Страница:
Равви Исаак вздохнул. Лихоимство власть имущих клеймило и страны у берегов Средиземного моря. Ему ли не знать! Его народ был вынужден откупаться и умел покупать чужих начальников. Хорошо было бы услышать о местах, где подобного нет.
— Много дурного, много зла, — сказал третий собеседник, немолодой тибетец в желтой одежде, с темным лицом. — Простите меня, дорожные братья, за повторение давно вам известного. Но что еще скажешь! Все борются со злом злом же, и от этого зло не слабеет. Не откажусь от возмездия, говорит обиженный. И, воздавая, превосходит ту меру своего страдания, за которое мстит. И замыкает круг. Однако же мир очень стар…
Да, мир стар, — продолжал тибетец. — Ты, человек из далекой Руси, сочувствуя сунам, говорил о дурном управлении. Жадные правители готовят ложе из острых ножей если не себе, то своему роду. Суны будто бы смирны. Будто бы. Позволь, я расскажу тебе о страшных делах. Сообщение об ошибках чужих правителей есть один из лучших подарков, которые может сделать своим правителям вернувшийся из дальней дороги. Слушай же! Восемь или девять поколений тому назад товары прибрежных провинций Поднебесной плыли морем кругом Индии к персам, к арабам, а от них в земли дальнего Запада. Многие купцы-иноземцы осели в приморском Ган-Чжоу, откуда распространились до столицы Поднебесной. Они скупали товары и увозили их на своих кораблях. В Ган-Чжоу они построили себе внутренние городки, и жили арабы с арабами, иудеи с иудеями, христиане с христианами. Купец, ты знаешь, наживается перепродажей сработанного другим и хочет купить подешевле. Я не осуждаю, но говорю: трудно соблюсти меру, лучше не искушаться…
— Мы молимся, чтобы не впасть в искушение, — сказал Андрей.
— Я уважаю твои молитвы, — ответил тибетец, — но слушай дальше. Суны самолюбивы, их глаза оскорблялись самоуверенностью иноземцев: то, что прощают или терпят от своих, втройне ненавистно в чужих. Ни сунским купцам, ни сунским ремесленникам не нравился жир торговых выгод, которым наливались иноземцы. И вот, на горе, пришли годы правления Сына Неба И Цзуна. Этот недостойный, мечтая совершить нечто великое, неизвестно какое и непонятно зачем, бесконечно нуждался в деньгах для бессмысленной роскоши. Окруженный льстецами и дурными сановниками, он уподобился безумному, который, приказывая лить воду в сосуд без дна, не видел, что вода уходит и округа превращается в болото. И Цзун за деньги отдавал сбор налогов иноземцам. Иноземцы выдумывали новые налоги с пользой для себя и Сына Неба. Нашептывая не Сыну, но воистину Пасынку Неба и прельщая золотом, они установили цены на шелковые ткани, на нить, на коконы. Такие цены, что производящие не имели чем прокормиться. Но уйти не могли. По законам И Цзуна беглых ловили, наказывали увечьем или лишением жизни. Произошло восстание. Вождем был некий Гуан Чжао. Одни преувеличивают его значение, другие преуменьшают. Думаю, искра на крыше одного дома после долгой засухи сжигает весь город. Так и Гуан Чжао. В бедствиях восстаний уничтожается многое, создается же мало: такова неизбежность, когда правящие не исполняют обязанностей. Тогда, во время лет восстания, восемь или девять поколений тому назад, в Поднебесной повсюду избивали иноземных купцов — иудеев, арабов, христиан. В Ган-Чжоу таких убили почти двести тысяч, другие упоминают о пятидесяти тысячах. Не счет имеет значение, но то, что озлобленные долгим угнетением суны истребили всех иноземцев, всех до одного, и никто не получил пощады. Городки иноземцев были сожжены, имущество разграблено, хотя народы не богатеют грабежом… Среди убитых было очень много ни в чем не повинных. Они ответили за корыстность своих близких и за бесчеловечную жадность И Цзуна. Таков Закон, и я склоняюсь перед Законом, не понимая. Я только человек. Потом корабли иноземцев, осмелившихся приплывать, сжигались, а людей убивали. Неповинный шелк стал ненавистен жителям Поднебесной. В прибрежных провинциях люди повсюду вырубили тутовые деревья, и шелковые черви пропали от голода. С той поры в Поднебесной еще более невзлюбили иноземцев. Итак, мир очень стар. И люди мстят за боль болью…
— Мы знаем, — начал Бхарави, продолжая мысль тибетца, — что воздержавшийся от возмездия награжден более, чем если бы дал себе волю. Так говорил и учитель христиан. — Бхарави кивнул Андрею. — Ничто не исчезает. Преступник получает возмездие от Кармы, равновесие восстановлено. Несчастный Тенгиз, быть может, уже очнулся в теле паука или скорпиона. Загубленные им, быть может, вознаграждены перевоплощением в новорожденных детях, чья жизнь даст им возможность заслуги.
— Говорят, здешний правитель Хао Цзай был справедлив? — спросил Андрей.
Бхарави кивнул, подтверждая.
— А правитель Су-Чжоу Чан Фэй был высокомерным, жестоким и хищно стяжательствовал, не так ли?
Бхарави опять согласился. Андрей продолжал:
— Однако же оба они не сумели оборонить доверенные им города. Не знаю, как Чан Фэй погубил Су-Чжоу. Здесь же все случилось перед нашими глазами. Справедливый Хао Цзай не заботился о городских стенах, не дал жителям оружия, не выслал дальних дозоров. Суны презирают всех, кто не сун. Для них иноземец — нелюдь, монгол — червь. Степь краем подходит и к Руси. Кочевники — люди, они храбры. Я говорю о них не как зритель, а как воин и без злобы. Здешние степняки свирепее наших соседей.
— Андрей прав, — сказал равви Исаак, — и я нахожу, что правитель, потерявший город, потерял добродетель.
