Страница:
– Мой?! – переспросил Бородин и, не вытерпев, крикнул: – Да на черта он мне сдался?!
– Тогда зачем же вступал? Ведь сам пришел в контору тогда…
– От черта хоть есть молитва, от собаки палка, а от колхоза…
Веселов резко поднялся, но не успел сделать и шага, как Григорий Бородин подскочил к нему и закричал, обдавая лицо горячим дыханием:
– Потому и вступил… Напросился – так слушай… Что? Убери свои кулаки, не дрожи ими перед моей мордой… Спасибо, что пришел, – с глазу на глаз давно хотел тебе все это высказать… А я работаю не хуже других, вреда никакого колхозу не приношу, зерно, как Ванька Бутылкин, не ворую… И ничего не сделаешь ты со мной, хоть и председатель, из колхоза не выгонишь, коли сам не захочу уйти. Руки коротки. Черней работу не дашь. И… и оставь ты меня в покое, ради бога…
Он задыхался, зрачки маленьких глаз его расширились, правое веко подрагивало…
Вскоре съездил Григорий в районный центр. В Локти вернулся ночью. Анисья кинулась было собирать на стол, но Григорий крикнул ей в кухню:
– Лежи. Где молоко?
– Где ему быть? В погребе, на льду…
Григорий сходил в погреб. Потом Анисья слышала, как он долго возился с кем-то в комнате, гремел в буфете посудой.
Утром она увидела, что по комнате, тыкаясь мордой в ножки стола и стульев, бегает, переваливаясь на толстых кривых лапах, серый щенок. В углу стояла тарелка с остатками молока, крошками хлеба.
– Неужели за собачонкой в такую даль ездил? – спросила она.
– Ну да. Еле-еле нашел. Чистокровная овчарка, – с готовностью объяснил Григорий. И добавил: – Дерут, дьяволы, за слепых щенят по пятнадцать рублей. А за эту суку двадцатку отвалил.
– Да для чего она тебе?
В глазах Григория вдруг вспыхнули и потухли колючие искры:
– Чтобы нищих не пускала в дом.
Вскоре Григорий снес еще вполне прочную ограду вокруг дома и поставил глухой забор из сосновых досок. Под крыльцом сделал конуру, выстлал ее принесенным с болота мхом.
Кормить собаку жене Григорий не разрешал. Всегда сам носил еду и, пока щенок ел, сидел возле, поглаживая, что-то говорил…
Через полгода щенок, когда Анисья проходила мимо, скалил острые желтоватые зубы, угрожающе рычал…
2
3
4
Глава вторая
1
– Тогда зачем же вступал? Ведь сам пришел в контору тогда…
– От черта хоть есть молитва, от собаки палка, а от колхоза…
Веселов резко поднялся, но не успел сделать и шага, как Григорий Бородин подскочил к нему и закричал, обдавая лицо горячим дыханием:
– Потому и вступил… Напросился – так слушай… Что? Убери свои кулаки, не дрожи ими перед моей мордой… Спасибо, что пришел, – с глазу на глаз давно хотел тебе все это высказать… А я работаю не хуже других, вреда никакого колхозу не приношу, зерно, как Ванька Бутылкин, не ворую… И ничего не сделаешь ты со мной, хоть и председатель, из колхоза не выгонишь, коли сам не захочу уйти. Руки коротки. Черней работу не дашь. И… и оставь ты меня в покое, ради бога…
Он задыхался, зрачки маленьких глаз его расширились, правое веко подрагивало…
Вскоре съездил Григорий в районный центр. В Локти вернулся ночью. Анисья кинулась было собирать на стол, но Григорий крикнул ей в кухню:
– Лежи. Где молоко?
– Где ему быть? В погребе, на льду…
Григорий сходил в погреб. Потом Анисья слышала, как он долго возился с кем-то в комнате, гремел в буфете посудой.
Утром она увидела, что по комнате, тыкаясь мордой в ножки стола и стульев, бегает, переваливаясь на толстых кривых лапах, серый щенок. В углу стояла тарелка с остатками молока, крошками хлеба.
– Неужели за собачонкой в такую даль ездил? – спросила она.
– Ну да. Еле-еле нашел. Чистокровная овчарка, – с готовностью объяснил Григорий. И добавил: – Дерут, дьяволы, за слепых щенят по пятнадцать рублей. А за эту суку двадцатку отвалил.
– Да для чего она тебе?
В глазах Григория вдруг вспыхнули и потухли колючие искры:
– Чтобы нищих не пускала в дом.
Вскоре Григорий снес еще вполне прочную ограду вокруг дома и поставил глухой забор из сосновых досок. Под крыльцом сделал конуру, выстлал ее принесенным с болота мхом.
Кормить собаку жене Григорий не разрешал. Всегда сам носил еду и, пока щенок ел, сидел возле, поглаживая, что-то говорил…
Через полгода щенок, когда Анисья проходила мимо, скалил острые желтоватые зубы, угрожающе рычал…
2
Там, где построил дом Григорий Бородин, отлогий берег озера усыпан крупным, искрящимся на солнце песком. Это любимое место игр локтинских ребятишек.
Чаще всего здесь можно было видеть вихрастого Петьку Бородина и маленькую голубоглазую Поленьку Веселову. Загорелые, они с утра до вечера возились в песке, строили пирамиды и целые города. Вечерами, когда крепко настоянный на хвое воздух делался прохладным, а от берегов речушки сильно тянуло запахом мяты, над Локтями гудели комары. Они целыми тучами появлялись и разгоняли ребят по домам, едва солнце бесшумно тонуло в лесной чащобе.
– Там, в лесу, темно и сыро – самое место для комаров. Там они и живут, – пояснил однажды Петька. Несколько минут подумал и добавил: – А солнышко спустилось туда (Петька махнул рукой) и выгнало их своим жаром.
Петька порылся немного в не успевшем остынуть еще после июльского зноя песке, поднял на Поленьку темноватые глаза, обиженно скривил розовые губы:
– Ты что, не веришь? Солнышко-то – оно горячее-прегорячее…
– Я верю, – убеждающе проговорила Поленька, заглядывая ему в лицо.
– А днем солнышко обратно загоняет их в темноту, – начал было Петька, но закончить не успел. Подошел отец и больно стегнул его по спине тонким прутиком.
– Марш домой, шпингалет! – сердито проговорил Григорий Бородин. – Ну-ка, ну-ка, посмей у меня заплакать! Вот прут…
Петька дернул губами, вытер рукавом нос, но слезы сдержал.
– Чего дерешься? – спросил он только, скосив глаза на дрожащий в отцовской руке прут. В голосе его звучала обида и удивление.
– Иди, иди, дома разъясню ремнем, – пообещал отец.
