Страница:
– Я – ничего. Нельзя, конечно, даже временно назначать его на эту должность. А где взять человека?
Ракитин помолчал и тяжело вздохнул.
– Ну ладно, поеду. Посмотрю еще, – может, найду.
Однако, сколько ни смотрел Ракитин, найти человека на должность заведующего током не мог. Кого ни тронь, везде дыра образуется. А заполнять ее нечем… На другой день вызвал в контору Бородина.
– Вот что, Григорий Петрович… Тяжелое положение у нас на току создалось. Заведующий заболел, а… уборка ведь, понимаешь… Хлеб из-под комбайнов поступает беспрерывно, надо следить да следить, чтоб не перегрелся в ворохах…
Григорий слушал угрюмо, опустив глаза.
– Все, что ли? – спросил он.
– Посоветовались мы сегодня на правлении, решили тебя попросить помочь. На конеферме обойдется пока Калугин. В общем, давай на ток.
– Нам, Григорь Петрович, где бы ни тянуть, лишь бы не надорваться, хе, хе, – осторожно рассыпал смешок Бутылкин. – Тоже я вот… Был кладовщиком, работал, по мере моей возможности, честно… Ну снял меня Ракитин, хе, хе… А я на любой рядовой работе не пропаду…
– Чего надо? – зло спросил Григорий.
– Да что ты, что ты на нас, – замахал руками бывший кладовщик. – Поди вместе… работали, вместе и горевать… Поскольку ты… Пострадал ведь. Другие-то вон на тебя и глядеть не хотят. А мы – наше пожалуйста. Мы не по должности человека уважаем, а так… по душевности.
Бутылкин попал в самое больное место. Григорий долго молчал. Потом плюхнулся на стул.
– Э-э, чего там! – хлопнул он кулаком по столу. – Гульнем! Анисья!
Когда вернулся с работы Петр, Тушков сказал ему заплетающимся языком:
– Золотой у тебя папашка, Петро. Выпьем за него!
Петр ничего не ответил.
– Ты сыграй нам, тракторист. Уважь, – попросил Бутылкин.
– Не будет, – вмешался Григорий. – Сколь времени баян в руки не берет. Ходит как в воду опущенный.
– Что так?
– А видишь ты, жених! – насмешливо протянул Григорий Бородин.
– Эх, погуляем на свадьбе… Выражаясь фигурально, пропьем Петруху в самые растянутые сроки.
– Пропить можно и не торопясь, да вот невеста не ко двору.
– Брось ты, батя, хоть при людях! – побледнев, крикнул Петр и быстро вышел из комнаты.
Совсем рядом в темноте всплескивало озеро.
Сойдя с крыльца, Петр направился к берегу. Сел на большой камень, снял сапоги и опустил ноги в черную, холодноватую уже воду. После рабочего дня все тело чуть ныло.
Невидимые в темноте волны катились к берегу и с захлебывающимся звуком разбивались о камни.
Равномерные, неторопливые всплески успокоили Петра.
Вчера они с Поленькой ходили здесь, по берегу, вслух мечтали о своем будущем. Петр забыл разговор с отцом о женитьбе, перестал слышать над ухом его угрожающий голос: «По мне женись хоть на черте лысом, но помни, чтоб ноги твоей в моем доме после не было». И весь сегодняшний день Петр был во власти какого-то нового, доселе неизвестного ему чувства. Оно не исчезло и когда он увидел пьяную компанию. Петр лишь запрятал его куда-то глубоко, будто боялся – не потерять, нет! – но даже замарать его обо что-то… Оно не исчезло, и когда отец насмешливо проговорил: «А видишь ты, жених…» Только ушло еще глубже.
А теперь всплыло вдруг.
Неожиданно радом на воду упала желтая неяркая полоса света – в доме открыли дверь. Тотчас же послышались пьяные голоса:
– Петрович, ты… в печенку тебя. Выражаясь фигурально, ты… голова, – выкрикивал Егор Тушков, громко икая в темноте.
– Не падай, Егор Иванович. За меня держись, за меня… – бормотал Муса Амонжолов.
На крыльце громко шаркали ногами, стучали. Скрипнули перила – кто-то сильно навалился на них.
Голоса медленно удалялись, тонули в темноте.
Возле дома еще несколько минут ходил отец, видимо, искал его, что-то говорил собаке. Потом крикнул в темноту:
– Эй, где ты там? Иди спать. Дверь не забудь закинуть.
И тяжело поднялся по рассохшимся ступенькам крыльца.
Петр не шевелился. Тускло, словно только для себя, светили на небе крупные звезды.
Опять звучали в ушах отцовские слова: «Чтоб ноги твоей в моем доме не было».
… Пропели петухи, а Петр все сидел на камне, смотрел на большие, качающиеся в воде огоньки. Наконец встал, медленно побрел к дому. На крыльце остановился, облокотился о перила.
В то утро, после разговора с отцом, здесь, когда Петр пошел на работу, его окликнула мать. Она бесшумно подошла, неловко остановилась, спрятала под фартуком руки и опять спросила:
– Правда, что ли, Петенька?..
– Правда, мама, – ответил Петр, как и в первый раз. – А что?
Мать тихонько кивнула головой, но ничего не сказала и ушла в дом.
Почему она ничего не сказала?
Петр стоял на крыльце до тех пор, пока на востоке не засинел край неба, долго смотрел, как гасли звезды, разгорался новый день…
– Ишь, сволочь, как власть забирает!.. – жаловался Бутылкин Бородину на председателя. – Ко мне сегодня домой заявился: «Почему на работу не вышел?» – кричит. Я толкую ему: «Заболел!» И слушать не хочет. Так и выгнал в поле. Самолично отвез на ходке…
Егор Тупиков согласно кивал головой:
– Порядки новые ввел… Чуть не выйдешь на работу без уважительной – штраф три, а то и все пять трудодней. С моей жинки десятка два уже снял. Этак до минимума трудодней, как до дна Алакуля…
– Ништо, ребята, не унывать, – бодро вскидывал голову Иван Бутылкин. – Пострадали мы с Григорием, верно. Придет время – верх возьмем. А сейчас что? Как говорят, будет день – будет и пища…
Бородин понимал: Бутылкин и сам не верит, что придет такое время, но силится внушить эту мысль ему, Григорию, чтоб лишний раз выпить за его счет. Но молчал. Только однажды сказал:
– Возьмем, говоришь, верх? В том-то и беда, что не взять уж…
И вдруг, неожиданно для всех, Григорий… заплакал.
– Ну ты, Гршгорь Петрович, – растерянно протянул Бутылкин, тараща пьяные глаза. – Того, говорю, не по-мужски…
– Не по-мужски?! – закричал Бородин. – А что мне остается делать? Петька – и тот вон на днях окрысился на меня…
– Да черт с ним, с Петькой. А ты возьми ремень, да и…
– А он возьмет да и уйдет от меня – с голоду без батьки не подохнет: не те времена.
