Клюкина Ольга. Эсфирь, а по-персидски - 'звезда'

   Только теперь Аман догадался, что весы на столе стояли вовсе не случайно, да и две скамейки в тесной комнате были нарочно рассчитаны для уединенных бесед с глазу на глаз. Не случайно стол с весами и запах свиного жира от святильника, в первый момент напомнили везирю обыкновенную торговую лавку! Не хватало только товара. Хотя нет, товар тоже был неподалеку, сразу же за низенькой дверью. Но теперь, когда Аману стало ясно, что любую из желанных дев он может в любой момент купить у Синтары всего за несколько серебряных монет, царский везирь сразу же потерял к ним всякий интерес.
   Ему вдруг пришло в голову, что нынешней ночью он сможет попробовать на вкус даже Астинь, бывшую царицу Астинь, потому что про это все равно теперь никто никогда не узнает. Он мог делать с ней все, что угодно, прежде чем оправить её в бесконечно далекие края, сейчас царица Астинь была полностью в его власти!
   - Некоторые божества говорят, что человеческая кровь - очень вкусная. Тот, что попробует хоть каплю, потом захочет для себя кровавых рек, - вдруг нараспев сказала Синтара.
   - Что? Что это значит? - встрепенулся и нахмурился Аман.
   - Один человек и целый народ - это почти одно и тоже. Один - это все, а все - это один, так говорят премудрые боги, а я только повторяю.
   - Сейчас мне некогда слушать все эти премудрости, - сказал Аман, с трудом вылезая из-за стола, который стоял все же слишком уж тесно. - Я буду ждать за задними воротами, только закутайте её так, чтобы никто не смог узнать.
   - Все будет сделано, как надо, - спокойно сказала верховная жрица.
   А через три дня престольный город Сузы облетела страшная весть, что рыбаки на реке нашли тело Астинь, бывшей царицы Астинь, которая не выдержала позора и утопилась, привязав себе камень на шею. Рыбаки говорили, что никогда пержде не видели такой прекрасной видом утопленницы, тело которой было почти что прозрачным и почти не изменившимся. Она лежала под водой, как стебель болотной лилии - размокший, голубоватый стебель, из которого уже никогда не вырастит белый, ароматный цветок. В здешних краях, с наступлением времени холодов и больших дождей, эти цветы рано отцветают.
   Когда весть о смерти царицы Астинь дошла до ушей царя Артаксеркса, он выбежал в сад и не было никого из смертных, кто осмелился бы пойти за ним следом. Но потом все пошло своим чередом.
   "Я - все равно, что всемогущий бог, знающий добро и зло, правильно я тогда угадал, что нужно сделать", - похвалился Аман лунному диску, только что появившемуся на потемневшем небе.
   Он ещё раз поглядел сверху на ярко освещенный город, с наслаждением потянулся, да так сильно, что почувстваоа хруст в шейном позвонке, и на несколько секунд у везиря даже прервалось дыхание - то ли от боли, то ли от острого...
   4.
   ...осознания собственного величия.
   Не далее, как вчера, Зефар, главный царский писец, ощущал себя чуть ли не самым сводобным ичеловеком на земле, а сегодня - худшим из пленных, обезображенных рабов.
   Выйдя из дома Амана, Зефар почему-то не захотел сразу же возвращаться во дворец, где в отдельном доме, отведенном под архив и канцелярию, занимал несколько прекрасно обставленных комнат. Перед мысленным взором Зефара все ещё стояло его неприбранное, измученное бессонной ночью ложе, огарок свечи, широкое серебряное блюдо со скорлупками от земляных орехов... С молодых лет Зефар привык во время сочинения наиболее важных писем грызть орехи, чтобы не совать в рот и не грызть клинья. Зефару одинакого нравилось писать на папирусе, на кожаных свитках, на древесной коре и на глиняных табличках, на которых буквы для несведущего человека были неотличимы от следов птичьих лапок на мокрой земле.
   Но нынешняя ночь - бесконечная, маятная, душная - была из тех, когда Зефар проклял свое умение складывать из букв слова, и желал бы лучше совсем ослепнуть. Разумеется, он нередко писал указы от имени царя, где речь шла о войнах, казнях, наказаниях, и относился к этому, как к необходимым делам и обратной, неизбежной стороне жизни.