– Не кричи… Приду сам, если захочу, – упрямо заявил Петька.
Григорий шевельнул губами и удивленно поднял лохматые брови:
– Ах ты, стервец!..
Прут свистнул на этот раз коротко и пронзительно, и на голые ноги Петьки будто кто плеснул горячую струйку воды. Но и на этот раз Петька не заплакал. Вместо него заревела Поленька, а он посмотрел на красную полоску на ногах, потом стряхнул с рубахи песок, повернулся и пошел домой впереди отца. Поленька в слезах глядела им вслед.
На другой день она напрасно ждала Петьку. Через неделю встретила его за выгоном, хотела спросить, почему он не приходит играть. Но Петька сам подошел к ней и сказал, опустив стриженую голову:
– Мне отец не велит к тебе ходить.
– Почему? – в голубых глазах девочки было крайнее удивление.
– Не знаю, – тихо отозвался Петька. – Он сильно ругался.
– И ремнем… бил?
– Говорит, еще будешь водиться с ней – отдеру…
– Я сама… я сама к тебе приду завтра, ладно? – проговорила она, уверенная, что в этом случае никакой вины Петьки перед отцом не будет.
– Не надо, – еле слышно отказался Петька. – Я сам приду к тебе… когда-нибудь. Я что? Я не боюсь ремня…
Петька действительно приходил к ней несколько раз. Но долго не задерживался. Дружба их постепенно ослабевала.
Как-то Григорий Бородин снова застал их на песке, тут же надавал Петьке подзатыльников и пригрозил Поленьке. Что сделал отец с ним дома, Поленька не знала. Только Петьку не видела больше до следующей весны.
А весна была холодная, дождливая. В начале мая выпал снег. В этот же день он и растаял, зато почти до самого июня дули сильные ветры, гоня по озеру огромные, в белых лохмотьях волны.
Наконец проглянуло солнце, высушило песок. Но лишь в середине июня пришло в Локти настоящее летнее тепло.
Дети опять встретились на берегу. Только Петька часто поглядывал в сторону своего дома и наконец проговорил виновато:
– Мне домой надо. А то придет он скоро…
Поленька знала, о ком говорит Петька, и молчала.
Чаще всего здесь можно было видеть вихрастого Петьку Бородина и маленькую голубоглазую Поленьку Веселову. Загорелые, они с утра до вечера возились в песке, строили пирамиды и целые города. Вечерами, когда крепко настоянный на хвое воздух делался прохладным, а от берегов речушки сильно тянуло запахом мяты, над Локтями гудели комары. Они целыми тучами появлялись и разгоняли ребят по домам, едва солнце бесшумно тонуло в лесной чащобе.
– Там, в лесу, темно и сыро – самое место для комаров. Там они и живут, – пояснил однажды Петька. Несколько минут подумал и добавил: – А солнышко спустилось туда (Петька махнул рукой) и выгнало их своим жаром.
Петька порылся немного в не успевшем остынуть еще после июльского зноя песке, поднял на Поленьку темноватые глаза, обиженно скривил розовые губы:
– Ты что, не веришь? Солнышко-то – оно горячее-прегорячее…
– Я верю, – убеждающе проговорила Поленька, заглядывая ему в лицо.
– А днем солнышко обратно загоняет их в темноту, – начал было Петька, но закончить не успел. Подошел отец и больно стегнул его по спине тонким прутиком.
– Марш домой, шпингалет! – сердито проговорил Григорий Бородин. – Ну-ка, ну-ка, посмей у меня заплакать! Вот прут…
Петька дернул губами, вытер рукавом нос, но слезы сдержал.
– Чего дерешься? – спросил он только, скосив глаза на дрожащий в отцовской руке прут. В голосе его звучала обида и удивление.
– Иди, иди, дома разъясню ремнем, – пообещал отец.
– Не кричи… Приду сам, если захочу, – упрямо заявил Петька.
Григорий шевельнул губами и удивленно поднял лохматые брови:
– Ах ты, стервец!..
Прут свистнул на этот раз коротко и пронзительно, и на голые ноги Петьки будто кто плеснул горячую струйку воды. Но и на этот раз Петька не заплакал. Вместо него заревела Поленька, а он посмотрел на красную полоску на ногах, потом стряхнул с рубахи песок, повернулся и пошел домой впереди отца. Поленька в слезах глядела им вслед.
На другой день она напрасно ждала Петьку. Через неделю встретила его за выгоном, хотела спросить, почему он не приходит играть. Но Петька сам подошел к ней и сказал, опустив стриженую голову:
– Мне отец не велит к тебе ходить.
– Почему? – в голубых глазах девочки было крайнее удивление.
– Не знаю, – тихо отозвался Петька. – Он сильно ругался.
– И ремнем… бил?
– Говорит, еще будешь водиться с ней – отдеру…
– Я сама… я сама к тебе приду завтра, ладно? – проговорила она, уверенная, что в этом случае никакой вины Петьки перед отцом не будет.
– Не надо, – еле слышно отказался Петька. – Я сам приду к тебе… когда-нибудь. Я что? Я не боюсь ремня…
Петька действительно приходил к ней несколько раз. Но долго не задерживался. Дружба их постепенно ослабевала.
Как-то Григорий Бородин снова застал их на песке, тут же надавал Петьке подзатыльников и пригрозил Поленьке. Что сделал отец с ним дома, Поленька не знала. Только Петьку не видела больше до следующей весны.
А весна была холодная, дождливая. В начале мая выпал снег. В этот же день он и растаял, зато почти до самого июня дули сильные ветры, гоня по озеру огромные, в белых лохмотьях волны.
Наконец проглянуло солнце, высушило песок. Но лишь в середине июня пришло в Локти настоящее летнее тепло.
Дети опять встретились на берегу. Только Петька часто поглядывал в сторону своего дома и наконец проговорил виновато:
– Мне домой надо. А то придет он скоро…
Поленька знала, о ком говорит Петька, и молчала.
3
В это солнечное тихое утро Андрей Веселов, как обычно, появился в конторе, где уже толпились колхозники, собираясь на прополку посевов. Отправив людей на работу, Андрей пошел на конюшню, попросил конюха Авдея Калугина, того самого, которого выпороли когда-то колчаковцы, запрягать коня.
– Далече? – строго спросил старый Авдей. Будь то председатель колхоза или кто другой, Авдей должен был знать, куда поедут на его лошади (всех колхозных коней он считал своими), долго ли проездят.
– Надо глянуть, подошли ли травы на лугах.
Авдей стал запрягать рослого, гладкого жеребца, в сотый, в тысячный раз наказывая, чтоб не гнал без надобности председатель коня, чтоб обязательно накормил его на лугу да привез бы оттуда свежей травки на ночь.