– Ну и пусть идет, и пусть…
– Ду-урак! – Григорий поднял голову, оглядел всех поочередно. И жалобно, будто просил что, промолвил: – Разве вы поймете? Петька – это все, что осталось у меня от… от…
И замолчал. Отвернулся от всех, зажал в огромную ладонь стакан с водкой и сидел так, покачивая головой несколько минут. Все притихли, ждали чего-то. И действительно, Григорий вдруг резко обернулся, ударил кулаком по столу. Зазвенели тарелки.
– А я не дам!.. Не дам! – Грудь Григория рвало, что-то билось в ней живое, сильное. – Я вот женю его… По-своему.
– Успокойся, успо… – пролепетал Бутылкин. Григорий снова взял в руки стакан.
– Изломано у меня в душе все, пусто там. – И Бородин стукнул себя в грудь. – Потому и пью вот с вами.
Когда расходились по домам, бывший кладовщик шепнул Григорию в ухо:
– А теперь, Григорь Петрович, погуляем в твой день рождения. А, погуляем?
– Погуляем. В октябре. Второго числа, – отвечал покорно Григорий.
– Вот, вот… А мы уж не забудем, обдарим тебя так, что доволен будешь.
И Бутылкин, хохотнув, похлопал Бородина по спине.
Колченогий щенок со временем вымахал в огромного, с волка, пса, в свирепости превзошел свою мать. Вставая утрами с постели, Григорий шел первым делом к собаке, опускался перед ней на корточки. Пес закидывал свои толстые лапы на плечи Бородину – и так сидели они подолгу вдвоем, словно обнявшись. И вечером, прежде чем лечь спать, Григорий всегда выходил к собаке, проверял: чисто ли в конуре, не сбилась ли подстилка…
А случалось даже, что заводил пса на ночь к себе в комнату. И тогда к Григорию никто уже не мог зайти.
5
6
Глава четвертая
1
2
Ракитин помолчал и тяжело вздохнул.
– Ну ладно, поеду. Посмотрю еще, – может, найду.
Однако, сколько ни смотрел Ракитин, найти человека на должность заведующего током не мог. Кого ни тронь, везде дыра образуется. А заполнять ее нечем… На другой день вызвал в контору Бородина.
– Вот что, Григорий Петрович… Тяжелое положение у нас на току создалось. Заведующий заболел, а… уборка ведь, понимаешь… Хлеб из-под комбайнов поступает беспрерывно, надо следить да следить, чтоб не перегрелся в ворохах…
Григорий слушал угрюмо, опустив глаза.
– Все, что ли? – спросил он.
– Посоветовались мы сегодня на правлении, решили тебя попросить помочь. На конеферме обойдется пока Калугин. В общем, давай на ток.
* * *
В тот же вечер как ни в чем не бывало поздравить Бородина с новой должностью явилась троица: Бутылкин, Тушков и Амонжолов.– Нам, Григорь Петрович, где бы ни тянуть, лишь бы не надорваться, хе, хе, – осторожно рассыпал смешок Бутылкин. – Тоже я вот… Был кладовщиком, работал, по мере моей возможности, честно… Ну снял меня Ракитин, хе, хе… А я на любой рядовой работе не пропаду…
– Чего надо? – зло спросил Григорий.
– Да что ты, что ты на нас, – замахал руками бывший кладовщик. – Поди вместе… работали, вместе и горевать… Поскольку ты… Пострадал ведь. Другие-то вон на тебя и глядеть не хотят. А мы – наше пожалуйста. Мы не по должности человека уважаем, а так… по душевности.
Бутылкин попал в самое больное место. Григорий долго молчал. Потом плюхнулся на стул.
– Э-э, чего там! – хлопнул он кулаком по столу. – Гульнем! Анисья!
Когда вернулся с работы Петр, Тушков сказал ему заплетающимся языком:
– Золотой у тебя папашка, Петро. Выпьем за него!
Петр ничего не ответил.
– Ты сыграй нам, тракторист. Уважь, – попросил Бутылкин.
– Не будет, – вмешался Григорий. – Сколь времени баян в руки не берет. Ходит как в воду опущенный.
– Что так?
– А видишь ты, жених! – насмешливо протянул Григорий Бородин.
– Эх, погуляем на свадьбе… Выражаясь фигурально, пропьем Петруху в самые растянутые сроки.
– Пропить можно и не торопясь, да вот невеста не ко двору.
– Брось ты, батя, хоть при людях! – побледнев, крикнул Петр и быстро вышел из комнаты.
* * *
Петр долго стоял на крыльце, прижимаясь щекой к шершавому от облупившейся краски столбу, поддерживающему навес. Сквозь непритворенную дверь доносились пьяные голоса.Совсем рядом в темноте всплескивало озеро.
Сойдя с крыльца, Петр направился к берегу. Сел на большой камень, снял сапоги и опустил ноги в черную, холодноватую уже воду. После рабочего дня все тело чуть ныло.
Невидимые в темноте волны катились к берегу и с захлебывающимся звуком разбивались о камни.
Равномерные, неторопливые всплески успокоили Петра.
Вчера они с Поленькой ходили здесь, по берегу, вслух мечтали о своем будущем. Петр забыл разговор с отцом о женитьбе, перестал слышать над ухом его угрожающий голос: «По мне женись хоть на черте лысом, но помни, чтоб ноги твоей в моем доме после не было». И весь сегодняшний день Петр был во власти какого-то нового, доселе неизвестного ему чувства. Оно не исчезло и когда он увидел пьяную компанию. Петр лишь запрятал его куда-то глубоко, будто боялся – не потерять, нет! – но даже замарать его обо что-то… Оно не исчезло, и когда отец насмешливо проговорил: «А видишь ты, жених…» Только ушло еще глубже.
А теперь всплыло вдруг.
Неожиданно радом на воду упала желтая неяркая полоса света – в доме открыли дверь. Тотчас же послышались пьяные голоса:
– Петрович, ты… в печенку тебя. Выражаясь фигурально, ты… голова, – выкрикивал Егор Тушков, громко икая в темноте.
– Не падай, Егор Иванович. За меня держись, за меня… – бормотал Муса Амонжолов.
На крыльце громко шаркали ногами, стучали. Скрипнули перила – кто-то сильно навалился на них.
Голоса медленно удалялись, тонули в темноте.
Возле дома еще несколько минут ходил отец, видимо, искал его, что-то говорил собаке. Потом крикнул в темноту:
– Эй, где ты там? Иди спать. Дверь не забудь закинуть.
И тяжело поднялся по рассохшимся ступенькам крыльца.
Петр не шевелился. Тускло, словно только для себя, светили на небе крупные звезды.