Бхарави поднял руку, как бы останавливая полет слов:
— Не спешите осуждать! Ты, Андрей, не так много жил в Поднебесной, чтобы понять, что суны могут и что им недоступно. Ты, равви, еще не был у сунов. Не уподобляйся человеку, пожелавшему узнать тяжесть горы песка взвешиванием щепотки за щепоткой на весах торговца золотом. После свершения события один, другой, третий легко указывают: надо было сделать то либо другое… Мало кто замечает, что текущий день непонятен, что рассуждение о прошлом не изменяет прошлого, а будущее остается неизвестным.
— Мы не оскорбляем ничьей веры и не стараемся обращать в свою, — сказал тибетец. — Мы уважаем тебя, Андрей, и учение Христа. И тебя, равви, и закон Моисея. Мы, немощные и сами слепые, из любви ко всему живому предостерегаем вас: не отстраняйте бога — он един под всеми именами — от участия во всех больших и малых делах. Не вставайте на этот путь, в конце его вы найдете отрицание Неба. Отвергнув Небо, люди потребуют от самих себя всезнания и всемогущества. Будут наказывать себя за незнание и немощность. Они озлобятся и сломаются под непосильной тяжестью. Монголы терпимы к чужой вере, ибо они чтут Великое Небо.
— Мой друг только напоминает, только напоминает, — мягко продолжал Бхарави. — Он напоминает о милости. Иначе люди будут требовать предвидения и наказывать за неумение предвидеть. Будут казнить за неурожай, хотя земледелец вовремя положил зерно в землю, но не случилось дождя. Будут награждать нерадивых, чьи поля обогатились самосевом с прошлой жатвы и орошены тучами, принесенными будто бы праздным ветром.
— Израиль не отступался от бога! — с силой сказал равви Исаак. — Если по воле бога родятся отрицающие его, не грудь Израиля вскормит их. Скоро исполнится десять веков от разрушения храма, от изгнания. Римляне-гонители создавали богов по своему образу и подобию. Где римляне? А Израиль живет! Греки гнали нас — бог лишил их счастья. Израиль будет жить, из плоти Израиля явится мессия. Через мессию Израиль овладеет вселенной, и тогда завершится путь всего сотворенного богом. Прекратится течение времени, и мертвые восстанут из гробов, и на Страшном Суде каждому воздается должное. Для дел веры нужен разум, а не милость. Поэтому у нас один бог и один закон, я бог никогда не изменит закона. Ты, Андрей, справедливо говорил о надежде. Но надежда вселенной — это Мессия!
Бхарави и его тибетский гость кивали головами. Да, да, они понимали равви. Они слыхали и об Израиле. И суны — приверженцы разума, а не милости, и Надежда Мира согласна называться по-разному.
— Что у нас есть, чем владеет Израиль? — спрашивал равви Исаак. — У нас нет земли, десять столетий мы скитаемся у чужих очагов. Мы не носим с собой бренных изображений бога — он вездесущ. Наш бог и наш закон — таково наше наследство, наша земля, наш очаг. И вот — народы появляются, исчезают, мы же, все потеряв, все сохранили.
Равви Исаак начал гордо, а закончил, вопреки содержанию, угасая. Свесив голову в черной шапочке, с длинными прядями волос на висках, равви Исаак спрятал в ладонях сухое, жесткое лицо. Андрей дружески коснулся плеча равви. Сильному человеку неприятно сочувствие в грусти даже от родных: в такие минуты ласка для него горше обиды. Но, понимая движение души Андрея, равви заставил себя не отстраниться.
Он молился о жене и детях, оставленных на волю иудейской общины. Его избрали, как знатока закона и языков, для далекого путешествия. Конечной целью был Нанкинг, где иудейская община будто бы нарушала правоверие. Были дела и в других общинах, по пути. Не спеша, уже два года равви Исаак пробирался из Александрии Нильской «дорогой шелка». Он гостил во многих общинах единоверцев-единоплеменников. О нем заботились, его передавали из рук в руки, он нес вести, поучая и учась сам. Он встречал добрых и злых, видел богатство одних общин, слабость и бедность других. Он не напрасно взывал к богатым иудеям, указывая им на обделенных. Сила в единении, иудей обязан помочь иудею. Но везде, везде Израиль живет в унижении. Везде Израиль вынуждается хитрить, обманывать, угождать, покупать, дарить, давать — чтобы чужие терпели его. Ибо везде Израиль живет на чужой земле, и над ним шумят чужие знамена, и нет средь чужих прямого пути, а кто не гнется, тот будет сломан.
Равви Исаак молился, поминая общину в Су-Чжоу. Их было немного, они погибли в чужой распре, между чужими знаменами, затоптанные, как слабый источник под копытами взбесившегося стада…
Исаак вез денежное письмо для су-чжоуских единоверцев: деньги опасно возить. Теперь же ему не хватило бы на путь до Нанкинга. Русский выручил, сам предложив та-эли. Взамен Исаак дал письмо на кашгарскую общину, но русский не согласился получить заемный рост. Он благороден — Исаак судил не по услуге, так же как судил Бхарави и тибетца. Подобных Исаак встречал в пути не однажды. Встречи с ними утоляют голод души, с такими искренность не опасна.
Сегодня, чтобы укрепить себя, Исаак мог говорить о тайне Израиля. В книгах, священных и для христиан, открыто сказано об избранном народе и о Мессии. И все же это тайна.
Молясь, равви Исаак еще и еще напоминал богу: «Твой народ в муках несет плоть обещанного тобою Мессии. Наставь же Израиль, как ему готовиться к пришествию Мессии!» Есть путь золота, путь власти через богатство, так как золото побеждает в битвах, золото выигрывает войны, золото правит народами, лишь слепой отрицает власть золота. Многие иудеи считают этот путь предуказанным. Таким заблуждающимся равви напоминал о золотом тельце, проклятом богом. Путь золота есть путь крови, это не путь Израиля.
