Страница:
– Ах ты бедный лапочка, обижают тебя…
Но – то ли она задела больное место, то ли просто неумело ласкала щенка – тот вдруг зарычал, куснул Верку за палец, вырвался и убежал.
– Ах ты подлая тварь, вот же подлец… – сосала Верка укушенный палец и, увидав на другой стороне бульвара выглянувшего из проекционной будки кинотеатра механика Анатолия, заорала:
– Толик! Привет! Чего сегодня крутишь? Новая программа?
Толик кивнул головой и скрылся в будке.
– Сажин, посмотрим, что идет? – спросила Верка.
Они пересекли бульвар, подошли к кинотеатру «Бомонд» и остановились перед огромным – в этаж высотой – плакатом, на котором был нарисован страшный человек, в черном чулке на голове с прорезями для глаз. Он вгрызался в горло полуобнаженной блондинки.
«Заграничный боевик „Вампиры“, – извещала реклама. – Кошмарные сцены, от которых волосы встают дыбом! Переживания публики! Нервных зрителей просят закрывать глаза. Детям до 19 лет вход запрещен. Комическая „Неуловимый жених“. Море смеха. Перед сеансом любимец публики Федя Бояров – куплеты, фельетоны, остроумие».
– Сажин, – сказала Верка, сплевывая лузгу, – может, сводите свою фиктифную?
Пока Сажин покупал билеты, Верка переговаривалась с Анатолием через открытую дверь будки.
– На танцы придешь? – спросила она, задирая кверху голову.
– Ты же теперь за того матроса интересуешься, что со мной приходил? – свесясь через перила, отвечал Толик. – Так Федюни не будет. Отплыли они.
– Семечек дать?
– Не. А то дай.
Толик сбежал с лестницы, взял горсть семечек.
Верка когда-то «крутила» с этим Анатолием и частенько забегала к нему в проекционную будку. Помощники Анатолия – двое пацанов с прозвищами «Бим» и «Бом» – в этих случаях деликатно исчезали.
– А я, между прочим, взамуж вышла, – сказала Верка.
– Ври!
– Представь. Вон идет.
Подошел Сажин. Зло посмотрел на Анатолия и Верку, которые грызли семечки и сплевывали лузгу на тротуар.
– Это Анатолий, – сказала Верка.
– Очень приятно, – неприязненно ответил Сажин. – Вам не кажется, товарищ Анатолий, что вы мусорите тут… неудобно, улица как-никак… за своей одеждой вы ведь, вижу, следите, даже моды вроде придерживаетесь, а вот улица – она ничья… так?
– Насчет моды – это как считать – остротой?
– Просто наблюдение.
– Если хотите, я эти штаны сам скроил из маминого пикейного одеяла. Могу и вам такие, а то до вас, если судить по костюму, я вижу, еще не дошла свежая новость, что война уже пять лет как кончилась… если уж говорить за моду одежды…
– Толик… товарищ Сажин… – пыталась сбить пламя Верка, – успокойтесь, что это вы…
– Пошли, – сказал Сажин и направился ко входу в кинотеатр. – Скажите, пижон… – сердито договорил он по пути.
У входа Сажин остановился и стал искать по карманам билеты. Ни в правом, ни в левом кармане их не было. В нагрудных тоже не было… Сажин задерживал поток входящих. В кино шли мальчишки, многие прямо со своими лотками с папиросами и ирисками.
– Дети, вход только для взрослых, – безнадежно пыталась остановить их билетерша.
– Так мне, тетенька, уже сорок, – хрипло отвечал мальчишка.
– А я вообще инвалид, – подхватил другой, и все пацаны гурьбой двинулись на штурм билетерши.
– Чертовы билеты, – бормотал Сажин, – только что держал…
Он извлекал из карманов галифе различные бумажки, они падали, и ветер их подхватывал. Сажин бросался вдогонку, ловил, рассматривал. Тут упали очки, но Сажин, к счастью, поймал их на лету.
Стоявшая рядом билетерша наблюдала за нескладным чудаком, потом оглянулась по сторонам и, озорно, по-девчоночьи подмигнув, шепнула:
– Валяйте, сядете на свободные…
Сажин удивленно взглянул на нее. Они улыбнулись друг другу. Ни для кого это не было заметно – ни для Верки, ни для других входящих в зал зрителей.
Женщина была немолода, некрасива, но было в ней какое-то обаяние.
Верка прошла уже вперед, а эти двое все еще улыбались друг другу… И зрители входили, не предъявляя билетов.
Наконец Сажин сказал:
– Спасибо. Найду – отдам…
Прозвучал последний звонок. Погас свет, и перед экраном появился вульгарный толстяк в клетчатом костюме. На голове у него была красная турецкая феска с кисточкой. Он запел про свое якобы путешествие в Турцию, про знакомство с турецким пашой.
…Паша любезен был. Он был мне даже друг. И он мне подарил Одиннадцать супруг… Одиннадцать, мой бог! – А я всего один. И кто бы мне помог Из смелых здесь мужчин?…
Последние слова, обращенные в зал, сопровождались умоляющим движением протянутых к публике рук. Одесситы немного похлопали.
Началось кино. Первые ряды были заняты только мальчишками. Видовую они смотрели индифферентно, большинство ковыряло в носу. Дальше от экрана сидела взрослая публика – обыватели, красноармейцы, матросы с девицами.
Сажин сидел, как всегда, очень прямо, положив руки на колени, и Верка с удивлением поглядывала на него. Другие парочки – перед ними, за ними, рядом с ними – вели себя нормально, как принято в кинотеатре: обнимались, целовались. Кавалеры запускали руки за вырезы кофточек… в общем, шла жизнь. И только этот очкастый тип в френче сидел как истукан.
По временам Сажин кашлял, прикрывая рот, боясь помешать соседям.
Кончилась видовая, Анатолий зажег в зале свет, сменил бобину и отдал ее одному из своих помощников – Биму:
– Дуй в «Ампир»!
Тот схватил пленку и бросился вниз по лестнице. Картины демонстрировались «впереноску» – сразу в двух кинотеатрах.
Аппарат заряжал второй помощник – Бом.
Зрительный зал грыз семечки. В антрактах – а они бывали после каждой части – зрители принимались за семечки.
На этом сеансе было только одно исключение – Сажин.
Анатолий проверил, как заряжена пленка, и сказал Бому:
– Ну, с богом, начинай… Не подведешь?
Бом взялся за ручку аппарата:
– Что вы, дядя Толик, у меня же такой учитель…
– Не подхалимничай. Этому я тебя как раз не учил. Ну, давай. Помни: рука ходит свободно… вот так…
И Бом начал свою карьеру: завертел ручку аппарата.
