Страница:
Появились «Странствия Персилеса и Сихисмунды» Сервантеса (линия № 8), отдаленным образцом которых, как сообщают нам литературоведы, были «Эфиопика» Гелиодора и «Левкинна и Клитофон» Ахилла Татия (III и IV века, линии № 6 и 7). Каро переводил «Энеиду» и «Дафниса и Хлою» Лонга.
В конце XV — начале XVI века начался постепенный переход от «нижних» чувств к «верхним». Писатели научаются писать о чувствах и мыслях. Появляется умение «психологического портрета». Один из видных представителей такого рода писателей — Лонг. В общей хронологической карте его размещают во II–III веке до н. э., линия № 7–8, что соответствует XV–XVI реальным векам. Этот грек (или не грек?) с острова Лесбос не датирован с точностью до года, к тому же имя, конечно, сбивает исследователей с толку. Но в рамках нашей концепции место ему именно в XVI веке. О чем его книги? А ни о чем, кроме чувств.
Г. Лихт пишет:
«Четыре книги пасторального романа о Дафнисе и Хлое, написанные Лонгом с Лесбоса, представляют собой нечто совершенно особенное. В нет ничего, кроме „языческого“ настроения и чувственной радости. Это небольшое произведение в прелестных отдельных картинах описывает перипетии судьбы двух подкидышей, которые воспитаны добросердечными пастухами; в конце концов они оказываются детьми состоятельных родителей, но испытывают такую привязанность к прелестным деревенским полям своего счастливого детства, что возвращаются сюда, чтобы пожениться и провести остаток жизни вдали от города. Сельский пейзаж, описываемый с яркой наглядностью, которой так восторгался Гете, поэт оживляет прелестными образами панов, нимф и озорных богов любви. Здесь влюбленным тоже угрожают приключения и опасности: пираты уводят Дафниса; Хлою похищают; к ней сватаются богатые женихи; гомосексуалист Гнафон искушает Дафниса.Но хватит расхваливать Лонга, да еще чужими словами; приведем несколько примеров из романа.
Но все эти приключения не более чем эпизоды, а главной темой автора остается мастерски исполненное описание отношений двух влюбленных, которые после первого пробуждения еще не осознаваемого эротического влечения постепенно достигают глубочайшей интимности окончательного сексуального соединения».
Лонг «ДАФНИС И ХЛОЯ»:
«И когда они увидали, что козы и овцы пасутся, как надо, севши на ствол дубовый, осматривать стали они, — в яму свалившись, не ободрался ли Дафнис до крови. Ничего у него не было ранено и ничего окровавлено, но запачканы были землей и грязью волосы и тело все остальное. И было у них решено, чтоб Дафнис обмылся, пока не узнали Ламон и Миртала о том, что случилось.
И войдя вместе с Хлоей в пещеру Нимф, где ручей был, он отдал Хлое стеречь свой хитон и сорочку, и сам, став у ручья, омывал свои кудри и тело. Кудри его были черные, пышные; тело же смуглым сделал от солнца загар, и можно было б подумать, что тело окрашено тенью кудрей. С восхищеньем Хлоя смотрела — прекрасным казался ей Дафнис, и, так как впервые прекрасным он ей показался, причиной его красоты она купанье считала. Когда спину и плечи ему омывала, то нежная кожа легко под рукой поддавалась; так что не раз украдкой она к своей прикасалась, желая узнать, которая будет нежнее. Солнце было уже на закате; тогда свои стада домой они погнали, и с тех пор ни о чем не мечтала уже более Хлоя, лишь о том, что хотела вновь увидать, как купается Дафнис. С наступлением дня, когда на луга они пришли, как обычно, сидя под дубом, Дафнис играл на свирели, а вместе с тем и за козами он наблюдал: они же лежали, как будто его напевам внимали. А Хлоя, севши рядом, глядела за стадом своих овец, но чаще на Дафниса взор направляла. И вновь, на свирели когда он играл, прекрасным он ей показался, и опять причиной его красоты звуки песен считала она, так что, когда он кончил играть, она и сама взялась за свирель, надеясь, что, может быть, станет сама она столь же прекрасной. Она убедила его опять купаться пойти и вновь увидала его во время купанья и, увидавши, к нему прикоснулась и ушла опять в восхищеньи, и восхищение это было началом любви. Каким она мучилась чувством, не знала юная дева: ведь она воспиталась в деревне, ни разу она не слыхала, никто не сказал, что значит слово „любовь“. Томилась ее душа, и взоры ее рассеянны были, и часто, и много она говорила о Дафнисе. Есть перестала, по ночам не спала, о стаде своем забывала, то смеялась, то горько рыдала, то засыпала, то вновь подымалась; лицо у нее то бледнело, то вновь, как зарево, ярко горело.