Нет, не путь, нет! Не однажды за столетия скитаний случалось, что иные иудеи, соблазненные выгодой, своим живым умом способствовали какому-либо чужому правителю набивать казну золотом, проклятым богом Израиля. В Александрии Исаак слышал о нескольких иудеях, которые из корысти служат киевскому князю Святополку. Подобное плохо кончалось в других государствах. Так случилось и в Поднебесной при И Цзуне. Вместе со стяжателями и больше стяжателей страдали честные иудеи…
«Боже, — молился равви Исаак, — да не истощится в твоем народе маккавейская кровь. Но да не превратятся пальцы, державшие рукоять меча, в когти жадного торгаша. Пусть рука иудея будет рукой врачевателя, рукой ученого, которому ты разрешаешь исследовать полезные тайны небосвода, глубин земли, морей, горных вершин, тайны наследства Адама. Отврати разум иудея от золота, направь его разум в науки, дабы на этом сильном пути Израиль подготовился к пришествию Мессии сам и подготовил другие народы. Тебе я служу, сохрани семя мое в детях моих, чтоб я мог, вернувшись, увидеть их возросшими и умереть, благословляя твое имя. Боже, ты обещал Израилю! Исполни и большое и малое! Ты исполнишь, ты сам сказал нам: ничто не может ограничить того, кто все содержит…»
Честь гостя — в руках хозяина, и чрезмерность внимания к гостю близка к унижению его.
Будто не замечая скорби равви Исаака, Бхарави и тибетец беседовали с Андреем.
— Скажи, как люди твоей земли общаются с Небом?
— Ответ на такое превосходит мои силы, — начал Андрей. — Я попытаюсь, но не будьте строги ко мне. — Он продолжал медленно, как посол, который излагает главное: — При прадедах русские князья приняли христианскую веру, и наши люди крестились толпами. В моем детстве священник научил меня верить в чудо озарения истиной, которая свыше пролилась на Русь…
— И это благо, — отозвался Бхарави, — вера в высшее возвышает меня, и души людей ищут чуда.
Соглашаясь, Андрей наклонил голову. Подумав, он продолжил:
— Мужая, я понял — к тем дням обветшала прежняя русская вера. Такое же было у римлян, у греков. И у них христианство заменило их прежнюю одряхлевшую веру. А к памятному для нас году крещения Руси многие русские уже были христианами. Да, деревья и злаки, где ни растут все одинаково питаются водой из небесных туч. Этим примером я хочу вам сказать, что моя земля и до своего озаренья учением Христа не была темным, диким местом. Крестившись, мы сохранили былые законы и обычаи. В речи нашей, не кривя душой, мы поминаем имена старых богов, ибо мы не стыдимся прошлого. И у нас не преследуют тех, кто еще держится старой веры. У нас нет гонений на инаковерующих людей других народов, тогда как греки, латиняне, арабы жестоки к иноверным.
— Проповедующий насилием — враг самому себе, — заметил Бхарави, — такой губит свое учение.
— И я осуждаю таких, — сказал Андрей. — Но что еще мне сказать? Судить о сущности высшего я не могу. Бога я чту в чести, в любви, надежде, милосердии, разуме…
— Да, это его имена, — сказал тибетец. — Их много. Мудрец твоей веры, не помню его трудное имя, назвал бога Владыкой Тишины. Вспомним еще одно имя Неба — Покой — Мир Души. Покой есть движение, в нем Душа, оплодотворяясь Любовью, разрывает Круг вещей. Безмерно усилие бабочки, сотворяющей себя из личинки. Безмерно усилие личинки, сотворяющей из себя бабочку. Разум соблазняет человека непокоем, и человек бежит и бежит, но внутри Круга, — и он неподвижен.
Андрей взглянул на тибетца, отвел глаза, но темно-коричневое лицо будто осталось перед ним, цвета старого луба, в странных твердых морщинах. Без возраста, каменно-спокойное и такое грубо-чужое, что не назовешь и уродливым. А под ним — те же заботы, те же тревоги обо всем, обо всех. Живая душа, свой! Такие встречи на крутой лестнице дней — это пир, это высшая роскошь. Андрею захотелось встать, крикнуть: о вы, братья мои! И вдруг его потянуло на Русь, домой, так потянуло, как, может быть, никогда еще за долгие годы странствий.
Мгновение остановилось, щедро помедлив. Потом время вновь двинулось в будущее.
— Есть еще знание и незнание, — сказал Андрей. — Знай сильные духом, как редка их сила, они были бы куда храбрее. И умные тоже. Ведь редкость и ум. Стало быть, сомнение в себе тоже от бога?
— Это сказано справедливо, — одобрил Бхарави, а тибетец улыбался. Радуясь удачно выраженной мысли, он сказал:
— Незнание нужно, как и сомнение. Они могут оградить человека от искушения насилия, как перила моста ограждают от падения тех, кто боится высоты.
— Есть и третье — хитрость, — продолжал Андрей. — Она не стеснена. Она способна нагло попирать и силу, и ум. Несправедливо это как будто. У нас говорят: «Бог знает…» Много нужно работы, чтобы построить дом, который один человек развалит за утро. Хитрость… Горькое презренье сильных и умных — мед перед ядом презренья хитреца.
— Это тоже правда, — согласился Бхарави.
— А ты знаешь, о каком яде я думаю сейчас? — спросил Андрей.
Трое невольно потянулись друг к другу, и Бхарави ответил за себя и за тибетского гостя:
— Знаем!
— О яде, который убил?
— Да, да, — подтвердил Бхарави и, читая мысли русского, продолжал: — Может быть, когда-либо откроется, кто остановил Тенгиза, сына Гутлука, соком грибов или чем-то еще. Но думаю, не откроется. К чему? Совершившееся — совершилось.
— Мы — точно братья, — сказал Андрей. — Ничто не изменится, если имя убийцы — Случай, Судьба, Небрежность… Таких слов много, и мы, не соглашаясь со злой волей, возлагаем надежду на божий суд. Так ли, иначе ли, но суны имеют в монголах опасных соседей. Что будет?