   Даже у луны есть обратная сторона, что уж говорить о человеческой судьбе! Зато в жизни бывают также и праздники, победы, щедрые подарки, заслуженные и незаслуженные знаки отличия - за годы службы Зефар научился ничему не удивляться, и в душе мнил себя мудрым и бесстрастным из человеческих мужей. Но указ об уничтожении за один день целого народа, многих тысяч ни в чем не повинных людей? Нет, такого ему никогда прежде составлять не приходилось!
   И теперь получалось, что многочисленные убийства в тринадцатый день месяца адара должны были совершиться не только по замыслу Амана, но и по слову, написанному рукой Зефара. Другими словами - царский писец был тоже преступником, невольным соучастником страшного злодеяния.
   Но почему, почему Аман выбрал именно иудеев? Этого Зефар упорно не мог понять и всю ночь мучался этим вопрсом. Он теперь жалел, что слишком мало разбирался в людях, потому что привык почти все свое время проводить среди книг, не считая нескольких неразговорчивых слуг, переписчиков и переводчиков, которым главный писец давал короткие указания. И теперь ему совсем, совсем было не с кем поговорить.
   Раскрывать душу Зефар умел только со своими свитками и книгами, которые теперь молчали, и не могли ответить ни на один из его вопросов.
   А ведь свитки священных еврейских книг Зефар любил особо, написаны они были с такой тщательностью, которая редко встречалась у других народов. О, здесь каждое слово было написано по определенным на многие времена правилам, и важным считалось все - и материал для свитков, и цвет чернил, и число букв в строке, и промежуток между буквами, и ширина полей, вплоть до нажима. Здесь учитывалось и человеческое, и даже духовное усилие, с которым должен был приступать к работе переписчик. Зефар слышал, что писцы священных иудейских книг ничего не писали "из себя", а сначала непременно громко произносили вслух каждое слово, как бы проверяя его перед лицом своего Бога.
   Однажды Зефар и сам случайно был свидетелем, как один из переводчиков его канцелярии, Салмей, который занимался переложением указов и писем на язык иудеев и самарийцев, прежде, чем написать имя своего Бога, долго смотрел в потолок и тихо произнес "Я намерен написать святое имя", и только после этого взялся за начертание букв.
   Но Зефар высоко почитал также и людей, которые не переписывали, а хотя бы просто читали, и хранили все эти свитки, потому что никто не относился к ним бережнее и благогвейнее, чем иудеи. Они заворачивали их в лучшие ткани, хранили в самых сухих сундуках, заказывали переплеты из дорогой кожи, любовно своими руками изготавливали закладки, и учили детей с ранних лет относиться к писаниям, как к главной ценности в доме. Все евреи, про которых когда-либо слышал Зефар, были исключительно грамотными и начитанными людьми, и однажды он от кого-то с удивлением узнал, что все мужское население этого народа давно уже сделало для себя негласным законом повседневное чтение своей Торы.
   И вот теперь весь этот редкостный народ, считающий неграмотность личным бесчестием, должен был одним указом быть уничтоженным, стертым с лица земли!
   Аман Вугеянин сказал: "Хорошо, теперь иди, мне понравилось твое письмо".
   Он даже похвалил Зефара и обещал щедрую награду.
   "Твое письмо!" - это прозвучало, как злобная насмешка. А то, что ожидалось впереди, через несколько месяцев, в тринадцатый день адара, казалось и вовсе чудовищным.
   Почему-то Зефар до последней минуты надеялся, что произойдет что-нибудь неожиданное, и страшный указ не будет скреплен царской печатью, а значит - не получит силу закона, надлежащего неукоснительному исполнению. Теперь царский писец с горечью вспоминал свою ночную отчаянную храбрость, когда придумывал, как выставить в указе Амана главным зачинщиком крововай резни, и как он при этом забавлялся игрой слов.
   Какая разница? Все было кончено - скоро по словам, начертанных его рукой, на всей земле начнется резня и разорение, кровь и война.
   Лучше бы он сочинял хуже, и даже совсем не умел складывать слова! Если бы сегодня Аман остался недоволен его работой, впереди была бы ещё целая ночь, за время которой огло случиться какое-нибудь чудо - не зря же иудеи так любят рассказывать друг другу про своего Бога, что умеет творить немыслимые чудеса.
   "Теперь иди, мне понравилось твое письмо!" - вспомнил Зефар с отвращением. Все эти палки и крючки, начертанные им на куске выделанной кожи, были ещё более опасным оружием, чем мечи и копья, и теперь писец ненавидел их, как орудия для убийства невиновных.
   "Мое письмо?!!" Может быть, когда нынешней ночью он зажег свечу и разгрыз первый орешек, который, кстати, оказался горьким и гнилым, он на самом деле тоже точил свой меч?