…Об одной только Хлое он мог говорить. И если один без нее оставался, он так сам с собой, как в бреду, говорил:
„Что сделал со мной Хлои поцелуй?
Губы ее нежнее роз, а уста ее слаще меда, поцелуй же ее пронзил больнее пчелиного жала. Часто я целовал козлят, целовал нежных щенят и телка, подарок Доркона, но ее поцелуй — что-то новое. Дыханье у меня захватывает, сердце хочет выскочить, душа тает, как воск; и все же опять я хочу ее поцелуя. На горе себе я тогда победил, небывалая раньше меня охватила болезнь, и имя ее я даже назвать не умею. Собираясь меня целовать, не отведала ль Хлоя трав иль питья ядовитого? Как же она не погибла сама? Как поют соловьи, а свирель у меня все время молчит! Как весело скачут козлята, а я недвижимо сижу! Как ярко цветы цветут, распустившись, а я венков не плету! Вон фиалки, вон гиацинт цветы свои распускает, а Дафнис уже увядает. Неужели Доркон станет скоро красивей меня?“
Так говоря, страдал и томился Дафнис прекрасный; ведь впервые вкусил он от дел и слов любовных.
…А с наступлением полдня время уже начиналось, когда их глаза были в плену очарованья: когда Хлоя нагого Дафниса видала, ее поражала его цветущая краса, и млела она; ничего в его теле не могла она упрекнуть. Он же, видя ее одетой в шкуру лани, с сосновым венком в волосах, как она подавала ему чашу с питьем, думал, что видит одну из нимф, обитавших в пещере. И вот он похищал сосновый венок с ее головы, сначала его целовал, а потом на себя надевал; и она, когда он омывался в реке, снимая одежды, надевала их на себя, сама их сначала целуя. Иногда они друг в друга яблоки бросали и головы друг другу украшали, пробором волосы деля; Хлоя говорила, что волосы его похожи на мирты, так как темными были они, а Дафнис лицо ее сравнивал с яблоком, так как оно было белым и розовым вместе. Он учил ее играть на свирели, и когда она начинала играть, он отбирал свирель у нее и сам своими губами проводил по всем тростникам. С виду казалось, что учил он, ошибку ее поправлял, на самом же деле посредством свирели нежно и скромно Хлою он целовал.
Как-то раз в полуденную пору, когда он играл на свирели, а их стада в тени лежали, незаметно Хлоя заснула. Это подметив, Дафнис свирель свою отложил и ненасытным взором всею он ей любовался; ведь теперь ему нечего было стыдиться; и тихо он сам про себя говорил: „Как чудесно глаза ее спят, как сладко уста ее дышат! Ни у яблок, ни у цветов на кустах нет аромата такого! Но целовать ее я боюсь; ранит сердце ее поцелуй и, как мед молодой, безумным быть заставляет. Да и боюсь поцелуем своим ее разбудить. О болтливые цикады! Громким своим стрекотаньем вы не дадите ей спать; а вот и козлы стучат рогами, вступивши в бой; о волки, трусливей лисиц! чего вы их до сих пор не похитили!“
Когда он так говорил, цикада, спасаясь от ласточки, хотевшей ее поймать, вскочила к Хлое на грудь, а ласточка, преследуя ее, схватить не смогла, но, гоняясь за ней, близко так пролетела, что крыльями щеку Хлои задела. Она же, не зная, что такое случилось, с громким криком от сна пробудилась. Увидав же ласточку, — близко еще летать она продолжала, — и видя, что Дафнис смеется над испугом ее, от страха она успокоилась и стала глаза протирать, все еще дальше хотевшие спать. Тут цикада из складок одежды на груди у Хлои запела, как будто моливший в беде, получивши спасенье, приносит свою благодарность. И вновь громко вскрикнула Хлоя, а Дафнис опять засмеялся. И под этим Предлогом руками груди он коснулся у ней и оттуда извлек милую эту цикаду; она даже в руке у него петь продолжала. Увидевши ее, в восхищенье Хлоя пришла, на ладонь ее взяла, целовала и вновь у себя на груди укрывала, а цикада все петь продолжала…