На экране, прямо из стены, появился вампир в черном и стал подкрадываться к мирно спящей в кровати блондинке…
Возвратясь домой, Сажин и Верка прошли через кухню. Здесь были те же женщины, что и утром. Вошедших встретили недоброжелательно, ироническими взглядами. Лизавета открыла было рот, собираясь произнести что-то в высшей степени ехидное, но Верка опередила ее, бросив на ходу:
– Можете нас поздравить с законным браком… – и ушла вместе с Сажиным.
Тут произошло нечто подобное немой сцене в гоголевском «Ревизоре»: все намертво застыли в тех позах, в каких застал их этот удар грома. Длилась и длилась мертвая пауза. Наконец Лизавета первой стала приходить в себя:
– Нет, я от этой девки с ума сойду – это как минимум…
Верка сидела на кровати и с недоумением смотрела на то, как Сажин укладывает на пол тюфячок. В открытое окно вливались звуки знойного танго. Не такой уж была Верка сложной натурой, чтобы нельзя было разгадать по выражению лица ее мыслей. А думала она, глядя на действия Сажина: «Неужели этот чудак вправду собрался лечь спать отдельно?»
Между тем Сажин, выкладывая бумаги из кармана френча, достал и билеты в кино, которые не мог найти.
– Вы ложитесь, Сажин?
– Да. И вам советую. Поздно.
– А у вас папироски не найдется?
– Вы разве курите?
– Бывает. Когда есть с чего.
– Возьмите на подоконнике. Я набил вчера.
Верка закурила. Легла на кровать поверх одеяла.
– Я не смотрю, – сказал Сажин, – можете раздеться.
– А зачем? И так полежу… Как божья матерь.
– Я потушу? – спросил Сажин.
– Тушите, – с некоторой иронией ответила Верка.
И в комнате стал виден только огонек ее папиросы.
В Посредрабисе дел было невпроворот. К повседневным заботам – формированию концертных бригад, трудоустройству технического персонала, организации выступлений и поездок на коллективных началах – на «марках» вместо твердых ставок, к разбору бесконечных трудовых конфликтов – прибавились еще киноэкспедиции.
Их было в Одессе уже две, когда приехала третья.
Сажин увидел ее, идя утром на работу. Как и все прохожие, он остановился и глядел на шумный кортеж извозчичьих пролеток, двигавшихся со стороны вокзала. Нагруженные чемоданами, корзинами, ящиками, осветительными приборами, зеркалами и отражателями, пролетки двигались медленно, и сидевшие в них молодые люди перекрикивались, чему-то смеялись, что-то передавали «по цепи».
– Киношники приехали! – слышалось в толпе. – Мало нам своих одесских!..
– Все мальчишки, ни одного солидного человека!..
– А этот лохматый, интересно, кто у них? Бухгалтер, что ли?
– Режиссер, говорят.
– Бросьте. Такой режиссер? Смешно.
– Это Эйзенштейн, что вы, не читали?
– Представьте, не читал.
В Посредрабисе Сажин застал Полещука, сидящего на своем месте. Посетителей еще не впускали.
– Там вас в кабинете угрозыск дожидается, – сказал Полещук. – Они тут задержали иллюзиониста Назарова.
В кабинете Сажина действительно находились сотрудник угрозыска Свирскин, милиционер и седенький старичок иконописной внешности в старомодном сюртуке.
– Кто это, по-вашему? – спросил Свирскин.
Сажин посмотрел на старичка.
– Назаров. Иллюзионист.
– Верно. А вы знаете, какие такие иллюзии показывает этот Назаров-Белявский-Куколка-Костромич-Рыбка-Пузырев? Медвежатник это. Отпетый медвежатник. Сейфы вскрывать – вот его иллюзии. А вы ему добренькие справочки даете – артист.
– Это действительно правда? – обратился к старичку Сажин.
Тот пожал плечами:
– А что это такое – правда? Вы знаете? У господа нашего Иисуса Христа одна правда. У Моисея другая. Магомет отрицает обе, а ваше ВКП (б) объявляет все их правды опиумом для народа.
– Ну, вы, Назаров-Пузырев, собачью эту чепуху тут нам не разводите, – сказал Свирскин, – четыре сейфа за один только этот месяц… Магомет… В общем, пошли. И учтите, Сажин, я доложу, что у вас тут за артисты ошиваются.
Звонок оторвал Полещука от работы, и он вошел к Сажину.
– Скажите, товарищ Полещук, каким образом мы можем выяснить, кто у нас действительно артист, а кто примазался?
– Проще простого. Провести переквалификацию.
– Это что такое?
– Ну, экзамен. Посадить авторитетную комиссию – режиссеров, актеров, и пусть каждый покажет перед ней свой номер. Если, конечно, вы хотите чистку устроить…
– Да, именно чистку.
– Вообще-то у нас действительно есть от кого избавляться. Справка им нужна. Другой раз просто не отобьешься.
– Что ж, составляйте комиссию.
– Разрешите? – раздался взволнованный голос, и в кабинет вошли три актера.
– Я вас слушаю… – Сажин пригласил их сесть, но актеры были крайне возбуждены и окружили стол.
– Мы к вам за защитой, – начал голосом «благородного отца» высокий, седой актер. – Можете себе представить…
Они перебивали друг друга, каждый старался скорее изложить суть дела.
– Эта киноэкспедиция…
– У нас точные сведения… тут уже неделю их передовой…
– У них принципиальная установка не занимать на съемках актеров… Это неслыханно…
– Я учился у Бонч-Томашевского…
– …Снимать без актеров… Они говорят, что будут брать людей прямо с улицы.
– Успокойтесь, товарищи, – сказал Сажин, – об этом не может быть разговора. Есть Посредрабис, государственное учреждение, и мы никому не позволим своевольничать… Товарищ Полещук, свяжитесь, пожалуйста, с этой киноэкспедицией и объясните им порядок найма лиц артистических профессий. Можете идти, товарищи, все будет в порядке…
Актеры ушли. Зазвонил телефон.
– Слушаю… – ответил Сажин. – Да, я. Ах, это вы завклубом. Вы-то мне и нужны. Да, я передал на вас дело в союз. И если у вас будет еще хоть один левый концерт – пеняйте на себя. Не пришлось бы положить партбилет… Все. Можете больше не звонить.
Вечером Сажин подошел к кинотеатру «Бомонд». Прошел. Вернулся. Посмотрел на вход. Достал из кармана френча билеты, потерянные вчера. Сеанс еще не начинался. На контроле стояла маленькая, ехидная старушенция.
– Простите, – обратился к ней Сажин, – здесь вчера была на контроле женщина…
– Интересно, – ответила старушенция, – очень интересно. А я что? Мужчина?
– Извините, я не так выразился. Я хочу повидать именно ту женщину, что стояла здесь вчера.
– Вчера было вчера, она работала временно, два или три дня.
– Тогда я вас попрошу передать ей эти билеты.
– Молодой человек, – сказала старушенция, – я понятия не имею, кто она, – как я ей передам?…
На сцене, за закрытым занавесом, толпились актеры. Каждый старался приникнуть к отверстию в занавесе и взглянуть в зрительный зал.