   Зефар еле-еле плелся по небольшой улице, ноги совсем отказывались его слушаться, а главное - от переживаний отчего-то сильно разболелось сердце. Царский писец никогда не был прежде в этой части города, и сейчас не смог бы ясно сказать, как и зачем попал сюда. О просто боялся предстоящей ночи, зная, что все равно не заснет ни на минуту, снова не сможет сомкнуть глаз. Это было ужасно. Все было ужасно.
   Сердце уже не просто болело, но как будто выпрыгивало из груди, разрывая грудную клетку, и Зефар, прижимая ладонь к груди, чтобы его задержать, опустился на первый попавшийся большой камень возле ворот незнакомого дома, и начал прощаться с жизнью.
   Внезапно ворота открылись и со дрова вышел человек, который при виде главного царского писца взмахнул руками и издал радостный возглас.
   - Мой господин, я не ожидал для себя такого счастья! Скорее пойдемте в дом - там есть лучшее место, чем этот камень!
   Зефар узнал Талмона, почтенного иудеянина, чей старший сын, Салмей, служил писцом при царском архиве, переводя некоторые указы на язык своего народа. Царский писец жестами дал понять, что рад бы, да не может подняться на ноги, и вскоре в воротах появилось множество других, вовсе незнакомых людей, которые ловко подхватили Зефара под руки, провели в освещенный дом, усадили на мягком стуле со спинкой перед столом.
   Все, кто сидел за семейной трапезой, тут же вскочили со своих мест, окружив Зефара: кто-то давал ему выпить воды, кто-то принялся растирать похолодевшие пальцы на руках, обмахивать лицо полотенцем, и совсем скоро царский писец почувствовал себя гораздо лучше.
   Зефар заметил среди детей Талмона смущенного Салмея в непривычно светлом, нарядном одеянии, и даже попытался ему через силу улыбнуться.
   "И все они - обречены, - вдруг вспомнил Зефар, и сразу же почувствовал себя разбойником, тайно пробравшимся для разорения и беды в чужой дом. Они ничего не знают, и я ничего не могу сказать им, Аман предупредил, что я должен молчать..."
   - Ведь у меня самого так порой бывает, как будто кто-то в сердце вбивает клин, - удрученно покачал головой Талмон. - И я знаю, что теперь следует просто спокойно посидеть, делая глубокие вздохи, и выдохи, а потом выпить воды или несколько глотков вина. Ведь у нас как раз большой праздник сегодня, а мы ждали Салмея и до сих пор не начинали.
   - Мне уже лучше, - тихо отозвался Зефар. - Начинайте свою трапезу, я не хочу быть вам обузой.
   - Для нас счастье увидеть сегодня за нашим столом такого ученого и мудрого человека, о котором я слышал от своего сына много хороших слов, сказал Талмон. - Такой гость делает честь нашему дому.
   - Но... что же он говорил обо мне? - глуповато спросил Зефар, потому что не помнил, чтобы он от души разговаривал с кем-нибудь из своих учеников и переводчиков, так как обычно был слишком углублен в свои мысли.
   - Я запомнил такой совет: собирать книги не трудно - нужно уметь их просматривать, - улыбнулся Талмон, кивая в сторону ещё более смутившегося Салмея. - Но просматривать книги тоже не трудно - нужно уметь читать книги. Читать книги тоже вовсе не трудно - сложнее уметь запомнить написанное. Уметь запомнить действительно трудно, но уметь применить их на деле - вот что самое трудное! О, теперь я часто повторяю своим детям эти замечательные слова.
   - Да, похоже, я мог говорить это, - согласился Зефар.
   Наконец, Ииудеи расселись за столом и приступили к своей праздничной трапезе.
   В центре стола стояло красивое серебряное блюдо, на котором лежало несколько тонких пресных хлебца и несколько салфеток. И так как все за столом смотрели не на ароматно дымящиеся кушания, а именно на это блюдо, Зефар тоже пригляделся к нему внимательнее. На тонких хлебцах, которые хозяин назвал мацой, была разложена нехитрая, если не сказать - бедняцкая закуска - несколько куриных яиц и вареных картофелин, пучок зеленого лука, листья хрена и салата, и что-то ещё непонятное, по виду напоминающее красную глину. Салмей прочитал застольную молитву над кубком, полным вина, благословил кубок, передал его по кругу и только после этого все дружно принялись за еду, первым делом почему-то потянувшись за яйцами и зеленью.
