Клюкина Ольга. Эсфирь, а по-персидски - 'звезда'

   Они сидели за столом, заставленном курильницами и благованиями, среди ваз с фруктами и сладостями, но никто ни к чему не притрагивался, и Мардохей все больше рассматривал сандалий на своей ноге: он выглядел пыльным и чересчур сильно потертым на фоне красивого мозаичного пола.
   - Ты что-то не весел сегодня, Мардохей, - скаала Эсфирь, по-своему понимая его смущение. - Не волнуйся, никто не узнает, что ты здесь, и ничего плохого с тобой не случится.
   - Я не боюсь, - ответил Мардохей, но как-то неуверенно и как будто бы с неохотой.
   Эсфирь разочарованно покачала головой: нет, все же Мардохей был вовсе не таким храбрым и непобедимым, каким казался ей в детские годы. И борода у него в последнее время ещё больше поседела, она уже не была такой черной, и лицо осунулось, так что не выглядело таким же мужественным и красивым, как прежде. Неужели он так устал от частой ночной службы и домашних забот? Или все же - от собственной гордости?
   Ведь Мардохей не разрешал царице хоть как-то облегчить своей властью его часть и по-прежнему твердил, что Эсфирь должна старательно скрывать свое родство и иудейское происхожедние, причем говорил он это ещё даже настойчивее, чем в то время, когда она жила в доме Гегая.
   Положа руку на сердце, Мардохей жалел, что согласился сегодня придти во дворец, хотя и не чувствовал в душе никакого страха. Он вообще не мог понять, зачем Эсфирь вот уже несколько дней просила его через своего верного слугу Гафаха непременно придти к ней по важному делу, и сначала Мардохей даже обеспокоился, не случилось ли с царицей чего-то дурного и непредвиденного.
   Но сегодня Мардохей с первой минуты увидел, что у Эсфирь не было к нему никакого неотложного дела, и даже просто какой-либо серьезной заботы царица выглядела цветущей, благоуханной и радостной. Теперь в ней вообще невозможно было узнать прежнего маленького заморыша, ту девочку, которая любила сидеть на низкой скамеечке возле кухонного очага и шептать непослушные слова, пытаясь избавиться от заикания.
   Эсфирь даже улыбалась теперь совсем по-другому - как царица.
   И ходила совсем по-другому - как царица.
   И плечами двигала - как царица.
   И глядела, как царица, законная супруга царя - чуть насмешливо и в то же время повелительно, так что Мардохею неловко было лишний смотреть в её лицо, и он упорно разглядывал потертые ремешки на своих сандалиях, думая при этом об Амане Вугеянине, об этой нежданной на себя напасти.
   Аман, как комар, что не может жить без крови, так и вьется, так и ищет место, куда вонзиться...
   Краем уха Мардохей слышал от других стражников, что в эти дни царь Артаксеркс отбыл со своими главными евнухами и прочими приближенными в Персеполь, на какие-то срочные переговоры, и связано это было с тревожными событиями в Египте и на островах, которые пока что громко не разглашались. И покуда царский дворец заметно опустел, Эсфирь принялась настаивать на встрече с Мардохеем, пока все же не добилась своего.
   И Мардохей согласился, хотя и понимал, что если про тайную встречу царицы с простым дворцовым стражником пронюхают амановы слуги, прихоть царицы может стоить ему головы. Даже если учесть, что верный Гафах старательно караулил сейчас за дверями их молчание, и Эсфирь приказала ему следить так, чтобы и комар носа не подточил.
   Комар... Кровожадный комар все равно найдет куда впиться, нет, он так быстро не успокится. Мало того - он ещё занесет в человеческую кровь какую-нибудь лихорадку, он, нечестивый, и другого заразит своей злобой.
   - Зачем ты позвала меня? - строго спросил Мардохей, и Эсфирь сразу вспомнила, каким суровым он порой бывал в детские годы, невольно улыбнувшись своим воспоминаниям. - Разве ты не знаешь, что мне нельзя здесь бывать? Я - простой страж, и мое место во дворце - под дубом, где я каждый день стою, но вовсе не в спальной комнате у царицы.
   - Знаю, - сказала Эсфирь. - Но мне хотелось, покуда во дворце нет царя, показать тебе, как я теперь живу, чтобы ты порадовался за меня.
   - Я рад за тебя, но мне незачем видеть твое благополучие и царскую роскошь.
   - Почему же ты сейчас говоришь таким голосом, в котором нет никакой радости?