— Сейчас — ничего. Даже война нуждается в отдыхе. Скоро пойдут караваны. Ты без помехи уйдешь на запад, он, — Бхарави кивнул на Исаака, погруженного в молитву, — на восток. Пока — будет мир. Суны — множество, но им хватает пределов Великой Стены.
— А потом? — спрашивал Андрей. — Чего ждать потом?
Потом… Суны и сильны, и слабы. Верховная власть развращена. Монголы ленивы, жестоки, как дети, любят оружие и развлекаются войной. Может быть, найдется кто-то среди них же, только среди них, кто научит их находить счастье в мире. Но, не умея трудиться, они скучают, скучают… Им снятся походы.
Наверху смеркалось. Из продуха в каменной плите-крыше падал тусклый, слабый свет, и пещера-келья казалась погруженной в туман. За дверью был слышен шорох многих ног, издали, из храма Будды, доносился глухой звук меди.
— Не знаю, не знаю, — повторял Бхарави. — Ты заставил меня гадать о будущем. Это не нужно, не нужно… Время то стремится, то замедляется. Не знаю. Может быть, Брама спит и грезит, а мы, вселенная, все, что движется и что неподвижно, — только сны Брамы. Что я знаю? Может быть, есть нечто совсем иное, совсем. Нечто непостижимое для нас и находящееся вовне. Что могу я сказать? Я — тень. Я только сон…
На тропе восток — запад — восток встречались и расходились караваны. Один — на восход солнца, другой — на его закат. Самый умный следопыт не мог бы сказать, куда же ведет тропа, так как число встречных следов было одинаково.
Синие монголы развлекались бездельем, оружием, конской скачкой и рассказами об удалых делах войны. В сумерках пряный дым кизяка поднимался сереньким столбиком в холодеющем воздухе. Кто-то поминал Тенгиза. Того, кто стал великим ханом и кем-то был побежден на пиру после взятия сунского города Су-Чжоу.
Кто-нибудь из очевидцев в который-то раз повторял, по-детски дивясь виденному:
— И мы пришли. И он был уже без дыханья. И на нем лежала мертвая женщина. И тогда мы поняли — мы думали, что он хан, а он был человек. Как я, как ты…
Коль так, то чему удивлялся рассказчик? Что за беспокойство ему хотелось будить в себе и в других? И почему он нуждался в подтверждении смертности даже тех ханов, которые могли сделаться великими и не сделались ими по милости или из зависти Смерти?
Вместе с Тенгизом умерли другие сыновья Гутлука. В семье остался единственный мужчина, сын Тенгиза, мальчик Есугей. Дети не годятся в ханы синих монголов. Гутлук, забытый ради Тенгиза, схватил падающую власть стареющей цепкой рукой. Кто-то хотел возразить. Гутлук избежал большой крови, пролив малую с усмирившей всех стремительной жестокостью.
Так Тенгиз после смерти выиграл еще одно сражение и после зла, принесенного многим десяткам тысяч людей, убил отцовский покой.
Гутлук не учил монголов миру, воздержанию от насилия и гнева. Видения мира ушли из его души. Учить труду он не мог, так как сам не знал труда.
Заранее хан Гутлук выбрал девочку Аслун невестой для внука. Ожидая, пока детям не исполнится шестнадцать, он наставлял их, готовя к большому.
Не замечая, отец Тенгиза повторял мысли сына, дополнял, исправлял. Он создавал наставление — ясу, как хану взять власть и как удержать, одевая железом монгольские сны.
Так, отвергнув покой, хан Гутлук утверждал осужденное им самим. Так как суны убили Тенгиза. Так как месть чутко дремлет в монгольской душе, просыпаясь по первому зову. И потому, что любовь — самое слабое место сердец сильных людей всех племен.
Дальновидно или недальновидно, но Поднебесная быстро простила кочевников. Соблюдая честь — все мы нуждаемся хотя бы в призраке чести, — ученые сановники скрыли от самих себя причину великодушия государства. Кочевники висели над тропой восток — запад — восток, а у Поднебесной не было войск, способных пойти в степи облавой, чтобы уничтожить опасных соседей. Живут сегодня, о завтрашнем дне заботятся завтра. Другие поступали так же и не имея утешения в цзырах.
По принятому ранее ритуалу возобновились церемонии подношения дани Сыну Неба. Монгольская «дань» обменивалась на «подарки» в Туен-Хуанге. Новый правитель многострадального города, как и его предшественник, понимал, что грандиозные картины внутренней Поднебесной полезны для воображения «степных червей». Гутлук опять отказался. Грубая маска лица хана со шрамами от какой-то болезни устрашала каменной решимостью. Правитель отступился.
Как и раньше, посещая Туен-Хуанг, Гутлук созерцал спящего Будду в храме Тысячи Пещер. Для глаз Бхарави не было грубых лиц. Гутлук изменился, изменился… Бхарави убеждался в непостижимости Кармы: вот человек, твердо вставший на путь Заслуги и бесцельно ушедший с пути. Размышляя о свободе воли, необходимости, праве выбора, предопределении, Бхарави не искал ответа.
Монголы говорили:
— Узнав о смерти сыновей, он прянул, как снежный барс из берлоги. Мы думали, он святой, а он оказался нашим ханом.
Взрослея, Аслун стала не слабее телом, чем Есугей, и опережала его быстротой мысли. Гутлук сделал хороший выбор: будет умная жена для совета, выносливый спутник в переходах — лучшей женщины не надо монголу.
Совершился брак Есугея. Первый сын Есугея умер вскоре после рождения. Старость спешит, но Гутлук умел ждать. И когда в юрте закричал на диво крепкий младенец, прадед приказал Аслун и Есугею:
— Этого вы сохраните. Его имя будет Темучин.
Вскоре Гутлук ушел искать в других местах покоя, которого он лишил себя на земле. Он отправился в длинный путь, закрыв землей лицо, на котором годы, ветры, морозы и само солнце не могли скрыть белые шрамы — вечную память монгола о подземной сунской тюрьме.
Говорят, что Сила и Насилие родились близнецами. И лишь в поздней зрелости их проявилось единственное между ними различие — бесплодие Насилия.