– Вот я литовочку приторочу тебе к ходку. Слышь-ка? Легонькая, как вода. Вчера сам отбил ее.
Садясь в ходок, Веселов увидел бегущих к нему людей. Впереди его жена, заплаканная, с непокрытой головой.
Позади всех ковылял, опираясь на палку, дед Игнат Исаев.
«Что еще случилось?» – беспокойно подумал Андрей и спрыгнул с ходка на землю.
Подбежав к мужу, Евдокия ткнулась ему в плечо. Колхозники, взволнованные и напуганные чем-то, толпились вокруг, не решаясь произнести ни слова.
– Да что с вами? – сердясь, воскликнул Андрей. – Говорите!
Евдокия оторвалась от мужа, подняла голову с полными слез глазами:
– Я приемник включила… Бомбят города наши… Война ведь…
В ту же секунду заговорили все разом:
– Господи! Пожить спокойно не дадут…
– Да где она, война-то? Далеко от наших краев или близко?
Кто-то заголосил на всю деревню.
– Да тихо вы, спокойно! – громко крикнул Веселов. – Без паники чтоб… Все на работу по своим местам. Поеду в район, узнаю…
Настроение взрослых передавалось и детям. И хоть Поленька и Петька не особенно ясно представляли себе, что такое война, но, видя озабоченность старших, как-то посуровели, притихли. На озеро ходили теперь редко. Берег все лето был пустынным и неуютным.
В начале зимы добровольцем ушел на фронт сын Кузьмы Разинкина, тракторист Гаврила. Провожая его, старик Разинкин беспрерывно говорил:
– Уж ты, Гавря, поддержи фамилию, смой позор за гордеевский отряд… Тогда и умру спокойно я… Тебя-то дождусь.
Андрей Веселов пожал на прощанье руку Гавриле. Гаврила понял председателя, оказал тихо:
– Да не переживай ты… Кто-то должен хлеб выращивать. – И, помолчав, добавил: – В военкомат почаще заглядывай. Мне ведь тоже на третий раз удалось только…
– Да мы с Ракитиным каждый месяц туда ездим… А что толку? – глухо ответил Веселов.
Целую зиму старый Кузьма Разинкин бегал к Веселовым с письмами от сына.
– Гляди-ка, Андрюха! – кричал дед еще с порога, пристраивая палку в угол. – Бьет ить Гавря супостатов в хвост и гриву. Танкист, сказывает. Ну-ка, читай! Пишет – медаль в награду получил.
Андрей читал письмо, а старик напряженно слушал, подставив к уху ладонь.
Весной 1942 года, когда только-только начали таять снега, Гаврилу Разинкина ранило. Старый Кузьма посерел, слег в постель. Но неожиданно Гаврила приехал из госпиталя домой на двухнедельную побывку, и болезнь Кузьмы как рукой сняло.
Гаврилу встречали всем селом как героя. Все радовались, смеялись, только двое плакали: отец Гаврилы Кузьма да белый, сморщенный Игнат Исаев. Кузьма плакал от радости, а Игнат – неизвестно отчего. Приковыляв домой, старый Игнат лег в постель и больше не встал.
Хоронили его молча. Только Демьян Сухов широко перекрестился и сказал:
– Ну и с богом, Игнатушка. Господь наказал тебя, господь и облегчил. Спи…
Когда Гаврила снова уехал на фронт, Андрей Веселов пуще прежнего зачастил в военкомат. Евдокия ничего не говорила, только вздыхала иногда украдкой. Андрей сказал как-то:
– Да пойми ты, не могу же я, когда другие…
– А разве я что говорю против? – только и промолвила Евдокия. Андрей обнял ее, молча поцеловал в голову, вдохнул давно знакомый, ни с чем не сравнимый запах ее волос.
Наконец Веселов и Ракитин все же добились своего. Как раз к этому времени призвали в армию Павла Туманова, Ивана Бутылкина и Григория Бородина.
До железнодорожной станции мобилизованных и добровольцев везли на подводах. В спешке вещевые мешки Андрея и Григория забросили на одну бричку. Поленька и Петька, напуганные слезами женщин, сидели на вещах, невольно жались друг к другу, поглядывали на молчаливо идущих следом за бричкой взрослых.
Бородин шагал мелко и неровно, часто оглядывался назад. Андрей Веселов шел легко и спокойно, сурово сжав губы. Назад он посмотрел только раз, когда дорога взбежала на холм. Зато смотрел долго, точно навсегда хотел запомнить знакомые и родные с детства места: слепящую гладь озера, в беспорядке рассыпанные по его берегу домишки, колхозные дворы и амбары, высокие, раскидистые тополя вдоль улиц…
На станции Евдокия Веселова и Анисья Бородина взяли детей за руки и направились к эшелону, который должен был увезти на войну их мужей. Петька схватил свободную руку Поленьки и сжал ее. Так и подошли они вчетвером к вагону. Григорий, взглянув на детей, двинул бровями, но промолчал. Только по острому красноватому лицу его пробежало что-то похожее на горькую улыбку. Махнув рукой, он полез в вагон… И уже оттуда проговорил:
– Собаку мне убереги. Днем пусть на цепи сидит, а к вечеру спускай.
Когда эшелон ушел, Евдокия все-таки не выдержала и тихо и тяжело заплакала, обмякла, опершись на плечо Анисьи. Та бережно поддерживала ее, молча ждала, когда она выплачется.
Так же молча ехали обратно. Евдокия вроде и успокоилась, а нет-нет да и отворачивалась, прикладывала платок к глазам.
– Мне тоже своего жалко, – проговорила вдруг у самых Локтей Анисья. – А вот не плачу. Рада бы, да не могу. А люди не поймут…
Евдокия, уже несколько лет руководившая огородной бригадой, сказала:
– А ты к людям иди, легче станет. Вот ко мне в огородницы и определяйся.
Анисья не сказала ни да ни нет. А через неделю пришла на колхозные огороды и молча принялась за прополку морковных гряд…
Теперь Поленьке и Петьке никто не запрещал играть вместе.
– Далече? – строго спросил старый Авдей. Будь то председатель колхоза или кто другой, Авдей должен был знать, куда поедут на его лошади (всех колхозных коней он считал своими), долго ли проездят.
– Надо глянуть, подошли ли травы на лугах.
Авдей стал запрягать рослого, гладкого жеребца, в сотый, в тысячный раз наказывая, чтоб не гнал без надобности председатель коня, чтоб обязательно накормил его на лугу да привез бы оттуда свежей травки на ночь.
– Вот я литовочку приторочу тебе к ходку. Слышь-ка? Легонькая, как вода. Вчера сам отбил ее.