Опять звучали в ушах отцовские слова: «Чтоб ноги твоей в моем доме не было».
… Пропели петухи, а Петр все сидел на камне, смотрел на большие, качающиеся в воде огоньки. Наконец встал, медленно побрел к дому. На крыльце остановился, облокотился о перила.
В то утро, после разговора с отцом, здесь, когда Петр пошел на работу, его окликнула мать. Она бесшумно подошла, неловко остановилась, спрятала под фартуком руки и опять спросила:
– Правда, что ли, Петенька?..
– Правда, мама, – ответил Петр, как и в первый раз. – А что?
Мать тихонько кивнула головой, но ничего не сказала и ушла в дом.
Почему она ничего не сказала?
Петр стоял на крыльце до тех пор, пока на востоке не засинел край неба, долго смотрел, как гасли звезды, разгорался новый день…
* * *
Пьянки теперь следовали в доме одна за другой: Григорий Бородин словно хотел утопить в вине свою тоску. Пили по всякому поводу: наступал какой-нибудь забытый уже церковный праздник – пили, «случался» чей-то день рождения – пьянствовали.– Ишь, сволочь, как власть забирает!.. – жаловался Бутылкин Бородину на председателя. – Ко мне сегодня домой заявился: «Почему на работу не вышел?» – кричит. Я толкую ему: «Заболел!» И слушать не хочет. Так и выгнал в поле. Самолично отвез на ходке…
Егор Тупиков согласно кивал головой:
– Порядки новые ввел… Чуть не выйдешь на работу без уважительной – штраф три, а то и все пять трудодней. С моей жинки десятка два уже снял. Этак до минимума трудодней, как до дна Алакуля…
– Ништо, ребята, не унывать, – бодро вскидывал голову Иван Бутылкин. – Пострадали мы с Григорием, верно. Придет время – верх возьмем. А сейчас что? Как говорят, будет день – будет и пища…
Бородин понимал: Бутылкин и сам не верит, что придет такое время, но силится внушить эту мысль ему, Григорию, чтоб лишний раз выпить за его счет. Но молчал. Только однажды сказал:
– Возьмем, говоришь, верх? В том-то и беда, что не взять уж…
И вдруг, неожиданно для всех, Григорий… заплакал.
– Ну ты, Гршгорь Петрович, – растерянно протянул Бутылкин, тараща пьяные глаза. – Того, говорю, не по-мужски…
– Не по-мужски?! – закричал Бородин. – А что мне остается делать? Петька – и тот вон на днях окрысился на меня…
– Да черт с ним, с Петькой. А ты возьми ремень, да и…
– А он возьмет да и уйдет от меня – с голоду без батьки не подохнет: не те времена.
– Ну и пусть идет, и пусть…
– Ду-урак! – Григорий поднял голову, оглядел всех поочередно. И жалобно, будто просил что, промолвил: – Разве вы поймете? Петька – это все, что осталось у меня от… от…
И замолчал. Отвернулся от всех, зажал в огромную ладонь стакан с водкой и сидел так, покачивая головой несколько минут. Все притихли, ждали чего-то. И действительно, Григорий вдруг резко обернулся, ударил кулаком по столу. Зазвенели тарелки.
– А я не дам!.. Не дам! – Грудь Григория рвало, что-то билось в ней живое, сильное. – Я вот женю его… По-своему.
– Успокойся, успо… – пролепетал Бутылкин. Григорий снова взял в руки стакан.
– Изломано у меня в душе все, пусто там. – И Бородин стукнул себя в грудь. – Потому и пью вот с вами.
Когда расходились по домам, бывший кладовщик шепнул Григорию в ухо:
– А теперь, Григорь Петрович, погуляем в твой день рождения. А, погуляем?
– Погуляем. В октябре. Второго числа, – отвечал покорно Григорий.
– Вот, вот… А мы уж не забудем, обдарим тебя так, что доволен будешь.
И Бутылкин, хохотнув, похлопал Бородина по спине.
* * *
Григорий по-прежнему не замечал в доме никого, кроме… собаки.Колченогий щенок со временем вымахал в огромного, с волка, пса, в свирепости превзошел свою мать. Вставая утрами с постели, Григорий шел первым делом к собаке, опускался перед ней на корточки. Пес закидывал свои толстые лапы на плечи Бородину – и так сидели они подолгу вдвоем, словно обнявшись. И вечером, прежде чем лечь спать, Григорий всегда выходил к собаке, проверял: чисто ли в конуре, не сбилась ли подстилка…
А случалось даже, что заводил пса на ночь к себе в комнату. И тогда к Григорию никто уже не мог зайти.
5
Петр сквозь сон слышал приглушенный говор во дворе, скрип рассохшихся половиц. Так поскрипывал пол в сенях, когда в прошлом году он с отцом таскал тяжелые мешки с пшеницей, полученной на трудодни Затем Петру почудился смешок Ивана Бутылкина, его слова:
– Мы друзей помним. Живи не тужи, Григорий Петрович. На блины из новой мучки приглашай…
– Выражаясь фигурально, комар носа не подточит, – проговорил где-то за стенкой голос Егора Тушкова.
«Опять пьют», – подумал Петр, но проснуться окончательно не мог. Повернулся на другой бок, натянул до самого подбородка одеяло. Но не успел, кажется, и забыться, как одеяло кто-то осторожно снял, дотронулся до плеча.
– Вставай, сынок. Да вставай же, утро на дворе, – тихонько говорила мать.
Сев за стол, Петр выпил несколько стаканов молока. Мать возилась у печки с какими-то пирожками. В печи ярко горели березовые дрова, отбрасывая дрожащий свет на посудный шкаф.
– Не то приснилось мне, не то в самом деле ночью Тушков с Бутылкиным у нас были? – спросил Петр.
Анисья быстро выпрямилась, испуганно взглянула на сына, потом на мужа. Петру показалось, что крепко сжатые губы матери побледнели.
– Приснилось тебе, – спокойно проговорил от порога отец и вышел.
Позавтракав, Петр пошел на работу. На дворе его окликнул отец:
– Погоди, жених…
Подойдя, Григорий Бородин долго раскуривал толстую самокрутку, ронял на землю искры.
– Ты что разговор о Бутылкине завел? – спррсил он, пряча в карман спички.
– Надоело уж. Чуть не каждую ночь спать не даете. Весь дом водкой провонял.
– Ну, ну, скоро привыкнешь, – облегченно, как показалось Петру, сказал отец. – Ты не припомнишь, какой сегодня день? – спросил он немного погодя.
– Обыкновенный. Второе октября.
– То-то же, второе. Приходи пораньше на именинный пирог. Али забыл?
Петр действительно забыл, что сегодня день рождения отца.
– Ладно, приду.
– Ну вот и порядок. А сегодня мы вроде тренировочки.
