Клюкина Ольга. Эсфирь, а по-персидски - 'звезда'

   - Но что мы можем сделать, Фарра? - помолчав, спросил кто-то тонким, дрожащим голосом, который, как догадался Мардохей, принадлежал более молодому по возрасту человеку. - Нет никого сильнее царя.
   - Скажи, какое дерево легче срубить: молодое, когда у него тонкий и ещё неокрепший ствол или старое, укоренившееся глубоко в землю? - ответил Фарра вопросом на вопрос.
   Но так как молодой спутник его молчал, Фарра сам сказал:
   - Для молодого дерева хватит одного крепкого удара, зато потом на его место можно будет посадить другое, которое будет расти прямо и всем приносить только пользу. А ведь точно также и с людьми бывает.
   - Не пойму, о чем ты толкуешь? - удивился юноша. - Я что-то ничего разобрать не могу. Зачем ты меня сюда вызвал, Фарра? Темно-то как... Мне уже возвращаться пора, а я что-то ничего так и не понял.
   Судя по всему, Фара ещё ближе придвинулся к своему спутнику и принялся шептать ему что-то на ухо, поэтому теперь Мардохей при всем желании мог расслышать лишь отдельные, невнятные звуки.
   - Что ты такое говоришь? - вдруг тихо и испуганно воскликнул суптник Фарры. - Неужели ты не не знаешь, что потом бывает с теми, кто поднимает руку на царя? Нет, я не хочу, чтобы меня бросили в клетку с голодными львами или подвесили вниз головой на дереве. Нет, Фарра, я слишком молод, и не пойму, зачем ты выбрал меня, я тут не при чем.
   - Глупости, - прошептал Фарра. - Кто узнает, что это именно ты положил яд в блюдо, которое поднесут царю совсем другие руки? У меня дома, в подушке, уже зашит такой порошок, что царь и разбираться не сможет, что к чему, он даже и рта не успеет открыть...
   - А царские евнухи, помощники? Они все равно потом найдут виновного, нет, я боюсь, Фарра.
   - Даже искать не будут. Я знаю немало людей во дворце, которые только и ждут этой минуты. Они, наоборот, нас по-царски наградят, Гаваф, я даже уже получил от них задаток. Думаешь, мы останемся после этого во дворце простыми служками? Нет, наша жизнь сразу изменится, вот увидишь.
   - Покажи... задаток. Ты не обманываешь меня, Фарра?
   - Вот, смотри, разве ты видел когда-нибудь у меня столько денег? Но все это ерунда - даже без них я все равно сделал бы это, чтобы поменять кривду на правду и разогнать всех иноземцев, чтобы никто из них не поднимал так высоко своей головы. Я слишком люблю чистоту, Гаваф, и не только я один. Нужно сделать, чтобы во дворце раз больше не воняло...
   Наверное, Фара прибавил ещё какую-нибудь непристойность, потому что из кустов раздалось тихое хихикание, после чего заговорщики, которых Мардохей не успел даже как следует разглядеть, снова скрылись в темноте.
   Мардохей сразу же забыл и про звезды, и про недавнее свое умиротворение, и теперь с нетерпением начал дожидаться рассвета, когда в воротах покажется фигура начальника стражи, Каркаса, который всегда в это время приходил с утренним обходом и следил, насколько...
   3.
   ...прилежно выполнялась служба.
   Обычно Мардохей всем кланялся, кто проходил мимо него, потому что такая у него была работа - не пускать во дворец чужих и приветствовать царских слуг и других придворных людей.
   Он и теперь бы опустился на колени, но не успел - Аман наскочил на него неожиданно и стремительно, одним прыжком, словно прятался среди в засаде, как хищный зверь, и к тому же в руках его был красный, трясущийся кусок мяса.
