Страница:
По улицам шел не торопясь, как ходил по ним много лет назад, во времена коммуны. Шел, так же заложив руки в карманы, так же поглядывая по сторонам прищуренными глазами.
Ненадолго хватило «обновленного» Григория. Активности, которую он проявлял в прошлом году, как не бывало.
Однажды, прежде чем отправиться домой, послал жену Федота Артюхина, которая работала уборщицей в конторе, за Евдокией Веселовой.
– Прибаливает она, Евдокия-то, – грустно сказала Артюхина. – Гошка Тушков сколь годов подряд заставлял ведрами воду на огород таскать. Сам потаскал бы, жирный боров. Угробил бабу, однако… Ты хоть дай ей вздохнуть, Григорий, определяй на работы, где полегче.
Григорий хотел было резко прикрикнуть на Артюхину, уже повернулся к ней всем телом, но подумал и сказал мягко:
– Дам, дам ей подышать.
Когда Евдокия переступила порог конторы, Григорий долго осматривал ее с головы до ног, не разжимая своих потрескавшихся, заскорузлых губ.
– Чего звал? – не выдержала наконец Евдокия.
– Как здоровье-то? – спросил Григорий. – Прибаливаешь, говорят?
– Ты, Григорий, не прикидывайся овечкой…
– С завтрашнего дня отправляйся семенное зерно подрабатывать. Потом протравливать его будешь. Да смотри, руководи там… Руководить ты любишь…
Вызывая Веселову, он хотел всего-навсего уточнить состав работниц огородной бригады на лето, но после слов Артюхиной передумал вдруг…
Ни слова не говоря, Евдокия пришла на другой день в амбары и принялась за работу.
На этом бы, вероятно, и кончились заботы Григория о подготовке к севу. Но когда с крыш покатилась капель, а от пригретых солнцем обтаявших стен домов пошел тонкий парок, Ракитин сказал председателю:
– Сев ведь, Григорий, скоро. А ты…
– Что я? – грубо спросил Бородин.
– Хоть бы сходил когда к амбарам, посмотрел, как семена готовят.
Григорий взорвался:
– Вот что! Ты заведуешь фермой – так и суй нос коровам под хвост. А в чужие дела не лезь!
Григорию все время казалось, что Ракитин со дня своего приезда настороженно наблюдает за ним. Скрепя сердце Бородин сдерживался, потому что побаивался Ракитина. Но сегодня его раздражение выплеснулось само собой.
Дело происходило в конторе. В кабинете председателя сидели: сам Бородин, Ракитин и Павел Туманов За раскрытой дверью кабинета, в комнате, служащей бухгалтерией, было много народу. Все повернулись к двери и притихли. Даже счетовод Никита перестал щелкать на счетах.
– Ты зря кипятишься, Григорий, – сказал Туманов. – Тихон правильно говорит тебе: надо проверять семенной материал…
– Он все на Евдокию надеется, – добавил Ракитин. – У бабы здоровьишко никудышное, а он ее поставил ядовитую пыль глотать.
Григорий, еще не думая, чем все кончится, бегал по кабинету, выкрикивая отдельные слова:
– Кипятишься!.. На Евдокию… Здоровьишко никудышное?! – Потом остановился против Тихона и вдруг усмехнулся: – А недавно требовал Евдокию в правление ввести. Ишь куда клинья бьешь!
– Какие клинья?! – привстал Ракитин.
– Ты сиди, сиди! – бушевал Григорий. – Думаешь, не вижу, к чему подлаживаешься?! Я для тебя, как бельмо на глазу! Ты в председатели метишь, а я мешаю… Подтягиваешь к себе своих людей. Пашку Туманова в правление протащил, Евдокию хочешь…
Тихон с грохотом отбросил в сторону стул и побледнел.
– Да ты… что?
Григорий кинулся вдруг к столу, схватил свой стул и поставил его перед Ракитиным:
– Вот мой стул. Садись давай, командуй. Только не обливай меня грязью. Я знаю, ты уж распускаешь слухи, будто я на фронте… Э-э, да что! Садись, говорю, руководи.
Ракитина, потрепавшего на войне нервы, вдруг начало колотить. Павел Туманов, не без основания опасавшийся, что дело может кончиться плохо, крепко схватил сжатый кулак Ракитина. Ракитин шумно, как паровоз, выдохнул из себя воздух.
– Вон ты как! – сказал он, подергивая бледными губами. – Что ж, откровенность на откровенность, раз на то пошло. Никаких слухов я не распускаю. А надо бы всем рассказать, какую ты рану принес домой. В председатели я не мечу. Но ты случайно попал на это место, понял?
– Как не понять? Все понятно и мне и людям вот… Давай уж выкладывай все сочинения, какие придумал обо мне. Остальные Пашка Туманов довыложит, он у тебя на подхвате. Говори, вот он, народ-то… Может, и поверят тебе!..
Ракитин обернулся назад. В бухгалтерии по-прежнему стояла тишина. Только что вошедшие с улицы люди толпились вокруг столов, вытягивали шеи, пытаясь через головы других заглянуть в кабинет.
– Вон ты как! – повторил Ракитин, невесело усмехаясь. – Вижу, возомнил о себе много. Думаешь, царь и бог теперь здесь.
– Царь не царь, а… вот она дверь, открытая…
Однако Ракитин не тронулся с места. Он опять стал наливаться гневом, как свинцом. Павел Туманов схватил теперь его за обе руки и потащил из конторы.
На улице Ракитин немного остыл, молча шагал по мягкой дороге, уткнув нос в мохнатый воротник полушубка.
Возле дома Ракитина Туманов сказал:
– Зря ты горячку порол, Тихон.
– Да ведь он, сволочь такая, что выдумал…
– Он выдумал, а вот теперь оправдайся попробуй… Он знал, что делал.
Ничего больше не говоря, даже не попрощавшись, Тихон толкнул калитку.
3
4
Глава четвертая
1
Ненадолго хватило «обновленного» Григория. Активности, которую он проявлял в прошлом году, как не бывало.
Однажды, прежде чем отправиться домой, послал жену Федота Артюхина, которая работала уборщицей в конторе, за Евдокией Веселовой.
– Прибаливает она, Евдокия-то, – грустно сказала Артюхина. – Гошка Тушков сколь годов подряд заставлял ведрами воду на огород таскать. Сам потаскал бы, жирный боров. Угробил бабу, однако… Ты хоть дай ей вздохнуть, Григорий, определяй на работы, где полегче.
Григорий хотел было резко прикрикнуть на Артюхину, уже повернулся к ней всем телом, но подумал и сказал мягко:
– Дам, дам ей подышать.