Оперные певицы с неимоверными бюстами, клоуны, балерины в пачках, эстрадники: от куплетистов «рваного жанра» – одетых как босяки – до тонных исполнительниц классических романсов… Сарафаны, трико жонглеров, фраки, боярские костюмы – все смешалось тут у закрытого занавеса. Артисты были до крайности взволнованы.
– …Жили, кажется, без всяких переквалификаций… Нет, ему обязательно нужно поиграть на наших нервах…
– …Говорят, Сажин чекистом раньше был…
– …Вам хорошо, а меня – ежели обезьяны подведут…
– …А комиссию какую согнали… наших пятеро, да из Рабиса, да с окружкома кто-то…
В пустом зрительном зале театра, за длинным столом, накрытым кумачовой материей, сидела квалификационная комиссия. То были виднейшие одесские артисты – оперные и драматические, представители эстрады, руководители профсоюза Рабиса. Рядом с Сажиным сидел Глушко из окружкома, а за спиной Сажина пристроился его консультант и распорядитель смотра – Полещук.
– Можно начинать? – спросил Сажин. – Товарищ Полещук, начинаем.
– Занавес! Первый номер – жонглеры Альбертини! – объявил Полещук.
Старушка концертмейстер, в пенсне, чудом сидящем на самом кончике ее длинного носа, заиграла вступление, и на сцену бойко выбежали три ловких парня, с ходу начав перебрасываться мячами.
Сажин пошептался с членами комиссии и остановил жонглеров:
– Довольно, товарищи, довольно. Ваш номер известен. Вы свободны. Следующий.
– Аполлон Райский, – объявил Полещук и негромко добавил, обращаясь к членам комиссии: – Псевдоним, настоящая фамилия Пупкин. Яков Пупкин.
– Ария Каварадосси из оперы Пуччини «Тоска», – объявил артист, вышедший на сцену.
За кулисами девица в розовом трико выслушивала инструкции фокусника. На нем был экзотический восточный халат и огромный тюрбан на голове.
– …Значит, так, – шептал он, – как лягите в ящик, – сейчас коленки к грудям и голову к коленкам. И ничего не опасайтесь, пила мимо пойдет…
– Да я не пилы вашей боюсь, а боюсь, как бы мне с учета не вылететь.
– И расчет сразу после номера, – говорил восточный фокусник, – как, значит, договорились… А ты покрутись где ни где, – обратился он к своей постоянной партнерше – худой уродливой девке в платье с блестками, – покрутись, покрутись, сегодня заместо тебя вот энта в ящик лягит… – закончил он, поправляя на голове свой огромный восточный тюрбан.
К девице в розовом трико – той, что сегодня «лягит» в ящик, подошел молодой артист:
– Ты что это, Виолетта, бросила Дерибасовскую, в артистки подалась?
– Да нет, мне бы только с учета не слететь.
– Вы свободны… – сказал Полещук Пупкину-Райскому, когда тот допел арию.
Комиссия совещалась по поводу его категории.
– А нельзя ли его обязать, чтобы пел другие песни? – спросил Сажин. – Ну, народные, революционные…
– Мы репертуаром не занимаемся, – несколько высокомерно ответил член комиссии лысый режиссер Крылов, – наше дело профданные, тарификация.
Глушко наклонился к Сажину, тихо шепнул с укором:
– Не надо, Сажин, это не твоя функция…
Через служебный вход за кулисы вбежал запыхавшийся актер.
– Вот вы тут песни поете, – зашептал он, – а московские киношники прямо на улице, без всякого Посредрабиса, набирают на съемки! Грека записали – швейцара из Дворца моряка… при мне…
– Следующий! Раджа Али-Хан-Сулейман! – объявил Полещук и, повернувшись к комиссии, добавил: – Федор Иванов.
Под аккомпанемент в высшей степени «восточной» музыки на сцену вышел известный нам фокусник, прикоснулся рукой ко лбу, потом к губам и наконец к груди. Поклонился и плавным движением поднял руку. В ответ из-за кулис бесшумно выплыл на сцену волшебный сундук. Раджа Али-Хан-Сулейман сделал таинственные пассы, сундук остановился, из-за кулис вышла девица с Дериба-совской в розовом трико. Фокусник открыл крышку сундука и сделал приглашающий жест. Девица стала залезать в сундук. Кое-как она справилась с этим, и раджа Али-Хан-Сулейман, снова проделав волшебные движения, закрыл крышку сундука.
Настал решающий момент: Али взял в руки большую пилу, и аккомпанемент восточных мелодий сменился барабанной дробью.
– Алла-иль-алла! – закричал фокусник. – Иль-Магомет-Турок-Мурок…
И он начал пилить свой ящик. Пила уходила все глубже. И вдруг раздался отчаянный крик, крышка отскочила, и девица выпрыгнула, издавая вопли вперемежку с руганью:
– Ты что, обалдел? Смотри, чуть зад мне не отпилил… – И, всхлипывая, она пошла за кулисы. Раджа Али-Хан-Сулейман чесал затылок. Комиссия смеялась.
– Али этого снять с учета. И девицу тоже, конечно, – сказал Сажин.
– Ну, зачем же… – вмешался лысый Крылов, – пусть Али завтра еще раз пройдет.
– Никаких «завтра». Никаких жуликов. Никаких комбинаций в Посредрабисе. Пусть дорогу к нам забудут. Я не позволю пачкать наше звание артиста. Давайте дальше.
– Следующий! – вызвал Полещук и, наклонясь к Сажину, сказал: – Правильно делаете. Это я вам говорю, Полещук.
Пляж был густо заполнен отдыхающими. Неисчислимое множество одесских детей носилось по белому песку. Дамы прикрывались зонтиками. Мужчины расхаживали в купальниках, которые ныне считались бы женскими, если б не были такими закрытыми. Прогулочные лодки проплывали у самого берега, и пловцы, хватаясь за борта, приставали к девицам, содержащимся в лодках.
Сажин шел по пляжу. Многие оглядывались вслед странному субъекту в застегнутом на все пуговицы френче, в галифе и сапогах.
– Андриан Григорьевич1 – окликнул его чей-то голос. Сажин оглянулся. Это был Полещук. В черных сатиновых трусах, с татарской тюбетейкой на макушке. Полещук сидел на песке, подобрав по-восточному ноги, и очищал вяленую рыбку. Рядом – его неизменный портфель, набитый деловыми бумагами.
– Пивка? – спросил Полещук, протягивая руку к бутылке, воткнутой в мокрый песок. – Таранку?
– Нет, спасибо, – ответил Сажин.
– Не жарко во френче?
– Да нет, ничего… – Сажин снял фуражку и расстегнул верхнюю пуговицу френча – это было максимальной жертвой пляжным нравам с его стороны.