   Царский везирь зачем-то тыкал этим куском в лицо Мардохея, и тот колыхался, как живой, истекая кровью и жиром, и лицо Амана при этом было наполовину безумным. Почему-то Мардохею на ум сразу же пришли замученные, мертвые младенцы, которых как он слышал, приносили в жертву Молоху и другим не менее отвратительным богам некоторые из иноземцев. Откуда ему знать, каким черным идолам и козлам служил царский приспешник и везирь, Аман Вугеянин?
   - Ешь! Ешь, кусай, собака! - закричал Аман. - Это мясо свиньи. Ешь, иудей! Что, тебе не нравится свинина? А вот и доказательство! Учти, скоро ты, иудей, будешь есть уже не отбивную свинину, а собственное дерьмо! Как ты сумел втесаться, болотная гнусь, на службу в царский дворец?
   - Меня пригласил начальник дворцовой стражи, Каркас, - сказал Мардохей, стараясь оставаться спокойным. - Он никогда не спрашивал о моем народе.
   - И ты... ты, прокаженный, до сих пор смеешь стоять передо мной? взвизгнул Аман, швырнув кусок мяса в траву. - Знай, что уже сегодня вечером ты будешь болтаться на дереве, и я нарочно каждый день буду приходить, чтобы полюбоваться, как птицы выклевыают твои глаза. Посмотрим, как поможет тогда тебе твой вонючий Бог, перед которым, говорят, ты три раза в день ползаешь по траве. На колени, здась я - твой бог!
   Мардохей слегка покачнулся, но остался стоять прямо, глядя под ноги. Теперь он знал, что после таких слов опустится перед Аманом на колени, только если тот убьет его на месте, но не по своей воле.
   - Вот как! А ведь я ещё думал, что что-то спутал по ошибке. Откуда в тебе, падаль, и твоем народе столько гордости и заносчивости? Почему все вы - пленники, дети плененных, из кочевников и скотоводов - ведете себя, как будто бы вы цари? Чего ты добиваешься? Ведь ты ещё можешь спастись, если склонишь свою голову! Сейчас я - твой царь и бог, я один могу велеть казнить или пощадить тебя...
   - Моя жизнь в руках моего Господа, но не в твоих, - твердо сказал Мардохей.
   "Не давай руки твоей нечестивому, чтобы быть свидетелем неправды", вспомнил Мардохей одну из заповедей Синайских, но не стал сейчас говорить её вслух, чтобы не вводить в ярость и без того брызгающего слюной от злости царского везиря.
   - Посмотрим! Сегодня же мы увидим, в чьих она руках! - прошипел Аман, а Мардохей молча отступил от Амана на шаг назад, и заложил руки за спину, чтобы случайно об него не запачкаться.
   ...Каркас, начальник царской стражи, разглядывал крепкую, загорелую шею Мардохея, кружок темных волос на его голове, словно видел стражника впервые в жизни, хотя много лет чуть ли не каждый день приветствовал его, стоящего прямо на одном и том же месте.
   Когда же Мардохей поднялся с колен, Каркас с пристрастием заглянул также и в лицо одного из своих лучших и неподкупных стражников, в его задумчивые глаза.
   Начальник стражи не знал, что ему делать: сегодня утром Мардохей сообщил ему о заговоре во дворце, преступники против трона были уже схвачены, и у одного из них в подушке и впрямь обнаружен смертельный яд. Но спустя какое-то время к Каркасу прибежал распаленный Аман Вугеянин, царский везирь, и приказал срочно повесить стражника у дальних ворот по имени Мардохей, потому что тот скрыл свое низкое, иудейское происхождение и якобы обманом проник во дворец. Как во всем этом разобраться? Кому верить? А вдруг Аман потербовал казни Мардохея, узнав, что именно он сообщил о заговорщиках? Но тогда получается, что царский везирь стоял во главе этого заговора? Нет, не может быть. Хотя с другой стороны, откуда Аман мог узнать то, что для всех пока было секретом? Кроме начальника стражи никто во дворце ещё не знал, что именно Мардохей стал свидетелем тайных, ночных преговоров, и до тех пор, пока преступники не выложат под пытками все свои признания, Каркас не считал нужным кому-либо говорить о готовящемся покушении на царя. Ничего не понятно!
