Богатств приблудных? Константина ль чаешь?
Тебя спасет бедняк — его народ.
 
(Перевод Ю. Верховского)
 
   Из образцов самой востребованной литературы (того же сорта, что и сейчас) приведем сначала ординарное произведение, затем — одно из тех, что считается лучшим.
 
Книга рыцаря Делатур Ландри, написанная в назидание дочерям. Глава 19 «О ТОЙ, ЧТО ВСКОЧИЛА НА СТОЛ»:
   Однажды три купца возвращались из поездки за руанским сукном. Один вдруг сказал: «Очень хорошо, когда женщина покорна своему господину». «Моя, — сказал другой, — мне подчиняется без слов». «Моя же, — сказал третий, — как мне кажется, еще покорнее». Первый и сказал: «Давайте заключим пари, посмотрим, какая из них выполнит приказания мужа наиболее покорно». — «Согласны», — ответили купцы. И заключили пари, и договорились, что никто из них не предупредит жену об их пари и только скажет: «Что бы я ни приказал, должно быть исполнено». Сначала пришли к одной. Муж сказал: «То, что я сейчас прикажу, должно быть исполнено — что бы это ни было». После этого приказал жене: «Прыгай в этот водоем». — «Зачем? С какой целью?» — «Затем, что я так хочу». — «Нет, я должна сначала узнать, зачем мне прыгать». И не двинулась с места. Муж рассвирепел и наградил ее сильным ударом. Потом отправились к другому купцу, и он заявил, как первый, что его приказание должно быть исполнено, и тут же приказал жене прыгать в водоем. Она же отказалась, не понимая причины, и была побита, как и первая.
   Тогда отправились к третьему купцу. В доме уже был накрыт стол, поставлена еда, и они уселись отобедать. Хозяин сказал на ухо своим спутникам, что после еды он прикажет жене прыгнуть в воду, вслух же объявил, что, какое бы он ни отдал сегодня приказание, оно должно быть немедленно исполнено. Жена, которая любила и боялась его, внимательно выслушала и не знала, что и подумать. Гости принялись за яйца всмятку, и оказалось, что на столе нет соли. Муж окликнул жену: «Женщина, дополни сервировку!». Несчастная, сбитая с толку, но боясь промедления и ослушания, вскочила на стол, но рухнула вместе со столом и всей сервировкой: полетели на пол еда, вино, стаканы, миски. «Что это за манеры? В своем ли вы уме?» — воскликнул муж. «Господин, — отвечала она, — я выполнила ваше приказание, вы же сказали, что я должна его исполнить, каким бы оно ни было. Я выполнила, как сумела, хоть это и огорчило и меня, и вас. Вы же приказали, чтобы я дополнила сервировку». — «Я же имел в виду соль!» — «О Боже, а я подумала, что надо вспрыгнуть самой». Тогда вдоволь все посмеялись и пошутили. Оба гостя заявили, что нет нужды приказывать женщине прыгать в воду, она достаточно сделала и без этого; муж ее выиграл пари, а жена получила похвалы за образцовое повиновение и не была бита, как две другие, не исполнившие приказаний своих мужей. Если простолюдины наказывают своих жен кулаками, то благородных дам лишь журят, иначе поступать не следует. Поэтому любая благородная дама должна показать, что у нее доброе и честное сердце, то есть кротко и с приличиями выказать свое стремление к совершенствованию, покорности и послушанию перед господином, страх и боязнь ослушаться. Ибо добропорядочные женщины боятся, как та жена третьего купца, ослушаться своего господина. Каждая должна быть готова выполнить любой приказ, хороший ли, плохой ли — все равно. И если даже приказание порочно, она не будет повинна, выполнив его, ибо вина ляжет на господина.
 