   - Это - марор, горькие травы, - сказал Талмон, перехватив удивленный взгляд Зефара. - Листья хрена и салата - мы съедаем их, как символ горечи рабства отцов наших. В семидесяти душах пришли когда-то они в Египет, а ныне народ наш сделался многочисленным, как звезды небесные.
   Затем Талмон с осторожностью взял в руку тонкий хлебец с таким видом, как будто бы это была великая драгоценность, и пояснил Зефару:
   - В этот вечер мы всегда едим только пресный хлеб в память о том, с какой великой поспешностью вышел когда-то наш народ из земли египетской. Ведь всем тогда пришлось взять с собой тесто прежде, чем оно скисло, и нести его на плечах в квашнях, завязанных в ткани.
   Зефар почувствовал, каку него внезапно защипало в глазах. Подумать только, оказывается, все эти люди не просто весело трапезничали, а словно бы разговаривали за столом со своими невидимыми предками, как он и сам часто беседовал с мудрецами, которых давно уже не было на земле, через свои любимые книги!
   Неужели никого из этих людей, восседающих за тихой трапезой, скоро не останется в живых?
   - Не нужно думать, что это - глина, - улыбнулся хозяин стола, продолжая внимательно наблюдать за Зефаром и увидев, как тот неожиданно сморщил нос. - О, нет, это вкусно - это перемолотые вместе яблоки, груши и орехи, смоченные красным вином. Мы называем это блюдо - харосет, и всегда едим на пасху в память о наших предках, которых когда-то заставляли делать в Египте кипричи из красной глины. Мы и по сей день, каждый год скорбим о горькой участи отцов наших и всех детей Авраама, Исаака и Иакова.
   - Не просто... не так просто понять вас, - пробормотал Зефар.
   - О, да, это так, - согласился спокойно Талмон. - У нас имеется триста шестьдесят пять повелений по числу дней в году, и двести сорок восемь запретов по числу костей в каждом человеке, которые помнят все благоверные иудеи, но навряд ли их сможет запомнить чужой.
   - Мне пора идти, я благодарен всем за гостеприимство, - не выдержал Зефар и встал из-за стола. Он и впрямь вполне уже пришел в себя, и мог дойти до дворцовой площади, к своему дому. Никто не посмел задерживать такого важного, занятого человека, каким считался в Сузах Зефар, главный писец царских указов.
   - Не к добру нам эта пасха, - лишь еле слышно проговорил самый старый участник трапезы в доме Талмона, древний Харим, когда за нежданным гостем затворилась дверь. Он один не хлопотал перед больным, потому что был уже так стар, что к праздничтому столу сыновья уже несколько лет выносили его на руках.
   - Не было ещё на моей памяти пасхи, чтобы в такой день в дом притаскивали с улицы больного, да ещё из иноверцев, и сажали за общий стол, - бормотал тихо Харим. - Не к добру это, помяните мое слово, а если я не доживу до конца года, то и без меня убедитесь. Такое либо к великой засухе, либо к войне бывает, и скоро нам будет не до праздников.
   ...А Зефар к своему удивлению все же заснул этой ночью, но ему приснился странный сон.
   Он увидел во сне своего покойного друга времен ученичества, Сиена, о котором не вспоминал многие годы - теперь же они вместе шли по узкой улочке, какие встречаются на окраинах в Сузах, но все же по незнакомой. Была вроде бы не ночь, но все-таки и не день, и дома вокруг были как будто бы похожи на городские, но все же другие, и среди них почему-то заметно возвышался дом Зефара, перенесенный из-за дворцовых стен в это странное место.
   - Вот царский дом - здесь я служу, и здесь я самый главный, похвалился Зефар.
   В прежние времена они только и делали, что хвалились с Сиеном друг перед другом всем, что только попадалось им в руки - перьями, книгами, ремнями, сумками. - Видишь, как я возвысился? Теперь я стал главным писцом у царя. А ты где служишь, Сиен?
   - А я давно уже служу в Царстве мертвых, - ответил школьный товарищ. Пошли вместе, нам с тобой по пути.
   Какое-то время они прошли молча - но словно бы остались стоять на прежнем месте. Дома и не приближались, и не удалялись. Но, похоже, Сиена это нисколько не беспокоило, и он даже еле слышно насвистывал, как всегда прежде это делал.
   - Но где мы идем? Странное какое-то место - никого из людей не видно, зато над каждым домом как будто бы висит облако, ты тоже видишь? - спросил Зефар.