   Каркас невольно залюбовался невозмутимым видом широкоплечего высокого стражника. Если бы тот только знал, сколько раз он пытался через подстаных людей подкупить его, проверить честность и меру серебролюбия! И всякий раз узнавал, что Мардохей был неподкупен - никому не удалось заствавить взять его хотя бы лишнюю медную монетку. Были бы все его охранники такими же надежными, как этот иудей! Вот именно - иудей...
   - Аман, царский везирь, сказал, что один из моих стражей не выполняет приказа царя и не падает ниц при его появлении. Он указал на тебя, мардохей. Так ли это? - строго спросил Каркас.
   Мардохей кивнул в знак согласия, но больше не добавил ни слова и даже не пытался оправдываться.
   - Как ты посмел не кланяться тому, кого наш царь, Артаксеркс Великий, поставил выше всех своих князей, почти что, вровень с собой? - удивился такой дерзости начальник стражи. - За то, что ты раскрыл заговор, я хотел наградить тебя, но теперь должен казнить, потому что так велел царский везирь. А ведь один из царских евнухов только что спрашивал меня, чтобы ты хотел получить в награду за преступников?
   - Жизнь, - сказал Мардохей, подавив тяжелый вздох. - И ничего больше.
   - Не пойму, как мог ты... именно ты ослушаться приказа царя? воскликнул начальник стражи. - Вот что, если ты теперь все же покланяешься везирю и облыбызаешь его сапоги после того, как его сердце развеселиться от вина...
   - Я и теперь не склоню перед ним головы.
   - Но - почему?!!
   - Он насмешничал над моим Богом. Он оскорбил моего Бога и если я поцелую везирю ноги, то буду с ним заодно. Сегодня я поклялся Господу, что не оставлю его на поругание и сдержу свое слово.
   - Но почему ты мне, мне никогда не говорил о том, что ты - иудей? Неужели ты мне назвал заведомо ложное имя? Глядя на тебя, я и не догадывался, что ты тоже можешь принадлежать к этому грязному племени. Да и какой он, этот твой Бог, которого все равно никто никогда не видел?
   Но начальник стражи не договорил, потому что Мардохей взглянул на него так гневно, что любые слова поневоле застревали в горле.
   - Его нельзя ни с кем сравнить и поставить рядом, потому что он внутри всего, что есть на земле, - сказал Мардохей, тем не менее почти спокойно, только непривычно медленно и старательно подбирая каждое слово. - Он такой, что с Ним и в тесноте просторно. Я не могу поставить славу человека выше величия моего Господа.
   Каркас поглядел на Мардохея и вдруг увидел, что страж теперь словно бы вырос у него на глазах, раздался в плечах, и голова была где-то наверху, словно бы страж каким-то образом приподнялся над землей и стоял на невидимом возвышении. Это случилось так неожиданно и быстро, что Каркас ничего не мог понять, и сильно ужаснулся в своей душе.
   "Лучше совсем не трогать его вместе с его богом, который умеет поднимать человека за уши от земли, - подумал Каркас. - Надо оставить все, как есть..."
   После этого начальник стражи имел долгий разговор с Аманом Вугеянином при закрытых дверях, из которого стало понятно, что если он и впредь когда-нибудь будет требовать жизни Мардохея Иудеянина, то царю станет известно о многих тайных делах везиря, многих подозрениях и странных совпадениях. И ещё неизвестно, кого послушает царь Артаксеркс, который умел одинаково сильно...
   4.
   ...и любить, и ненавидеть.
   Сегодня Эсфирь обедала наедине с Артаксерксом, потому что царь снова желал быть с ней наедине. Они сидели за небольшим столом, на котором были расставлены блюда и кубки из золота, неторопливо вкушали явства, приносимые слугами, и почти все время молчали.