Схоронивши Доркона, омывает Дафниса Хлоя, к нимфам его приведя и в пещеру его введя. И сама впервые тогда обмыла тело свое на глазах у Дафниса, белое, красотой без изъяна сияющее. Для такой красоты незачем было воды; а затем, собравши цветы, что цвели по полям тою порою, увенчали венками статуи богинь, а Доркона свирель прикрепили к скале как дар богам, как им посвященье. И после таких очищений они пошли и коз и овец осматривать стали. Они на земле все лежали; не паслись они, не блеяли они, но думаю я, так как не было видно Дафниса с Хлоей, о них тосковали они. Когда ж они показались и раздался обычный их окрик, И на свирели они заиграли, овцы тотчас же встали и стали пастись, а козы стали скакать, зафыркали, как бы радуясь все спасенью привычного им пастуха. А вот Дафнис не мог заставить себя быть веселым: когда увидал он Хлою нагою и красу ее, прежде сокрытую, увидел открытою, заболело сердце его, будто яд какой-то его снедал. Дыханье его было частым и скорым, как будто кто гнался за ним, то совсем прекращалось, как будто силы свои истощив в беге своем предыдущем. И можно сказать, что купанье в ручье для него оказалось страшнее, чем в море крушенье. Он полагал, что душа его все еще остается во власти разбойников. Простой и наивный, как мальчик, не знал он еще, что в жизни страшнейший разбойник — любовь».
«Психологизм и эротика — основная его черта, и именно благодаря ей он нашел живой отклик в литературах Нового времени», — вот что говорят о произведении Лонга литературоведы. А мы возражаем: не отклик нашел этот роман в Новое время, а написан был в XVI веке.
И тут же, в пару к «древнему греку» Лонгу, дадим образец творчества поэта «высокого Возрождения». Это сыплющий именами античных богов выпускник Буржского университета, всю жизнь писавший на классический латыни:
Иоанн Секунд, он же — Ян Эверардс (1511–1536):
Перенеся на Киферу Аскания-внука, Венера
Спящему стлала ему нежных фиалок ковер,
Распространяла кругом покровы из роз белоснежных,
Благоуханиями местность кропила вокруг.
Словно воскресло в душе к Адонису прежнее пламя,
В члены глубоко опять вкрался знакомый огонь.
О, сколько раз хотела обнять она шею у внука!
О, сколько молвила раз: был мой Адонис таков!
Но не решалась смутить младенца покой безмятежный
И поцелуев дала тысячу — розам кругом.
И запылали цветы, а губы влюбленной Дионы
Шепотом веют на них, легким дыханием уст!
Сколько касалася роз, поцелуев столько же тотчас
Радость богини в ответ отображали, родясь.
Вот, Киферея, плывя в облаках на лебедях белых,
В путь понеслась: облетать круг непомерный земли.
Как Триптолем, плодородной земле поцелуи богиня
Сыплет, и трижды звучат чуждым звучаньем уста.
И оттого у людей, у немощных, счастлива нива, —
В том врачеванье от мук также и я нахожу.
Ты же прославься вовек, облегченье влюбленного пыла;
Влажный живи, поцелуй, в розах прохладных рожден!
Ваш я отныне поэт. Я буду вас петь, поцелуи,
Не позабыта доколь будет вершина Медуз,
И энеадов своих и отрасль любимую помня,
Нежную Ромула речь не позабудет Амор.
(перевод с латыни С. Шервинского)
От XIV к XVI веку происходил переход от простого к сложному описанию переживаний. Сонет Петрарки психологически довольно простой. Это XIV век, линия № 6:
Кстати, Петрарка (1304–1374), которого именуют «первым современным мужчиной», хоть и признавал, что Лаура была «вся добродетель, красота и благородство, слитые в единой чудесной форме», позднее говорил:
Средь тысяч женщин лишь одна была,
Мне сердце поразившая незримо.
