже розоватый…
Григорий опомнился, только когда лошади стрелой вынесли его на главную улицу села, и натянул вожжи. И тут почувствовал, как бешено стучит его сердце, будто он всю дорогу бежал следом за своими санями.
Купив на базаре муки, Григорий договорился с бородатым угрюмым мужиком о продаже коня. Бородач долго щупал мерина со всех сторон, тыкал его кулаком в бока.
– Чего там щупать? Хорош конь! – потеряв терпение, проговорил Григорий. – Бери, не пожалеешь.
– Возьмет тот, кто нуждается в нем. Пошли…
– Так это что? Не сам, что ли, покупаешь?
– Пошли, пошли, – басом прогудел мужик.
Григорий подумал и тронулся следом.
Скоро бородач подошел к дому, стоявшему на окраине, обернулся, взял коня под уздцы и завел во двор. Потом ввел Григория в дом, втолкнул в комнату с единственным оконцем, плотно закрытым занавеской, но сам не вошел. Подозревая неладное, Григорий с тревогой подумал: «Что за берлога! Зарежет еще…»
Но в это время дверь распахнулась без скрипа, и Григорий почувствовал, что все вещи в комнате странно закачались, поплыли. В голове раздался тонкий гуд, словно кто ущипнул там туго натянутую струну… Странно вытянув губы, его внимательно, с головы до ног, осматривал Терентий Зеркалов.
Григорий не решался взглянуть Зеркалову прямо в глаза и смотрел на лоснящиеся плечи, по прежнему густо усыпанные перхотью.
– Вот и свиделись. Сколько лет, сколько зим… Здравствуй, что ли, – простуженным голосом сказал Зеркалов.
– Доброго э-э… здоровьица, – неуверенно промямлил Григорий. – Коня вот… где же он, который сторговал? Для тебя, должно… э-э…
Зеркалов, чуть прихрамывая, устало прошелся по комнате, сел в углу, подальше от окна, в кресло с тяжелыми отполированными подлокотниками. Григорий, поворачивая ему вслед голову, думал: «Прижали где-то, должно, лапу… Да сумел уволочь ее, дьявол…»
– Ну, рассказывай, – проговорил Терентий, вытянув ногу вперед, и тряхнул головой с уже жиденькими, но по-прежнему длинными волосами, висевшими на затылке сосульками.
– Чего рассказывать? Конь добрый, семилетний мерин, что под седло, что для хозяйства…
– Не прикидывайся дурее себя! Я про дела локтинские спрашиваю…
Григорий вздрогнул от окрика. Пальцы его опущенных рук несколько раз сжались и разжались. Заметив, что Зеркалов пристально смотрит на его руки, Григорий спрятал их в карманы полушубка.
– Дела – что? Колхоз вон организовали. Под названием – «Красный сибиряк»…
– Ну? Вступил? – отрывисто спросил Зеркалов, будто пролаял.
– Зачем? При коммуне жили – ничего… Не пропадем, может, и при колхозе…
Терентий погладил вытянутую больную ногу, поморщился не то от боли, не то еще от чего.
– Не пропаде-ем?! Думай, что говоришь. Колхоз не коммуна, болван…
Не зная, как вести себя, Григорий поспешно и молча закивал.
Зеркалов с минуту сидел задумавшись, разглядывая что-то на полу. Но вдруг в упор посмотрел на Бородина, жестко спросил:
– Задание почему не выполнил?
– Ка… какое з-зад… – от неожиданности Григорий побледнел, выдернул руки из карманов, взмахнул ими, несколько раз глотнул воздух.
– То самое! Мое… – угрюмо бросил Зеркалов.
– Н-не знаю, не слышал.
– Лопатин тебе передавал – насчет Андрея, – не спуская глаз с Бородина, быстро произнес Зеркалов.
Но Григорий уж несколько оправился от неожиданности.
– Говорю, ничего не знаю. Никто не передавал мне. Лопатина в глаза не видел.