Садясь в ходок, Веселов увидел бегущих к нему людей. Впереди его жена, заплаканная, с непокрытой головой.
Позади всех ковылял, опираясь на палку, дед Игнат Исаев.
«Что еще случилось?» – беспокойно подумал Андрей и спрыгнул с ходка на землю.
Подбежав к мужу, Евдокия ткнулась ему в плечо. Колхозники, взволнованные и напуганные чем-то, толпились вокруг, не решаясь произнести ни слова.
– Да что с вами? – сердясь, воскликнул Андрей. – Говорите!
Евдокия оторвалась от мужа, подняла голову с полными слез глазами:
– Я приемник включила… Бомбят города наши… Война ведь…
В ту же секунду заговорили все разом:
– Господи! Пожить спокойно не дадут…
– Да где она, война-то? Далеко от наших краев или близко?
Кто-то заголосил на всю деревню.
– Да тихо вы, спокойно! – громко крикнул Веселов. – Без паники чтоб… Все на работу по своим местам. Поеду в район, узнаю…
* * *
… Другой, четко размеренной жизнью жила теперь деревня. Радио в колхозе не было, и Веселов принес в контору свой батарейный приемник. Утрами сюда собирались люди и, прослушав сводку Информбюро, спешили в поле, на фермы.Настроение взрослых передавалось и детям. И хоть Поленька и Петька не особенно ясно представляли себе, что такое война, но, видя озабоченность старших, как-то посуровели, притихли. На озеро ходили теперь редко. Берег все лето был пустынным и неуютным.
* * *
Маленький бревенчатый домик, где помещалась начальная школа, обычно гудевший первого сентября от ребячьих голосов, стоял сейчас притихшим и грустным. Много колхозников в первые же дни войны ушло на фронт, и дети помогали взрослым убирать урожай. Под присмотром старенькой учительницы они собирали колосья после комбайнов и лобогреек.В начале зимы добровольцем ушел на фронт сын Кузьмы Разинкина, тракторист Гаврила. Провожая его, старик Разинкин беспрерывно говорил:
– Уж ты, Гавря, поддержи фамилию, смой позор за гордеевский отряд… Тогда и умру спокойно я… Тебя-то дождусь.
Андрей Веселов пожал на прощанье руку Гавриле. Гаврила понял председателя, оказал тихо:
– Да не переживай ты… Кто-то должен хлеб выращивать. – И, помолчав, добавил: – В военкомат почаще заглядывай. Мне ведь тоже на третий раз удалось только…
– Да мы с Ракитиным каждый месяц туда ездим… А что толку? – глухо ответил Веселов.
Целую зиму старый Кузьма Разинкин бегал к Веселовым с письмами от сына.
– Гляди-ка, Андрюха! – кричал дед еще с порога, пристраивая палку в угол. – Бьет ить Гавря супостатов в хвост и гриву. Танкист, сказывает. Ну-ка, читай! Пишет – медаль в награду получил.
Андрей читал письмо, а старик напряженно слушал, подставив к уху ладонь.
Весной 1942 года, когда только-только начали таять снега, Гаврилу Разинкина ранило. Старый Кузьма посерел, слег в постель. Но неожиданно Гаврила приехал из госпиталя домой на двухнедельную побывку, и болезнь Кузьмы как рукой сняло.
Гаврилу встречали всем селом как героя. Все радовались, смеялись, только двое плакали: отец Гаврилы Кузьма да белый, сморщенный Игнат Исаев. Кузьма плакал от радости, а Игнат – неизвестно отчего. Приковыляв домой, старый Игнат лег в постель и больше не встал.
Хоронили его молча. Только Демьян Сухов широко перекрестился и сказал:
– Ну и с богом, Игнатушка. Господь наказал тебя, господь и облегчил. Спи…
Когда Гаврила снова уехал на фронт, Андрей Веселов пуще прежнего зачастил в военкомат. Евдокия ничего не говорила, только вздыхала иногда украдкой. Андрей сказал как-то:
– Да пойми ты, не могу же я, когда другие…
– А разве я что говорю против? – только и промолвила Евдокия. Андрей обнял ее, молча поцеловал в голову, вдохнул давно знакомый, ни с чем не сравнимый запах ее волос.
Наконец Веселов и Ракитин все же добились своего. Как раз к этому времени призвали в армию Павла Туманова, Ивана Бутылкина и Григория Бородина.
До железнодорожной станции мобилизованных и добровольцев везли на подводах. В спешке вещевые мешки Андрея и Григория забросили на одну бричку. Поленька и Петька, напуганные слезами женщин, сидели на вещах, невольно жались друг к другу, поглядывали на молчаливо идущих следом за бричкой взрослых.
Бородин шагал мелко и неровно, часто оглядывался назад. Андрей Веселов шел легко и спокойно, сурово сжав губы. Назад он посмотрел только раз, когда дорога взбежала на холм. Зато смотрел долго, точно навсегда хотел запомнить знакомые и родные с детства места: слепящую гладь озера, в беспорядке рассыпанные по его берегу домишки, колхозные дворы и амбары, высокие, раскидистые тополя вдоль улиц…
На станции Евдокия Веселова и Анисья Бородина взяли детей за руки и направились к эшелону, который должен был увезти на войну их мужей. Петька схватил свободную руку Поленьки и сжал ее. Так и подошли они вчетвером к вагону. Григорий, взглянув на детей, двинул бровями, но промолчал. Только по острому красноватому лицу его пробежало что-то похожее на горькую улыбку. Махнув рукой, он полез в вагон… И уже оттуда проговорил:
– Собаку мне убереги. Днем пусть на цепи сидит, а к вечеру спускай.
Когда эшелон ушел, Евдокия все-таки не выдержала и тихо и тяжело заплакала, обмякла, опершись на плечо Анисьи. Та бережно поддерживала ее, молча ждала, когда она выплачется.
Так же молча ехали обратно. Евдокия вроде и успокоилась, а нет-нет да и отворачивалась, прикладывала платок к глазам.
– Мне тоже своего жалко, – проговорила вдруг у самых Локтей Анисья. – А вот не плачу. Рада бы, да не могу. А люди не поймут…
Евдокия, уже несколько лет руководившая огородной бригадой, сказала:
– А ты к людям иди, легче станет. Вот ко мне в огородницы и определяйся.
Анисья не сказала ни да ни нет. А через неделю пришла на колхозные огороды и молча принялась за прополку морковных гряд…
Теперь Поленьке и Петьке никто не запрещал играть вместе.