Когда Петр выходил из калитки, отец крикнул:
– Так не забудь. Именинник хоть я, но и для тебя подарок будет…
– Мы друзей помним. Живи не тужи, Григорий Петрович. На блины из новой мучки приглашай…
– Выражаясь фигурально, комар носа не подточит, – проговорил где-то за стенкой голос Егора Тушкова.
«Опять пьют», – подумал Петр, но проснуться окончательно не мог. Повернулся на другой бок, натянул до самого подбородка одеяло. Но не успел, кажется, и забыться, как одеяло кто-то осторожно снял, дотронулся до плеча.
– Вставай, сынок. Да вставай же, утро на дворе, – тихонько говорила мать.
Сев за стол, Петр выпил несколько стаканов молока. Мать возилась у печки с какими-то пирожками. В печи ярко горели березовые дрова, отбрасывая дрожащий свет на посудный шкаф.
– Не то приснилось мне, не то в самом деле ночью Тушков с Бутылкиным у нас были? – спросил Петр.
Анисья быстро выпрямилась, испуганно взглянула на сына, потом на мужа. Петру показалось, что крепко сжатые губы матери побледнели.
– Приснилось тебе, – спокойно проговорил от порога отец и вышел.
Позавтракав, Петр пошел на работу. На дворе его окликнул отец:
– Погоди, жених…
Подойдя, Григорий Бородин долго раскуривал толстую самокрутку, ронял на землю искры.
– Ты что разговор о Бутылкине завел? – спррсил он, пряча в карман спички.
– Надоело уж. Чуть не каждую ночь спать не даете. Весь дом водкой провонял.
– Ну, ну, скоро привыкнешь, – облегченно, как показалось Петру, сказал отец. – Ты не припомнишь, какой сегодня день? – спросил он немного погодя.
– Обыкновенный. Второе октября.
– То-то же, второе. Приходи пораньше на именинный пирог. Али забыл?
Петр действительно забыл, что сегодня день рождения отца.
– Ладно, приду.
– Ну вот и порядок. А сегодня мы вроде тренировочки.
Когда Петр выходил из калитки, отец крикнул:
– Так не забудь. Именинник хоть я, но и для тебя подарок будет…
6
Петр не забыл обещания, данного отцу.
Вечером, подходя к дому, он увидел освещенные окна, в которых плясали тени, и понял, что пьянка в самом разгаре. Желтые квадраты окон и тени в них вызвали у Петра раздражение.
Взвизгнув от неожиданности, распахнулась под его толчком калитка. Сейчас же дробно простучали чьи-то каблуки по ступенькам крыльца, метнулся навстречу кто-то в белом.
– А мы-то ждем, мы ждем! – крикнула Настя и громко засмеялась, схватила Петра за руку.
Он выдернул руку, не разжимая зубов, проговорил:
– Откуда сорвалась такая?! – Потом, помедлив, бросил ей. – Дура! – И пошел в дом.
Настя, видимо, нисколько не обиделась, засмеялась еще громче, обогнала его. Опять простучали по крыльцу ее каблуки.
Помывшись на кухне из рукомойника, Петр долго вытирал полотенцем лицо и шею. Мать стояла у стены, сложив руки на груди, молча смотрела на сына.
– Иди уж… Отец давно о тебе справлялся, – сказала она наконец, отвернулась, тяжело опустила руки и вздохнула. – Господи, когда все это кончится… Хоть из дома беги.
– О чем ты, мама?
– Иди, сынок, иди от греха.
Петр прошел из кухни в комнату.
Там сквозь облака табачного дыма тускло светила электрическая лампочка. За столом сидели отец, Иван Бутылкин, Муса Амонжолов, Настя Тимофеева. Отец, расчесанный на обе стороны, смотрел на Петра маленькими, узкими глазками.
– Садись, – кивнул он на свободный возле Насти Тимофеевой стул. И, обращаясь ко всем, проговорил, поднимая кверху пожелтевший кривой палец: – Жених он у меня!..
Петр сел за стол и принялся за еду.
– А теперь, дорогие гости, спасибо за внимание, – сказал вдруг Григорий. – Время позднее, а нам тут еще дела надо решить… семейные.
Гости шумно поднимались из-за стола, долго прощались. Мусу Амонжолова, как всегда, вынесли почти на руках. Настя тоже встала, но не вышла вместе со всеми в сенцы, а осталась в кухне.
На все это Петр почти не обращал внимания. Поев, он хотел уйти. Но свинцовая рука отца легла ему на плечо:
– Не спеши. Главный разговор сейчас будет.
Налив полстакана водки, Григорий Бородин опять выпил, поскреб вилкой в сковородке с яичницей и крикнул:
– Мать!.. Иди сюда.
Анисья бесшумно вошла из кухни с полотенцем в руках, присела на табуретку и, словно обессилев, прислонилась к стенке.
Петр пытался сообразить, что затевает отец, но не мог. Виски словно сдавливало железным обручем. Потом из кухни вышла Настя Тимофеева, присела у стола. Григорий даже не взглянул на нее, спросил у Петра:
– Когда, сынок, свадьба твоя с этой… как ее?
Чувствуя что-то недоброе, Петр насторожился:
– Я же сказал тебе – как снег выпадет.
– Врешь, – стукнул вдруг Григорий Бородин кулаком по столу.
Звякнула посуда, и вслед за тем в комнате установилась тишина. Только пьяно, тяжело дышал отец.
– Врешь, Петруха, – как-то жалобно, словно заискивающе повторил отец. Но тут же голос его окреп, он ткнул кулаком в сторону Насти Тимофеевой: – Вот тебе жена…
Петр долго смотрел на Настю, словно пытался что-то понять или вспомнить. Она подняла голову, и Петр, будто увидев ее впервые, удивился, какое у Насти круглое, как тарелка, лицо. И почти совсем нет подбородка.
– Та-ак… Ну а дальше что?
– А дальше… Ты, мать, как смотришь?
Анисья отвернулась к стене, заплакала, прижав к глазам полотенце, встала и молча направилась в кухню.
– Стой! Стой, говорю! – рявкнул Григорий Бородин.
Анисья будто не слышала грозного окрика, продолжала идти. Тогда Бородин резко вскочил, сделал несколько шагов по комнате, схватил Анисью за плечо. Она повернулась к нему, спокойная и бледная.
Может быть, эта необычная бледность поразила Бородина? Или впервые заметил он на лице жены отсутствие страха? Но, словно обжегшись, Григорий Бородин сделал шаг назад и сжал кулаки.
– Ну, бей, бей, – тихо проговорила Анисья. – Бей сразу до смерти, чем тянуть жилы изо дня в день. Душегуб ты… Вот тебе весь мой ответ…
И вышла.