Джованни Боккаччо. ДЕКАМЕРОН:
   Несколько лет тому назад в Барлетте жил священник, дон Джанни ди Бароло; приход у него был бедный, и, чтобы свести концы с концами, дон Джанни разъезжал на своей кобыле по апулийским ярмаркам: на одной купит, на другой продаст. Во время своих странствий он подружился с неким Пьетро из Тресанти — тот с такими же точно целями разъезжал на осле. В знак любви и дружеского расположения священник звал его, по апулийскому обычаю, не иначе, как голубчиком, всякий раз, когда тот приезжал в Барлетту, водил его в свою церковь, Пьетро всегда у него останавливался и пользовался самым широким его гостеприимством. Пьетро был бедняк, в его владениях хватало места только для него самого, для его молодой и пригожей жены и для его осла, и все же когда дон Джанни приезжал в Тресанти, то останавливался он у Пьетро, и тот в благодарность за почет, который оказывал ему дон Джанни, с честью его у себя принимал. Но так как у Пьетро была всего одна, да и то узкая, кровать, на которой он спал со своей красавицей женой, то он при всем желании не мог отвести для него удобный ночлег, и дону Джанни приходилось спать в стойлице, на охапке соломы, вместе с кобылой и с ослом. Зная, как священник ублажает Пьетро в Барлетте, жена Пьетро не раз выражала желание, пока священник у них, уступить ему свое место на кровати, а самой ночевать у соседки, Зиты Карапрезы, дочери Джудиче Лео, и говорила о том священнику, но священник и слушать не хотел.
   Однажды он ей сказал: «Джеммата, голубушка, ты за меня не беспокойся, мне хорошо: когда мне вздумается, я превращаю мою кобылу в смазливую девчонку и с нею сплю, а потом, когда мне заблагорассудится, снова превращаю ее в кобылу, так что расставаться мне с ней неохота».
   Молодая женщина подивилась, но поверила и рассказала мужу. «Если он и впрямь так уж тебя любит, то отчего ты его не попросишь научить тебя колдовать? — спросила она. — Ты бы превращал меня в кобылу и работал бы и на кобыле и на осле, и стали бы мы зарабатывать вдвое больше, а когда мы возвращались бы домой, ты снова превращал бы меня в женщину».
   Пьетро был с придурью, а потому он в это поверил, согласился с женой и стал упрашивать дона Джанни научить его колдовать. Дон Джанни всячески старался доказать ему, что это чепуха, но так и не доказал. «Ин ладно, — объявил он. — Если уж тебе так этого хочется, завтра мы с тобой встанем, как всегда, пораньше, еще до рассвета, и я тебе покажу, как нужно действовать. Признаться, наиболее трудное — приставить хвост, в этом ты сам убедишься».
   Пьетро и Джеммата почти всю ночь глаз не смыкали — так им хотелось, чтобы священник поскорей начал колдовать; когда же забрезжил день, оба поднялись и позвали дона Джанни — тот, в одной сорочке, пришел к Пьетро и сказал: «Это я только для тебя; раз уж тебе так хочется, я это сделаю, но только, если желаешь полной удачи, исполняй беспрекословно все, что я тебе велю».