4
Ровно через год вернулся с фронта по ранению Иван Бутылкин. Недели две он куролесил по улицам села, что-то пьяно выкрикивал. Женщины провожали его угрюмыми взглядами, иные говорили:
– Добрых людей бьют на фронте, сколь уж похоронных прислали. Вчера Авдотья Ракитина получила, второй день ревом ревет. А на этого и шальной пули не нашлось…
Ранней весной 1944 года заявился в село и Григорий Бородин. Пока Анисья хлопотала у стола, Григорий вышел во двор, отвязал собаку и сел на крыльцо. Рослая сука, повизгивая, тыкалась ему в грудь, клала на колени лапы, лизала лицо. Григорий, улыбаясь, ласково гладил ее по спине…
Пообедав, Григорий снова вышел во двор и просидел на солнцепеке с собакой до вечера.
На другое утро Анисья встала затемно, растопила печь, приготовила завтрак, завязала в тряпочку кусок хлеба, несколько крутых яиц и бутылку молока. Григорий, лежа в постели, молча наблюдал за женой.
Когда Анисья накинула на себя выгоревший под солнцем пиджак, взяла узелок и пошла было из дома, Григорий привстал на кровати:
– Куда?!
– Так ведь я… Мужиков же нет в колхозе… Работаю теперья. У Евдокии Веселовой я в огородной бригаде… Сейчас землю под вспашку готовим.
– Сиди! – бросил ей Григорий и лег.
Анисья потопталась у порога в нерешительности.
– Так что же… Лапшу я сварила вам на завтрак, к обеду суп приставила в загнетке… – начала было Анисья, но тотчас умолкла, потому что Григорий резко сбросил с кровати голые ноги.
– Сиди, сказал, дома! – Григорий зевнул и добавил: – Сам теперь буду работать.
Однако прошел день, другой, а работать Григорий не торопился. И жену не пускал.
Неделю спустя Бородин встретил на берегу озера Евдокию Веселову с ведрами. Она заметно постарела за три военных года, изменилась. Но по легкой походке он сразу узнал в ней прежнюю Дуняшку.
– Здравствуй, Евдокия Спиридоновна, – сказал он, поравнявшись.
– Здравствуй… – впервые после того далекого-далекого вечера за поскотиной поздоровалась с ним Евдокия.
Григорий помолчал, не зная, что сказать дальше. Слишком уж неожиданна встреча, а разойтись невозможно.
– Вернулся вот… По ранению. Калека, почитай…
– А Андрюшу убили… в сорок третьем… Слыхал? – Евдокия проговорила это тихим, ровным голосом и беззвучно, почти без слез, заплакала, пошла дальше, согнувшись совсем под тяжестью полных ведер. Видно, все было давно выплакано, и безысходное горе могло теперь только выжать несколько капель из ее глаз.
Григорий минуты три смотрел ей вслед. Затем подошел к самой воде. Золотые блики, как большие качающиеся цветы, лежали по всему озеру, с которого только-только сошел лед. У берега они были крупные, а чем дальше, тем мельче и мельче.
Бородин сел на отполированную волнами каменную плиту, поднял обточенный водой голыш и бросил его далеко в озеро. Прислушался к глухому всплеску. Через минуту подумал: «Теперь лежит на дне…» Встал ипошел обратно. Шагал бодро, точно сбросил в озеро вместе с камнем десяток лет…
Через несколько дней после встречи Григория и Евдокии на берегу Поленька забежала зачем-то по привычке к Петьке. Григорий, только что пообедав, сидел у стола, курил. Петька и чернявый Витька Туманов, примостившись у окна на лавке, рассматривали новенький баян, привезенный Григорием. Переступив порог, Поленька в нерешительности прижалась к косяку.
Григорий сразу узнал ее, Поленьку Веселову, хотя за его отсутствие она вытянулась, похудела, превратилась в угловатого подростка, а волосы заплетала теперь в косу, доходившую до пояса. Долго щурил глаза, оглядывая девочку с головы до ног. Поленька краснела под его цепким взглядом, ежилась, готовая каждую секунду пулей выскочить из комнаты.
– Та-ак-с, – протянул Григорий, не вынимая изо рта папиросы. – Чья же будешь такая? Породы длинношеих у нас в деревне до войны вроде не водилось…
Поленька не выдержала, быстро выскочила на крыльцо. Там передохнула, прислонясь к резному столбу под навесом, и побежала домой, забыв, зачем приходила к Петру.
– Что она тебе, помешала? – обиженно спросил Петька у отца после того, как Поленька ушла, и опустил неведомо отчего покрасневшее лицо. Григорий встал из-за стола, прошел по комнате, поплевал на окурок и бросил его в угол.
– Ты чего краснеешь-то? – повернулся он к сыну.
– Я не краснею, с чего взял? – ответил Петька, заливаясь краской еще гуще.
– Она, может, по делу приходила, – спокойно заметил Витька Туманов.
Григорий усмехнулся в жесткие, насквозь прокуренные усы:
– Больше, кажись, не придет. Ни по делу, ни без дела…
– Тебе что, легче от этого будет? – недовольно проговорил Петька.
– Может, и легче – крикнул Григорий. – Ишь ты! Учись вот играть на инструменте да помалкивай. А то в два счета отберу.
Вечером, когда сквозь груды нежно-розовых облаков косо прорывались длинные желтоватые снопы лучей, а с околицы, из-за длинных бревенчатых амбаров, доносились голоса ребят, Петька вышел из дома. Отец, возившийся у крыльца с собакой, окликнул его:
– Далеко пошагал?
– Так… Схожу куда-нибудь. К Витьке пойду.
Потом долго оба молчали. Отец, кажется, забыл о нем. Склонился над собакой и внимательно перебирал ее шерсть. Петька хотел уже повернуться и уйти, когда отец, не поднимая глаз, снова проговорил:
– Ты поди забыл, за что я тебе несколько раз кожу с задницы спускал?
– Нет, помню…
– Но-о! – удивился Григорий и недоверчиво поднял на него глаза. Встал, медленно взошел на крыльцо, взялся за ручку двери. – Коли помнишь, так объяснять нечего. Увижу еще тебя в компании с дочкой Евдокии Веселовой – в последний раз измолочу и выгоню из дома к чертовой матери. Иди куда хочешь. Мое слово – кремень. Знаешь?
Отец громко хлопнул дверью. Вздохнув, Петька опустился на то место, где только что сидел отец, и стал смотреть на озеро. Оно было разлиновано длинными розоватыми полосами.
За амбарами, кажется, ребята гоняли футбольный мяч. Петьке до смерти хотелось побежать туда. Но он слышал, как повизгивали за амбарами девчонки, которые сидят, наверное, кружочком на траве и наблюдают за игрой, и не решился. «Среди девчонок, конечно, и Поленька, – думал он. – А отец… А может, там ее и нет вовсе?..» Петька встал, обернулся и посмотрел на окна своего дома. Потом медленно побрел к амбарам.