Лишь с облаком благого серафима
Она сравниться красотой могла.
Ее влекли небесные дела,
Вся суета земли скользила мимо.
Огнем и хладом тягостно палима,
Моя душа простерла к ней крыла.
Но тщетно — плоть меня обременяла;
Навеки Донну небеса призвали,
И ныне холод мне сжимает грудь:
Глаза — ее живой души зерцала, —
О, для чего Владычица Печали
Сквозь вас нашла свой беспощадный путь?
«Женщина… это настоящий дьявол, враг мира, источник соблазнов, причина раздоров, от которого мужчина должен держаться подальше, если он желает обрести покой… Пусть женятся те, кого привлекает общество жены, ночные объятия, крики детей и муки бессонницы… Что до нас, то, если это в нашей власти, мы сохраним свое имя в наших талантах, а не в браке, в книгах, а не в детях, в союзе с добродетелью, а не с женщиной…».Некоторые «греки», как мы можем с удивлением (но теперь уже и с пониманием) увидеть, более психологичны в своем творчестве, нежели Петрарка или другие средневековые европейцы. Вот стихотворение Мелеагра, а затем сразу элегия Каллимаха. Это III век до н. э., линия № 7:
Для сравнения — два стихотворения из «Песен поэтов Бургундского двора».
Юношей цвет изобильный собрав, богиня Киприда,
Сплел сам Эрот для тебя, сердце, манящий венок:
Вот, посмотри-ка, сюда он вплел Диодора лилию,
Асклепиада левкой дивнопрекрасный вложил,
Розы тут Гераклита, они без шипов и колючек,
Там сверкает Дион, цвет виноградной лозы,
Вот златокудрого крокус Терона средь листьев проглянул,
И благовонный тимьян дал для венка Улиад,
Нежный Мииск подарил зеленую ветку маслины,
Лавра цветущая ветвь — это наш милый Арет!
Тир священный, из всех островов блаженнейший! Миррой
Дышит лесок, где цветы в дар Афродите даны!
* * *
Кто-то сказал мне о смерти твоей, Гераклит, и заставил
Ты меня слезы пролить. Вспомнилось мне, как с тобой
Часто в беседе мы солнца закат провожали.
Теперь же
Прахом ты стал уж давно, галикарнасский мой друг!
Но еще живы твои соловьиные песни; жестокий,
Все уносящий Аид рук не наложит на них.
Гийом Дюфаи (1400–1470):
Смертельно бледен мой лик,
Причиной тому — любовь,
Груз на плечах велик,
Так тяжела любовь.
Мне изможденный лик
Скрыть ли в морских волнах?
В прекрасной дамы глазах
Вижу, что знает она:
Ни здесь, ни в иных мирах
Без любви мне жизнь не нужна.
Наградой высшей награжденный
И столь высоко вознесенный,
Счастливейший во всей стране!
Об этом вдруг поведал мне
Лишь слог, тобой произнесенный.
И словно заново рожденный,
От горьких мук тобой спасенный,
Я, словно в несказанном сне,
Наградой высшей награжденный
И столь высоко вознесенный,
Счастливейший во всей стране!
Я был отвергнутый влюбленный,
В слезах напрасных истомленный…
Но вот, со мной наедине
Ты робко снизошла ко мне…
О, слог, тобой произнесенный!
Наградой высшей награжденный
И столь высоко вознесенный,
Счастливейший во всей стране!
Об этом вдруг поведал мне
Лишь слог, тобой произнесенный.
Иоанн Режи (1430–1485):
Пожелайте — стану Вам слугою
И любовью нежною своей,
Где бы я ни был, до скончанья дней,
От невзгод и горстей укрою.
Никогда я не прельщусь другою,
Преисполнен счастьем новых дней.
Пожелайте — стану Вам слугою,
Вас любовью одарю своей.
К одному стремлюсь я всей душою,
Вечно петь Вам о любви своей,
И, клянусь, лишенный страсти сей,
Навсегда глаза свои закрою.
Пожелайте — стану Вам слугою,
И любовью нежною своей,
Где б я ни был, до скончанья дне
От невзгод и горестей укрою.