Григорий еще несколько минут постоял посреди комнаты. Был он похож в не заправленной в брюки рубахе на старый, подточенный червями гриб-сморчок. Покачавшись, вернулся к столу, пробормотал:
– Выпряглась, старая ведьма. Ан ничего, ничего, ничего…
И одну за другой выпил две рюмки.
Потом Григорий долго сидел, навалившись обеими руками на стол, и, закрыв глаза, что-то мычал. Наконец вскинул голову, посмотрел на Петра.
– Ты ведь сын мой, Петруха. Я тебе имя дал… – проговорил Григорий.
Откинувшись на спинку стула, Петр только повторил свой вопрос:
– Ну а дальше что?
– Запомни, что дальше… – И вдруг крикнул: – Настя!..
Настя Тимофеева встала и подошла к Григорию. Он угрюмо, тяжело процедил сквозь зубы:
– А о той не моги и думать… Не моги…
Голос Григория сорвался. Он был окончательно пьян. Настя Тимофеева закинула себе на плечи его руку.
– Отдыхать вам пора, Григорий Петрович, пойдемте.
– Пойдем, пойдем, – неожиданно согласился Бородин, опираясь на стул свободной рукой, поднялся. Настя повела, почти потащила его в другую комнату.
У порога он, ухватясь за косяк, обернулся, прохрипел:
– И не моги… И не моги, дьявол тебя в душу…
Сжав виски ладонями, Петр пытался сообразить, что же, собственно, происходит. Но мысли путались и ускользали.
Настя Тимофеева отвела Григория Бородина, вернулась и села за стол напротив. Петр долго смотрел на нее, не зная, что ему – говорить или просто встать и уйти. Щеки его горели, точно с них сдирали кожу.
Вдруг Настя вскочила, бросилась к Петру. Мягкие, тяжелые и горячие руки легли ему на плечи.
– Петенька, милый мой… Верней собаки буду, вот увидишь, не гони. Не верь, будто я гулящая… Петенька…
В первую секунду растерявшись, Петр не разбирал ее слов. Он чувствовал только, будто у его уха что-то громко хлопает, обдавая всю щеку горячим воздухом. Пытаясь отвернуться, он одновременно отталкивал Настю. Наконец встал и с силой отбросил ее от себя.
– Уйди… прочь… – проговорил он, задыхаясь.
Настя села у стены на лавку, заплакала. Петр брезгливо посмотрел на нее, взял бутылку и налил в стакан водки. Однако пить не стал.
– У тебя… хоть сколько-нибудь осталось… гордости? – медленно проговорил Петр.
– Осталось! – крикнула неожиданно звонким голосом Настя. – Думаешь, вот бессовестная, набиваться в жены пришла. Ну что ж, и пришла, смирила гордость… К другому бы не пошла. Как хочешь, так и суди…
Настя Тимофеева встала как ни в чем не бывало, прошлась по комняте, надела пальтишко. И уже насмешливо проговорила:
– Проводишь, может… Или боишься?
Петр не тронулся с места.
– Значит, боишься?
Из кухни вышла Анисья и встала между ними.
– Ложись спать, Петенька… А ты, бессовестная, иди домой.
– Моей совести, тетка Анисья, может, на весь колхоз хватит, – огрызнулась Настя.
– Куда ты его зовешь?
– Отведу за ворота и съем, – опять насмешливо проговорила Настя. Но тут же добавила: – Хотя и есть-то нечего, он у вас – ни рыба, ни мясо. Прощевайте пока…
Настя выбежала из комнаты, не закрыв за собой дверь. Еще раз дробно простучали по ступенькам крыльца Настины каблуки, скрипнула калитка. Облегченно вздохнув, Петр проговорил:
– Ты иди, мама. А я на крыльце посижу, остыну…
Выйдя из дома, Петр присел на лавочку, пристроенную у крыльца, посмотрел вперед. Над Локтями висела кромешная тьма. Ни огонька, ни звука. Даже озеро не всплескивало, будто застыло.
Потом неясно послышался где-то шум мотора, и Петр подумал: «Витькина машина».
С того дня, как они ездили в МТС за запасными частями, Петру с ним не пришлось больше поговорить. Виктор вечно куда-то спешил.
Еле слышный рокот мотора растаял в густой темноте. Машина проехала задами деревни. А может, это была вовсе и не Витькина машина…
Вдруг Петру захотелось пойти и взглянуть, не светится ли окно у Поленьки.
Раньше добраться до дома Веселовых было просто: перемахнуть небольшой пустырь – и все. Но с годами пустырь застроили, распахали под огороды. Теперь надо было обойти несколько домов, свернуть в переулок.
Петр не видел дороги, но знал, что через несколько шагов будет поворот в переулок, а оттуда, если Поленька не легла спать, он увидит ее светящееся окно. Увидит… А вдруг она уже спит? Он зашагал быстрее, почти побежал…
Поленька, очевидно, еще не спала. Бледноватый квадратик ее окна одиноко горел в темноте.
Петр облегченно вздохнул. Подойдя к чьему-то палисаднику, присел на скамейку. Сейчас же в голове поплыли, замелькали события сегодняшнего вечера: пьяный отец, круглое, без подбородка, лицо Насти Тимофеевой, горячие, тяжелые руки, насмешливый голос: «Значит, боишься?»
И вот это мерцающее в темноте оконце… Все-таки хорошо, что оно светится.
Вечером, подходя к дому, он увидел освещенные окна, в которых плясали тени, и понял, что пьянка в самом разгаре. Желтые квадраты окон и тени в них вызвали у Петра раздражение.
Взвизгнув от неожиданности, распахнулась под его толчком калитка. Сейчас же дробно простучали чьи-то каблуки по ступенькам крыльца, метнулся навстречу кто-то в белом.
пропел женский голос, и Петр узнал доярку Настю Тимофееву.
Невысоко от села
Кружат звезды хоровод…
А я миленочка ждала
У калитки, у ворот… —
– А мы-то ждем, мы ждем! – крикнула Настя и громко засмеялась, схватила Петра за руку.
Он выдернул руку, не разжимая зубов, проговорил:
– Откуда сорвалась такая?! – Потом, помедлив, бросил ей. – Дура! – И пошел в дом.
Настя, видимо, нисколько не обиделась, засмеялась еще громче, обогнала его. Опять простучали по крыльцу ее каблуки.
Помывшись на кухне из рукомойника, Петр долго вытирал полотенцем лицо и шею. Мать стояла у стены, сложив руки на груди, молча смотрела на сына.
– Иди уж… Отец давно о тебе справлялся, – сказала она наконец, отвернулась, тяжело опустила руки и вздохнула. – Господи, когда все это кончится… Хоть из дома беги.
– О чем ты, мама?
– Иди, сынок, иди от греха.
Петр прошел из кухни в комнату.