Женщина, стоявшая у воды, кричала во все горло:
– Минька! Плавай сюда, или папа тебя убьет!
Сажин поморщился.
– Все не привыкнете к нашим одессизмам? – улыбнулся Полещук.
– Я, кажется, скоро сам так заговорю. Просто невероятно, во что тут у вас превращают другой раз русскую речь.
– Да… словечки у нас бывают… ничего не скажешь.
Я давно привык.
– А я никогда не привыкну ни к этой речи, ни к вашему городу.
– Вас, Андриан Григорьевич, надо в музее выставить. И табличку: «Человек, которому не нравится Одесса»… Толпами пойдут смотреть. И детям будут показывать.
– Мне бы вместо всех здешних красот один наш питерский серый денек. И дождичек и мокрые проспекты…
– Да, трудновато старику – там, наверху, – всем угодить. Одному подавай ясное небо, другому дождь…
– Если хотите знать, я и к нашим посредрабисникам по-настоящему тоже никак не привыкну. Я понимаю – артисты… но какие-то хаотические, я бы сказал, характеры…
Полещук слушал, и в глазах этого обрюзгшего человека зажигались огоньки протеста – не успел Сажин договорить фразу, как Полещук вскочил на ноги.
– Хаотические? Да? Хаотические? А вы когда-нибудь стояли неделями на унизительных актерских биржах? Ждали, чтобы вас, как лошадь, как собаку, выбрал бы или, что чаще, прошел мимо хозяин? Разве вы можете представить себе их беды, нищету, презрение, падение человеческое – всё, что выпадало на долю артиста?… Ведь, кроме императорских театров да МХАТа, не было у актера своего театрального дома, да и просто обыкновенного человеческого жилья… Бродягами, нищими бродягами они были и все же не бросали свое святое искусство. Ведь наш Посредрабис – это гуманнейший акт Советской власти, это великое дело, что они могут где-то собираться, получать работу не унижаясь… это, это…
Полещук выдохся, махнул рукой и сел снова на песок. Сажин был крайне смущен его речью.
– Знаете, – сказал он, – я как-то сразу окунулся в текучку и, наверно, просто не понял того большого смысла, про который вы говорите…
– Извините, пожалуйста, товарищ… – к Сажину обратился молодой человек в черно-белой полосатой майке. Еще задолго до того, как подойти, он присматривался к Сажину, заходил то с одной, то с другой стороны. И вот наконец заговорил впрямую.
– В чем дело? – спросил Сажин.
– Мы тут снимаем картину о броненосце «Потемкине», о девятьсот пятом годе. Московская группа…
– Да, я слышал.
– Так вот, товарищ, я хочу предложить вам сняться у нас. Это небольшой эпизод, займет всего два-три дня…
– Гмм… – произнес Сажин и переглянулся с Полещуком, – очень интересно… Но ведь я не артист?
– Это и прекрасно. Замечательно, что вы не артист. Именно это нам и нужно. Так вы согласны?
– Знаете что, – сказал Сажин, – я вам дам ответ завтра. Приходите в Посредрабис – знаете, где это?
– Конечно, на Ланжероновской. А в какое время?
– Часов в двенадцать. Вас устраивает?
– Хорошо. Ровно в двенадцать буду. До завтра.
– Ну, что скажете, – обратился Сажин к Полещуку, когда молодой человек отошел, – видали деятелей! Ну, я им приготовлю встречу: к двенадцати соберите всех актеров – Пусть поговорят с ним!
– Ловушка?… – рассмеялся Полещук.
– Ничего, ничего, посмотрим, как он будет с улицы брать людей… – возмущался Сажин. – Порядок есть порядок. Мы требуем, чтобы на артистическую работу брали только артистов. И никаких гвоздей.
На следующий день в Посредрабисе и возле него собралась толпа актеров. Ждали «того» ассистента. В кабинет Сажина вошла женщина.
– Вы ко мне? – не поднимая головы от бумаг, спросил Сажин.
– Насчет работы… Говорили, будто новый театр открывается… Могу билетершей или гардеробщицей… на учете я у вас…
Сажину что-то почудилось в голосе женщины, и он поднял глаза. Перед ним стояла та самая билетерша, та самая женщина…
– Что ж вы меня не узнаете? Ведь мы знакомы, – сказал Сажин, – вы меня без билета пустили.
Теперь и женщина посмотрела на него и сразу узнала. Но сказала:
– Вы что-то спутали, я без билетов никого не пускаю.
В облике этой женщины было что-то и от юной девушки и от усталой женщины уже не первой молодости. И снова их взгляды встретились, как бы схватились, обрадованные встречей.
– Мамка! – заглянула в дверь девчонка. – Катька дерется.
– Брысь отсюда, – кинулась к ней женщина, – брысь, кому сказано ждать… Извините! – вернулась она к столу.
Сажин мучительно кашлял, закрывая рот платком. Женщина с жалостью смотрела на него. Наконец приступ прошел.
– Муж есть у вас? – спросил Сажин.
– Одна, – женщина качнула головой.
Сажин нажал звонок. Вошел Полещук.
– Дайте, пожалуйста, карточку товарища…
Полещук подошел к шкафу и достал учетную карточку.
Сажин заглянул в нее. Да… за год эта женщина всего два раза направлялась на работу. На месяц и вот теперь на три дня в кино «Бомонд»… Не густо…
– Нет ли какой-нибудь заявки подходящей? – обратился он к Полещуку.
– На такие должности очень редко бывает.
– А вы все-таки постарайтесь подыскать ей что-нибудь.
– Хорошо. Можно идти? А то сейчас тот дядя явится… – Полещук ушел.
– Заходите, попытаемся вам помочь, – сказал женщине Сажин.
– Спасибо. Меня вот на киносьемку записали вчера.
– А этого я вас попрошу не делать. У нас на учете много безработных актеров. Это их заработок.
– Хорошо, – ответила женщина, – я не пойду завтра. Хотя…
– Я понимаю, – сказал Сажин, – вам это нужно… Но, видите ли, тут вопрос глубоко принципиальный…
– Поняла. До свиданья. А я вас тоже узнала.
– Билеты ведь я нашел потом… Подкладка порвалась.
– Что ж вам жена не зашьет?
– Какая жена?… Ах, да… Жена… Вот видите, не зашивает.
Из зала послышался шум. Сажин, пропустив женщину, пошел туда. Окруженный толпой актеров, ассистент режиссера едва успевал отвечать на сыплющиеся на него вопросы и возмущенные возгласы.
– …Кто вам дал право… Это наш хлеб…
– Брать прямо с улицы…
Ассистент был прижат к стене разъяренными людьми. Особенно воинственно вели себя женщины. Они наступали на него, размахивали руками – только что не били.
– Тихо, тихо, товарищи, – поднял руку Сажин, – так мы ни в чем не разберемся.
Но успокоить людей было не так просто – Сажину пришлось просто расталкивать их, пробираться к ассистенту.