Сонет Шекспира (1584–1616) психологически сложнее, чем у греков или бургундцев, но он и по времени ближе к нам! Ведь это уже линия № 9:
Когда она клянется, что свята,
Я верю ей, хоть знаю — ложь сплошная.
Пусть мнит она, что я в мои лета
Неопытен и хитростей не знаю.
Хочу я думать, что она права,
Что юности не будет завершенья;
По-детски верю я в ее слова,
И у обоих правда в небреженье.
Зачем она не скажет, что хитрит?
Зачем скрываю возраст свой теперь я?
Ах, старость, полюбив, лета таит,
А лучшее, что есть в любви, — доверье.
Так я лгу ей, и лжет она мне тоже,
И льстим своим порокам этой ложью.
Мужчины и женщины
Мы говорили уже о «возрасте человечества», о том, что общественная жизнь, а также частная в своем усредненном значении подчиняются общим законам эволюции. Сначала люди чего-то не знают, потом узнают, применяют, дополняют… узнают еще что-то… взрослеют. Взрослеет всё человечество в целом.
Примеры этому можно найти, изучая историю наук, религий, войн, торговли, но если делать это в рамках традиционной истории, то обнаружится, что повзрослевшее человечество время от времени впадает в детство и начинает свой путь вновь. То есть общепризнанная ныне история не подчиняется законам эволюции. В рамках же той современной хронологии, которую мы предлагаем в нашей книге, «взросление» человечества проявляется вполне. Произведения литературы дают нам картину, например, эволюции отношений между мужчинами и женщинами. Мы коснулись этой темы в предыдущей главе, но обращали в основном внимание на описание куртуазной любви. Каковы же причины перемен в отношениях между мужчинами и женщинами?
С XII века менялся «имидж» женщин, от существа, достойного презрения, до человека, достойного обожания. С XIV века началось освобождение женщин, и мы наблюдаем это по всем векам линий № 6 и выше. До этого женщины повиновались мужчинам, после этого — уже не всегда, хотя и применяли мужчины всяческие меры для исправления ситуации. Тот же Франко Саккетти в одной из новелл советовал исправлять дело дубинкой:
Конечно, процесс освобождения женщин имел свои особенности в разных странах и в разных сословиях. Литературой занимались люди, близкие к высшему сословию, а если мы вздумаем определять время освобождения женщин низших сословий, нам придется не только учесть географический фактор, но и рассчитать коэффициент, зависящий от процесса освобождения самих низших сословий. То есть, предположим, граф Аракчеев не бил свою графиню Аракчееву, и даже не бил крепостных крестьянок, но он бил своих крепостных крестьян, а уже они сами били крестьянок, и какое-то время продолжали делать это даже после того, как было отменено крепостное право. (И даже после того, как всех графов комиссары отправили в Париж или в могилу.)
В Европе же после массового мора, вызванного чумой и чередой войн, в которых гибли в большей части мужчины, причем из лучших, изменилось отношение к женщинам. Дело в том, что владеть имуществом и иметь другие связанные с этим права в то время из всех женщин могли только вдовы, а их как раз оказалось изобилие. Это автоматически привело к изменению положения женщин вообще. Наконец, наступило время, когда не только мужчины высших сословий, но даже средних, а частично и низших научились читать книги и выполнять законы. Они в массе своей перестали бить женщин, тут-то те и показали им козью морду. В отличие от России, Европа и наиболее просвещенные страны Азии прошли этот этап именно в XIV веке, и мужчины-писатели оставили нам свидетельства своего восприятия происходившего процесса. Он им не нравился, скажем прямо.
Мы поместили здесь Ювенала на то место, какое он и должен занимать в современной хронологии. Вся разница между ним и Франко Саккетти (которого мы цитировали перед ним) в том, что жили они в разных местах: один в Риме, находившемся тогда в ромейской (византийской) части Италии, другой — во Флоренции, в романской ее части. И писали — один стихами, другой прозой.
Примеры этому можно найти, изучая историю наук, религий, войн, торговли, но если делать это в рамках традиционной истории, то обнаружится, что повзрослевшее человечество время от времени впадает в детство и начинает свой путь вновь. То есть общепризнанная ныне история не подчиняется законам эволюции. В рамках же той современной хронологии, которую мы предлагаем в нашей книге, «взросление» человечества проявляется вполне. Произведения литературы дают нам картину, например, эволюции отношений между мужчинами и женщинами. Мы коснулись этой темы в предыдущей главе, но обращали в основном внимание на описание куртуазной любви. Каковы же причины перемен в отношениях между мужчинами и женщинами?