Там сквозь облака табачного дыма тускло светила электрическая лампочка. За столом сидели отец, Иван Бутылкин, Муса Амонжолов, Настя Тимофеева. Отец, расчесанный на обе стороны, смотрел на Петра маленькими, узкими глазками.
– Садись, – кивнул он на свободный возле Насти Тимофеевой стул. И, обращаясь ко всем, проговорил, поднимая кверху пожелтевший кривой палец: – Жених он у меня!..
Петр сел за стол и принялся за еду.
– А теперь, дорогие гости, спасибо за внимание, – сказал вдруг Григорий. – Время позднее, а нам тут еще дела надо решить… семейные.
Гости шумно поднимались из-за стола, долго прощались. Мусу Амонжолова, как всегда, вынесли почти на руках. Настя тоже встала, но не вышла вместе со всеми в сенцы, а осталась в кухне.
На все это Петр почти не обращал внимания. Поев, он хотел уйти. Но свинцовая рука отца легла ему на плечо:
– Не спеши. Главный разговор сейчас будет.
Налив полстакана водки, Григорий Бородин опять выпил, поскреб вилкой в сковородке с яичницей и крикнул:
– Мать!.. Иди сюда.
Анисья бесшумно вошла из кухни с полотенцем в руках, присела на табуретку и, словно обессилев, прислонилась к стенке.
Петр пытался сообразить, что затевает отец, но не мог. Виски словно сдавливало железным обручем. Потом из кухни вышла Настя Тимофеева, присела у стола. Григорий даже не взглянул на нее, спросил у Петра:
– Когда, сынок, свадьба твоя с этой… как ее?
Чувствуя что-то недоброе, Петр насторожился:
– Я же сказал тебе – как снег выпадет.
– Врешь, – стукнул вдруг Григорий Бородин кулаком по столу.
Звякнула посуда, и вслед за тем в комнате установилась тишина. Только пьяно, тяжело дышал отец.
– Врешь, Петруха, – как-то жалобно, словно заискивающе повторил отец. Но тут же голос его окреп, он ткнул кулаком в сторону Насти Тимофеевой: – Вот тебе жена…
Петр долго смотрел на Настю, словно пытался что-то понять или вспомнить. Она подняла голову, и Петр, будто увидев ее впервые, удивился, какое у Насти круглое, как тарелка, лицо. И почти совсем нет подбородка.
– Та-ак… Ну а дальше что?
– А дальше… Ты, мать, как смотришь?
Анисья отвернулась к стене, заплакала, прижав к глазам полотенце, встала и молча направилась в кухню.
– Стой! Стой, говорю! – рявкнул Григорий Бородин.
Анисья будто не слышала грозного окрика, продолжала идти. Тогда Бородин резко вскочил, сделал несколько шагов по комнате, схватил Анисью за плечо. Она повернулась к нему, спокойная и бледная.
Может быть, эта необычная бледность поразила Бородина? Или впервые заметил он на лице жены отсутствие страха? Но, словно обжегшись, Григорий Бородин сделал шаг назад и сжал кулаки.
– Ну, бей, бей, – тихо проговорила Анисья. – Бей сразу до смерти, чем тянуть жилы изо дня в день. Душегуб ты… Вот тебе весь мой ответ…
И вышла.
Григорий еще несколько минут постоял посреди комнаты. Был он похож в не заправленной в брюки рубахе на старый, подточенный червями гриб-сморчок. Покачавшись, вернулся к столу, пробормотал:
– Выпряглась, старая ведьма. Ан ничего, ничего, ничего…
И одну за другой выпил две рюмки.
Потом Григорий долго сидел, навалившись обеими руками на стол, и, закрыв глаза, что-то мычал. Наконец вскинул голову, посмотрел на Петра.
– Ты ведь сын мой, Петруха. Я тебе имя дал… – проговорил Григорий.
Откинувшись на спинку стула, Петр только повторил свой вопрос:
– Ну а дальше что?
– Запомни, что дальше… – И вдруг крикнул: – Настя!..
Настя Тимофеева встала и подошла к Григорию. Он угрюмо, тяжело процедил сквозь зубы:
– А о той не моги и думать… Не моги…
Голос Григория сорвался. Он был окончательно пьян. Настя Тимофеева закинула себе на плечи его руку.
– Отдыхать вам пора, Григорий Петрович, пойдемте.
– Пойдем, пойдем, – неожиданно согласился Бородин, опираясь на стул свободной рукой, поднялся. Настя повела, почти потащила его в другую комнату.
У порога он, ухватясь за косяк, обернулся, прохрипел:
– И не моги… И не моги, дьявол тебя в душу…
Сжав виски ладонями, Петр пытался сообразить, что же, собственно, происходит. Но мысли путались и ускользали.
Настя Тимофеева отвела Григория Бородина, вернулась и села за стол напротив. Петр долго смотрел на нее, не зная, что ему – говорить или просто встать и уйти. Щеки его горели, точно с них сдирали кожу.
Вдруг Настя вскочила, бросилась к Петру. Мягкие, тяжелые и горячие руки легли ему на плечи.
– Петенька, милый мой… Верней собаки буду, вот увидишь, не гони. Не верь, будто я гулящая… Петенька…
В первую секунду растерявшись, Петр не разбирал ее слов. Он чувствовал только, будто у его уха что-то громко хлопает, обдавая всю щеку горячим воздухом. Пытаясь отвернуться, он одновременно отталкивал Настю. Наконец встал и с силой отбросил ее от себя.
– Уйди… прочь… – проговорил он, задыхаясь.
Настя села у стены на лавку, заплакала. Петр брезгливо посмотрел на нее, взял бутылку и налил в стакан водки. Однако пить не стал.
– У тебя… хоть сколько-нибудь осталось… гордости? – медленно проговорил Петр.
– Осталось! – крикнула неожиданно звонким голосом Настя. – Думаешь, вот бессовестная, набиваться в жены пришла. Ну что ж, и пришла, смирила гордость… К другому бы не пошла. Как хочешь, так и суди…
Настя Тимофеева встала как ни в чем не бывало, прошлась по комняте, надела пальтишко. И уже насмешливо проговорила:
– Проводишь, может… Или боишься?
Петр не тронулся с места.
– Значит, боишься?
Из кухни вышла Анисья и встала между ними.
– Ложись спать, Петенька… А ты, бессовестная, иди домой.
– Моей совести, тетка Анисья, может, на весь колхоз хватит, – огрызнулась Настя.
– Куда ты его зовешь?
– Отведу за ворота и съем, – опять насмешливо проговорила Настя. Но тут же добавила: – Хотя и есть-то нечего, он у вас – ни рыба, ни мясо. Прощевайте пока…
Настя выбежала из комнаты, не закрыв за собой дверь. Еще раз дробно простучали по ступенькам крыльца Настины каблуки, скрипнула калитка. Облегченно вздохнув, Петр проговорил:
– Ты иди, мама. А я на крыльце посижу, остыну…
Выйдя из дома, Петр присел на лавочку, пристроенную у крыльца, посмотрел вперед. Над Локтями висела кромешная тьма. Ни огонька, ни звука. Даже озеро не всплескивало, будто застыло.