Поленька была там. Она сразу заметила его, растерянно, но в то же время обрадованно, как показалось Петьке, улыбнулась. Он подумал почему-то, что ее улыбку заметили все девчонки, резко остановился.
– Иди, иди сюда, к нам, – звонко крикнул Витька Туманов. Но Петька постоял и пошел обратно.
Ему было очень стыдно, точно он в чем-то обманул кого-то.
– Добрых людей бьют на фронте, сколь уж похоронных прислали. Вчера Авдотья Ракитина получила, второй день ревом ревет. А на этого и шальной пули не нашлось…
Ранней весной 1944 года заявился в село и Григорий Бородин. Пока Анисья хлопотала у стола, Григорий вышел во двор, отвязал собаку и сел на крыльцо. Рослая сука, повизгивая, тыкалась ему в грудь, клала на колени лапы, лизала лицо. Григорий, улыбаясь, ласково гладил ее по спине…
Пообедав, Григорий снова вышел во двор и просидел на солнцепеке с собакой до вечера.
На другое утро Анисья встала затемно, растопила печь, приготовила завтрак, завязала в тряпочку кусок хлеба, несколько крутых яиц и бутылку молока. Григорий, лежа в постели, молча наблюдал за женой.
Когда Анисья накинула на себя выгоревший под солнцем пиджак, взяла узелок и пошла было из дома, Григорий привстал на кровати:
– Куда?!
– Так ведь я… Мужиков же нет в колхозе… Работаю теперья. У Евдокии Веселовой я в огородной бригаде… Сейчас землю под вспашку готовим.
– Сиди! – бросил ей Григорий и лег.
Анисья потопталась у порога в нерешительности.
– Так что же… Лапшу я сварила вам на завтрак, к обеду суп приставила в загнетке… – начала было Анисья, но тотчас умолкла, потому что Григорий резко сбросил с кровати голые ноги.
– Сиди, сказал, дома! – Григорий зевнул и добавил: – Сам теперь буду работать.
Однако прошел день, другой, а работать Григорий не торопился. И жену не пускал.
Неделю спустя Бородин встретил на берегу озера Евдокию Веселову с ведрами. Она заметно постарела за три военных года, изменилась. Но по легкой походке он сразу узнал в ней прежнюю Дуняшку.
– Здравствуй, Евдокия Спиридоновна, – сказал он, поравнявшись.
– Здравствуй… – впервые после того далекого-далекого вечера за поскотиной поздоровалась с ним Евдокия.
Григорий помолчал, не зная, что сказать дальше. Слишком уж неожиданна встреча, а разойтись невозможно.
– Вернулся вот… По ранению. Калека, почитай…
– А Андрюшу убили… в сорок третьем… Слыхал? – Евдокия проговорила это тихим, ровным голосом и беззвучно, почти без слез, заплакала, пошла дальше, согнувшись совсем под тяжестью полных ведер. Видно, все было давно выплакано, и безысходное горе могло теперь только выжать несколько капель из ее глаз.
Григорий минуты три смотрел ей вслед. Затем подошел к самой воде. Золотые блики, как большие качающиеся цветы, лежали по всему озеру, с которого только-только сошел лед. У берега они были крупные, а чем дальше, тем мельче и мельче.
Бородин сел на отполированную волнами каменную плиту, поднял обточенный водой голыш и бросил его далеко в озеро. Прислушался к глухому всплеску. Через минуту подумал: «Теперь лежит на дне…» Встал ипошел обратно. Шагал бодро, точно сбросил в озеро вместе с камнем десяток лет…
Через несколько дней после встречи Григория и Евдокии на берегу Поленька забежала зачем-то по привычке к Петьке. Григорий, только что пообедав, сидел у стола, курил. Петька и чернявый Витька Туманов, примостившись у окна на лавке, рассматривали новенький баян, привезенный Григорием. Переступив порог, Поленька в нерешительности прижалась к косяку.
Григорий сразу узнал ее, Поленьку Веселову, хотя за его отсутствие она вытянулась, похудела, превратилась в угловатого подростка, а волосы заплетала теперь в косу, доходившую до пояса. Долго щурил глаза, оглядывая девочку с головы до ног. Поленька краснела под его цепким взглядом, ежилась, готовая каждую секунду пулей выскочить из комнаты.
– Та-ак-с, – протянул Григорий, не вынимая изо рта папиросы. – Чья же будешь такая? Породы длинношеих у нас в деревне до войны вроде не водилось…
Поленька не выдержала, быстро выскочила на крыльцо. Там передохнула, прислонясь к резному столбу под навесом, и побежала домой, забыв, зачем приходила к Петру.
– Что она тебе, помешала? – обиженно спросил Петька у отца после того, как Поленька ушла, и опустил неведомо отчего покрасневшее лицо. Григорий встал из-за стола, прошел по комнате, поплевал на окурок и бросил его в угол.
– Ты чего краснеешь-то? – повернулся он к сыну.
– Я не краснею, с чего взял? – ответил Петька, заливаясь краской еще гуще.
– Она, может, по делу приходила, – спокойно заметил Витька Туманов.
Григорий усмехнулся в жесткие, насквозь прокуренные усы:
– Больше, кажись, не придет. Ни по делу, ни без дела…
– Тебе что, легче от этого будет? – недовольно проговорил Петька.
– Может, и легче – крикнул Григорий. – Ишь ты! Учись вот играть на инструменте да помалкивай. А то в два счета отберу.
Вечером, когда сквозь груды нежно-розовых облаков косо прорывались длинные желтоватые снопы лучей, а с околицы, из-за длинных бревенчатых амбаров, доносились голоса ребят, Петька вышел из дома. Отец, возившийся у крыльца с собакой, окликнул его:
– Далеко пошагал?
– Так… Схожу куда-нибудь. К Витьке пойду.
Потом долго оба молчали. Отец, кажется, забыл о нем. Склонился над собакой и внимательно перебирал ее шерсть. Петька хотел уже повернуться и уйти, когда отец, не поднимая глаз, снова проговорил:
– Ты поди забыл, за что я тебе несколько раз кожу с задницы спускал?
– Нет, помню…
– Но-о! – удивился Григорий и недоверчиво поднял на него глаза. Встал, медленно взошел на крыльцо, взялся за ручку двери. – Коли помнишь, так объяснять нечего. Увижу еще тебя в компании с дочкой Евдокии Веселовой – в последний раз измолочу и выгоню из дома к чертовой матери. Иди куда хочешь. Мое слово – кремень. Знаешь?
Отец громко хлопнул дверью. Вздохнув, Петька опустился на то место, где только что сидел отец, и стал смотреть на озеро. Оно было разлиновано длинными розоватыми полосами.