Когда Евдокия переступила порог конторы, Григорий долго осматривал ее с головы до ног, не разжимая своих потрескавшихся, заскорузлых губ.
– Чего звал? – не выдержала наконец Евдокия.
– Как здоровье-то? – спросил Григорий. – Прибаливаешь, говорят?
– Ты, Григорий, не прикидывайся овечкой…
– С завтрашнего дня отправляйся семенное зерно подрабатывать. Потом протравливать его будешь. Да смотри, руководи там… Руководить ты любишь…
Вызывая Веселову, он хотел всего-навсего уточнить состав работниц огородной бригады на лето, но после слов Артюхиной передумал вдруг…
Ни слова не говоря, Евдокия пришла на другой день в амбары и принялась за работу.
На этом бы, вероятно, и кончились заботы Григория о подготовке к севу. Но когда с крыш покатилась капель, а от пригретых солнцем обтаявших стен домов пошел тонкий парок, Ракитин сказал председателю:
– Сев ведь, Григорий, скоро. А ты…
– Что я? – грубо спросил Бородин.
– Хоть бы сходил когда к амбарам, посмотрел, как семена готовят.
Григорий взорвался:
– Вот что! Ты заведуешь фермой – так и суй нос коровам под хвост. А в чужие дела не лезь!
Григорию все время казалось, что Ракитин со дня своего приезда настороженно наблюдает за ним. Скрепя сердце Бородин сдерживался, потому что побаивался Ракитина. Но сегодня его раздражение выплеснулось само собой.
Дело происходило в конторе. В кабинете председателя сидели: сам Бородин, Ракитин и Павел Туманов За раскрытой дверью кабинета, в комнате, служащей бухгалтерией, было много народу. Все повернулись к двери и притихли. Даже счетовод Никита перестал щелкать на счетах.
– Ты зря кипятишься, Григорий, – сказал Туманов. – Тихон правильно говорит тебе: надо проверять семенной материал…
– Он все на Евдокию надеется, – добавил Ракитин. – У бабы здоровьишко никудышное, а он ее поставил ядовитую пыль глотать.
Григорий, еще не думая, чем все кончится, бегал по кабинету, выкрикивая отдельные слова:
– Кипятишься!.. На Евдокию… Здоровьишко никудышное?! – Потом остановился против Тихона и вдруг усмехнулся: – А недавно требовал Евдокию в правление ввести. Ишь куда клинья бьешь!
– Какие клинья?! – привстал Ракитин.
– Ты сиди, сиди! – бушевал Григорий. – Думаешь, не вижу, к чему подлаживаешься?! Я для тебя, как бельмо на глазу! Ты в председатели метишь, а я мешаю… Подтягиваешь к себе своих людей. Пашку Туманова в правление протащил, Евдокию хочешь…
Тихон с грохотом отбросил в сторону стул и побледнел.
– Да ты… что?
Григорий кинулся вдруг к столу, схватил свой стул и поставил его перед Ракитиным:
– Вот мой стул. Садись давай, командуй. Только не обливай меня грязью. Я знаю, ты уж распускаешь слухи, будто я на фронте… Э-э, да что! Садись, говорю, руководи.
Ракитина, потрепавшего на войне нервы, вдруг начало колотить. Павел Туманов, не без основания опасавшийся, что дело может кончиться плохо, крепко схватил сжатый кулак Ракитина. Ракитин шумно, как паровоз, выдохнул из себя воздух.
– Вон ты как! – сказал он, подергивая бледными губами. – Что ж, откровенность на откровенность, раз на то пошло. Никаких слухов я не распускаю. А надо бы всем рассказать, какую ты рану принес домой. В председатели я не мечу. Но ты случайно попал на это место, понял?
– Как не понять? Все понятно и мне и людям вот… Давай уж выкладывай все сочинения, какие придумал обо мне. Остальные Пашка Туманов довыложит, он у тебя на подхвате. Говори, вот он, народ-то… Может, и поверят тебе!..
Ракитин обернулся назад. В бухгалтерии по-прежнему стояла тишина. Только что вошедшие с улицы люди толпились вокруг столов, вытягивали шеи, пытаясь через головы других заглянуть в кабинет.
– Вон ты как! – повторил Ракитин, невесело усмехаясь. – Вижу, возомнил о себе много. Думаешь, царь и бог теперь здесь.
– Царь не царь, а… вот она дверь, открытая…
Однако Ракитин не тронулся с места. Он опять стал наливаться гневом, как свинцом. Павел Туманов схватил теперь его за обе руки и потащил из конторы.
На улице Ракитин немного остыл, молча шагал по мягкой дороге, уткнув нос в мохнатый воротник полушубка.
Возле дома Ракитина Туманов сказал:
– Зря ты горячку порол, Тихон.
– Да ведь он, сволочь такая, что выдумал…
– Он выдумал, а вот теперь оправдайся попробуй… Он знал, что делал.
Ничего больше не говоря, даже не попрощавшись, Тихон толкнул калитку.
3
Скоро зачернели унавоженные улицы деревни, осели в палисадниках мокрые сугробы. Снег сделался крупчатым, тяжелым. Утрами он покрывался прочной ледяной коркой, выдерживающей тяжесть человека, а к середине дня подплывал желтоватой водой.
Потянуло над Локтями первыми волнующими запахами весны.
Бородин не спеша готовил хозяйство к севу. Давая колхозникам задания, смотрел людям не в лицо, а куда-то мимо. Едва появлялись в конторе Павел Туманов или Ракитин, Бородин чуть заметно, одним уголком губ, усмехался и делал вид, что не замечает их. Если те обращались к нему, Григорий старался отвечать как можно короче: ладно, правильно, делайте…
После завтрака шел проверять, как протравливаются семена, сколько кузнецы оковали за вчерашний день колес, отремонтировали борон. Заглядывал и на конюшню и на скотный двор. Теперь он не горячился, не кричал, как осенью. Если замечал непорядок, говорил тихим и ровным голосом:
– Вы, дьяволы, за что трудодни получаете? Чтоб к завтрему все было исправлено.
Перемена в поведении Григория всем бросилась в глаза. Колхозники спрашивали:
– Да что ты, Григорий Петрович, точно вареный ходишь? Ведь осенью-то как руководство держал?! Потому и уборку провели быстрее других.
Григорий обычно присаживался, вытаскивал кисет и горько усмехался:
– А зачем мне здоровье тратить? Все равно снимут. Живьем едят меня Ракитин с Тумановым. – Закурив, поднимался, сосал самокрутку, плевал на мокрый снег. – Слыхали, что Ракитин мне заявил в конторе? Не по тебе, мол, должность… Коль не по мне – берите ее себе. А я и так проживу. Руки, слава богу, есть, работать привычны.
И медленно уходил прочь.