Но кто скажет, чем закончится Завтрашний День, когда он еще не родился?
Никто.
— Много дурного, много зла, — сказал третий собеседник, немолодой тибетец в желтой одежде, с темным лицом. — Простите меня, дорожные братья, за повторение давно вам известного. Но что еще скажешь! Все борются со злом злом же, и от этого зло не слабеет. Не откажусь от возмездия, говорит обиженный. И, воздавая, превосходит ту меру своего страдания, за которое мстит. И замыкает круг. Однако же мир очень стар…
Да, мир стар, — продолжал тибетец. — Ты, человек из далекой Руси, сочувствуя сунам, говорил о дурном управлении. Жадные правители готовят ложе из острых ножей если не себе, то своему роду. Суны будто бы смирны. Будто бы. Позволь, я расскажу тебе о страшных делах. Сообщение об ошибках чужих правителей есть один из лучших подарков, которые может сделать своим правителям вернувшийся из дальней дороги. Слушай же! Восемь или девять поколений тому назад товары прибрежных провинций Поднебесной плыли морем кругом Индии к персам, к арабам, а от них в земли дальнего Запада. Многие купцы-иноземцы осели в приморском Ган-Чжоу, откуда распространились до столицы Поднебесной. Они скупали товары и увозили их на своих кораблях. В Ган-Чжоу они построили себе внутренние городки, и жили арабы с арабами, иудеи с иудеями, христиане с христианами. Купец, ты знаешь, наживается перепродажей сработанного другим и хочет купить подешевле. Я не осуждаю, но говорю: трудно соблюсти меру, лучше не искушаться…
— Мы молимся, чтобы не впасть в искушение, — сказал Андрей.
— Я уважаю твои молитвы, — ответил тибетец, — но слушай дальше. Суны самолюбивы, их глаза оскорблялись самоуверенностью иноземцев: то, что прощают или терпят от своих, втройне ненавистно в чужих. Ни сунским купцам, ни сунским ремесленникам не нравился жир торговых выгод, которым наливались иноземцы. И вот, на горе, пришли годы правления Сына Неба И Цзуна. Этот недостойный, мечтая совершить нечто великое, неизвестно какое и непонятно зачем, бесконечно нуждался в деньгах для бессмысленной роскоши. Окруженный льстецами и дурными сановниками, он уподобился безумному, который, приказывая лить воду в сосуд без дна, не видел, что вода уходит и округа превращается в болото. И Цзун за деньги отдавал сбор налогов иноземцам. Иноземцы выдумывали новые налоги с пользой для себя и Сына Неба. Нашептывая не Сыну, но воистину Пасынку Неба и прельщая золотом, они установили цены на шелковые ткани, на нить, на коконы. Такие цены, что производящие не имели чем прокормиться. Но уйти не могли. По законам И Цзуна беглых ловили, наказывали увечьем или лишением жизни. Произошло восстание. Вождем был некий Гуан Чжао. Одни преувеличивают его значение, другие преуменьшают. Думаю, искра на крыше одного дома после долгой засухи сжигает весь город. Так и Гуан Чжао. В бедствиях восстаний уничтожается многое, создается же мало: такова неизбежность, когда правящие не исполняют обязанностей. Тогда, во время лет восстания, восемь или девять поколений тому назад, в Поднебесной повсюду избивали иноземных купцов — иудеев, арабов, христиан. В Ган-Чжоу таких убили почти двести тысяч, другие упоминают о пятидесяти тысячах. Не счет имеет значение, но то, что озлобленные долгим угнетением суны истребили всех иноземцев, всех до одного, и никто не получил пощады. Городки иноземцев были сожжены, имущество разграблено, хотя народы не богатеют грабежом… Среди убитых было очень много ни в чем не повинных. Они ответили за корыстность своих близких и за бесчеловечную жадность И Цзуна. Таков Закон, и я склоняюсь перед Законом, не понимая. Я только человек. Потом корабли иноземцев, осмелившихся приплывать, сжигались, а людей убивали. Неповинный шелк стал ненавистен жителям Поднебесной. В прибрежных провинциях люди повсюду вырубили тутовые деревья, и шелковые черви пропали от голода. С той поры в Поднебесной еще более невзлюбили иноземцев. Итак, мир очень стар. И люди мстят за боль болью…
— Мы знаем, — начал Бхарави, продолжая мысль тибетца, — что воздержавшийся от возмездия награжден более, чем если бы дал себе волю. Так говорил и учитель христиан. — Бхарави кивнул Андрею. — Ничто не исчезает. Преступник получает возмездие от Кармы, равновесие восстановлено. Несчастный Тенгиз, быть может, уже очнулся в теле паука или скорпиона. Загубленные им, быть может, вознаграждены перевоплощением в новорожденных детях, чья жизнь даст им возможность заслуги.
— Говорят, здешний правитель Хао Цзай был справедлив? — спросил Андрей.
Бхарави кивнул, подтверждая.
— А правитель Су-Чжоу Чан Фэй был высокомерным, жестоким и хищно стяжательствовал, не так ли?
Бхарави опять согласился. Андрей продолжал:
— Однако же оба они не сумели оборонить доверенные им города. Не знаю, как Чан Фэй погубил Су-Чжоу. Здесь же все случилось перед нашими глазами. Справедливый Хао Цзай не заботился о городских стенах, не дал жителям оружия, не выслал дальних дозоров. Суны презирают всех, кто не сун. Для них иноземец — нелюдь, монгол — червь. Степь краем подходит и к Руси. Кочевники — люди, они храбры. Я говорю о них не как зритель, а как воин и без злобы. Здешние степняки свирепее наших соседей.
— Андрей прав, — сказал равви Исаак, — и я нахожу, что правитель, потерявший город, потерял добродетель.