   Сегодня Артаксеркс был больше обычного углублен в свои мысли и ел с большой неохотой. После того, как царь чуть было не стал жертвой отравителей, он вообще на время потерял всякий аппетит и снова впал в излишнюю задумчивость.
   Но Эсфирь даже нравилось, что он царь отводил от неё глаза, потому что теперь она могла во всех подробностях, сколько угодно разглядывать черную прядь упавших на лоб волос, горбинку на носу, мелкие, искусно завитые кудри царя Артаксеркса, его нежные, властные губы. У неё до сих пор в голове не укладывалось, что её любимый мужчина, в скором времени - законный муж - был в первую очередь царем, повелителем огромной державы, владыкой над многими человеческими жизнями.
   И тогда Эсфирь становилось жаль его до слез: Артаксеркс должен был стоять выше всех, а, значит, он обречен на одиночество. Сделавшись царицей, она во всем будет помогать ему, станет незримой опорой и поддержкой.
   "Чем же возлюбленный твой лучше других возлюбленных, прекраснейшая из женщин? Чем возлюбленный так лечше других, что ты так заклинаешь нас?" когда-то любили распевать подружки Эсфирь нежнейшие песни Соломона.
   "Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других.
   Голова его - чистое золото; кудри его черные, волнистые, как ворон.
   Глаза его - как голуби при потоках вод, купающиеся в молоке, сияющие в довольстве..
   Щеки его - цветник ароматный, гряды благовонных растений; губы его лилии, источают текучую мирру;
   Руки его - золотые кругляки, усаженные топазами; живот его - как изваяние из слоновой кости, обложенное сапфирами.
   Голени его - мраморные столбы, поставленные на золотых подножиях..."
   Как завороженная смотрела Эсфирь на ногу Артаксеркса, свободно выпадающую из-под полы расшитого халата, на неторопливые движения его руки, унизанной многочисленными перстнями. Не верилось, что когда-то она мечтала хотя бы один раз издалека увидеть царя Артаксеркса. Теперь он принадлежал ей и говорил, что готов выполнить любое её желание, всякую женскую прихоть. Неужели и вправду он исполнит всякую её просьбу? Да сегодняшнего дня Эсфирь никогда ни о чем не просила его, и лишь теперь собралась с духом...
   Наверное, царь только что попал под дождь, когда выходил на террасу, откуда была видна дворцовая площадь, где шли приготовления к казни двух заговорщиков. Кудри Артаксеркса до сих пор были влажными и ещё сильнее закурчавились, а к тому же пахли дождевой свежестью. Он был как-то по-особенному прекрасен и близок сегодня Эсфирь, как никогда в жизни!
   "Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как перисподняя, ревность; стрелы её - стрелы огненные, она - пламень весма сильный."
   - Скажи, мой царь, а что для тебя - верность? - спросила Эсфирь. С самого утра сегодня почему-то думала она о царских женах, которые жили в доме Шаазгаза, и о юных девах дома Гегая, и мучилась простым вопросом: неужели она когда-нибудь будет не единственной для царя? Так хотелось сейчас услышать слово утешения, ещё одно признание.
   - Верность? - удивился царь. - Так всегда было: на свете есть верные люди, а есть коварные и хитрые, как степные псы. Что делать - человек всегда считает не то, что ему дают, а то в чем ему отказывают.
   - А кто... верный?
   Царь наморщил лоб, как старательный ученик.
   - Коммендант персидской крепости Эпон, что в устье реки Стримон - вот кто был верным, - наконец, сказал он. - Отец рассказывал мне, что когда афиняне во главе с Киммоном осадили его крепость, где иссякло всякое продовольствие и сопротивление было бесполезно, комендант заколол своих детей, жен, наложниц, слуг, бросил в реку золото, серебро и все ценное имущество, и после этого сам кинулся в горящий костер. Хотя Киммон пообещал ему в случае сдачи крепости обеспечить безопасное отступление. В этом человеке была великая верность, такая не часто встречается.