XIV век. Франко Саккетти (1335–1400 или 1410):
«…Не так давно, когда я, пишущий эти строки, был, хотя и не заслуженно, одним из приоров нашего города, приехал некий ученый юрист в должности судьи, по имени мессер Америго дельи Америги из Пезаро, мужчина очень красивой наружности, а также весьма преуспевающий в своей науке. Явившись по приезде в нашу управу и представившись с должной торжественностью и речами, он ушел и приступил к исполнению своих обязанностей. А так как в это время был издан новый закон о женских нарядах, за ним после этого несколько раз посылали и напоминали ему, чтобы он при проверке исполнения этих распоряжений проявлял как можно больше рвения, и он обещал это делать.
Вернувшись домой, он в течение многих дней проверял исполнение этих распоряжений на своих домашних, а затем приступил к поискам по городу. И когда его уполномоченный к нему возвращался и докладывал, какие доводы приводила каждая из женщин, которая ему попадалась и на которую он хотел составить протокол, у него был такой вид, словно он совсем свихнулся. А мессер Америго записывал и обдумывал все донесения своего уполномоченного. Случилось так, что какие-то граждане, увидев, что женщины носят все, что им вздумается, без всякого удержу, и услыхав об изданном законе, а также о том, что прибыл новый чиновник, отправляются к синьорам и говорят, что новый чиновник столь хорошо исполняет свои обязанности, что женщины никогда еще так не излишествовали в своих нарядах, как сейчас. По сему случаю синьоры вызвали к себе означенного чиновника и сказали ему, что они удивляются, сколь небрежно он выполняет свои обязанности в отношении распоряжений, касающихся женщин. Означенный мессер Америго отвечал им нижеследующим образом:
— Синьоры мои, я всю свою жизнь учился, дабы усвоить законы, ныне же, когда я думал, что уже что-то знаю, я обнаруживаю, что не знаю ничего, ибо, когда я разыскивал украшения, запрещенные вашим женщинам согласно распоряжениям, которые вы мне дали, они приводили такие доводы, которых я ни в одном законе никогда не встречал. В числе прочих приведу вам несколько таких доводов. Попадается женщина с кружевной повязкой на чепце. Уполномоченный мой и говорит:
„Назовите ваше имя. У вас повязка кружевная“. Добрая женщина снимает повязку, которая была приколота к чепцу булавкой, и, взяв ее в руки, говорит, что это просто гирлянда. Иду дальше и вижу множество нашитых спереди пуговиц. Задержанной говорят: „Этих пуговиц вы не имеете права носить“. А та отвечает: „Конечно, сударь, имею, ведь это не пуговицы, а запонки. Если не верите, посмотрите, в них нет петель и ни одной дырочки“. Уполномоченный подходит к другой, в горностаях, и собирается составить протокол. Женщина говорит: „Не пишите. Это не горностай, это сосуны“. Уполномоченный спрашивает: „Что такое сосуны?“ Женщина отвечает: „Животное“. И уполномоченный мой, как животное… Часто попадаются женщины… [19]Один из синьоров говорит:
— Мы взялись воевать с каменной стеной. А другой:
— Лучше обратиться к фактам, это важнее. А третий:
— Сами захотели, так вам и надо. Наконец, еще кто-то сказал:
— Я хочу вам напомнить, что римляне, победившие весь мир, не могли справиться с собственными женами, которые, чтобы добиться отмены законов против их нарядов, побежали на Капитолий и победили римлян, получив то, что хотели.
Недаром в одной из новелл этой книги Коппо ди Боргезе, прочитав об этой истории у Тита Ливия, чуть не сошел с ума. А после того как каждый по очереди высказал свои доводы, они всем синклитом приказали мессеру Америго действовать по своему усмотрению и больше к этому не возвращаться. И это было сказано своевременно, ибо с этого самого часа ни один из чиновников уж больше не выполнял своих обязанностей и не старался… [20]представляя вольное хождение гирляндам вместо повязок, и запонкам, и сосунам, и всяким оборочкам. Потому-то и говорится во Фриули: „Чего захочет жена, того захочет и муж, но чего захочет муж — тирли-бирли“».