Бхарави поднял руку, как бы останавливая полет слов:
— Не спешите осуждать! Ты, Андрей, не так много жил в Поднебесной, чтобы понять, что суны могут и что им недоступно. Ты, равви, еще не был у сунов. Не уподобляйся человеку, пожелавшему узнать тяжесть горы песка взвешиванием щепотки за щепоткой на весах торговца золотом. После свершения события один, другой, третий легко указывают: надо было сделать то либо другое… Мало кто замечает, что текущий день непонятен, что рассуждение о прошлом не изменяет прошлого, а будущее остается неизвестным.
— Мы не оскорбляем ничьей веры и не стараемся обращать в свою, — сказал тибетец. — Мы уважаем тебя, Андрей, и учение Христа. И тебя, равви, и закон Моисея. Мы, немощные и сами слепые, из любви ко всему живому предостерегаем вас: не отстраняйте бога — он един под всеми именами — от участия во всех больших и малых делах. Не вставайте на этот путь, в конце его вы найдете отрицание Неба. Отвергнув Небо, люди потребуют от самих себя всезнания и всемогущества. Будут наказывать себя за незнание и немощность. Они озлобятся и сломаются под непосильной тяжестью. Монголы терпимы к чужой вере, ибо они чтут Великое Небо.
— Мой друг только напоминает, только напоминает, — мягко продолжал Бхарави. — Он напоминает о милости. Иначе люди будут требовать предвидения и наказывать за неумение предвидеть. Будут казнить за неурожай, хотя земледелец вовремя положил зерно в землю, но не случилось дождя. Будут награждать нерадивых, чьи поля обогатились самосевом с прошлой жатвы и орошены тучами, принесенными будто бы праздным ветром.
— Израиль не отступался от бога! — с силой сказал равви Исаак. — Если по воле бога родятся отрицающие его, не грудь Израиля вскормит их. Скоро исполнится десять веков от разрушения храма, от изгнания. Римляне-гонители создавали богов по своему образу и подобию. Где римляне? А Израиль живет! Греки гнали нас — бог лишил их счастья. Израиль будет жить, из плоти Израиля явится мессия. Через мессию Израиль овладеет вселенной, и тогда завершится путь всего сотворенного богом. Прекратится течение времени, и мертвые восстанут из гробов, и на Страшном Суде каждому воздается должное. Для дел веры нужен разум, а не милость. Поэтому у нас один бог и один закон, я бог никогда не изменит закона. Ты, Андрей, справедливо говорил о надежде. Но надежда вселенной — это Мессия!
Бхарави и его тибетский гость кивали головами. Да, да, они понимали равви. Они слыхали и об Израиле. И суны — приверженцы разума, а не милости, и Надежда Мира согласна называться по-разному.
— Что у нас есть, чем владеет Израиль? — спрашивал равви Исаак. — У нас нет земли, десять столетий мы скитаемся у чужих очагов. Мы не носим с собой бренных изображений бога — он вездесущ. Наш бог и наш закон — таково наше наследство, наша земля, наш очаг. И вот — народы появляются, исчезают, мы же, все потеряв, все сохранили.
Равви Исаак начал гордо, а закончил, вопреки содержанию, угасая. Свесив голову в черной шапочке, с длинными прядями волос на висках, равви Исаак спрятал в ладонях сухое, жесткое лицо. Андрей дружески коснулся плеча равви. Сильному человеку неприятно сочувствие в грусти даже от родных: в такие минуты ласка для него горше обиды. Но, понимая движение души Андрея, равви заставил себя не отстраниться.
Он молился о жене и детях, оставленных на волю иудейской общины. Его избрали, как знатока закона и языков, для далекого путешествия. Конечной целью был Нанкинг, где иудейская община будто бы нарушала правоверие. Были дела и в других общинах, по пути. Не спеша, уже два года равви Исаак пробирался из Александрии Нильской «дорогой шелка». Он гостил во многих общинах единоверцев-единоплеменников. О нем заботились, его передавали из рук в руки, он нес вести, поучая и учась сам. Он встречал добрых и злых, видел богатство одних общин, слабость и бедность других. Он не напрасно взывал к богатым иудеям, указывая им на обделенных. Сила в единении, иудей обязан помочь иудею. Но везде, везде Израиль живет в унижении. Везде Израиль вынуждается хитрить, обманывать, угождать, покупать, дарить, давать — чтобы чужие терпели его. Ибо везде Израиль живет на чужой земле, и над ним шумят чужие знамена, и нет средь чужих прямого пути, а кто не гнется, тот будет сломан.
Равви Исаак молился, поминая общину в Су-Чжоу. Их было немного, они погибли в чужой распре, между чужими знаменами, затоптанные, как слабый источник под копытами взбесившегося стада…
Исаак вез денежное письмо для су-чжоуских единоверцев: деньги опасно возить. Теперь же ему не хватило бы на путь до Нанкинга. Русский выручил, сам предложив та-эли. Взамен Исаак дал письмо на кашгарскую общину, но русский не согласился получить заемный рост. Он благороден — Исаак судил не по услуге, так же как судил Бхарави и тибетца. Подобных Исаак встречал в пути не однажды. Встречи с ними утоляют голод души, с такими искренность не опасна.
Сегодня, чтобы укрепить себя, Исаак мог говорить о тайне Израиля. В книгах, священных и для христиан, открыто сказано об избранном народе и о Мессии. И все же это тайна.
Молясь, равви Исаак еще и еще напоминал богу: «Твой народ в муках несет плоть обещанного тобою Мессии. Наставь же Израиль, как ему готовиться к пришествию Мессии!» Есть путь золота, путь власти через богатство, так как золото побеждает в битвах, золото выигрывает войны, золото правит народами, лишь слепой отрицает власть золота. Многие иудеи считают этот путь предуказанным. Таким заблуждающимся равви напоминал о золотом тельце, проклятом богом. Путь золота есть путь крови, это не путь Израиля.