Но – то ли она задела больное место, то ли просто неумело ласкала щенка – тот вдруг зарычал, куснул Верку за палец, вырвался и убежал.
– Ах ты подлая тварь, вот же подлец… – сосала Верка укушенный палец и, увидав на другой стороне бульвара выглянувшего из проекционной будки кинотеатра механика Анатолия, заорала:
– Толик! Привет! Чего сегодня крутишь? Новая программа?
Толик кивнул головой и скрылся в будке.
– Сажин, посмотрим, что идет? – спросила Верка.
Они пересекли бульвар, подошли к кинотеатру «Бомонд» и остановились перед огромным – в этаж высотой – плакатом, на котором был нарисован страшный человек, в черном чулке на голове с прорезями для глаз. Он вгрызался в горло полуобнаженной блондинки.
«Заграничный боевик „Вампиры“, – извещала реклама. – Кошмарные сцены, от которых волосы встают дыбом! Переживания публики! Нервных зрителей просят закрывать глаза. Детям до 19 лет вход запрещен. Комическая „Неуловимый жених“. Море смеха. Перед сеансом любимец публики Федя Бояров – куплеты, фельетоны, остроумие».
– Сажин, – сказала Верка, сплевывая лузгу, – может, сводите свою фиктифную?
Пока Сажин покупал билеты, Верка переговаривалась с Анатолием через открытую дверь будки.
– На танцы придешь? – спросила она, задирая кверху голову.
– Ты же теперь за того матроса интересуешься, что со мной приходил? – свесясь через перила, отвечал Толик. – Так Федюни не будет. Отплыли они.
– Семечек дать?
– Не. А то дай.
Толик сбежал с лестницы, взял горсть семечек.
Верка когда-то «крутила» с этим Анатолием и частенько забегала к нему в проекционную будку. Помощники Анатолия – двое пацанов с прозвищами «Бим» и «Бом» – в этих случаях деликатно исчезали.
– А я, между прочим, взамуж вышла, – сказала Верка.
– Ври!
– Представь. Вон идет.
Подошел Сажин. Зло посмотрел на Анатолия и Верку, которые грызли семечки и сплевывали лузгу на тротуар.
– Это Анатолий, – сказала Верка.
– Очень приятно, – неприязненно ответил Сажин. – Вам не кажется, товарищ Анатолий, что вы мусорите тут… неудобно, улица как-никак… за своей одеждой вы ведь, вижу, следите, даже моды вроде придерживаетесь, а вот улица – она ничья… так?
– Насчет моды – это как считать – остротой?
– Просто наблюдение.
– Если хотите, я эти штаны сам скроил из маминого пикейного одеяла. Могу и вам такие, а то до вас, если судить по костюму, я вижу, еще не дошла свежая новость, что война уже пять лет как кончилась… если уж говорить за моду одежды…
– Толик… товарищ Сажин… – пыталась сбить пламя Верка, – успокойтесь, что это вы…
– Пошли, – сказал Сажин и направился ко входу в кинотеатр. – Скажите, пижон… – сердито договорил он по пути.
У входа Сажин остановился и стал искать по карманам билеты. Ни в правом, ни в левом кармане их не было. В нагрудных тоже не было… Сажин задерживал поток входящих. В кино шли мальчишки, многие прямо со своими лотками с папиросами и ирисками.
– Дети, вход только для взрослых, – безнадежно пыталась остановить их билетерша.
– Так мне, тетенька, уже сорок, – хрипло отвечал мальчишка.
– А я вообще инвалид, – подхватил другой, и все пацаны гурьбой двинулись на штурм билетерши.
– Чертовы билеты, – бормотал Сажин, – только что держал…
Он извлекал из карманов галифе различные бумажки, они падали, и ветер их подхватывал. Сажин бросался вдогонку, ловил, рассматривал. Тут упали очки, но Сажин, к счастью, поймал их на лету.
Стоявшая рядом билетерша наблюдала за нескладным чудаком, потом оглянулась по сторонам и, озорно, по-девчоночьи подмигнув, шепнула:
– Валяйте, сядете на свободные…
Сажин удивленно взглянул на нее. Они улыбнулись друг другу. Ни для кого это не было заметно – ни для Верки, ни для других входящих в зал зрителей.
Женщина была немолода, некрасива, но было в ней какое-то обаяние.
Верка прошла уже вперед, а эти двое все еще улыбались друг другу… И зрители входили, не предъявляя билетов.
Наконец Сажин сказал:
– Спасибо. Найду – отдам…
Прозвучал последний звонок. Погас свет, и перед экраном появился вульгарный толстяк в клетчатом костюме. На голове у него была красная турецкая феска с кисточкой. Он запел про свое якобы путешествие в Турцию, про знакомство с турецким пашой.
…Паша любезен был. Он был мне даже друг. И он мне подарил Одиннадцать супруг… Одиннадцать, мой бог! – А я всего один. И кто бы мне помог Из смелых здесь мужчин?…
Последние слова, обращенные в зал, сопровождались умоляющим движением протянутых к публике рук. Одесситы немного похлопали.
Началось кино. Первые ряды были заняты только мальчишками. Видовую они смотрели индифферентно, большинство ковыряло в носу. Дальше от экрана сидела взрослая публика – обыватели, красноармейцы, матросы с девицами.
Сажин сидел, как всегда, очень прямо, положив руки на колени, и Верка с удивлением поглядывала на него. Другие парочки – перед ними, за ними, рядом с ними – вели себя нормально, как принято в кинотеатре: обнимались, целовались. Кавалеры запускали руки за вырезы кофточек… в общем, шла жизнь. И только этот очкастый тип в френче сидел как истукан.
По временам Сажин кашлял, прикрывая рот, боясь помешать соседям.
Кончилась видовая, Анатолий зажег в зале свет, сменил бобину и отдал ее одному из своих помощников – Биму:
– Дуй в «Ампир»!
Тот схватил пленку и бросился вниз по лестнице. Картины демонстрировались «впереноску» – сразу в двух кинотеатрах.
Аппарат заряжал второй помощник – Бом.
Зрительный зал грыз семечки. В антрактах – а они бывали после каждой части – зрители принимались за семечки.
На этом сеансе было только одно исключение – Сажин.
Анатолий проверил, как заряжена пленка, и сказал Бому:
– Ну, с богом, начинай… Не подведешь?
Бом взялся за ручку аппарата:
– Что вы, дядя Толик, у меня же такой учитель…
– Не подхалимничай. Этому я тебя как раз не учил. Ну, давай. Помни: рука ходит свободно… вот так…
И Бом начал свою карьеру: завертел ручку аппарата.