И как-то так получилось, что многие колхозники сочувствовали Григорию. А тут не терялись Бутылкин, Муса Амонжолов, Егор Тушков. При удобном случае каждый из них говорил:
– Голодной курице все просо снится… А Ракитину – председательское место…
– Ракитин-то ничего… разбирающийся в делах человек, – возражал иногда кто-нибудь.
– И беспокойный вроде… хлещется день и ночь.
– Он хлещется… как рыба на крутом берегу – все к воде да к воде. Рыба – та хоть бездумная, а Ракитин – себе на уме.
– Ну, это ты зря!
– Вот тебе и «ну-у»… А Бородин чем плох? Заботится о народе. Электростанцию вон собирается построить.
– Электростанцию? Врешь!
– Поди спроси.
Спрашивали. Григорий отвечал нехотя:
– Нынче с лета начнем строить. Снимут меня – хоть люди добрым словом каждый вечер вспоминать будут…
И незаметно некоторые колхозники стали пропитываться неприязнью к Туманову и Ракитину. Тихон попытался на ферме поговорить со скотниками по душам. Но сделал это, очевидно, неумело. Колхозники слушали его, перекидываясь насмешками, а кто-то даже крикнул:
– Заливай! Понимаем…
Оскорбленный, он выбежал из коровника и сразу увидел Григория возле амбара с семенным зерном. Бородин тоже заметил его и, почуяв неладное, скрылся в амбаре, где человек десять насыпали в мешки пшеницу. Ракитин, заскочив в амбар, подбежал к Бородину и рванул его за рукав.
– Агитируешь народ, сволочь!
– Чего их агитировать? Они и так добросовестно работают, – не растерялся Григорий. – Сев на носу, каждый понимает. Агитация не нужна. А вот отсеемся – тогда начну агитировать… на строительство электростанции. Дело новое…
Веселова, опасаясь скандала, поспешно вытолкала Ракитина из амбара и увела прочь. Григорий бросил вслед:
– Успокойся… Сам я уйду с председателей. Вот кончим сев, проведем общее собрание…
Григорий сел на кучу мешков, сваленных возле входа в амбар, обиженно стал смотреть в одну точку.
– Что это вас с Ракитиным мир не берет? – вернувшись, насмешливо спросила Евдокия.
Бородин быстро взглянул на нее. В короткой ватной фуфайке, в шерстяном платке, туго повязанном вокруг головы, Евдокия показалась ему на миг молоденькой девушкой.
– Нас с тобой тоже почему-то не берет он… всю жизнь, – ответил Григорий.
– Ну, здесь-то можно понять, – тем же голосом ответила Евдокия.
– И тут можно… Чужой хлеб всегда слаще кажется. Сказал я, что сам уйду с председателей – и уйду…
Евдокия проговорила тихо:
– Не ври! – и погромче: – Не ври!! И что уйдешь сам, и что зарится он на твое место… Другое промеж вас…
– На ко… на кого кричишь?! – задохнулся Григорий, вскочил на ноги, вытащил из карманов руки.
Опять его огромные крючковатые пальцы сжимались и разжимались. Но Евдокия только усмехнулась.
– Не кипятись… Скопится внутри злоба, как пар, и лопнешь… Ну-ка, пусти… – Евдокия так дернула у него из-под ноги пустой мешок, что он покачнулся, чуть не вывалился из амбара, но успел задержаться за косяк.
Григорий страшно побагровел, усы его начали подрагивать. Не помня себя, он, сжав кулаки, шагнул к Веселовой. Евдокия спокойно обернулась к нему и только согнала с лица улыбку да приподняла густую бровь.
Секунду они смотрели ненавидяще друг на друга. Потом Веселова проговорила звонко, отчетливо:
– Что лопнешь – не жалко. Вонища только на всю деревню будет…
И тотчас хрипло Григорий:
– Ладно… Мы еще посмотрим… Мы посмотрим…
Повернулся круто – и вышел
Потянуло над Локтями первыми волнующими запахами весны.
Бородин не спеша готовил хозяйство к севу. Давая колхозникам задания, смотрел людям не в лицо, а куда-то мимо. Едва появлялись в конторе Павел Туманов или Ракитин, Бородин чуть заметно, одним уголком губ, усмехался и делал вид, что не замечает их. Если те обращались к нему, Григорий старался отвечать как можно короче: ладно, правильно, делайте…
После завтрака шел проверять, как протравливаются семена, сколько кузнецы оковали за вчерашний день колес, отремонтировали борон. Заглядывал и на конюшню и на скотный двор. Теперь он не горячился, не кричал, как осенью. Если замечал непорядок, говорил тихим и ровным голосом:
– Вы, дьяволы, за что трудодни получаете? Чтоб к завтрему все было исправлено.
Перемена в поведении Григория всем бросилась в глаза. Колхозники спрашивали:
– Да что ты, Григорий Петрович, точно вареный ходишь? Ведь осенью-то как руководство держал?! Потому и уборку провели быстрее других.
Григорий обычно присаживался, вытаскивал кисет и горько усмехался:
– А зачем мне здоровье тратить? Все равно снимут. Живьем едят меня Ракитин с Тумановым. – Закурив, поднимался, сосал самокрутку, плевал на мокрый снег. – Слыхали, что Ракитин мне заявил в конторе? Не по тебе, мол, должность… Коль не по мне – берите ее себе. А я и так проживу. Руки, слава богу, есть, работать привычны.
И медленно уходил прочь.
И как-то так получилось, что многие колхозники сочувствовали Григорию. А тут не терялись Бутылкин, Муса Амонжолов, Егор Тушков. При удобном случае каждый из них говорил:
– Голодной курице все просо снится… А Ракитину – председательское место…
– Ракитин-то ничего… разбирающийся в делах человек, – возражал иногда кто-нибудь.
– И беспокойный вроде… хлещется день и ночь.
– Он хлещется… как рыба на крутом берегу – все к воде да к воде. Рыба – та хоть бездумная, а Ракитин – себе на уме.
– Ну, это ты зря!
– Вот тебе и «ну-у»… А Бородин чем плох? Заботится о народе. Электростанцию вон собирается построить.
– Электростанцию? Врешь!
– Поди спроси.
Спрашивали. Григорий отвечал нехотя:
– Нынче с лета начнем строить. Снимут меня – хоть люди добрым словом каждый вечер вспоминать будут…
И незаметно некоторые колхозники стали пропитываться неприязнью к Туманову и Ракитину. Тихон попытался на ферме поговорить со скотниками по душам. Но сделал это, очевидно, неумело. Колхозники слушали его, перекидываясь насмешками, а кто-то даже крикнул:
– Заливай! Понимаем…
Оскорбленный, он выбежал из коровника и сразу увидел Григория возле амбара с семенным зерном. Бородин тоже заметил его и, почуяв неладное, скрылся в амбаре, где человек десять насыпали в мешки пшеницу. Ракитин, заскочив в амбар, подбежал к Бородину и рванул его за рукав.