   Супруги объявили, что исполнят все в точности. Тогда дон Джанни взял свечу, дал ее подержать Пьетро и сказал: «Следи за каждым моим движением и хорошенько запоминай все, что я буду говорить. Но только, что бы ты ни увидел и ни услышал, — молчи, как воды в рот набрал, а иначе все пропало. Да моли бога, чтобы приладился хвост».
   Пьетро взял свечу и сказал дону Джанни, что соблюдет все его наставления.
   Дон Джанни, приказав и Джеммате молчать, что бы с ней ни произошло, велел ей раздеться догола и стать на четвереньки, наподобие лошади, а затем начал ощупывать ее лицо и голову и приговаривать: «Пусть это будет красивая лошадиная голова!» Потом провел рукой по ее волосам и сказал: «Пусть это будет красивая конская грива». Потом дотронулся до рук: «А это пусть будут красивые конские ноги и копыта». Стоило ему дотронуться до ее упругой и полной груди, как проснулся и вскочил некто незваный. «А это пусть будет красивая лошадиная грудь», — сказал дон Джанни. То же самое проделал он со спиной, животом, задом и бедрами. Оставалось только приставить хвост; тут дон Джанни приподнял свою сорочку, достал детородную свою тычину и, мигом воткнув ее в предназначенную для сего борозду, сказал: «А вот это пусть будет красивый конский хвост».
   До сих пор Пьетро молча следил за всеми действиями дона Джанни; когда же он увидел это последнее его деяние, то оно ему не понравилось. «Эй, дон Джанни! — вскричал Пьетро. — Там мне хвост не нужен, там мне хвост не нужен!»
   Влажный корень, с помощью коего растения укрепляются в почве, уже успел войти, и вдруг на тебе — вытаскивай! «Ах, Пьетро, голубчик, что ты наделал! — воскликнул дон Джанни. — Ведь я же тебе сказал: „Что бы ты ни увидел — молчи“. Кобыла была почти готова, но ты заговорил и все дело испортил, а если начать сызнова, то ничего не получится».
   «Да там мне хвост не нужен! — вскричал Пьетро. — Вы должны были мне сказать: „А хвост приставляй сам“. Вы его низко приставили».
   «Ты бы не сумел, — возразил дон Джанни. — Я хотел тебя научить». При этих словах молодая женщина встала и так прямо и сказала мужу: «Дурак ты, дурак! И себе и мне напортил. Ну, где ты видел бесхвостую кобылу? Вот наказание божеское! С таким, как ты, не разбогатеешь».
   Итак, по вине нарушившего обет молчания Пьетро, превращение молодой женщины в кобылу не состоялось и она, огорченная и раздосадованная, начала одеваться, а Пьетро вернулся к обычному своему занятию: сел на осла и поехал с доном Джанни в Битонто на ярмарку, но больше он с подобной просьбой к нему уже не обращался.
 