Потом неясно послышался где-то шум мотора, и Петр подумал: «Витькина машина».
С того дня, как они ездили в МТС за запасными частями, Петру с ним не пришлось больше поговорить. Виктор вечно куда-то спешил.
Еле слышный рокот мотора растаял в густой темноте. Машина проехала задами деревни. А может, это была вовсе и не Витькина машина…
Вдруг Петру захотелось пойти и взглянуть, не светится ли окно у Поленьки.
Раньше добраться до дома Веселовых было просто: перемахнуть небольшой пустырь – и все. Но с годами пустырь застроили, распахали под огороды. Теперь надо было обойти несколько домов, свернуть в переулок.
Петр не видел дороги, но знал, что через несколько шагов будет поворот в переулок, а оттуда, если Поленька не легла спать, он увидит ее светящееся окно. Увидит… А вдруг она уже спит? Он зашагал быстрее, почти побежал…
Поленька, очевидно, еще не спала. Бледноватый квадратик ее окна одиноко горел в темноте.
Петр облегченно вздохнул. Подойдя к чьему-то палисаднику, присел на скамейку. Сейчас же в голове поплыли, замелькали события сегодняшнего вечера: пьяный отец, круглое, без подбородка, лицо Насти Тимофеевой, горячие, тяжелые руки, насмешливый голос: «Значит, боишься?»
И вот это мерцающее в темноте оконце… Все-таки хорошо, что оно светится.
Глава четвертая
1
Уборка урожая подходила к концу. Однажды вечером стал накрапывать дождь. Час от часу он усиливался и усиливался.
– Хорошо, что все тока нынче успели заново перекрыть, – говорили колхозники. – А то в прежние годы сколь хлеба гноили каждую осень…
Ночью, уже перед рассветом, налетел чудовищной силы ураган. Он сломал около десятка тополей в деревне, начисто вымолотил несколько гектаров не сжатой еще пшеницы, оборвал электрические провода. Но самое страшное было не в этом. Ураган сорвал не слежавшиеся еще соломенные крыши чуть ли не со всех токов.
Ракитин в эту ночь не спал. С вечера он объехал все тока и вернулся в село уже за полночь, хмурый и мокрый. На сердце было тревожное предчувствие: небо светлело, а дождь усиливался – нехорошая примета. На всякий случай верховую лошадь, на которой ездил весь день по полям, в конюшню не отвел, а поставил у себя во дворе.
Когда начал крепчать ветер, выбежал из избы, вскочил на коня и понесся по улицам от дома к дому, собирая народ:
– Берите вилы и все на тока. Как бы крыши не сорвало!
Но люди не успели. Тока были уже разворочены.
Под проливным дождем, борясь со все еще сильным ветром, колхозники к утру кое-как накрыли тока более толстым слоем соломы. Течь воды сквозь крыши прекратилась, но вороха хлеба промокли.
Через несколько дней хлеб начал греться. Ракитин метался под дождем от тока к току.
Мокрый и грязный, он под вечер приехал в Локти.
В конторе, кроме Павла Туманова, никого не было. Сидя на подоконнике, Павел курил толстую самокрутку, поглядывая на улицу сквозь мокрое отекло.
– Куришь? – сердито спросил Ракитин, садясь на свое место. – Думай, как хлеб спасти…
– Я и думаю, – спокойно ответил Туманов.
– Ну, придумал? – в голосе председателя прозвучало явное раздражение.
– Нет пока.
И Ракитин вдруг понял, что сказал в горячке глупость.
Он сдержанно вздохнул, положил локти на стол и закрыл ладонями лицо.
– Где с хлебом труднее всего? – спросил Туманов.
– У Бородина. В ворох руку нельзя уж сунуть, – как-то устало ответил Ракитин.
– Ну что ж, выход у нас один, как я понимаю, Тихон Семенович.
– Какой?
– Поедем к народу, посоветуемся на месте.
– Да, да, поедем…
Туманов еще некоторое время смотрел в окно на расквашенную дождем дорогу. А когда обернулся, увидел: Ракитин, уткнув давно не бритое лицо в ладони, спал. Но, будто почувствовав на себе взгляд Туманова, тотчас встрепенулся, пробормотал: «Ай, черт…» – и принялся энергично растирать лицо.
– Так о чем же мы? Да, да, надо ехать.
– Надо-то надо, – откликнулся Павел и спросил: – Ты сколько суток не спал?
Ракитин не ответил, поднялся и пошел к выходу. Когда сели в ходок, проговорил, передавая ему вожжи:
– Ты правь, а я того… Вздремну пока в самом деле…
– Может, заедем домой к тебе? Хоть в сухое переоденешься?
Но Ракитин опять не ответил. Он, казалось, не расслышал вопроса, завернулся плотнее в дождевик и закрыл глаза.
Однако спать ему уже не хотелось. Всю дорогу, до самого тока, отворачивая лицо от ветра, он слушал, как дождь глухо стучит по одеревенелому, набрякшему плащу. Было такое чувство, точно он тяжко провинился перед Павлом Тумановым, перед Артюхиным, перед всеми колхозниками, будто проклятый ураган разразился по его, Ракитина, недосмотру.
Потом он стал думать, что же скажет сейчас колхозникам. Вода сквозь крыши токов уже не течет, но хлеб под крышами сырой, через несколько дней сгорит, погибнет, если не просушить его. А как? Сушилка всего одна. А надо, по меньшей мере, пять. Хоть развози зерно по домам колхозников да проси: высушите на печке…
Смешно ли, горько ли, а придется на печках сушить, если не посоветуют сейчас колхозники что нибудь более подходящее.
– Хорошо, что все тока нынче успели заново перекрыть, – говорили колхозники. – А то в прежние годы сколь хлеба гноили каждую осень…
Ночью, уже перед рассветом, налетел чудовищной силы ураган. Он сломал около десятка тополей в деревне, начисто вымолотил несколько гектаров не сжатой еще пшеницы, оборвал электрические провода. Но самое страшное было не в этом. Ураган сорвал не слежавшиеся еще соломенные крыши чуть ли не со всех токов.
Ракитин в эту ночь не спал. С вечера он объехал все тока и вернулся в село уже за полночь, хмурый и мокрый. На сердце было тревожное предчувствие: небо светлело, а дождь усиливался – нехорошая примета. На всякий случай верховую лошадь, на которой ездил весь день по полям, в конюшню не отвел, а поставил у себя во дворе.
Когда начал крепчать ветер, выбежал из избы, вскочил на коня и понесся по улицам от дома к дому, собирая народ:
– Берите вилы и все на тока. Как бы крыши не сорвало!