– Агитируешь народ, сволочь!
– Чего их агитировать? Они и так добросовестно работают, – не растерялся Григорий. – Сев на носу, каждый понимает. Агитация не нужна. А вот отсеемся – тогда начну агитировать… на строительство электростанции. Дело новое…
Веселова, опасаясь скандала, поспешно вытолкала Ракитина из амбара и увела прочь. Григорий бросил вслед:
– Успокойся… Сам я уйду с председателей. Вот кончим сев, проведем общее собрание…
Григорий сел на кучу мешков, сваленных возле входа в амбар, обиженно стал смотреть в одну точку.
– Что это вас с Ракитиным мир не берет? – вернувшись, насмешливо спросила Евдокия.
Бородин быстро взглянул на нее. В короткой ватной фуфайке, в шерстяном платке, туго повязанном вокруг головы, Евдокия показалась ему на миг молоденькой девушкой.
– Нас с тобой тоже почему-то не берет он… всю жизнь, – ответил Григорий.
– Ну, здесь-то можно понять, – тем же голосом ответила Евдокия.
– И тут можно… Чужой хлеб всегда слаще кажется. Сказал я, что сам уйду с председателей – и уйду…
Евдокия проговорила тихо:
– Не ври! – и погромче: – Не ври!! И что уйдешь сам, и что зарится он на твое место… Другое промеж вас…
– На ко… на кого кричишь?! – задохнулся Григорий, вскочил на ноги, вытащил из карманов руки.
Опять его огромные крючковатые пальцы сжимались и разжимались. Но Евдокия только усмехнулась.
– Не кипятись… Скопится внутри злоба, как пар, и лопнешь… Ну-ка, пусти… – Евдокия так дернула у него из-под ноги пустой мешок, что он покачнулся, чуть не вывалился из амбара, но успел задержаться за косяк.
Григорий страшно побагровел, усы его начали подрагивать. Не помня себя, он, сжав кулаки, шагнул к Веселовой. Евдокия спокойно обернулась к нему и только согнала с лица улыбку да приподняла густую бровь.
Секунду они смотрели ненавидяще друг на друга. Потом Веселова проговорила звонко, отчетливо:
– Что лопнешь – не жалко. Вонища только на всю деревню будет…
И тотчас хрипло Григорий:
– Ладно… Мы еще посмотрим… Мы посмотрим…
Повернулся круто – и вышел
4
Занимаясь текущими делами, Григорий постоянно мучился одной и той же мыслью: как совсем убрать Ракитина со своего пути. И не только потому, что боялся за председательское место. Не мог Григорий простить Ракитину фронтового выстрела: «Ведь чуть не убил, сволочь!» Но как расправиться с Тихоном, пока не знал.
Постоянно жила в мозгу Бородина и другая мысль. Как бы ни старался Бутылкин со своей компанией, обливая грязью Туманова с Ракитиным, колхозники все-таки не поверят в его, Григория, заслуги, если их не будет на самом деле. Значит, надо работать, надо… по-хозяйски заботиться о колхозе, о людях. Об электростанции кто-то речь завел, наверное, тот же Бутылкин. Что же, хорошо. Придется строить помаленьку… со следующего года. А пока что-нибудь придумать, не столь хлопотливое. Но что?
Однажды Петька, готовясь к весенней рыбалке, целый день возился с лесками, поплавками, крючками Григорий долго смотрел на него и снова подумал об отце, который мечтал поставить на берегу рыбокоптильню.
На другой же день поехал в район, привез оттуда четырех плотников.
– Карбузы будут делать, – объяснил он колхозникам.
– А зачем?
– Создадим рыболовецкую бригаду. А то стыдно – живем у воды, а рыбы не видим. Война-то, по всему видать, вот-вот кончится Приедут демобилизованные – мы их свежей рыбкой угостим.
Плотники, под руководством Мусы Амонжолова, работали быстро. Скоро две огромные лодки лежали кверху днищами на заснеженном еще берегу. Бородин назначил ловцов, велел пока конопатить и заливать варом карбузы. Сам частенько наведывался на берег.
– Евдокию Веселову освободил бы, – заметил Туманов, тоже завернувший однажды к озеру.
– Это почему? – недовольно спросил Бородин. – Семена ей протравливать вредно, рыбачить нельзя… Вместо иконы, что ли, повесить да молиться?
– Не по возрасту ей рыбу ловить. Да и здоровьишко, знаешь же… А одежда и того хуже. Простудится.
– Ништо, – ответил Григорий. – К Андрею зимой босиком бегала…
Сказал будто без злости, с улыбкой, но горько стало Евдокии от такой шутки. Думала, что не знал он, как двадцать с лишним лет назад, морозной ночью, бежала, сбросив валенки, к Андрею, подслушав случайно разговор колчаковцев. Но, оказывается, Бородину это было известно, хотя и лежал он тогда в горнице, как сурок в норе.
Евдокия задышала часто-часто, в глазах вспыхнули и затрепетали презрительные огоньки. Но она сдержала рвавшиеся наружу гневные слова, сказала тихо, спокойно.
– Я бегала, верно… Мне что скрывать? Не только ведь мужа – нашу власть, наших людей бежала спасать от гибели. А вот ты зачем тогда по лесу ночью шатался? И куда?
Туманов уже отошел от них. У карбузов Веселова и Бородин остались одни Метрах в пятнадцати колхозники пытались разжечь костер, чтобы растопить в котле вар. Григорий внимательно смотрел вслед удаляющемуся Туманову, но, услышав слова Евдокии, как-то медленно, очень медленно повернулся к ней. Он не мигая смотрел на Евдокию и старался удержать отваливающуюся челюсть.
– Что с лица сошел? Может, и в самом деле догадки мои верные? – начала было Веселова, но Бородин наконец проговорил хрипло:
– Ты откуда знаешь, где и куда я ходил?
– Еще бы не знать, – насмешливо сказала она, – если ты чуть не наступил на меня. Шла один раз ночью из леса, из отряда Андрея, в деревню. А ты навстречу шагаешь. Присела под кустом – ножищи твои совсем рядам протопали.
– Так… – Григорий помолчал и еще раз протянул растерянно: – Та-ак…
– Дура я тогда была, – продолжала Евдокия. – Думала – прячешь что в лесу… Завелись ведь в ту пору деньжонки у тебя… А потом – сколько лет прошло – перед самой войной, стукнуло мне вдруг: за этим ли ходил ночами по лесу?