– Врешь! Врешь, сволочь!.. – заорал Терентий, схватился за подлокотники, приподнялся. Впервые за весь разговор он потерял самообладание. – Лопатин сам докладывал мне, что передавал…
Григорий по-прежнему стоял посреди комнаты, но теперь он посматривал на Зеркалова с едва заметной усмешкой.
– Чего докладывал, когда? Позови его, пусть он при мне скажет это…
Зеркалов опустился обратно в кресло, отвернулся к занавешенному окну, снова долго гладил больную ногу.
Потом произнес сердито и ворчливо:
– Черт, сам бы ты догадался…
– Не особенно-то скараулишь Андрюху. Ночами не ходит, взаперти сидит дома… И днем нигде не появляется в одиночку. Что я, при народе его должен? Своя шкура дорога…
Терентий слушал, кивал головой. Григорий кашлянул осторожно в кулак.
– Так уж позвольте мне… уйти. И за коня… Где же тот бирюк, что купить хотел мерина-то?.. Пора ведь мне, – обернулся Бородин к двери.
Он не замечал уже, что обращается к Терентию на «вы», говорит «позвольте». Но тот все заметил и рявкнул, поднимая голову:
– Стой! Не торопись, дело еще будет к тебе. Ночуешь тут. А за коня – спасибо.
Григорий поднял на Зеркалова маленькие недоумевающие глаза:
– А?! Как ты говоришь? – И вытянул шею, будто это помогло бы лучше расслышать ответ.
– Беру, говорю коня. Спасибо, – повторил Зеркалов.
– Ну и езди на здоровье. Не конь – огонь. А… это… деньги?
– Какие деньги? Беру – и все. – Подумал и добавил: – В счет будущего. Ступай.
Григорий что-то промычал, двинулся к двери. На полдороге остановился, оглянулся вопросительно.
– Иди, иди, – крикнул Зеркалов.
У Григория хватило сил дойти только до порога. У дверей он резко обернулся, раскинул руки, оперся ладонями о стену, точно собирался оттолкнуться и прыгнуть на Зеркалова. Терентий привычным движением выхватил откуда-то из-под рубахи наган.
– Ну, и стреляй, и стреляй, сволочь!.. Ведь последнее отбираешь! Отец твой, кровопивец, обобрал нас чуть не до нитки. А теперь ты…
– Не кричи, дурак! Ведь за версту слышно…
– И пусть все слышат… Не отдам коня тебе! И не пугай… Ну, знаю, чем стращать собираешься… Выследил я для вас, где Андреев отряд, ладно… Пошли своих людей, пусть расскажут! Пусть посадят меня! Расстреляют!.. Все равно мне теперь… Что за жизнь, коли ни гроша за душой…
Григорий выкрикивал слова, странно подвывая, точно его часто и сильно били чем-то тяжелым. Зеркалов спрятал оружие, опустил руки на колени и внимательно смотрел на него. Тогда Бородин, как когда-то давно, у дверей Дуняшкиного дома, опустился на колени и пополз к Терентию, протягивая руки, всхлипывая:
– Ведь кони – все, что осталось у меня… Заплати, ради бога, что тебе стоит… А у меня, может, вся жизнь в них… в этих деньгах…
Не поднимаясь, Зеркалов достал из кармана кошелек, порылся в нем, бросил в лицо Григория несколько смятых бумажек и тихо сказал, отвернувшись брезгливо:
– Уходи с глаз. Ночуй в другой комнате.
Григорий схватил деньги, поднялся с колен, но разогнуться во весь рост не решился, попятился задом, потихоньку кланяясь.
4
На другое утро в комнатушку, где спал Григорий, заглянул вчерашний бородач и молча кивнул головой, приглашая следовать за собой. Он провел его через какое-то темное и душное помещение, опять втолкнул в ту же комнату, что и вчера.