   - Я-то давно вижу, неужто ты только сейчас разглядел? - похвастался в свою очередь Сиен. - Что тут непонятного? Людей нет, потому что все давно спят, ведь уже ночь наступила. Ты же и сам лег спать, разве не так? А облака - это их души.
   - Души? Но прежде я никогда ничего такого не видел
   - Эх, я вижу, ты так и остался, Зефар, таким же непонятливым, хоть тебя и назначили главным писцом, - присвистнул и весело рассмеялся Сиен, который теперь был жив, хотя и утонул когда-то давно, в отроческие годы, в горной реке. - Днем люди обычно много суетятся, много говорят, и только когда засыпают, их души и вся накопленная мудрость выходит наружу через поры их тел в виде сияния. Только ночью можно увидеть, кто и что из себя представляет на самом деле. Посмотри, над некоторыми домами сияние блестящее, как парча, и поднимается на большую высоту, а у других - как огонек тусклого светильника, толком и не разглядишь.
   - Погоди, но как же так - ведь, получается, я сейчас тоже сплю в своем доме, ведь я же заснул - разве не так? - отчего-то испугался Зефар.
   - Спишь, конечно, - согласился товарищ. - Но можешь увидеть свое сияние, вон оно, если, конечно, у тебя ещё хорошо видят глаза.
   Зефар присмотрелся, прищурился - над царским домом, отведенном для архива и библиотеки, можно было различить достаточно сильное, но какое-то мутное свечение. Словно бы луч света силился, но никак не мог прорваться сквозь плотные облака никак не связанных месжду собой многочисленных строк из писем и царских указов, государственных документов и дворцовых счетов, преписанных его старательным почерком.
   - Как же я сейчас вижу все это, если сейчас сплю в том доме? - снова настойчиво спросил Зефар.
   Но школьный товарищ в ответ только беспечно расхохотался, и - исчез.
   Зефар проснулся от боли в сердце и вдруг догадался, что скоро умрет. Но впервые его нисколько не опечалила эта мысль. Наоборот, ему захотелось как можно скорее оказаться в наполненном сиянием человеческих душ городе, где уже будет не до войны, и...
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ПОКРЫВАЛО АННЫ
   ...и не до праздников.
   На следующий день после пасхи, в пятнадцатый день нисана, Мардохей Иудеянин стоял на воротах, думая о том, что завтра у всех иудеев снова праздник - перенесение первого снопа жатвы ячменя. И вообще получается, что жизнь людей, с которыми всегда пребывает Господь живой, на самом деле есть один праздничный круг, каждодневный праздник.
   "А отцы наши на праздник кущей приносили семьдесят быков в жертву даже не за иудеев, чтобы они все тоже спаслись", - умилился Мардохей, и так далеко забрался в своих мыслях, что даже не обратил внимания на посыльного, который вышел из дворца и направился к садовым воротам.
   Но незнакомый гонец сам остановился перед Мардохеем, с немалым интересом заглянул ему в лицо, и даже привстал на цыпочки, так как сам от природы был мал ростом, но зато очень юрок.
   - Я слышал, что ты - иудей, - сказал гонец, потешив наконец-то свое любопытство. - Пока стоишь? Ну-ну, а ведь недолго ещё тут тебе придется стоять...
   Мардохей подумал, что к нему явился очередной приспешник Амана и отвернулся - ему не хотелось сейчас нарушать праздничного душевного настроя.
   - И ведь не только ты один, скоро все иудеи, от мала до велика, окажутся на дне преисподней. Через несколько месяцев вы все до одного там будете. А вот ведь, стоишь, как ни в чем не бывало.
   Это было что-то новое: Мардохей настолько привык к личным угрозам, исходящим от Амана Вугеянина и его слуг, что привык почти не обращать на них внимания. Ему лишь досадно было, когда другие стражники говорили: "Интересно поглядеть, иудеянин, устроишь ли ты в своем слове, или все же склонишься", и с таким интересом наблюдали за Мардохеем, словно многие уже поспорили на него за деньги, и теперь следили, кому в результате достанутся барыши. Больше всего Мардохею хотелось бы, чтобы его, как и прежде, все оставили в покое, но так как прежнее счастье было невозможно, он просто старался никого не слушать и ещё сильнее углубляться в собственные мысли.
   Но про угрозы всему своему народу Мардохей прежде ни от кого не слышал, и потому насторожился.