   Мораль многих новелл Боккаччо: обмануть доверчивого человека не грех. И даже нельзя сказать, что все это — «юмор»; современники новеллиста писали еще более грубо и резко. Возникает подозрение, что перед нами выраженные в литературной форме мечты подростка периода полового созревания. Да, XIV век: умственное развитие человечества находится на уровне 14-летнего ребенка.
   Аналогичные чувства испытываешь, читая Петрония (I век н. э., линия № 5–6 «римской» волны). По нашей синусоиде его время соответствует тому же XIV веку.
 
Петроний Арбитр. «САТИРИКОН»:
   «XVI. Едва принялись мы за изготовленный стараниями Гитона ужин, как раздался в достаточный мере решительный стук в дверь.
   — Кто там? — спросили мы, побледнев от испуга.
   — Открой, — был ответ, — и узнаешь.
   Пока мы переговаривались, соскользнувший засов сам по себе упал, и настежь распахнувшиеся двери пропустили гостью.
   Это была женщина под покрывалом, без сомнения, та самая, что несколько времени тому назад стояла рядом с мужиком (на рынке).
   — Смеяться, что ли, вы надо мною вздумали? — сказала она. — Я рабыня Квартиллы, чье таинство вы осквернили у входа в пещеру. Она сама пришла в гостиницу, и просит разрешения побеседовать с вами; вы не смущайтесь: она не осуждает, не винит вас за эту неосторожность, она только удивляется, какой бог занес в наши края столь изысканных юношей.
   XVII. Пока мы молчали, не зная, на что решиться, в комнату вошла сама (госпожа) в сопровождении девочки и, рассевшись на моем ложе, принялась плакать. Мы не могли вымолвить ни слова и остолбенев, глядели на эти слезы, вызванные, должно быть, очень сильным горем. Когда же сей страшный ливень, наконец, перестал свирепствовать, она обратилась к нам, сорвав с горделивой головы покрывало и так сжав руки, что суставы хрустнули:
   — Откуда вы набрались такой дерзости? Где научились ломать комедию; и даже жульничать? Ей богу, мне жаль вас, но еще никто безнаказанно не видел того, чего видеть не следует. Наша округа полным полна богов-покровителей, так что бога здесь легче встретить, чем человека. Но не подумайте, что я для мести сюда явилась: я движима более состраданием к вашей юности, нежели обидой. Думается мне, лишь по легкомыслию совершили вы сей неискупаемый проступок. Я промучилась всю сегодняшнюю ночь, ибо меня охватил опасный озноб, и я испугалась — не приступ ли это третичной лихорадки. Я искала исцеления во сне, и было мне знамение — обратиться к вам и сломить недуг средством, которое вы мне укажете. Но не только об исцелении хлопочу я: большее горе запало мне в сердце и непременно сведет меня в могилу, — как бы вы, по юношескому легкомыслию, не разболтали о виденном вами в святилище Приапа и не открыли черни божественных тайн. Посему простираю к коленам вашим молитвенно обращенные длани, прошу и умоляю: не смейтесь, не издевайтесь над ночными богослужениями, не открывайте встречному-поперечному вековых тайн, о которых даже не все посвященные знают.
   XVIII. После этой мольбы она снова залилась слезами и, горько рыдая, прижалась лицом и грудью к моей кровати.
   Я, движимый одновременно жалостью и страхом, попросил ее ободриться и не сомневаться в исполнении обоих ее желаний: о таинстве никто не разгласит, и мы готовы, если божество укажет ей еще какое-либо средство против лихорадки, прийти на помощь небесному промыслу, хотя бы с опасностью для жизни. После такого обещания женщина сразу повеселела и, улыбаясь сквозь слезы, стала целовать меня частыми поцелуями и рукою, как гребнем, зачесывать мне волосы, спадавшие на уши.
   — Итак, — мир! — сказала она. — Я отказываюсь от иска. Но если бы вы не захотели дать мне требуемое лекарство, то на завтра уже была бы готова целая толпа мстителей за мою обиду и поруганное достоинство.
 
Стыдно отвергнутой быть;
но быть самовластной — прекрасно.
Больше всего я люблю путь свой сама избирать.
Благоразумный мудрец презреньем казнит за обиду.
Тот, кто врага не добьет, — тот победитель вдвойне.
 