Терентий сидел на прежнем месте в той же позе, будто не вставал с кресла всю ночь. Однако Григорий подумал, что выстрелы из обрезов по ночам, звон выбиваемых из окошек стекол раздаются в Локтях именно потому, что Зеркалов сидит вот здесь, в этой комнате.
– Присаживайся, – кивнул он Григорию на свободный стул.
Григорий снял шапку и опустился на краешек стула, молча ожидая, что будет дальше. Зеркалов еще помедлил и спросил:
– Значит, не боишься, если… Андрею Веселову будет известно кое-что о тебе.
Григорий порывисто вскочил со стула. Но потом словно опомнился, медленно опустился обратно, облокотился о свои колени, держа шапку между ног обеими руками.
– Чем вы докажете? – буркнул Григорий.
– Ишь ты… – усмехнулся Терентий. – Доказать-то можно бы… Но не в этом дело. Не за тем я приехал сюда… в родные места, чтоб старых друзей выдавать…
Не меняя положения, Григорий исподлобья глянул на Зеркалова.
– А задание тебе, Григорий, прежнее… – И, видя, что Бородин опять вскочил с места, Зеркалов замахал руками.
– Да сиди ты! Слушай до конца… Как же, слыхал – тебе своя шкура дороже… Но… сделать так ладо, чтобы все было шито-крыто. Никто ведь не знает, что ты в Гнилое болото ходил тогда…
Григорий наконец выпрямился, легкий плетеный стул скрипнул под ним.
– Интересно, – промолвил он, положив руки на стол. – Ну, ну, слушаю.
– Не так хотя интересно, а надо.
– Чего тебе Андрей в печенки влез?
– А тебе не влез? – строго спросил Зеркалов. Потом вдруг иронически покривил губы. – Дуняшку ведь так и уволок у тебя… Ох, хор-роша девка была! А сейчас, чай, в самом соку бабенка… Зря ты меня тогда не послушал… М-да… Он, говорят, партийным теперь стал у вас?
Терентий сидел на прежнем месте в той же позе, будто не вставал с кресла всю ночь. Однако Григорий подумал, что выстрелы из обрезов по ночам, звон выбиваемых из окошек стекол раздаются в Локтях именно потому, что Зеркалов сидит вот здесь, в этой комнате.
– Присаживайся, – кивнул он Григорию на свободный стул.
Григорий снял шапку и опустился на краешек стула, молча ожидая, что будет дальше. Зеркалов еще помедлил и спросил:
– Значит, не боишься, если… Андрею Веселову будет известно кое-что о тебе.
Григорий порывисто вскочил со стула. Но потом словно опомнился, медленно опустился обратно, облокотился о свои колени, держа шапку между ног обеими руками.
– Чем вы докажете? – буркнул Григорий.
– Ишь ты… – усмехнулся Терентий. – Доказать-то можно бы… Но не в этом дело. Не за тем я приехал сюда… в родные места, чтоб старых друзей выдавать…
Не меняя положения, Григорий исподлобья глянул на Зеркалова.
– А задание тебе, Григорий, прежнее… – И, видя, что Бородин опять вскочил с места, Зеркалов замахал руками.
– Да сиди ты! Слушай до конца… Как же, слыхал – тебе своя шкура дороже… Но… сделать так ладо, чтобы все было шито-крыто. Никто ведь не знает, что ты в Гнилое болото ходил тогда…
Григорий наконец выпрямился, легкий плетеный стул скрипнул под ним.
– Интересно, – промолвил он, положив руки на стол. – Ну, ну, слушаю.
– Не так хотя интересно, а надо.
– Чего тебе Андрей в печенки влез?
– А тебе не влез? – строго спросил Зеркалов. Потом вдруг иронически покривил губы. – Дуняшку ведь так и уволок у тебя… Ох, хор-роша девка была! А сейчас, чай, в самом соку бабенка… Зря ты меня тогда не послушал… М-да… Он, говорят, партийным теперь стал у вас?