   - Да... - вздохнула Эсфирь, вновь убеждаясь, что они говорят на разных языках, хотя и на едином персидском наречии.
   Артаксеркс задумчиво отщипывал ягоды от крупной, иссиня-черной виноградной грозди, которая не умещалась на его крупной ладони, и время от времени поглядывал на Эсфирь, словно желая лишний раз убедиться, что она здесь, рядом. Она была нужна, необходима ему - это было очевидно. Каждая женщина в такие моменты чувствует себя на седьмом небе от счастья, и Эсфирь не была исключением, но только не сегодня, нет, не сегодня...
   Эсфирь вспомнила, что точно такие кудри, рассыпанные по плечам, были также и у Гаваха, и не выдержала - быстро вытерла слезу со щеки. Но от Артаксеркса не укрылась её печаль.
   - Что с тобой, Эсфирь? - спросил царь. - Скажи, что у тебя на сердце наше владычество общее... Чего ты хочешь? Говори любую свою просьбу - даже если ты попросишь до полуцарства, обещаю, это будет дано тебе. Отныне ты моя царица.
   - Мне не нужна даже малая часть твоего царства, - ответила Эсфирь. Но я хочу просить тебя о Гафахе, моем слуге.
   - О каком таком Гафахе? - удивился царь, но лицо его сразу же сделалось жестким, словно мгновенно окаменело. - О том Гафахе, кто затеял протев меня заговор и пожелал моей смерти? Сегодня он будет казнен на площади вместе с Фаррой. Сначала я хотел приказать, чтобы они сами съели свой яд, но для них такая смерть будет слишком легкой.
   - Но Гафах не виновен! - воскликнула Эсфирь. - Произошла ошибка, которую ещё не поздно исправить. Я слишком хорошо знаю Гафаха, да, это так, я слишком часто слушала его игру на свирели, и он открывал мне свое сердце. Он никому не желает зла и не может быть заговорщиком! Прошу тебя, прикажи ещё раз допросить Фарру, пока он ещё может что-то сказать, сделай это ради меня!
   Артаксеркс смотрел на неё теперь хмуро и отчужденно, и Эсфирь не стала объяснять, что не мог, никогда в жизни не мог поднять Гафах руку на того, кого она любила - его шалости не простирались дальше песенки про жука.
   - Что может понимать женщина в таких делах? - сквозь зубы сказал царь. - И зачем ты сейчас говоришь мне это? Гафах будет повешен, это мое слово. Знай, Эсфирь, я постарался забыл о том, что он был твоим слугой, и ты не должна была сейчас напоминать мне об этом, чтобы не будить во мне подозрений.
   - Но можно хотя бы ещё раз, последний раз допросить Фарру. Я прошу только об этом.
   - Я не собираюсь два раза допрашивать убийц царя, для них и так слишком много чести.
   - Но есть человек, который видел и своими ушами слышал разговор заговорщиков, и сможет узнать их голоса - это Мардохей, стражник у дальних садовых ворот. У Гафаха такой красивый голос, что его не спутаешь ни с каким другим, он все время словно поет. Я расспрашивала Мардохея, он не заметил ничего особенного в голосе у того, к кому обращался Фарра, но этого просто не может быть!
   Артаксеркс качнул головой, и волосы свесились ему на лицо, прикрывая глаза и разувшиеся от негодования ноздри.
   - О, Эсфирь, Эсфирь! Откуда ты знаешь все это? Зачем ты вмешиваешься в такие дела? Я думал, ты была от всего этого в стороне.
   - Я-я-я была в стороне, да-да-да, в стороне, - прошептала Эсфирь, которая от волнения снова начала заикаться. - Но я просто не хочу, чтобы сегодня повесили ни в чем не повинного ребенка, а настоящий преступник остался бы на свободе, потому что я...боюсь за тебя.