За амбарами, кажется, ребята гоняли футбольный мяч. Петьке до смерти хотелось побежать туда. Но он слышал, как повизгивали за амбарами девчонки, которые сидят, наверное, кружочком на траве и наблюдают за игрой, и не решился. «Среди девчонок, конечно, и Поленька, – думал он. – А отец… А может, там ее и нет вовсе?..» Петька встал, обернулся и посмотрел на окна своего дома. Потом медленно побрел к амбарам.
Поленька была там. Она сразу заметила его, растерянно, но в то же время обрадованно, как показалось Петьке, улыбнулась. Он подумал почему-то, что ее улыбку заметили все девчонки, резко остановился.
– Иди, иди сюда, к нам, – звонко крикнул Витька Туманов. Но Петька постоял и пошел обратно.
Ему было очень стыдно, точно он в чем-то обманул кого-то.
Глава вторая
1
После ухода в армию Веселова председателем колхоза в Локтях стал бывший шофер Егор Тушков, освобожденный от призыва по болезни.
– Шея у него, должно, болит. Ишь красная какая, точно кирпич, немногим разве потоньше бычачьей, – зло говорили бабы.
Избрали Тушкова председателем не от хорошей жизни. Что бы там ни говорили про него, а руководить колхозом было некому: кроме Тушкова, пьяницы Мусы Амонжолова да двух-трех подслеповатых стариков, мужчин в деревне не осталось.
– Руководи, мужик все же, – горько бросила ему в лицо после собрания Марья Безрукова. – Хорошо хоть, что Евдокию Веселову в правление ввели. Все же следить будет за тобой…
Иван Бутылкин, вернувшись из армии, стал правой рукой своего дружка-председателя. Назначен он был кладовщиком.
– Что ты, Егор, делаешь, – возмутилась Евдокия Веселова. – Почему с правлением не посоветовался?
– Чего советоваться… Время военное – не до разговаривания… Ты не мешай руководить. За огородом лучше смотри. Капуста-то засыхает вон…
Капуста на огороде действительно засыхала, потому что лето стояло сухое, знойное. Евдокия Веселова, Анисья Бородина и другие женщины, обламывая плечи, целыми днями носили на коромыслах воду из речки.
– Из-за нашей лени, что ли, засыхает она! – обиженно сказала Евдокия председателю. – Мы плечи коромыслами в кровь растерли. Да разве наносишь воды на такую прорву. Дай еще с десяток баб ко мне в бригаду. Хоть помидоры спасем от зноя…
– Ладно, ладно. Баб пришлю тебе… – И Тушков поспешил отойти от Веселовой.
На первом же собрании Тушков и Бутылкин протащили Амонжолова в председатели ревизионной комиссии. В день собрания Веселову услали навсякий случай в район продавать соленые помидоры. Вернувшись и узнав о назначении Амонжолова, Евдокия насела на Тушкова:
– Вон ты как руководишь, Егор! Всех своих дружков на теплые места рассадил… Всех пьяниц…
– Ну, вот что! – взревел Егор, багровея толстой шеей. – Ты не кипятись тут зазря. Насчет Амонжолова собрание решило. И не тебе отменять его решения. А мужнины руководящие замашки брось. Ты хоть Веселова, да не Андрей, а Дуняха только… Веселовская власть в Локтях кончилась. Мы еще посмотрим, стоит ли тебя в членах правления держать… Капуста-то так и посохла…
Евдокия не удержалась, заплакала:
– Да разве мне власть нужна? Дурак ты…
Однажды во время ревизии в кладовой обнаружилась большая недостача различных продуктов. Муса Амонжолов, руководивший ревизией, хотел ее скрыть, но вмешалась Евдокия. Тушков зло сказал Бутылкину:
– Фигурально выражаясь: не умеешь, не бери. Придется сдать ключи от кладовой. На всякий случай… пока.
– А как же… с этим, с нехваткой? – Бутылкин умоляющими глазами смотрел на председателя.
– Придется погасить ее… от греха.
– Да чем? Ведь на двадцать тысяч почти, ежели считать по государственным ценам…
– Ну, чем… Корову продай, кабана заколи – и в район… Мясцо-то на базаре там сейчас… хе-хе, не по государственным ценам… Еще и останутся деньжонки.
– Вот сволочь, вот сволочь какая, разорила ить она меня, – крутил Бутылкин головой на длинной шее. – Долго ли, Егор Иваныч, терпеть ее… их, Веселовых, будем?..
– Осторожней с этим, Иван… Тут надо потихонечку затереть ее, без шума… Как-нибудь выберем время…
– Погоди, Иван. И бог могуч был, да терпелив.
– Ну, годи, – нервно усмехался Бутылкин. – Годишь-годишь, да и в дураки угодишь. Вспомянешь тогда Бутылкина. Веселова в каждое дело вон нос сует, будто… как вроде… эх, да что!
– Не кипятись. Дурак сперва умного на кладбище свезет, а потом уже сам помрет.
Бутылкин, нахлобучив со зла шапку на самые глаза, оставлял председателя на несколько дней в покое.
Однажды зимой Евдокии показалось, что в амбарах не хватает семенного зерна. Было это примерно за полгода до возвращения Григория. Веселова, несмотря на сопротивление Тушкова, настояла на том, чтобы перевешать все семена. Не хватало двести центнеров.
– Купим, – ответил Тушков. – До весны еще далеко.
– Далеко до солнца, а до весны близко, – возразила Евдокия и стала собираться в район.
Тушков обеспокоенно зашевелился.
– Узнают ведь в районе сейчас, что семян у нас не хватает, – головы снимут, – сказал он Веселовой. – Ты что, не понимаешь? И ты в стороне не останешься – член правления все же. А весной сымать уж некогда будет, сеять надо. И дадут семян.
– Эх, Егор, Егор, плачет тюрьма по тебе. Рано или поздно угодишь за решетку, – проговорила Веселова и, не обращая внимания на его слова, продолжала собираться к отъезду.
– Тьфу ты, дьявол в юбке! – выругался Тушков. – Сколько там не хватает?
– Двести центнеров.
– Ладно, будут.
– Откуда, когда? – удивленно спросила Евдокия.
– Через неделю будут. А откуда – не твое дело.
Действительно, через несколько дней к колхозному амбару подошли три автомашины, груженные зерном. Потом машины подъезжали еще дважды, Тушков достал каким-то образом зерно в соседнем колхозе. Но как достал – этого Евдокия понять не могла.
– Ну, довольна? – зло спросил ее Тушков.
– Проверить надо, что за зерно. Может, еще не годится на семена.
– Я и без проверки знаю, что не годится. Обменяем, это легче. – Тушков помедлил и добавил: – Вот ты и займись обменом. Тут тебе и карты в руки.