Нет, не путь, нет! Не однажды за столетия скитаний случалось, что иные иудеи, соблазненные выгодой, своим живым умом способствовали какому-либо чужому правителю набивать казну золотом, проклятым богом Израиля. В Александрии Исаак слышал о нескольких иудеях, которые из корысти служат киевскому князю Святополку. Подобное плохо кончалось в других государствах. Так случилось и в Поднебесной при И Цзуне. Вместе со стяжателями и больше стяжателей страдали честные иудеи…
«Боже, — молился равви Исаак, — да не истощится в твоем народе маккавейская кровь. Но да не превратятся пальцы, державшие рукоять меча, в когти жадного торгаша. Пусть рука иудея будет рукой врачевателя, рукой ученого, которому ты разрешаешь исследовать полезные тайны небосвода, глубин земли, морей, горных вершин, тайны наследства Адама. Отврати разум иудея от золота, направь его разум в науки, дабы на этом сильном пути Израиль подготовился к пришествию Мессии сам и подготовил другие народы. Тебе я служу, сохрани семя мое в детях моих, чтоб я мог, вернувшись, увидеть их возросшими и умереть, благословляя твое имя. Боже, ты обещал Израилю! Исполни и большое и малое! Ты исполнишь, ты сам сказал нам: ничто не может ограничить того, кто все содержит…»
Честь гостя — в руках хозяина, и чрезмерность внимания к гостю близка к унижению его.
Будто не замечая скорби равви Исаака, Бхарави и тибетец беседовали с Андреем.
— Скажи, как люди твоей земли общаются с Небом?
— Ответ на такое превосходит мои силы, — начал Андрей. — Я попытаюсь, но не будьте строги ко мне. — Он продолжал медленно, как посол, который излагает главное: — При прадедах русские князья приняли христианскую веру, и наши люди крестились толпами. В моем детстве священник научил меня верить в чудо озарения истиной, которая свыше пролилась на Русь…
— И это благо, — отозвался Бхарави, — вера в высшее возвышает меня, и души людей ищут чуда.
Соглашаясь, Андрей наклонил голову. Подумав, он продолжил:
— Мужая, я понял — к тем дням обветшала прежняя русская вера. Такое же было у римлян, у греков. И у них христианство заменило их прежнюю одряхлевшую веру. А к памятному для нас году крещения Руси многие русские уже были христианами. Да, деревья и злаки, где ни растут все одинаково питаются водой из небесных туч. Этим примером я хочу вам сказать, что моя земля и до своего озаренья учением Христа не была темным, диким местом. Крестившись, мы сохранили былые законы и обычаи. В речи нашей, не кривя душой, мы поминаем имена старых богов, ибо мы не стыдимся прошлого. И у нас не преследуют тех, кто еще держится старой веры. У нас нет гонений на инаковерующих людей других народов, тогда как греки, латиняне, арабы жестоки к иноверным.
— Проповедующий насилием — враг самому себе, — заметил Бхарави, — такой губит свое учение.
— И я осуждаю таких, — сказал Андрей. — Но что еще мне сказать? Судить о сущности высшего я не могу. Бога я чту в чести, в любви, надежде, милосердии, разуме…
— Да, это его имена, — сказал тибетец. — Их много. Мудрец твоей веры, не помню его трудное имя, назвал бога Владыкой Тишины. Вспомним еще одно имя Неба — Покой — Мир Души. Покой есть движение, в нем Душа, оплодотворяясь Любовью, разрывает Круг вещей. Безмерно усилие бабочки, сотворяющей себя из личинки. Безмерно усилие личинки, сотворяющей из себя бабочку. Разум соблазняет человека непокоем, и человек бежит и бежит, но внутри Круга, — и он неподвижен.
Андрей взглянул на тибетца, отвел глаза, но темно-коричневое лицо будто осталось перед ним, цвета старого луба, в странных твердых морщинах. Без возраста, каменно-спокойное и такое грубо-чужое, что не назовешь и уродливым. А под ним — те же заботы, те же тревоги обо всем, обо всех. Живая душа, свой! Такие встречи на крутой лестнице дней — это пир, это высшая роскошь. Андрею захотелось встать, крикнуть: о вы, братья мои! И вдруг его потянуло на Русь, домой, так потянуло, как, может быть, никогда еще за долгие годы странствий.
Мгновение остановилось, щедро помедлив. Потом время вновь двинулось в будущее.
— Есть еще знание и незнание, — сказал Андрей. — Знай сильные духом, как редка их сила, они были бы куда храбрее. И умные тоже. Ведь редкость и ум. Стало быть, сомнение в себе тоже от бога?
— Это сказано справедливо, — одобрил Бхарави, а тибетец улыбался. Радуясь удачно выраженной мысли, он сказал:
— Незнание нужно, как и сомнение. Они могут оградить человека от искушения насилия, как перила моста ограждают от падения тех, кто боится высоты.
— Есть и третье — хитрость, — продолжал Андрей. — Она не стеснена. Она способна нагло попирать и силу, и ум. Несправедливо это как будто. У нас говорят: «Бог знает…» Много нужно работы, чтобы построить дом, который один человек развалит за утро. Хитрость… Горькое презренье сильных и умных — мед перед ядом презренья хитреца.
— Это тоже правда, — согласился Бхарави.
— А ты знаешь, о каком яде я думаю сейчас? — спросил Андрей.
Трое невольно потянулись друг к другу, и Бхарави ответил за себя и за тибетского гостя:
— Знаем!
— О яде, который убил?
— Да, да, — подтвердил Бхарави и, читая мысли русского, продолжал: — Может быть, когда-либо откроется, кто остановил Тенгиза, сына Гутлука, соком грибов или чем-то еще. Но думаю, не откроется. К чему? Совершившееся — совершилось.
— Мы — точно братья, — сказал Андрей. — Ничто не изменится, если имя убийцы — Случай, Судьба, Небрежность… Таких слов много, и мы, не соглашаясь со злой волей, возлагаем надежду на божий суд. Так ли, иначе ли, но суны имеют в монголах опасных соседей. Что будет?
— Сейчас — ничего. Даже война нуждается в отдыхе. Скоро пойдут караваны. Ты без помехи уйдешь на запад, он, — Бхарави кивнул на Исаака, погруженного в молитву, — на восток. Пока — будет мир. Суны — множество, но им хватает пределов Великой Стены.