   Затеи, захлопав в ладоши, она вдруг принялась так хохотать, что нам страшно стало. Смеялась и девчонка, ее сопровождавшая, смеялась и служанка, прежде вошедшая.
   XIX. Все они заливались чисто скоморошеским гоготом: мы же, не понимая причины столь быстрой перемены настроения, (выпуча глаза), смотрели то на женщин, то друг на друга.
   — [Ну, — сказала Квартилла], — я запретила кого бы то ни было из смертных пускать сегодня в эту гостиницу затем, чтобы, без долгих проволочек, получить от вас лекарство против лихорадки.
   При этих словах Квартиллы Аскилт несколько опешил; я сделался холоднее галльского снега и не мог проронить ни слова. Только малочисленность ее свиты немного меня успокаивала. Если бы они захотели на нас покуситься, то против нас, каких ни-на-есть мужчин, были бы все-таки три слабые бабенки. Мы, несомненно, были боеспособнее, и я уже составил мысленно, на случай, если бы пришлось драться, следующее распределение поединков: я справлюсь с Квартиллой, Аскилт — с рабыней, Гитон же — с девочкой.
   [Пока я обмозговывал все это, Квартилла потребовала, чтобы ее лихорадка была излечена. Обманувшись в своих надеждах, она вышла в страшном гневе, но через несколько минут вернулась вместе с некоими незнакомцами, которым приказала схватить нас и отнести в какой-то великолепный дворец.]
   Тут из нас, онемевших от ужаса, окончательно испарилось всякое мужество, и предстала взору неминучая гибель.
   XX. — Умоляю тебя, госпожа, — сказал я, — если ты задумала что недоброе, кончай скорее: не так уж велик наш проступок, чтобы за него погибать под пытками.
   Служанка, которую звали Психеей, между тем, постлала на полу ковер [и] стала возбуждать мой член, семью смертями умерший. Закрыл Аскилт плащом голову, узнав по опыту, что опасно подсматривать чужие секреты. [Между тем] рабыня вытащила из-за пазухи две тесьмы, коими связала нам руки я ноги.
   [Попав в эти оковы, я заметил:
   — Этак твоя хозяйка не сможет получить желаемого.
   — Пусть так, — ответила рабыня, — но у меня под рукой есть другие средства и притом самые разнообразные.
   В самом деле, она принесла вазу с сатирионом и веселыми прибаутками так развлекла меня, что я выпил почти весь напиток. Опивки она, незаметно, выплеснула на спину с презрением отвергавшего ее ласки Аскилта].
   — Как же так? Значит, я недостоин сатириона? — спросил Аскилт, воспользовавшись минутой, когда болтовня несколько стихла.
   Мой смех выдал каверзу служанки.
   — Ну и юноша, — вскричала она, всплеснув руками, — один выдул столько сатириона!
   — Вот как? — спросила Квартилла. — Энколпий выпил весь запас сатириона?
   …Рассмеялась приятным смехом…, и даже Гитон не мог удержаться от хохота, в особенности, когда девочка бросилась ему на шею и, не встречая сопротивления, осыпала его бесчисленными поцелуями.
   XXI. Мы попробовали было позвать на помощь, но никто нас выручать не явился, да, кроме того, Психея, каждый раз, когда я собирался закричать „караул“, начинала головной шпилькой колоть мне щеки; девчонка же, обмакивая кисточку в сатирион, мазала ею Аскилта. Напоследок явился кинэд [13]в байковой зеленой одежде, подпоясанный кушаком. Он то терся об нас раздвинутыми бедрами, то пятнал нас вонючими поцелуями. Наконец, Квартилла, подняв хлыст из китового уса и высоко подпоясав платье, приказала дать нам, несчастным, передышку.
   Оба мы поклялись священнейшей клятвой, что эта ужасная тайна умрет с нами.
   Затем пришли палэстриты и, по всем правилам своего искусства, умастили нас. Забыв про усталость, мы надели пиршественные одежды и были отведены в соседний покой, где стояло три ложа и вся обстановка отличалась роскошью и изяществом. Нас пригласили возлечь, угостили великолепной закуской, просто залили фалерном. После нескольких перемен нас стало клонить ко сну.
   — Это что такое? — спросила Квартилла. — Вы собираетесь спать, хотя прекрасно знаете, что подобает бодрствовать в честь гения Приапа?
   XXII. Когда утомленного столькими бедами Аскилта окончательно сморило, отвергнутая с позором рабыня взяла и намазала ему, сонному, все лицо углем, а плечи и щеки расписала непристойными изображениями. Я, страшно усталый от всех неприятностей, тоже, хоть не надолго, отдался сладостям сна. Равно и вся челядь и в комнате, и за дверями (принялась клевать носом): одни валялись вперемежку у ног возлежавших (на ложах), другие дремали, прислонившись к стенам, третьи примостились на пороге — голова к голове. Выгоревшие светильники бросали свет тусклый и слабый.
   В это время два сирийца прокрались в триклиний с намерением стащить флягу (с вином), но, подравшись из жадности на уставленном серебряной утварью столе, они разбили украденную флягу. Стол с серебром опрокинулся, и упавший с высоты кубок стукнул по голове рабыню, валявшуюся на ложе. Она громко завизжала от боли, так что крик ее и воров выдал, и часть пьяных разбудил. Воры-сирийцы, поняв, что их сейчас поймают, тоже растянулись вдоль ложа, словно они давно уже тут, и принялись храпеть, притворяясь спящими. Триклиниарх подлил масла в полупотухшие лампы, мальчики, протерев глаза, вернулись к своей службе, и, наконец, вошедшая музыкантша, ударив в кимвал, пробудила всех.
   XXIII. Пир возобновился, и Квартилла снова призвала всех к усиленному пьянству. Кимвалистка много способствовала веселью пирующих. Снова объявился и кинэд, пошлейший из людей, великолепно подходящий к этому дому. Хлопнув в ладоши, он разразился следующей песней:
 