На экране, прямо из стены, появился вампир в черном и стал подкрадываться к мирно спящей в кровати блондинке…
Возвратясь домой, Сажин и Верка прошли через кухню. Здесь были те же женщины, что и утром. Вошедших встретили недоброжелательно, ироническими взглядами. Лизавета открыла было рот, собираясь произнести что-то в высшей степени ехидное, но Верка опередила ее, бросив на ходу:
– Можете нас поздравить с законным браком… – и ушла вместе с Сажиным.
Тут произошло нечто подобное немой сцене в гоголевском «Ревизоре»: все намертво застыли в тех позах, в каких застал их этот удар грома. Длилась и длилась мертвая пауза. Наконец Лизавета первой стала приходить в себя:
– Нет, я от этой девки с ума сойду – это как минимум…
Верка сидела на кровати и с недоумением смотрела на то, как Сажин укладывает на пол тюфячок. В открытое окно вливались звуки знойного танго. Не такой уж была Верка сложной натурой, чтобы нельзя было разгадать по выражению лица ее мыслей. А думала она, глядя на действия Сажина: «Неужели этот чудак вправду собрался лечь спать отдельно?»
Между тем Сажин, выкладывая бумаги из кармана френча, достал и билеты в кино, которые не мог найти.
– Вы ложитесь, Сажин?
– Да. И вам советую. Поздно.
– А у вас папироски не найдется?
– Вы разве курите?
– Бывает. Когда есть с чего.
– Возьмите на подоконнике. Я набил вчера.
Верка закурила. Легла на кровать поверх одеяла.
– Я не смотрю, – сказал Сажин, – можете раздеться.
– А зачем? И так полежу… Как божья матерь.
– Я потушу? – спросил Сажин.
– Тушите, – с некоторой иронией ответила Верка.
И в комнате стал виден только огонек ее папиросы.
В Посредрабисе дел было невпроворот. К повседневным заботам – формированию концертных бригад, трудоустройству технического персонала, организации выступлений и поездок на коллективных началах – на «марках» вместо твердых ставок, к разбору бесконечных трудовых конфликтов – прибавились еще киноэкспедиции.
Их было в Одессе уже две, когда приехала третья.
Сажин увидел ее, идя утром на работу. Как и все прохожие, он остановился и глядел на шумный кортеж извозчичьих пролеток, двигавшихся со стороны вокзала. Нагруженные чемоданами, корзинами, ящиками, осветительными приборами, зеркалами и отражателями, пролетки двигались медленно, и сидевшие в них молодые люди перекрикивались, чему-то смеялись, что-то передавали «по цепи».
– Киношники приехали! – слышалось в толпе. – Мало нам своих одесских!..
– Все мальчишки, ни одного солидного человека!..
– А этот лохматый, интересно, кто у них? Бухгалтер, что ли?
– Режиссер, говорят.
– Бросьте. Такой режиссер? Смешно.
– Это Эйзенштейн, что вы, не читали?
– Представьте, не читал.
В Посредрабисе Сажин застал Полещука, сидящего на своем месте. Посетителей еще не впускали.
– Там вас в кабинете угрозыск дожидается, – сказал Полещук. – Они тут задержали иллюзиониста Назарова.
В кабинете Сажина действительно находились сотрудник угрозыска Свирскин, милиционер и седенький старичок иконописной внешности в старомодном сюртуке.
– Кто это, по-вашему? – спросил Свирскин.
Сажин посмотрел на старичка.
– Назаров. Иллюзионист.
– Верно. А вы знаете, какие такие иллюзии показывает этот Назаров-Белявский-Куколка-Костромич-Рыбка-Пузырев? Медвежатник это. Отпетый медвежатник. Сейфы вскрывать – вот его иллюзии. А вы ему добренькие справочки даете – артист.
– Это действительно правда? – обратился к старичку Сажин.
Тот пожал плечами:
– А что это такое – правда? Вы знаете? У господа нашего Иисуса Христа одна правда. У Моисея другая. Магомет отрицает обе, а ваше ВКП (б) объявляет все их правды опиумом для народа.
– Ну, вы, Назаров-Пузырев, собачью эту чепуху тут нам не разводите, – сказал Свирскин, – четыре сейфа за один только этот месяц… Магомет… В общем, пошли. И учтите, Сажин, я доложу, что у вас тут за артисты ошиваются.
Звонок оторвал Полещука от работы, и он вошел к Сажину.
– Скажите, товарищ Полещук, каким образом мы можем выяснить, кто у нас действительно артист, а кто примазался?
– Проще простого. Провести переквалификацию.
– Это что такое?
– Ну, экзамен. Посадить авторитетную комиссию – режиссеров, актеров, и пусть каждый покажет перед ней свой номер. Если, конечно, вы хотите чистку устроить…
– Да, именно чистку.
– Вообще-то у нас действительно есть от кого избавляться. Справка им нужна. Другой раз просто не отобьешься.
– Что ж, составляйте комиссию.
– Разрешите? – раздался взволнованный голос, и в кабинет вошли три актера.
– Я вас слушаю… – Сажин пригласил их сесть, но актеры были крайне возбуждены и окружили стол.
– Мы к вам за защитой, – начал голосом «благородного отца» высокий, седой актер. – Можете себе представить…
Они перебивали друг друга, каждый старался скорее изложить суть дела.
– Эта киноэкспедиция…
– У нас точные сведения… тут уже неделю их передовой…
– У них принципиальная установка не занимать на съемках актеров… Это неслыханно…
– Я учился у Бонч-Томашевского…
– …Снимать без актеров… Они говорят, что будут брать людей прямо с улицы.
– Успокойтесь, товарищи, – сказал Сажин, – об этом не может быть разговора. Есть Посредрабис, государственное учреждение, и мы никому не позволим своевольничать… Товарищ Полещук, свяжитесь, пожалуйста, с этой киноэкспедицией и объясните им порядок найма лиц артистических профессий. Можете идти, товарищи, все будет в порядке…
Актеры ушли. Зазвонил телефон.
– Слушаю… – ответил Сажин. – Да, я. Ах, это вы завклубом. Вы-то мне и нужны. Да, я передал на вас дело в союз. И если у вас будет еще хоть один левый концерт – пеняйте на себя. Не пришлось бы положить партбилет… Все. Можете больше не звонить.
Вечером Сажин подошел к кинотеатру «Бомонд». Прошел. Вернулся. Посмотрел на вход. Достал из кармана френча билеты, потерянные вчера. Сеанс еще не начинался. На контроле стояла маленькая, ехидная старушенция.
– Простите, – обратился к ней Сажин, – здесь вчера была на контроле женщина…
– Интересно, – ответила старушенция, – очень интересно. А я что? Мужчина?
– Извините, я не так выразился. Я хочу повидать именно ту женщину, что стояла здесь вчера.
– Вчера было вчера, она работала временно, два или три дня.
– Тогда я вас попрошу передать ей эти билеты.
– Молодой человек, – сказала старушенция, – я понятия не имею, кто она, – как я ей передам?…
На сцене, за закрытым занавесом, толпились актеры. Каждый старался приникнуть к отверстию в занавесе и взглянуть в зрительный зал.