Григорий дернул усом.
– Что же не сказала Андрею? Он обязательно поинтересовался бы…
– Не хотела мараться об тебя. Закричал бы ведь – Андрей за девку мстит… А вот теперь жалею…
– Ага, жалеешь?! – уже насмешливо протянул Григорий, понявший, что Евдокия ничего толком не знает. – Ну, так сейчас заяви. Может, найдется следопыт, понюхает мои следы, если охота придет. Они еще свежие, им всего третий десяток лет идет.
– Потому ты и осмелел так. Да поимей в виду, жизнь-то – она такая, что не сегодня, так завтра может старое раскрыться. Тогда как запоешь?
– Ну, вот что! – обозлился Бородин. – Давай помалкивай, клевету не разводи! А то… – Он так и не мог сказать, что «а то», и заорал: – Разговорилась тут! Помогай вон людям дело делать…
Постоянно жила в мозгу Бородина и другая мысль. Как бы ни старался Бутылкин со своей компанией, обливая грязью Туманова с Ракитиным, колхозники все-таки не поверят в его, Григория, заслуги, если их не будет на самом деле. Значит, надо работать, надо… по-хозяйски заботиться о колхозе, о людях. Об электростанции кто-то речь завел, наверное, тот же Бутылкин. Что же, хорошо. Придется строить помаленьку… со следующего года. А пока что-нибудь придумать, не столь хлопотливое. Но что?
Однажды Петька, готовясь к весенней рыбалке, целый день возился с лесками, поплавками, крючками Григорий долго смотрел на него и снова подумал об отце, который мечтал поставить на берегу рыбокоптильню.
На другой же день поехал в район, привез оттуда четырех плотников.
– Карбузы будут делать, – объяснил он колхозникам.
– А зачем?
– Создадим рыболовецкую бригаду. А то стыдно – живем у воды, а рыбы не видим. Война-то, по всему видать, вот-вот кончится Приедут демобилизованные – мы их свежей рыбкой угостим.
Плотники, под руководством Мусы Амонжолова, работали быстро. Скоро две огромные лодки лежали кверху днищами на заснеженном еще берегу. Бородин назначил ловцов, велел пока конопатить и заливать варом карбузы. Сам частенько наведывался на берег.
– Евдокию Веселову освободил бы, – заметил Туманов, тоже завернувший однажды к озеру.
– Это почему? – недовольно спросил Бородин. – Семена ей протравливать вредно, рыбачить нельзя… Вместо иконы, что ли, повесить да молиться?
– Не по возрасту ей рыбу ловить. Да и здоровьишко, знаешь же… А одежда и того хуже. Простудится.
– Ништо, – ответил Григорий. – К Андрею зимой босиком бегала…
Сказал будто без злости, с улыбкой, но горько стало Евдокии от такой шутки. Думала, что не знал он, как двадцать с лишним лет назад, морозной ночью, бежала, сбросив валенки, к Андрею, подслушав случайно разговор колчаковцев. Но, оказывается, Бородину это было известно, хотя и лежал он тогда в горнице, как сурок в норе.
Евдокия задышала часто-часто, в глазах вспыхнули и затрепетали презрительные огоньки. Но она сдержала рвавшиеся наружу гневные слова, сказала тихо, спокойно.
– Я бегала, верно… Мне что скрывать? Не только ведь мужа – нашу власть, наших людей бежала спасать от гибели. А вот ты зачем тогда по лесу ночью шатался? И куда?
Туманов уже отошел от них. У карбузов Веселова и Бородин остались одни Метрах в пятнадцати колхозники пытались разжечь костер, чтобы растопить в котле вар. Григорий внимательно смотрел вслед удаляющемуся Туманову, но, услышав слова Евдокии, как-то медленно, очень медленно повернулся к ней. Он не мигая смотрел на Евдокию и старался удержать отваливающуюся челюсть.
– Что с лица сошел? Может, и в самом деле догадки мои верные? – начала было Веселова, но Бородин наконец проговорил хрипло:
– Ты откуда знаешь, где и куда я ходил?
– Еще бы не знать, – насмешливо сказала она, – если ты чуть не наступил на меня. Шла один раз ночью из леса, из отряда Андрея, в деревню. А ты навстречу шагаешь. Присела под кустом – ножищи твои совсем рядам протопали.
– Так… – Григорий помолчал и еще раз протянул растерянно: – Та-ак…
– Дура я тогда была, – продолжала Евдокия. – Думала – прячешь что в лесу… Завелись ведь в ту пору деньжонки у тебя… А потом – сколько лет прошло – перед самой войной, стукнуло мне вдруг: за этим ли ходил ночами по лесу?
Григорий дернул усом.
– Что же не сказала Андрею? Он обязательно поинтересовался бы…
– Не хотела мараться об тебя. Закричал бы ведь – Андрей за девку мстит… А вот теперь жалею…
– Ага, жалеешь?! – уже насмешливо протянул Григорий, понявший, что Евдокия ничего толком не знает. – Ну, так сейчас заяви. Может, найдется следопыт, понюхает мои следы, если охота придет. Они еще свежие, им всего третий десяток лет идет.
– Потому ты и осмелел так. Да поимей в виду, жизнь-то – она такая, что не сегодня, так завтра может старое раскрыться. Тогда как запоешь?
– Ну, вот что! – обозлился Бородин. – Давай помалкивай, клевету не разводи! А то… – Он так и не мог сказать, что «а то», и заорал: – Разговорилась тут! Помогай вон людям дело делать…
Глава четвертая
1
Всеми правдами и неправдами Бородин держался на председательском месте несколько лет. Он не только давал щедрые обещания на отчетно-выборных собраниях, но и кое-что делал по хозяйству: ремонтировал скотные дворы, построил два крытых тока. В сорок пятом году, сразу же после победы, начал строить электростанцию. Только что вернувшегося из армии Степана Алабугина назначил бригадиром строителей. Тот было запротестовал, требуя направить его в кузницу, но Григорий сказал:
– Да не уйдет от тебя кузня… Сейчас работы там мало, один Туманов справится. А электростанция – это ведь великое дело для колхоза. А? Нет, скажешь?
– Конечно, великое, – соглашался Алабугин. – Только какой из меня строитель? В кузне вот я бы…
– Ничего, ничего, Степан… Помоги, пожалуйста, руководству в этом деле. Много людей в твое распоряжение не дам, потому что – где они, люди? Все заняты. Но двух-трех баб откомандирую. Копайте пока котлован помаленьку. Важно ведь начать…
И Степан Алабугин согласился.