   - Ладно, я прикажу начальнику стражи ещё раз допросить этого Мардохея и показать ему заговорщиков, но ты... ты...если ты...Будь здесь и теперь никуда не выходи из этой комнаты, - приказал Артаксеркс, быстро поднялся из-за стола и вышел за дверь.
   Дождь прошел, и в саду снова пели птицы. Но теперь в мире все было по-другому. Что она наделала!
   Эсфирь растерянно смотрела на пустую скамью напротив. Что теперь с ней будет? Неужели Артаксеркс и её может заподозрить в заговоре? И только из-за того, что она пытается спасти жизнь маленького евнуха со свирелью. Безумие!
   Эсфирь потеряла счет времени и отняла руки от заплаканного лица, когда вновь услышала близкие шаги и шорох тяжелого царского платья. Лицо Артаксеркса было непроницаемым и грозным.
   - Начальник стражи привел в темницу Мардохея и тот сказал, что вторым был твой не мальчишка. А затем и Фарра сознался, что настоящего преступника зовут Гавах, а Гафаха, твоего слугу схватили из-за схожести имени. Тот, кто хотел подсыпать мне яд, служил на кухне, - сказал Артаксеркс.
   - Какое счастье! Я ведь говорила, я знала это!.. - воскликнула Эсфирь, но тут же осеклась под сердитым взглядом Артаксеркса.
   - Да, все обошлось, - сказал он со значением. - На первый раз я прощаю тебя, царица. Но ты должна дать мне слово, что больше никогда, никогда в жизни в жизни не будешь вмешиваться, и говорить со мной о делах государства. Ты - женщина, а мы живем не на островах. Ты должна знать свое место, а не то...
   Губы Артаксеркса сами собой сложились в жалкую и одновременно полную презрения гримасу - так было всегда, когда он говорил вслух или хотя бы только мысленно вспоминал о царице Астинь и о вреде женской гордости.
   - Дай мне слово, Эсфирь!
   - Я даю тебе слово, что никогда... - начала Эсфирь, но не договорила, потому что покачнулась и упала без чувств. Лишь в самый последний момент её успел подхватить на руки Харбона, стоящий ближе всех с кувшином вина в руках.
   Харбона понял, что Эсфирь сделалось плохо от духоты, потому что и впрямь...
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ. УКАЗ ЕЗДРЫ
   ...солнце стояло в самом зените.
   Был солнечный, очень яркий летний день, когда перед троном царя Артаксеркса предстал Ездра, сын Серайи.
   Этот Ездра был иудейским книжником из Вавилона, сведущим в Моисеевых законах, и к тому же священником, из левитов. Он прибыл из Вавилона на осле в сопровождении других иудеев, которые, судя по одеждам, тоже были левитами, и сразу же явился во дворец, заявив, что имеет несколько важных, безотлагательных слов не к кому-либо из персидских вельмож, но нименно к царю Артаксерксу, и тот непременно должен выслушать его со вниманием.
   Разумеется, со стороны иудеянина, даже если бы он был человеком богатым и высокого родства, это была немыслимая дерзость. Но Ездра прибыл ко двору без подарков и без рекомендательных писем, как обычный простолюдин. Когда же начальник стражи, Каркас, к которому Ездра, в конце-концов, был доставлен, заметил левиту о его оплошносях, тот с достоинством заявил, что ему не нужны благодетели. Потому что над ним простерта благодеющая рука Бога, который в Иерусалиме и повсюду, и именно эта рука направила его теперь в Сузы, во дворец к царю
   "Если вы скажете обо мне Артаксерксу, он примет меня", - с редкой самонадеянностью сказал Ездра, что было и вовсе смешно.
   Все во дворце знали, что сейчас Артаксеркс настолько наполнен любовью к Эсфирь, к будущей царице, что с неохотой занимался важными государственными делами, не говоря о таких, что могло привести в Сузы бедного вавилонского книжника.