Но люди не успели. Тока были уже разворочены.
Под проливным дождем, борясь со все еще сильным ветром, колхозники к утру кое-как накрыли тока более толстым слоем соломы. Течь воды сквозь крыши прекратилась, но вороха хлеба промокли.
Через несколько дней хлеб начал греться. Ракитин метался под дождем от тока к току.
Мокрый и грязный, он под вечер приехал в Локти.
В конторе, кроме Павла Туманова, никого не было. Сидя на подоконнике, Павел курил толстую самокрутку, поглядывая на улицу сквозь мокрое отекло.
– Куришь? – сердито спросил Ракитин, садясь на свое место. – Думай, как хлеб спасти…
– Я и думаю, – спокойно ответил Туманов.
– Ну, придумал? – в голосе председателя прозвучало явное раздражение.
– Нет пока.
И Ракитин вдруг понял, что сказал в горячке глупость.
Он сдержанно вздохнул, положил локти на стол и закрыл ладонями лицо.
– Где с хлебом труднее всего? – спросил Туманов.
– У Бородина. В ворох руку нельзя уж сунуть, – как-то устало ответил Ракитин.
– Ну что ж, выход у нас один, как я понимаю, Тихон Семенович.
– Какой?
– Поедем к народу, посоветуемся на месте.
– Да, да, поедем…
Туманов еще некоторое время смотрел в окно на расквашенную дождем дорогу. А когда обернулся, увидел: Ракитин, уткнув давно не бритое лицо в ладони, спал. Но, будто почувствовав на себе взгляд Туманова, тотчас встрепенулся, пробормотал: «Ай, черт…» – и принялся энергично растирать лицо.
– Так о чем же мы? Да, да, надо ехать.
– Надо-то надо, – откликнулся Павел и спросил: – Ты сколько суток не спал?
Ракитин не ответил, поднялся и пошел к выходу. Когда сели в ходок, проговорил, передавая ему вожжи:
– Ты правь, а я того… Вздремну пока в самом деле…
– Может, заедем домой к тебе? Хоть в сухое переоденешься?
Но Ракитин опять не ответил. Он, казалось, не расслышал вопроса, завернулся плотнее в дождевик и закрыл глаза.
Однако спать ему уже не хотелось. Всю дорогу, до самого тока, отворачивая лицо от ветра, он слушал, как дождь глухо стучит по одеревенелому, набрякшему плащу. Было такое чувство, точно он тяжко провинился перед Павлом Тумановым, перед Артюхиным, перед всеми колхозниками, будто проклятый ураган разразился по его, Ракитина, недосмотру.
Потом он стал думать, что же скажет сейчас колхозникам. Вода сквозь крыши токов уже не течет, но хлеб под крышами сырой, через несколько дней сгорит, погибнет, если не просушить его. А как? Сушилка всего одна. А надо, по меньшей мере, пять. Хоть развози зерно по домам колхозников да проси: высушите на печке…
Смешно ли, горько ли, а придется на печках сушить, если не посоветуют сейчас колхозники что нибудь более подходящее.
2
На току монотонно гудела сушилка, торопливо постукивали веялки. Больше двадцати женщин, в основном доярки и телятницы во главе с Евдокией Веселовой, молча перелопачивали мокрое, тяжелое, как песок, зерно.
Работа шла вроде бы обычным порядком. И все-таки Ракитин, как и вчера, как и позавчера, снова отметил про себя: чего-то не хватает в привычном для уха шуме работающего тока, отсутствует какая-то деталь, очень важная, может быть, даже самая важная, без которой труд превращается в тягость. Но что за деталь – никак не мог догадаться, может быть, потому, что мысль об этом мелькала в голове и тотчас же пропадала, терялась среди других, более важных и тревожных.
Григорий Бородин, густо заросший щетиной цвета запыленной ржаной соломы, подошел к Туманову и Ракитину.
– Докладывай, – промолвил председатель, снимая негнущийся плащ.
– Чего докладывать? Труба! – махнул рукой Бородин. – Сушилка едва один процент влажности сбрасывает. А их, процентов таких, надо сгонять больше десяти.
– Что же делать? – спросил Туманов.
– Вам видней с горы. Вы – начальство.
Ракитин будто не понял усмешки Бородина, неторопливо очищая грязь с сапога, проговорил:
– Собери-ка, Григорий Петрович, всех людей сюда вот, в одну кучу.
– Собрание, что ли?
– Вроде того.
Бородин нехотя пошел по току. Одна за другой умолкали веялки.
Колхозники молча подходили к Туманову и Ракитину, тихо здоровались, усаживались на перевернутые деревянные ящики, на весы, а то и просто на теплые вороха пшеницы. Надсадно, с хрипотцой, продолжала гудеть сушилка. Но одна она не могла уже заглушить тоскливый и нудный шорох дождя над крышей.
Когда собрались все, Ракитин проговорил:
– Давайте обсудим, товарищи, как нам быть, как хлеб спасать…
Неожиданно где-то в задних рядах пронзительно взвизгнул девичий голос.
Работа шла вроде бы обычным порядком. И все-таки Ракитин, как и вчера, как и позавчера, снова отметил про себя: чего-то не хватает в привычном для уха шуме работающего тока, отсутствует какая-то деталь, очень важная, может быть, даже самая важная, без которой труд превращается в тягость. Но что за деталь – никак не мог догадаться, может быть, потому, что мысль об этом мелькала в голове и тотчас же пропадала, терялась среди других, более важных и тревожных.
Григорий Бородин, густо заросший щетиной цвета запыленной ржаной соломы, подошел к Туманову и Ракитину.
– Докладывай, – промолвил председатель, снимая негнущийся плащ.
– Чего докладывать? Труба! – махнул рукой Бородин. – Сушилка едва один процент влажности сбрасывает. А их, процентов таких, надо сгонять больше десяти.
– Что же делать? – спросил Туманов.
– Вам видней с горы. Вы – начальство.
Ракитин будто не понял усмешки Бородина, неторопливо очищая грязь с сапога, проговорил:
– Собери-ка, Григорий Петрович, всех людей сюда вот, в одну кучу.
– Собрание, что ли?
– Вроде того.
Бородин нехотя пошел по току. Одна за другой умолкали веялки.
Колхозники молча подходили к Туманову и Ракитину, тихо здоровались, усаживались на перевернутые деревянные ящики, на весы, а то и просто на теплые вороха пшеницы. Надсадно, с хрипотцой, продолжала гудеть сушилка. Но одна она не могла уже заглушить тоскливый и нудный шорох дождя над крышей.
Когда собрались все, Ракитин проговорил:
– Давайте обсудим, товарищи, как нам быть, как хлеб спасать…
Неожиданно где-то в задних рядах пронзительно взвизгнул девичий голос.