Строить электростанцию решили на окраине деревни, возле обмелевшей за последние годы речки. Алабугин и две женщины – жена самого Степана да Настя Тимофеева, молодая вдова, муж которой погиб на фронте в середине войны, – принялись долбить твердый каменистый грунт. Иногда на строительство заглядывал Григорий, садился на кучу земли, молча закуривал и, прищурив глаза, смотрел на грудастую Настю, которая работала обычно в брюках и майке. Поблескивая потными загорелыми плечами, она, не обращая внимания на Григория, кидала и кидала землю лопатой. Потом разгибалась и говорила со смехом:
– Отвороти глаза, а то… раздеваешь вроде. Я и так раздетая…
С тех пор как погиб у Насти муж, пополз про нее слушок по деревне. Может, потому, что была Настя остра на язык, ругаться умела не хуже мужика и жила одна. А может, и в самом деле был за ней грех. Но Григорий смотрел на нее просто так, без всяких мыслей, потому что надо было куда-то смотреть.
Степан Алабугин втыкал лопату в землю и подходил к председателю.
– Ну? – произносил Григорий.
– Роем помаленьку, – каждый раз одно и то же отвечал Алабугин. – Да много ли втроем нароешь?
– Где я тебе больше людей возьму?
– Да хоть бы вместо этих баб мужиков прислал! Женское ли дело землю кидать?
– Ништо… У них жилы крепче…
Затем, когда котлован был почти готов, Степан спрашивал Бородина:
– Где же кирпич-то? Чего не везут?
– Привезти плевое дело. Достать его сперва надо.
– Я говорил – деревянные бы лучше стены сделать. Лес-то свой…
– Строить – так уж капитально. Чтоб столько лет помнили… нас, сколько простоит электростанция.
– Так давайте строить, доставай кирпич…
– А куда тебе торопиться? Трудодни же идут? Идут. Чего еще?
– Чего еще?! – взрывался Алабугин. – Да зачем их зря растрачивать! Щедрый колхозным добром бросаться…
– Ну, ты… – шевеля усами, произносил Бородин. – На выгодную работу поставил тебя, а ты… Все к Ракитину гнешься, к Туманову.
– Э-э, брось, Григорий Петрович, надоело уж, – махала рукой обычно робкая и стеснительная жена Степана.
Григорий замечал, что не только Алабугиной надоели его разговоры о Туманове и Ракитине, которые стараются якобы убрать его, Бородина, с председательского поста. Недаром Федот Артюхин заявил как-то при всех:
– Что-то незаметно этого… То есть, ничего они не стараются, ведут себя по-обыкновенному. Зря ты, Григорий Петрович, на них… – Потом обернулся к народу: – А, товарищи мужики?
Рыболовецкая бригада готовилась к отплытию. С крайней лодки Евдокия Веселова заметила негромко:
– Вот и зря, что не стараются…
Григорий ничего не ответил Артюхину и Евдокии, но уже тогда подумал: «Евдокии глотку не заткнешь, а другим надо попробовать…»
Зимой на отчетном собрании Григорий заявил:
– Помните, говорил я вам однажды, что дал бы на трудодни побольше, да государству хлеб нужен, разрушенное немцами хозяйство надо восстанавливать… И сейчас, конечно, восстанавливаем, но уже полегче нам… Нынче хоть и получили на трудодни крохи, но все же таки побольше, чем в прошлом году. Даю слово, что из года в год колхозники на трудодни будут получать все больше и больше. Потому к лучшей жизни идем. Я, как председатель, настойчиво заботу буду о людях проявлять. А мое слово, вы знаете, крепкое. Насчет электростанции…
– Забота – это хорошо, спасибо за заботу! – крикнул с места неугомонный Федот Артюхин. – А вот почто колхозников за людей не считаешь? Смотришь на нас, как на холопов? Идешь по улице и… того… отворачиваешься от людей…
Григорий поморщился и продолжал, оставляя слова Федота без ответа:
– …насчет электростанции вон обещал – и строим. В будущем году закончим, за клуб примемся. Надо нам хороший клуб, товарищи, позарез…
После собрания Григорий окликнул Артюхина:
– Пойдем-ка вместе, Федот.
Но почти всю дорогу Григорий молчал. Федот семенил следом за председателем, хлопая в темноте дырявыми рукавицами по задубевшему от мороза полушубку.
– Холодно ить, дьявол, – сказал наконец Артюхин. – А ты куда же тащишь меня по морозу. Дом то мой позади остался!..
Григорий остановился и обернулся к Федоту:
– Ты вот что… Чего на собрании язык распустил? Кто просил тебя?
– Так ведь критика-самокритика, Григорий Петрович… Я к тому, чтобы как лучше…
– Смотри, Федот… – угрюмо проговорил Бородин, втянув голову в воротник волчьей шубы. – Народишко забыл, что ты Колчаку служил, у Гордея Зеркалова против Советской власти в отряде воевал. А я помню… Веселова нет, прикрывать тебя некому теперь…
И пошел дальше, оставив опешившего Артюхина на морозе.
С тех пор Артюхин надолго прикусил язык, на собраниях сидел молча, выбирая место где-нибудь подальше, в темном уголке.
В Локтях долгие годы овес сеяли по овсу, пшеницу по пшенице. Поля так и назывались: ржанище, овсянище… Истощенная земля, не знавшая к тому же всю войну удобрений, дохода почти не давала, урожаи собирали низкие.
То же самое было с животноводством. Приехав из армии и на другой же день заглянув в скотные дворы, Тихон ужаснулся: везде грязь, коровники почти рассыпались, догнивали.
Приняв молочнотоварную ферму, Ракитин навел понемногу кое-какой порядок в животноводстве, некоторые скотные дворы отремонтировал с помощью доярок и телятниц. Сам целыми днями тесал бревна, конопатил стены, стеклил окна. Теперь животноводство, если не давало доходов, то не приносило и убытка.
А колхозникам, получившим по килограмму хлеба на трудодень, вдруг показалось, что Бородин поставил наконец хозяйство на ноги. Многие, получая деньги и хлеб, благодарили Григория. Он на это ничего не отвечал, только усмехался как-то странно в усы и думал: «Хватайте, хватайте…» И вспоминал почему-то далекие-далекие слова Зеркалова: «Надо, Григорий, подрубить сук, на котором они все сидят…»
Частенько наезжали в Локти уполномоченные из района. Разные это были люди. Иной приедет, возьмет какие-нибудь сведения – и тотчас обратно. Другой для вида сходит в коровник, в телятник, на конюшню, а если летом – выедет вместе с председателем на поля. Осмотрев посевы, скажет: «Ничего пшеница», или: «Да, всюду неважный нынче урожай. Засуха». И тоже отбудет в район, будто за тем и появлялся, чтобы сообщить председателю о засухе. Уполномоченных этого сорта Бородин определял на квартиры к Бутылкину, Тушкову или Амонжолову, много с ними не разговаривал.