   Но к всеобщему удивлению, когда Артаксерксу была передана просьба Ездры, он распорядился пустить левита во дворец, и встретил его в тронном зале, на своем престоле, как обычно принимал иноземных гостей и послов из далеких стран.
   Последние время Артаксеркс и впрямь находился в непривычно ровном и благодушном расположении духа, много размышляя об отвлеченных предметах, особенно - о несхожести народов своего царства и о различных богах, охраняющих эти народы. Царю хотелось всех понять и примирить между собой, сначала - понять, а затем - примирить, и вавилонский книжник оказался как никогда кстати.
   Священник и книжник Ездра, учивший словам заповедей своего Господа иудеев Вавилонских, выбрал наилучшее время, деньи час, когда ему следовало являться к царю, и царские евнухи долго потом перешептывались между собой, спрашивая, можно ли это считать простым совпадением, или книжника и впрямь толкала во дворец невидимая рука вездесущего Иудейского Бога.
   Большинство из евнухов склонялись все-таки ко второму, особенно когда как следует разглядели обличие и манеры Ездры: он сильно был не похож на простого книжника, которые, как правило, повсюду старались держаться как можно тише и незаметнее, привыкнув к уединению и беседам лишь со своими свитками и табличками.
   Ездра же обладал на редкость громким и красивым голосом, перед придворными держался гордо, а темные глаза его так блестели от возбуждения, как будто бы он только что промыл их чистой водой и ещё не успели просохнуть. Одежда Ездры из белой виссоновой ткани, местами красиво расшитая золотыми нитями, тоже выглядела достойно и даже величсетвенно. Трудно было поверить, что на самом деле этот человек - простой раб, из пленных, чьи предки когда-то с согнутыми спинами были пригнаны из родных земель в Вавилон, чтобы служить персидским царям и вельможам.
   Артаксеркс тоже с немалым интересом разглядывал книжника, который сумел добиться встречи, о которой могли лишь мечтать многие из знатных персидских князей. Почему-то сегодня гордый, если не сказать надменный вид Ездры, не возбуждал в сердце царя Артаксеркса привычного презрения и гнева. Ноборот, царь был даже доволен и видел свою заслугу в том, что подданые его царства не живут при нем, как жалкие рабы, а чувствуют себя вполне свободно, как послушные дети под началом милосердного отца.
   Слегка склонив на грудь голову в тяжелом венце, Артаксеркс ожидал, когда Ездра начнет просить денег из царской казны. Обычно все приходили к царю с одной и той же просьбой, особенно - жрецы и служители разных храмов, посвящающие царя в дела своего культа и в многочисленные расходы на жертвоприношения.
   Сегодня Артаксеркс готов был выслушивать любые просьбы - мало того, ему хотелось сделать что-то необычное, но в тоже время - полезное, что понравилось бы всем его подданным без исключения, в том числе - и будущей царице Эсфирь.
   Но Ездра не просил денег - он обратился к царю с нижайшей просьбой отпустить его в Иерусалим, а вместе с ним и других священников из Вавилона, Суз, Персеполя и других городов персидского царства для служения в главном иудейском храме. Всего в нескольких словах, сказанных к тому же через переводчика, Ездра сумел нарисовать на редкость страшную и убедительную картину упадка и запустения храма Иерусалимского, где уже есть стены и крыша. Но теперь требуются левиты, которые смогли бы вдохнуть в него жизнь, дух Божий через свое слово, как заповедано в законах Моисеевых.
   Ездра просил у царя немного - сделать своей властью распоряжение, чтобы областеначальники персидского царя, которые хозяйничали за рекой, не препятстововали этому походу, и чтобы Артаксеркс отпустил их с миром из Вавилона, как когда-то поступил Кир, мудрый из земных царей.
   - И это все? - удивленно спросил Артаксеркс, который привык в этом зале совсем к другим просьбам.