   - А ведь я мог бы рассказать тебе, что скоро станет с тобой, твоими детьми и всем твоими соплеменниками, если бы ты был посговорчивее, - сказал посыльный, переходя на тот особенный, весьма распространенный во дворце шепот, которым вымогались денежные взятки и подарки. - Не очень-то и дорого стоит твоя участь, записанная ровными буквами. Я как раз несу Аманов указ в дом к переводчикам и переписчикам.
   И маленький посыльный с лисьим лицом выразительно показал пальцем на специальную сумку, в которой носил аккуратно сложенные свитки царских указов и писем.
   Гонец давно уже распознал, что на человеческом любопытстве вполне можно сколотить приличный капитал, так как на свете есть много людей, непременно желающих узнавать новости первыми, и готовых платить за это золотыми монетами.
   - Ты сказал - Аманов указ? - встрепенулся Мардохей. - Разве визирь уже издает указы вместо царя?
   - Не знаю, но именно так называют это письмо между собой дворцовые люди.
   - И что в нем?
   - Я точно не знаю, - признался гонец. - Не мое это дело вникать в то, что там написано - мне платят только за то, чтобы я доставлял письма в указанное место, а вовсе не за чтение. Но я понял из тайный разговоров, что письме - смерть всех иудеев, а значит, и твоя смерть тоже. Вот я и подумал, что ты не пожалеешь золотой, чтобы узнать о своей предрешенной участи.
   - Хорошо, дай мне письмо, - сказал Мардохей, потягивая монету. Он впервые в своей жизни давал на службе кому-либо взятку, но теперь от волнения даже этого не заметил.
   Притворно вздыхая и оглядываясь, гонец сунул под край платья Мардохея какой-то свиток, шепотом поясняя, что ни одна живая душу не должна узнать об этой сделке.
   Разумеется, он только притворялся, что дорожит свитком, как сокровищем - под платьем у него хранилось несколько одинаковых писем, красиво переписанных знакомым переписчиком, с которым он потом делился барышами. Все во дворце умели добывать деньги словно бы из воздуха, и быстро приспосабливали службу во дворце на служение своему собственному карману.
   Когда гонец скрылся за воротами, Мардохей спрятался глубже в тень дерева, и начал бегло читать указ. Но примерно на середине строчки так запрыгали у него перед глазами, как будто вдруг решили сорваться со своих мест.
   Ничего подобного Мардохей никак не ожидал узнать: в письме говорилось вовсе не о наказании его, Мардохея, за неповиновение царскому везирю, а об уничтожении, полном и безоговорочном истреблении в один день всех иудеев, живущих в пределах Персидского царства.
   "Боже мой! Боже мой! Зачем ты оставил меня? - прошептал побелевшими губами Мардохей. - Нет мне теперь спасения".
   Мардохей рухнул на землю, разорвал на себе дорогое платье царского стража, посыпал грудь и голову землей, и начал кататься по траве в знак великой скорби, как всегда делали его отцы и отцы отцов.
   Когда один из старжников на садовых воротах, заметив издалека, что Мардохей Иудеянин внезапно упал, как подкошенный, подбежал к дереву, он увидел, что тот лежит на земле и тихо причитает непонятные слова:
   "Боже мой! Боже мой! Что же мне теперь делать? Бог отцов наших, Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова? На кого ты меня покинул?", и что-то ещё вовсе уж непонятное, на незнакомом языке. При этом было похоже, что Мардохея укусила какая-то злая муха, змея или случился припадок, потому что глаза у него были совсем мутные, незрячие, словно вывернутые вглубь себя. К нему было страшно прикасаться, чтобы и самому не заболеть неведомой заразой, поэтому Джафар лишь растерянно застыл над распростертым телом.
   Вскоре и другие стражи сбежались под дерево, громко топая, и держа свои копья наперерез, но Мардохей словно бы не узнавал никого, и был сильно похож на пьяного, а когда кто-то из них предложил позвать лекаря, внезапно поднялся на ноги и, не разбирая дороги, пошел за ворота.
   Это было к лучшему: стражники отвечали за порядок только внутри дворцовых стен, все остальное их мало интересовало или тревожило...
   А Мардохей, шатаясь, вышел за садовые ворота, откуда дорога вела к главной городской площади, к базару. Дорога была вымощена гладкими булыжниками, и, глядя себе под ноги, Мардохею привиделось, что он сейчас ступает по чьм-то головам, детским, круглым головкам, а узоре трещин между камнями он с ужасом различал чьи-то перекошенные губы, выкатившиеся от ужаса глаза, морщинистые лица старцев.