Но приезжали и такие, которые как-то пытались разобраться в хозяйстве. Бородин научился отличать таких с первого взгляда, с первого слова, на квартиру ставил только к себе. Со всеми замечаниями и советами соглашался безоговорочно: да, плохо, недосмотрели, упустили, исправим… И сам вел показывать хозяйство: вот коровник ремонтируем, вот рыболовецкую бригаду создали, вот электростанцию строим, клуб заложили…
Однажды Григорий повел очередного уполномоченного на берег, где колхозники выгружали улов.
– Вот организовал я бригаду рыболовецкую несколько лет назад, – охотно рассказывал Григорий. – В районе хвалили эту инициативу… Рыбу в потребкооперацию сдаем, своих людей, занятых в поле, кормим, в станционном поселке продаем…
– Спекулируем, скажи, – заметила Евдокия Веселова, таскавшая корзины с мелкой рыбешкой…
– Ты!.. Опять встреёшь куда не надо! – прикрикнул на нее Григорий. И обернулся к уполномоченному: – Ну что за бабенка настырная! Все не по ней, все, что ни делаем, плохо ей кажется… Несколько тут у нас недовольных: Ракитин есть такой, кузнец Туманов…
– Да чему же быть довольным? – подступила Евдокия к Григорию. – Бригаду рыболовецкую организовал, верно. А что ловим? Мальков. Вот посмотрите… – Веселова подвела уполномоченного к карбузам, на дне которых блестела рыбья мелочь.
– Да, да… – сказал уполномоченный.
– Что «да»? Рыбу губим, вот что. Крупноячеистые, большие сети надо. Сколько раз говорила председателю об этом. Негде купить? Да за одну зиму сколь сами навязали бы, если бы ниток достал где. А карбузы? Того и гляди, перевернешься в воду. Мы все у бережков ловим, опасаемся на простор выходить. Новые надо строить лодки, с моторами. Уж давно пора понять бы вам в районе, что такая наша рыболовная бригада не дает колхозу прибыли. Кабы не спекулировали чебаками в станционном поселке, давно прогорели бы с такой затеей…
– Ты насчет спекуляции брось! – прервал ее Григорий. – Себе, что ли, деньги я в карман кладу?
– Да рука не дрогнет при удобном случае… – отрезала Евдокия.
– Вот, вот, видите… – обернулся Бородин к уполномоченному… – Что, как не клевета? Тут о людях заботишься, все силы ложишь…
– Ты-то заботишься?! – насмешливо бросила ему в лицо Евдокия.
Бородин поспешно увел прочь уполномоченного.
– Вот так и живем… Споры да крики. Недовольных много. Потому и тяжело, – говорил Григорий, смотря себе под ноги.
– Что же, о карбузах, о сетях она правильно, по-моему… – ответил уполномоченный. – Это надо бы продумать тебе.
– Да не уйдет от тебя кузня… Сейчас работы там мало, один Туманов справится. А электростанция – это ведь великое дело для колхоза. А? Нет, скажешь?
– Конечно, великое, – соглашался Алабугин. – Только какой из меня строитель? В кузне вот я бы…
– Ничего, ничего, Степан… Помоги, пожалуйста, руководству в этом деле. Много людей в твое распоряжение не дам, потому что – где они, люди? Все заняты. Но двух-трех баб откомандирую. Копайте пока котлован помаленьку. Важно ведь начать…
И Степан Алабугин согласился.
Строить электростанцию решили на окраине деревни, возле обмелевшей за последние годы речки. Алабугин и две женщины – жена самого Степана да Настя Тимофеева, молодая вдова, муж которой погиб на фронте в середине войны, – принялись долбить твердый каменистый грунт. Иногда на строительство заглядывал Григорий, садился на кучу земли, молча закуривал и, прищурив глаза, смотрел на грудастую Настю, которая работала обычно в брюках и майке. Поблескивая потными загорелыми плечами, она, не обращая внимания на Григория, кидала и кидала землю лопатой. Потом разгибалась и говорила со смехом:
– Отвороти глаза, а то… раздеваешь вроде. Я и так раздетая…
С тех пор как погиб у Насти муж, пополз про нее слушок по деревне. Может, потому, что была Настя остра на язык, ругаться умела не хуже мужика и жила одна. А может, и в самом деле был за ней грех. Но Григорий смотрел на нее просто так, без всяких мыслей, потому что надо было куда-то смотреть.
Степан Алабугин втыкал лопату в землю и подходил к председателю.
– Ну? – произносил Григорий.
– Роем помаленьку, – каждый раз одно и то же отвечал Алабугин. – Да много ли втроем нароешь?
– Где я тебе больше людей возьму?
– Да хоть бы вместо этих баб мужиков прислал! Женское ли дело землю кидать?
– Ништо… У них жилы крепче…
Затем, когда котлован был почти готов, Степан спрашивал Бородина:
– Где же кирпич-то? Чего не везут?
– Привезти плевое дело. Достать его сперва надо.
– Я говорил – деревянные бы лучше стены сделать. Лес-то свой…
– Строить – так уж капитально. Чтоб столько лет помнили… нас, сколько простоит электростанция.
– Так давайте строить, доставай кирпич…
– А куда тебе торопиться? Трудодни же идут? Идут. Чего еще?
– Чего еще?! – взрывался Алабугин. – Да зачем их зря растрачивать! Щедрый колхозным добром бросаться…
– Ну, ты… – шевеля усами, произносил Бородин. – На выгодную работу поставил тебя, а ты… Все к Ракитину гнешься, к Туманову.
– Э-э, брось, Григорий Петрович, надоело уж, – махала рукой обычно робкая и стеснительная жена Степана.
Григорий замечал, что не только Алабугиной надоели его разговоры о Туманове и Ракитине, которые стараются якобы убрать его, Бородина, с председательского поста. Недаром Федот Артюхин заявил как-то при всех:
– Что-то незаметно этого… То есть, ничего они не стараются, ведут себя по-обыкновенному. Зря ты, Григорий Петрович, на них… – Потом обернулся к народу: – А, товарищи мужики?