Оперные певицы с неимоверными бюстами, клоуны, балерины в пачках, эстрадники: от куплетистов «рваного жанра» – одетых как босяки – до тонных исполнительниц классических романсов… Сарафаны, трико жонглеров, фраки, боярские костюмы – все смешалось тут у закрытого занавеса. Артисты были до крайности взволнованы.
– …Жили, кажется, без всяких переквалификаций… Нет, ему обязательно нужно поиграть на наших нервах…
– …Говорят, Сажин чекистом раньше был…
– …Вам хорошо, а меня – ежели обезьяны подведут…
– …А комиссию какую согнали… наших пятеро, да из Рабиса, да с окружкома кто-то…
В пустом зрительном зале театра, за длинным столом, накрытым кумачовой материей, сидела квалификационная комиссия. То были виднейшие одесские артисты – оперные и драматические, представители эстрады, руководители профсоюза Рабиса. Рядом с Сажиным сидел Глушко из окружкома, а за спиной Сажина пристроился его консультант и распорядитель смотра – Полещук.
– Можно начинать? – спросил Сажин. – Товарищ Полещук, начинаем.
– Занавес! Первый номер – жонглеры Альбертини! – объявил Полещук.
Старушка концертмейстер, в пенсне, чудом сидящем на самом кончике ее длинного носа, заиграла вступление, и на сцену бойко выбежали три ловких парня, с ходу начав перебрасываться мячами.
Сажин пошептался с членами комиссии и остановил жонглеров:
– Довольно, товарищи, довольно. Ваш номер известен. Вы свободны. Следующий.
– Аполлон Райский, – объявил Полещук и негромко добавил, обращаясь к членам комиссии: – Псевдоним, настоящая фамилия Пупкин. Яков Пупкин.
– Ария Каварадосси из оперы Пуччини «Тоска», – объявил артист, вышедший на сцену.
За кулисами девица в розовом трико выслушивала инструкции фокусника. На нем был экзотический восточный халат и огромный тюрбан на голове.
– …Значит, так, – шептал он, – как лягите в ящик, – сейчас коленки к грудям и голову к коленкам. И ничего не опасайтесь, пила мимо пойдет…
– Да я не пилы вашей боюсь, а боюсь, как бы мне с учета не вылететь.
– И расчет сразу после номера, – говорил восточный фокусник, – как, значит, договорились… А ты покрутись где ни где, – обратился он к своей постоянной партнерше – худой уродливой девке в платье с блестками, – покрутись, покрутись, сегодня заместо тебя вот энта в ящик лягит… – закончил он, поправляя на голове свой огромный восточный тюрбан.
К девице в розовом трико – той, что сегодня «лягит» в ящик, подошел молодой артист:
– Ты что это, Виолетта, бросила Дерибасовскую, в артистки подалась?
– Да нет, мне бы только с учета не слететь.
– Вы свободны… – сказал Полещук Пупкину-Райскому, когда тот допел арию.
Комиссия совещалась по поводу его категории.
– А нельзя ли его обязать, чтобы пел другие песни? – спросил Сажин. – Ну, народные, революционные…
– Мы репертуаром не занимаемся, – несколько высокомерно ответил член комиссии лысый режиссер Крылов, – наше дело профданные, тарификация.
Глушко наклонился к Сажину, тихо шепнул с укором:
– Не надо, Сажин, это не твоя функция…
Через служебный вход за кулисы вбежал запыхавшийся актер.
– Вот вы тут песни поете, – зашептал он, – а московские киношники прямо на улице, без всякого Посредрабиса, набирают на съемки! Грека записали – швейцара из Дворца моряка… при мне…
– Следующий! Раджа Али-Хан-Сулейман! – объявил Полещук и, повернувшись к комиссии, добавил: – Федор Иванов.
Под аккомпанемент в высшей степени «восточной» музыки на сцену вышел известный нам фокусник, прикоснулся рукой ко лбу, потом к губам и наконец к груди. Поклонился и плавным движением поднял руку. В ответ из-за кулис бесшумно выплыл на сцену волшебный сундук. Раджа Али-Хан-Сулейман сделал таинственные пассы, сундук остановился, из-за кулис вышла девица с Дериба-совской в розовом трико. Фокусник открыл крышку сундука и сделал приглашающий жест. Девица стала залезать в сундук. Кое-как она справилась с этим, и раджа Али-Хан-Сулейман, снова проделав волшебные движения, закрыл крышку сундука.
Настал решающий момент: Али взял в руки большую пилу, и аккомпанемент восточных мелодий сменился барабанной дробью.
– Алла-иль-алла! – закричал фокусник. – Иль-Магомет-Турок-Мурок…
И он начал пилить свой ящик. Пила уходила все глубже. И вдруг раздался отчаянный крик, крышка отскочила, и девица выпрыгнула, издавая вопли вперемежку с руганью:
– Ты что, обалдел? Смотри, чуть зад мне не отпилил… – И, всхлипывая, она пошла за кулисы. Раджа Али-Хан-Сулейман чесал затылок. Комиссия смеялась.
– Али этого снять с учета. И девицу тоже, конечно, – сказал Сажин.
– Ну, зачем же… – вмешался лысый Крылов, – пусть Али завтра еще раз пройдет.
– Никаких «завтра». Никаких жуликов. Никаких комбинаций в Посредрабисе. Пусть дорогу к нам забудут. Я не позволю пачкать наше звание артиста. Давайте дальше.
– Следующий! – вызвал Полещук и, наклонясь к Сажину, сказал: – Правильно делаете. Это я вам говорю, Полещук.
Пляж был густо заполнен отдыхающими. Неисчислимое множество одесских детей носилось по белому песку. Дамы прикрывались зонтиками. Мужчины расхаживали в купальниках, которые ныне считались бы женскими, если б не были такими закрытыми. Прогулочные лодки проплывали у самого берега, и пловцы, хватаясь за борта, приставали к девицам, содержащимся в лодках.
Сажин шел по пляжу. Многие оглядывались вслед странному субъекту в застегнутом на все пуговицы френче, в галифе и сапогах.
– Андриан Григорьевич1 – окликнул его чей-то голос. Сажин оглянулся. Это был Полещук. В черных сатиновых трусах, с татарской тюбетейкой на макушке. Полещук сидел на песке, подобрав по-восточному ноги, и очищал вяленую рыбку. Рядом – его неизменный портфель, набитый деловыми бумагами.
– Пивка? – спросил Полещук, протягивая руку к бутылке, воткнутой в мокрый песок. – Таранку?
– Нет, спасибо, – ответил Сажин.
– Не жарко во френче?
– Да нет, ничего… – Сажин снял фуражку и расстегнул верхнюю пуговицу френча – это было максимальной жертвой пляжным нравам с его стороны.