Эй! Эй! Соберем мальчиколюбцев изощренных!
Все мчитесь сюда быстрой ногой, пятою легкой,
Люд с наглой рукой, с ловким бедром, с вертлявой ляжкой!
Вас, дряблых, давно охолостил делийский мастер.
 
   Он заплевал меня своими грязными поцелуями; после он и на ложе взгромоздился и, несмотря на отчаянное сопротивление, разоблачил меня. Долго и тщетно возился он с моим членом. По потному лбу ручьями стекала краска, а на морщинистых щеках было столько белил, что казалось, будто дождь струится по растрескавшейся стене.
   XXIV. Я не мог долее удерживаться от слез и, доведенный до полного отчаяния, обратился к Квартилле:
   — Прошу тебя, госпожа, ведь ты повелела дать мне братину.
   Она всплеснула руками:
   — О, умнейший из людей и источник доморощенного остроумия! И ты не догадался, что кинэд и есть женский род от брата?
   Тут я пожелал, чтобы и другу моему пришлось так же сладко, как и мне.
   — Клянусь вашей честью, Аскилт, один единственный во всем триклинии празднует лентяя, — воскликнул я.
   — Правильно! — сказала Квартилла. — Пусть и Аскилту дадут братца.
   Сказано — сделано: кинэд переменил коня и, перейдя к моему товарищу, измучил его игрою ляжек и поцелуями. Гитон стоял тут же и чуть не вывихнул челюстей от смеха. (Тут только) Квартилла обратила на него внимание и спросила с любопытством:
   — Чей это мальчик?
   Я сказал, что это мой братец.
   — Почему же, в таком случае, — осведомилась она, — он меня не поцеловал?
   И, подозвав его к себе, подарила поцелуем.
   Затем, засунув ему руку за пазуху и найдя на ощупь неиспользованный еще сосуд, сказала:
   — Это завтра послужит прекрасной закуской к нашим наслаждениям. Сегодня же „после разносолов не хочу харчей“. [14]
   XXV. При этих словах Психея со смехом подошла к ней и что-то неслышно шепнула.
   — Вот, вот, — ответила Квартилла, ты прекрасно надумала: почему бы нам сейчас не лишить девства нашу Паннихис, благо случай выходит?
   Немедленно привели девочку, довольно хорошенькую, на вид лет семи, не более; ту самую, что, приходила к нам в комнату вместе с Квартиллой. При всеобщих рукоплесканиях, по требованию публики, стали справлять свадьбу. В полном изумлении я принялся уверять, что, во-первых, Гитон, стыдливейший отрок, не подходит для такого безобразия, да и лета девочки не те, чтобы она могла вынести закон женского подчинения.
   — Да? — сказала Квартилла. — Она, должно быть, сейчас моложе, чем я была в то время, когда впервые отдалась мужчине? Да прогневается на меня моя Юнона, если я хоть когда-нибудь помню себя девушкой. В детстве я путалась с ровесниками, потом пошли юноши постарше, и так до сей поры. Отсюда, вероятно, и пошла пословица: „Кто снесет теленка, снесет и быка“.
   Боясь, как бы без меня с братцем не обошлись еще хуже, я присоединился к свадьбе.
   XXVI. Уже Психея окутала голову девочки венчальной фатой; уже кинэд нес впереди факел; пьяные женщины, рукоплеща, составили процессию и постлали ложе покрывалом. Возбуждённая этой сладострастной игрой, сама Квартилла встала и, схватив Гитона, потащила его в спальню. Без сомнения, мальчик не сопротивлялся, да и девчонка вовсе не была испугана словом „свадьба“. Пока они лежали за запертыми дверьми, мы уселись на пороге спальни, впереди всех Квартилла, со сладострастным любопытством следившая через бесстыдно проделанную щелку за ребячьей забавой. Дабы и я мог полюбоваться тем же зрелищем, она осторожно привлекла меня к себе, обняв за шею, а так как в этом положений щеки наши почти соприкасались, то она, время от времени, поворачивала ко мне голову и как бы украдкой целовала меня.
   Я был до того измучен невероятной страстностью Квартиллы, что только и мечтал, как бы скрыться. Аскилт — я ему сообщил о своем намерении — всецело мне сочувствовал: он жаждал избавления от объятий Психеи; не будь Гитон заключен в спальне, мы бы смогли легко удрать: но мы хотели его вызволить и избавить от диких шалостей этих блудниц. Пока мы потихоньку сговаривались, Паннихис свалилась с кровати, увлекая за собой Гитона. При падении девочка сильно ударилась головой и с перепугу заорала благим матом; Квартилла в ужасе бросилась к ней на помощь и тем открыла нам путь к отступлению; мы не мешкали: сломя голову мы полетели в гостиницу и остальную часть ночи спокойно проспали в своих кроватях».
 