С XII века менялся «имидж» женщин, от существа, достойного презрения, до человека, достойного обожания. С XIV века началось освобождение женщин, и мы наблюдаем это по всем векам линий № 6 и выше. До этого женщины повиновались мужчинам, после этого — уже не всегда, хотя и применяли мужчины всяческие меры для исправления ситуации. Тот же Франко Саккетти в одной из новелл советовал исправлять дело дубинкой:
«Что касается меня, то я, как уже говорилось, полагаю, что от мужей почти что целиком зависит делать жен хорошими или дурными. Да и здесь мы видим, как Порчелли сделал то, чего не сумел сделать Кастроне. И хотя существует пословица, гласящая: „Добрая женщина и злая женщина одинаково требуют палки“, я принадлежу к числу тех, кто считает, что злая женщина требует палки, но что добрая в ней не нуждается. В самом деле, если побои наносятся с целью искоренения дурных привычек и замены их хорошими, то злой женщине их следует наносить, чтобы она изменила свои преступные привычки, но с доброй не следует этого делать, ибо, если она изменит свои хорошие привычки, она может приобрести дурные, как это часто бывает, когда, например, бьют и дергают смирных лошадей, и они становятся норовистыми».
Конечно, процесс освобождения женщин имел свои особенности в разных странах и в разных сословиях. Литературой занимались люди, близкие к высшему сословию, а если мы вздумаем определять время освобождения женщин низших сословий, нам придется не только учесть географический фактор, но и рассчитать коэффициент, зависящий от процесса освобождения самих низших сословий. То есть, предположим, граф Аракчеев не бил свою графиню Аракчееву, и даже не бил крепостных крестьянок, но он бил своих крепостных крестьян, а уже они сами били крестьянок, и какое-то время продолжали делать это даже после того, как было отменено крепостное право. (И даже после того, как всех графов комиссары отправили в Париж или в могилу.)
В Европе же после массового мора, вызванного чумой и чередой войн, в которых гибли в большей части мужчины, причем из лучших, изменилось отношение к женщинам. Дело в том, что владеть имуществом и иметь другие связанные с этим права в то время из всех женщин могли только вдовы, а их как раз оказалось изобилие. Это автоматически привело к изменению положения женщин вообще. Наконец, наступило время, когда не только мужчины высших сословий, но даже средних, а частично и низших научились читать книги и выполнять законы. Они в массе своей перестали бить женщин, тут-то те и показали им козью морду. В отличие от России, Европа и наиболее просвещенные страны Азии прошли этот этап именно в XIV веке, и мужчины-писатели оставили нам свидетельства своего восприятия происходившего процесса. Он им не нравился, скажем прямо.
XIV–XV реальные века. Ювенал (ок. 60 — ок. 127). Книга II, сатира 6.
Это произведение весьма большое и нудное, мы здесь ограничимся аннотацией. Ход мысли сатирика таков:…добродетельных женщин больше нет, они блудят с актерами, музыкантами и гладиаторами; сама императрица Мессалина продавала себя в публичном доме. В женщине нас (мужчин) может прельщать богатство и красота, но их портят гордыня, грекомания, капризное властолюбие, непостоянство; они увлекаются не женскими делами — тяжбами и гладиаторскими упражнениями; неразоблаченные прелюбодейки ревнивы, а разоблаченные дерзки. Богатство и роскошь привели на смену стыдливости разврат на тайных оргиях, мотовство, извращенную похоть, увлечение певцами и музыкантами. Женщины любопытны, жестоки, предаются мужской гимнастике и пьянству или неуместной учености; они заботятся только о своей наружности, за туалетом мучат служанок, разоряют мужей суевериями, не хотят рожать детей, одурманивают мужей зельями и даже убивают их.
Мы поместили здесь Ювенала на то место, какое он и должен занимать в современной хронологии. Вся разница между ним и Франко Саккетти (которого мы цитировали перед ним) в том, что жили они в разных местах: один в Риме, находившемся тогда в ромейской (византийской) части Италии, другой — во Флоренции, в романской ее части. И писали — один стихами, другой прозой.