Рыболовецкая бригада готовилась к отплытию. С крайней лодки Евдокия Веселова заметила негромко:
– Вот и зря, что не стараются…
Григорий ничего не ответил Артюхину и Евдокии, но уже тогда подумал: «Евдокии глотку не заткнешь, а другим надо попробовать…»
Зимой на отчетном собрании Григорий заявил:
– Помните, говорил я вам однажды, что дал бы на трудодни побольше, да государству хлеб нужен, разрушенное немцами хозяйство надо восстанавливать… И сейчас, конечно, восстанавливаем, но уже полегче нам… Нынче хоть и получили на трудодни крохи, но все же таки побольше, чем в прошлом году. Даю слово, что из года в год колхозники на трудодни будут получать все больше и больше. Потому к лучшей жизни идем. Я, как председатель, настойчиво заботу буду о людях проявлять. А мое слово, вы знаете, крепкое. Насчет электростанции…
– Забота – это хорошо, спасибо за заботу! – крикнул с места неугомонный Федот Артюхин. – А вот почто колхозников за людей не считаешь? Смотришь на нас, как на холопов? Идешь по улице и… того… отворачиваешься от людей…
Григорий поморщился и продолжал, оставляя слова Федота без ответа:
– …насчет электростанции вон обещал – и строим. В будущем году закончим, за клуб примемся. Надо нам хороший клуб, товарищи, позарез…
После собрания Григорий окликнул Артюхина:
– Пойдем-ка вместе, Федот.
Но почти всю дорогу Григорий молчал. Федот семенил следом за председателем, хлопая в темноте дырявыми рукавицами по задубевшему от мороза полушубку.
– Холодно ить, дьявол, – сказал наконец Артюхин. – А ты куда же тащишь меня по морозу. Дом то мой позади остался!..
Григорий остановился и обернулся к Федоту:
– Ты вот что… Чего на собрании язык распустил? Кто просил тебя?
– Так ведь критика-самокритика, Григорий Петрович… Я к тому, чтобы как лучше…
– Смотри, Федот… – угрюмо проговорил Бородин, втянув голову в воротник волчьей шубы. – Народишко забыл, что ты Колчаку служил, у Гордея Зеркалова против Советской власти в отряде воевал. А я помню… Веселова нет, прикрывать тебя некому теперь…
И пошел дальше, оставив опешившего Артюхина на морозе.
С тех пор Артюхин надолго прикусил язык, на собраниях сидел молча, выбирая место где-нибудь подальше, в темном уголке.
* * *
На следующий год электростанцию не достроили, но на трудодни в самом деле получили почти по килограмму хлеба, по нескольку рублей деньгами.В Локтях долгие годы овес сеяли по овсу, пшеницу по пшенице. Поля так и назывались: ржанище, овсянище… Истощенная земля, не знавшая к тому же всю войну удобрений, дохода почти не давала, урожаи собирали низкие.
То же самое было с животноводством. Приехав из армии и на другой же день заглянув в скотные дворы, Тихон ужаснулся: везде грязь, коровники почти рассыпались, догнивали.
Приняв молочнотоварную ферму, Ракитин навел понемногу кое-какой порядок в животноводстве, некоторые скотные дворы отремонтировал с помощью доярок и телятниц. Сам целыми днями тесал бревна, конопатил стены, стеклил окна. Теперь животноводство, если не давало доходов, то не приносило и убытка.
А колхозникам, получившим по килограмму хлеба на трудодень, вдруг показалось, что Бородин поставил наконец хозяйство на ноги. Многие, получая деньги и хлеб, благодарили Григория. Он на это ничего не отвечал, только усмехался как-то странно в усы и думал: «Хватайте, хватайте…» И вспоминал почему-то далекие-далекие слова Зеркалова: «Надо, Григорий, подрубить сук, на котором они все сидят…»
Частенько наезжали в Локти уполномоченные из района. Разные это были люди. Иной приедет, возьмет какие-нибудь сведения – и тотчас обратно. Другой для вида сходит в коровник, в телятник, на конюшню, а если летом – выедет вместе с председателем на поля. Осмотрев посевы, скажет: «Ничего пшеница», или: «Да, всюду неважный нынче урожай. Засуха». И тоже отбудет в район, будто за тем и появлялся, чтобы сообщить председателю о засухе. Уполномоченных этого сорта Бородин определял на квартиры к Бутылкину, Тушкову или Амонжолову, много с ними не разговаривал.
Но приезжали и такие, которые как-то пытались разобраться в хозяйстве. Бородин научился отличать таких с первого взгляда, с первого слова, на квартиру ставил только к себе. Со всеми замечаниями и советами соглашался безоговорочно: да, плохо, недосмотрели, упустили, исправим… И сам вел показывать хозяйство: вот коровник ремонтируем, вот рыболовецкую бригаду создали, вот электростанцию строим, клуб заложили…
Однажды Григорий повел очередного уполномоченного на берег, где колхозники выгружали улов.
– Вот организовал я бригаду рыболовецкую несколько лет назад, – охотно рассказывал Григорий. – В районе хвалили эту инициативу… Рыбу в потребкооперацию сдаем, своих людей, занятых в поле, кормим, в станционном поселке продаем…
– Спекулируем, скажи, – заметила Евдокия Веселова, таскавшая корзины с мелкой рыбешкой…
– Ты!.. Опять встреёшь куда не надо! – прикрикнул на нее Григорий. И обернулся к уполномоченному: – Ну что за бабенка настырная! Все не по ней, все, что ни делаем, плохо ей кажется… Несколько тут у нас недовольных: Ракитин есть такой, кузнец Туманов…
– Да чему же быть довольным? – подступила Евдокия к Григорию. – Бригаду рыболовецкую организовал, верно. А что ловим? Мальков. Вот посмотрите… – Веселова подвела уполномоченного к карбузам, на дне которых блестела рыбья мелочь.
– Да, да… – сказал уполномоченный.
– Что «да»? Рыбу губим, вот что. Крупноячеистые, большие сети надо. Сколько раз говорила председателю об этом. Негде купить? Да за одну зиму сколь сами навязали бы, если бы ниток достал где. А карбузы? Того и гляди, перевернешься в воду. Мы все у бережков ловим, опасаемся на простор выходить. Новые надо строить лодки, с моторами. Уж давно пора понять бы вам в районе, что такая наша рыболовная бригада не дает колхозу прибыли. Кабы не спекулировали чебаками в станционном поселке, давно прогорели бы с такой затеей…
– Ты насчет спекуляции брось! – прервал ее Григорий. – Себе, что ли, деньги я в карман кладу?
– Да рука не дрогнет при удобном случае… – отрезала Евдокия.
– Вот, вот, видите… – обернулся Бородин к уполномоченному… – Что, как не клевета? Тут о людях заботишься, все силы ложишь…
– Ты-то заботишься?! – насмешливо бросила ему в лицо Евдокия.
Бородин поспешно увел прочь уполномоченного.
– Вот так и живем… Споры да крики. Недовольных много. Потому и тяжело, – говорил Григорий, смотря себе под ноги.
– Что же, о карбузах, о сетях она правильно, по-моему… – ответил уполномоченный. – Это надо бы продумать тебе.