   Все это непотребство стилистически прекрасно подходит XIV веку, когда жил Боккаччо и другие авторы Проторенессанса, писавшие подобные произведения. Да и общественная жизнь совпадает до мелочей! Адр. Пиотровский, автор предисловия к «Сатирикону», вынужден был отметить:
   «Важнейшим двигателем общественной жизни стала торговля, верными узами деловых интересов связавшая далекие концы гигантского государства. Значение денег возрастало все более. Состояния росли. Усложнился кредит, развилось банкирское дело и торговые компании. Соблазнительно назвать капиталистической эту эпоху античной цивилизации».
   В конце XIV века, при переходе от линии № 6 к линии № 7, мы наблюдаем, что это «подростковое» бесстыдство охватило весь мир. А точнее, оно в это время выплеснулось на страницы романов и рассказов пиателей самых разных стран. Чтобы не быть голословными, перенесемся из Италии на берега «туманного Альбиона» и послушаем речь шестидесятилетнего рыцаря из произведения Чосера (1340–1400).
 
Джефри Чосер. «КЕНТЕРБЕРИЙСКИЕ РАССКАЗЫ»:
 
«Но я предупреждаю вас, друзья:
Старуху всякую отвергну я.
Не больше двадцати пусть будет ей, —
Лишь рыба чем старее, тем ценней.
Милее окунь мне, чем окунек,
Но предпочту телятины кусок
Куску говядины. Да, смака нет
В той женщине, которой двадцать лет…»
 
 
   В ту же эпоху младший коллега Чосера и Боккаччо, Поджо Браччолини (1380–1459, линия № 7), писал попроще. Мы приведем здесь две его фачеции («короткий рассказ», а по сути анекдот). Такого рода поделки продолжают печатать доныне в сборниках типа «Итальянская новелла Возрождения» как один из лучших образцов художественного творчества того времени. И это действительно лучшие образцы, прекрасно показывающие нам умственное и нравственное развитие человечества.
 
«О ЖЕНЩИНЕ, которая, желая закрыть голову, открыла зад»
   «Одна женщина вследствие болезни кожи должна была обрить себе голову. Однажды соседка вызвала ее на улицу по очень нужному делу, и она, забыв второпях закрыть голову, вышла из дому на зов. Соседка, увидя ее, стала стыдить, что она вышла на люди с голой и безобразной головой. Тогда бритая, чтобы закрыть голову, подняла сзади юбку и, желая спрятать голое темя, обнажила зад. Присутствовавшие стали смеяться над женщиной, которая, чтобы избежать маленького срама, наделала большого. Это относится к тем, которые стараются прикрыть легкий проступок тяжелым преступлением».
 
«О ВРАЧЕ, который изнасиловал больную жену портного»