В локтинском колхозе была всего одна разбитая полуторка. Веселова до самой весны ездила на ней в район, обменивала семена.
Потом Евдокия проследила, чтобы семена перед севом протравили. А когда наступил сев, опять ее худенькая фигурка, обтянутая рваной одежонкой, маячила в поле то там, то здесь.
– Шея у него, должно, болит. Ишь красная какая, точно кирпич, немногим разве потоньше бычачьей, – зло говорили бабы.
Избрали Тушкова председателем не от хорошей жизни. Что бы там ни говорили про него, а руководить колхозом было некому: кроме Тушкова, пьяницы Мусы Амонжолова да двух-трех подслеповатых стариков, мужчин в деревне не осталось.
– Руководи, мужик все же, – горько бросила ему в лицо после собрания Марья Безрукова. – Хорошо хоть, что Евдокию Веселову в правление ввели. Все же следить будет за тобой…
Иван Бутылкин, вернувшись из армии, стал правой рукой своего дружка-председателя. Назначен он был кладовщиком.
– Что ты, Егор, делаешь, – возмутилась Евдокия Веселова. – Почему с правлением не посоветовался?
– Чего советоваться… Время военное – не до разговаривания… Ты не мешай руководить. За огородом лучше смотри. Капуста-то засыхает вон…
Капуста на огороде действительно засыхала, потому что лето стояло сухое, знойное. Евдокия Веселова, Анисья Бородина и другие женщины, обламывая плечи, целыми днями носили на коромыслах воду из речки.
– Из-за нашей лени, что ли, засыхает она! – обиженно сказала Евдокия председателю. – Мы плечи коромыслами в кровь растерли. Да разве наносишь воды на такую прорву. Дай еще с десяток баб ко мне в бригаду. Хоть помидоры спасем от зноя…
– Ладно, ладно. Баб пришлю тебе… – И Тушков поспешил отойти от Веселовой.
На первом же собрании Тушков и Бутылкин протащили Амонжолова в председатели ревизионной комиссии. В день собрания Веселову услали навсякий случай в район продавать соленые помидоры. Вернувшись и узнав о назначении Амонжолова, Евдокия насела на Тушкова:
– Вон ты как руководишь, Егор! Всех своих дружков на теплые места рассадил… Всех пьяниц…
– Ну, вот что! – взревел Егор, багровея толстой шеей. – Ты не кипятись тут зазря. Насчет Амонжолова собрание решило. И не тебе отменять его решения. А мужнины руководящие замашки брось. Ты хоть Веселова, да не Андрей, а Дуняха только… Веселовская власть в Локтях кончилась. Мы еще посмотрим, стоит ли тебя в членах правления держать… Капуста-то так и посохла…
Евдокия не удержалась, заплакала:
– Да разве мне власть нужна? Дурак ты…
Однажды во время ревизии в кладовой обнаружилась большая недостача различных продуктов. Муса Амонжолов, руководивший ревизией, хотел ее скрыть, но вмешалась Евдокия. Тушков зло сказал Бутылкину:
– Фигурально выражаясь: не умеешь, не бери. Придется сдать ключи от кладовой. На всякий случай… пока.
– А как же… с этим, с нехваткой? – Бутылкин умоляющими глазами смотрел на председателя.
– Придется погасить ее… от греха.
– Да чем? Ведь на двадцать тысяч почти, ежели считать по государственным ценам…
– Ну, чем… Корову продай, кабана заколи – и в район… Мясцо-то на базаре там сейчас… хе-хе, не по государственным ценам… Еще и останутся деньжонки.
– Вот сволочь, вот сволочь какая, разорила ить она меня, – крутил Бутылкин головой на длинной шее. – Долго ли, Егор Иваныч, терпеть ее… их, Веселовых, будем?..
– Осторожней с этим, Иван… Тут надо потихонечку затереть ее, без шума… Как-нибудь выберем время…
* * *
Однако выбрать время, чтобы «затереть» Евдокию, было не так-то просто. Егор Тушков, при всей своей ограниченности, понимал, что может сломать на этом себе шею и поэтому на неоднократные напоминания Бутылкина о необходимости «заткнуть глотку Веселихе» отвечал уклончиво:– Погоди, Иван. И бог могуч был, да терпелив.
– Ну, годи, – нервно усмехался Бутылкин. – Годишь-годишь, да и в дураки угодишь. Вспомянешь тогда Бутылкина. Веселова в каждое дело вон нос сует, будто… как вроде… эх, да что!
– Не кипятись. Дурак сперва умного на кладбище свезет, а потом уже сам помрет.
Бутылкин, нахлобучив со зла шапку на самые глаза, оставлял председателя на несколько дней в покое.
Однажды зимой Евдокии показалось, что в амбарах не хватает семенного зерна. Было это примерно за полгода до возвращения Григория. Веселова, несмотря на сопротивление Тушкова, настояла на том, чтобы перевешать все семена. Не хватало двести центнеров.
– Купим, – ответил Тушков. – До весны еще далеко.
– Далеко до солнца, а до весны близко, – возразила Евдокия и стала собираться в район.
Тушков обеспокоенно зашевелился.
– Узнают ведь в районе сейчас, что семян у нас не хватает, – головы снимут, – сказал он Веселовой. – Ты что, не понимаешь? И ты в стороне не останешься – член правления все же. А весной сымать уж некогда будет, сеять надо. И дадут семян.
– Эх, Егор, Егор, плачет тюрьма по тебе. Рано или поздно угодишь за решетку, – проговорила Веселова и, не обращая внимания на его слова, продолжала собираться к отъезду.
– Тьфу ты, дьявол в юбке! – выругался Тушков. – Сколько там не хватает?
– Двести центнеров.
– Ладно, будут.
– Откуда, когда? – удивленно спросила Евдокия.
– Через неделю будут. А откуда – не твое дело.
Действительно, через несколько дней к колхозному амбару подошли три автомашины, груженные зерном. Потом машины подъезжали еще дважды, Тушков достал каким-то образом зерно в соседнем колхозе. Но как достал – этого Евдокия понять не могла.
– Ну, довольна? – зло спросил ее Тушков.
– Проверить надо, что за зерно. Может, еще не годится на семена.
– Я и без проверки знаю, что не годится. Обменяем, это легче. – Тушков помедлил и добавил: – Вот ты и займись обменом. Тут тебе и карты в руки.
В локтинском колхозе была всего одна разбитая полуторка. Веселова до самой весны ездила на ней в район, обменивала семена.
Потом Евдокия проследила, чтобы семена перед севом протравили. А когда наступил сев, опять ее худенькая фигурка, обтянутая рваной одежонкой, маячила в поле то там, то здесь.