— А потом? — спрашивал Андрей. — Чего ждать потом?
Потом… Суны и сильны, и слабы. Верховная власть развращена. Монголы ленивы, жестоки, как дети, любят оружие и развлекаются войной. Может быть, найдется кто-то среди них же, только среди них, кто научит их находить счастье в мире. Но, не умея трудиться, они скучают, скучают… Им снятся походы.
Наверху смеркалось. Из продуха в каменной плите-крыше падал тусклый, слабый свет, и пещера-келья казалась погруженной в туман. За дверью был слышен шорох многих ног, издали, из храма Будды, доносился глухой звук меди.
— Не знаю, не знаю, — повторял Бхарави. — Ты заставил меня гадать о будущем. Это не нужно, не нужно… Время то стремится, то замедляется. Не знаю. Может быть, Брама спит и грезит, а мы, вселенная, все, что движется и что неподвижно, — только сны Брамы. Что я знаю? Может быть, есть нечто совсем иное, совсем. Нечто непостижимое для нас и находящееся вовне. Что могу я сказать? Я — тень. Я только сон…
На тропе восток — запад — восток встречались и расходились караваны. Один — на восход солнца, другой — на его закат. Самый умный следопыт не мог бы сказать, куда же ведет тропа, так как число встречных следов было одинаково.
Синие монголы развлекались бездельем, оружием, конской скачкой и рассказами об удалых делах войны. В сумерках пряный дым кизяка поднимался сереньким столбиком в холодеющем воздухе. Кто-то поминал Тенгиза. Того, кто стал великим ханом и кем-то был побежден на пиру после взятия сунского города Су-Чжоу.
Кто-нибудь из очевидцев в который-то раз повторял, по-детски дивясь виденному:
— И мы пришли. И он был уже без дыханья. И на нем лежала мертвая женщина. И тогда мы поняли — мы думали, что он хан, а он был человек. Как я, как ты…
Коль так, то чему удивлялся рассказчик? Что за беспокойство ему хотелось будить в себе и в других? И почему он нуждался в подтверждении смертности даже тех ханов, которые могли сделаться великими и не сделались ими по милости или из зависти Смерти?
Вместе с Тенгизом умерли другие сыновья Гутлука. В семье остался единственный мужчина, сын Тенгиза, мальчик Есугей. Дети не годятся в ханы синих монголов. Гутлук, забытый ради Тенгиза, схватил падающую власть стареющей цепкой рукой. Кто-то хотел возразить. Гутлук избежал большой крови, пролив малую с усмирившей всех стремительной жестокостью.
Так Тенгиз после смерти выиграл еще одно сражение и после зла, принесенного многим десяткам тысяч людей, убил отцовский покой.
Гутлук не учил монголов миру, воздержанию от насилия и гнева. Видения мира ушли из его души. Учить труду он не мог, так как сам не знал труда.
Заранее хан Гутлук выбрал девочку Аслун невестой для внука. Ожидая, пока детям не исполнится шестнадцать, он наставлял их, готовя к большому.
Не замечая, отец Тенгиза повторял мысли сына, дополнял, исправлял. Он создавал наставление — ясу, как хану взять власть и как удержать, одевая железом монгольские сны.
Так, отвергнув покой, хан Гутлук утверждал осужденное им самим. Так как суны убили Тенгиза. Так как месть чутко дремлет в монгольской душе, просыпаясь по первому зову. И потому, что любовь — самое слабое место сердец сильных людей всех племен.
Дальновидно или недальновидно, но Поднебесная быстро простила кочевников. Соблюдая честь — все мы нуждаемся хотя бы в призраке чести, — ученые сановники скрыли от самих себя причину великодушия государства. Кочевники висели над тропой восток — запад — восток, а у Поднебесной не было войск, способных пойти в степи облавой, чтобы уничтожить опасных соседей. Живут сегодня, о завтрашнем дне заботятся завтра. Другие поступали так же и не имея утешения в цзырах.
По принятому ранее ритуалу возобновились церемонии подношения дани Сыну Неба. Монгольская «дань» обменивалась на «подарки» в Туен-Хуанге. Новый правитель многострадального города, как и его предшественник, понимал, что грандиозные картины внутренней Поднебесной полезны для воображения «степных червей». Гутлук опять отказался. Грубая маска лица хана со шрамами от какой-то болезни устрашала каменной решимостью. Правитель отступился.
Как и раньше, посещая Туен-Хуанг, Гутлук созерцал спящего Будду в храме Тысячи Пещер. Для глаз Бхарави не было грубых лиц. Гутлук изменился, изменился… Бхарави убеждался в непостижимости Кармы: вот человек, твердо вставший на путь Заслуги и бесцельно ушедший с пути. Размышляя о свободе воли, необходимости, праве выбора, предопределении, Бхарави не искал ответа.
Монголы говорили:
— Узнав о смерти сыновей, он прянул, как снежный барс из берлоги. Мы думали, он святой, а он оказался нашим ханом.
Взрослея, Аслун стала не слабее телом, чем Есугей, и опережала его быстротой мысли. Гутлук сделал хороший выбор: будет умная жена для совета, выносливый спутник в переходах — лучшей женщины не надо монголу.
Совершился брак Есугея. Первый сын Есугея умер вскоре после рождения. Старость спешит, но Гутлук умел ждать. И когда в юрте закричал на диво крепкий младенец, прадед приказал Аслун и Есугею:
— Этого вы сохраните. Его имя будет Темучин.
Вскоре Гутлук ушел искать в других местах покоя, которого он лишил себя на земле. Он отправился в длинный путь, закрыв землей лицо, на котором годы, ветры, морозы и само солнце не могли скрыть белые шрамы — вечную память монгола о подземной сунской тюрьме.
Говорят, что Сила и Насилие родились близнецами. И лишь в поздней зрелости их проявилось единственное между ними различие — бесплодие Насилия.
Но кто скажет, чем закончится Завтрашний День, когда он еще не родился?
Никто.