Женщина, стоявшая у воды, кричала во все горло:
– Минька! Плавай сюда, или папа тебя убьет!
Сажин поморщился.
– Все не привыкнете к нашим одессизмам? – улыбнулся Полещук.
– Я, кажется, скоро сам так заговорю. Просто невероятно, во что тут у вас превращают другой раз русскую речь.
– Да… словечки у нас бывают… ничего не скажешь.
Я давно привык.
– А я никогда не привыкну ни к этой речи, ни к вашему городу.
– Вас, Андриан Григорьевич, надо в музее выставить. И табличку: «Человек, которому не нравится Одесса»… Толпами пойдут смотреть. И детям будут показывать.
– Мне бы вместо всех здешних красот один наш питерский серый денек. И дождичек и мокрые проспекты…
– Да, трудновато старику – там, наверху, – всем угодить. Одному подавай ясное небо, другому дождь…
– Если хотите знать, я и к нашим посредрабисникам по-настоящему тоже никак не привыкну. Я понимаю – артисты… но какие-то хаотические, я бы сказал, характеры…
Полещук слушал, и в глазах этого обрюзгшего человека зажигались огоньки протеста – не успел Сажин договорить фразу, как Полещук вскочил на ноги.
– Хаотические? Да? Хаотические? А вы когда-нибудь стояли неделями на унизительных актерских биржах? Ждали, чтобы вас, как лошадь, как собаку, выбрал бы или, что чаще, прошел мимо хозяин? Разве вы можете представить себе их беды, нищету, презрение, падение человеческое – всё, что выпадало на долю артиста?… Ведь, кроме императорских театров да МХАТа, не было у актера своего театрального дома, да и просто обыкновенного человеческого жилья… Бродягами, нищими бродягами они были и все же не бросали свое святое искусство. Ведь наш Посредрабис – это гуманнейший акт Советской власти, это великое дело, что они могут где-то собираться, получать работу не унижаясь… это, это…
Полещук выдохся, махнул рукой и сел снова на песок. Сажин был крайне смущен его речью.
– Знаете, – сказал он, – я как-то сразу окунулся в текучку и, наверно, просто не понял того большого смысла, про который вы говорите…
– Извините, пожалуйста, товарищ… – к Сажину обратился молодой человек в черно-белой полосатой майке. Еще задолго до того, как подойти, он присматривался к Сажину, заходил то с одной, то с другой стороны. И вот наконец заговорил впрямую.
– В чем дело? – спросил Сажин.
– Мы тут снимаем картину о броненосце «Потемкине», о девятьсот пятом годе. Московская группа…
– Да, я слышал.
– Так вот, товарищ, я хочу предложить вам сняться у нас. Это небольшой эпизод, займет всего два-три дня…
– Гмм… – произнес Сажин и переглянулся с Полещуком, – очень интересно… Но ведь я не артист?
– Это и прекрасно. Замечательно, что вы не артист. Именно это нам и нужно. Так вы согласны?
– Знаете что, – сказал Сажин, – я вам дам ответ завтра. Приходите в Посредрабис – знаете, где это?
– Конечно, на Ланжероновской. А в какое время?
– Часов в двенадцать. Вас устраивает?
– Хорошо. Ровно в двенадцать буду. До завтра.
– Ну, что скажете, – обратился Сажин к Полещуку, когда молодой человек отошел, – видали деятелей! Ну, я им приготовлю встречу: к двенадцати соберите всех актеров – Пусть поговорят с ним!
– Ловушка?… – рассмеялся Полещук.
– Ничего, ничего, посмотрим, как он будет с улицы брать людей… – возмущался Сажин. – Порядок есть порядок. Мы требуем, чтобы на артистическую работу брали только артистов. И никаких гвоздей.
На следующий день в Посредрабисе и возле него собралась толпа актеров. Ждали «того» ассистента. В кабинет Сажина вошла женщина.
– Вы ко мне? – не поднимая головы от бумаг, спросил Сажин.
– Насчет работы… Говорили, будто новый театр открывается… Могу билетершей или гардеробщицей… на учете я у вас…
Сажину что-то почудилось в голосе женщины, и он поднял глаза. Перед ним стояла та самая билетерша, та самая женщина…
– Что ж вы меня не узнаете? Ведь мы знакомы, – сказал Сажин, – вы меня без билета пустили.
Теперь и женщина посмотрела на него и сразу узнала. Но сказала:
– Вы что-то спутали, я без билетов никого не пускаю.
В облике этой женщины было что-то и от юной девушки и от усталой женщины уже не первой молодости. И снова их взгляды встретились, как бы схватились, обрадованные встречей.
– Мамка! – заглянула в дверь девчонка. – Катька дерется.
– Брысь отсюда, – кинулась к ней женщина, – брысь, кому сказано ждать… Извините! – вернулась она к столу.
Сажин мучительно кашлял, закрывая рот платком. Женщина с жалостью смотрела на него. Наконец приступ прошел.
– Муж есть у вас? – спросил Сажин.
– Одна, – женщина качнула головой.
Сажин нажал звонок. Вошел Полещук.
– Дайте, пожалуйста, карточку товарища…
Полещук подошел к шкафу и достал учетную карточку.
Сажин заглянул в нее. Да… за год эта женщина всего два раза направлялась на работу. На месяц и вот теперь на три дня в кино «Бомонд»… Не густо…
– Нет ли какой-нибудь заявки подходящей? – обратился он к Полещуку.
– На такие должности очень редко бывает.
– А вы все-таки постарайтесь подыскать ей что-нибудь.
– Хорошо. Можно идти? А то сейчас тот дядя явится… – Полещук ушел.
– Заходите, попытаемся вам помочь, – сказал женщине Сажин.
– Спасибо. Меня вот на киносьемку записали вчера.
– А этого я вас попрошу не делать. У нас на учете много безработных актеров. Это их заработок.
– Хорошо, – ответила женщина, – я не пойду завтра. Хотя…
– Я понимаю, – сказал Сажин, – вам это нужно… Но, видите ли, тут вопрос глубоко принципиальный…
– Поняла. До свиданья. А я вас тоже узнала.
– Билеты ведь я нашел потом… Подкладка порвалась.
– Что ж вам жена не зашьет?
– Какая жена?… Ах, да… Жена… Вот видите, не зашивает.
Из зала послышался шум. Сажин, пропустив женщину, пошел туда. Окруженный толпой актеров, ассистент режиссера едва успевал отвечать на сыплющиеся на него вопросы и возмущенные возгласы.
– …Кто вам дал право… Это наш хлеб…
– Брать прямо с улицы…
Ассистент был прижат к стене разъяренными людьми. Особенно воинственно вели себя женщины. Они наступали на него, размахивали руками – только что не били.
– Тихо, тихо, товарищи, – поднял руку Сажин, – так мы ни в чем не разберемся.
Но успокоить людей было не так просто – Сажину пришлось просто расталкивать их, пробираться к ассистенту.