   - Ты хотешь показать мне царские богатства? Или ты думаешь, я не знаю, что у царя много всяких сокровищ, награбленных, или полученных в виде даров? Мне нет до них никакого дела.
   - Отчего ты так строг сегодня со мной, Мардохей? - тихо спросила Эсфирь. - Разве я в чем-то провинилась перед тобой? Или, может быть, тебя что-то угнетает, мешает тебе жить? Скажи - и своей властью я постараюсь помочь тебе.
   - Да... нет, ничего не надо, - качнул головой Мардохей. - Я привык сам справляться со своими заботами.
   Эсфирь вздохнула: вообще-то она позвала Мардохея, чтобы поведать самому близкому человеку о том, что отнимало у неё в последнее время покой, и сон и попросить у него совет. Увы, сразу же после свадебного пира Артаксеркс сильно от неё отдалился, и все реже призывал к себе, а порой словно бы вообще забывал о существовании своей супруги.
   Разумеется, Эсфирь от многих во дворце слышала, что царь - переменчив и непредсказуем, быстро меняет свои решения и пристрастия. Но ведь не с ней же! Он мог быть таким с кем угодно, но не с той, без которой только что не мыслил себе жизни! Или такое тоже бывает?
   Давно Эсфирь не чувствовала себя такой одинокой и всеми покинутой, как в эти дни. Сделавшись супругой царя, она стала словно бы сиротой, ещё больше сиротой, самой безутешной сиротой на земле, и никто, даже Мардохей, теперь не хотел понимать её, не любил её больше..
   - Пойдем, Мардохей, я хочу показать тебе другую свою комнату, чтобы ты понял, как я люблю тебя и во всем послушна тебе, как прежде, - невесело вздохнула Эсфирь, поднимаясь из-за стола.
   Мардохей замер: невозможная мысль буквально приковала его к месту ужасная, перступная мысль. А что, если Эсфирь задумала сейчас отвести его в свои тайные покои, на свое спальное ложе? Что, если она и впрямь переняла привычки сладострастных восточных цариц и думает, что имеет теперь право потакать любым своим желаниям и минутным капризам?
   - Что же ты медлишь? Пойдем, - сказала Эсфирь настойчиво, и Мардохею ничего не сотавалось делать, как встать со скамьи и пойти за ней следом.
   Он слышал, что многие придворные женщины, жены знатных вельмож, достигшие вершины своего положения и тем более царицы нередко забавлялись втайне от мужей на ложе со своими слугами и чернокожими рабами, находя в этом главное для себя удовольствие.
   А ведь он, по сути дела, как раз и был рабом, рабом владыки Артаксеркса и царицы Эсфирь. А вдруг его сестра и воспитанница как раз для того и мечтала попасть во дворец, чтобы, в конце-концов, добиться для себя вседозволенности, немыслимой в обычной жизни?
   Нет, все что угодно, но только не это!
   Следуя по коридору за Эсфирь, Мардохей теперь старался не смотреть на её платье из тонкого, голубого шелка, на легкую походку на блестящие волосы царицы, которые черными волнами струились по плечам и трепетали от каждого шага.
   Они остановились возле закрытой двери, где Эсфирь повернула к Мардохею прекрасное, взволнованное лицо и проговорила:
   - Ты думаешь, я теперь рабыня царю? Не думай так про меня. Я рабыня только Царя небесного, и лишь Он знает, что хранится у меня на сердце, ведает про мою любовь и про мое одиночество. О, ведь я так одинока, Мардохей, если бы только знал!
   Мардохей промолчал, как будто он сам теперь вдруг сделался заикой. Лишь в который раз он удивился большим, загадочным глазам Эсфирь - на половину лица. Щеки царицы вдруг зарумянились, и грудь её начала заметно вздыматься от непонятного смущения и волнения.
   - Что ты знаешь теперь обо мне, Мардохей? - спросила Эсфирь с невыразимой печалью в голосе. - Или ты думаешь, я не презираю славу беззаконных, и не гнушаюсь ложа необрезанного? Или, может, ты думаешь, я не стыжусь знака гордости на моей голове, золотого венца царского, который приходится мне носить в дни появления в царском дворце перед моим супругом? Ты должен знать, что я гнушаюсь этого царского венца, как одежды, оскверненной кровью, и никогда не ношу его в уединении, а надеваю на себя лишь по великой надобности. Скажи, ты хотя бы веришь моим словам?
   - Да, теперь я знаю про это, - пробормотал Мардохей, невольно отводя глаза от пылающего лица царицы. - Я верю всему, что ты говоришь, ведь ты никогда прежде меня не обманывала.
   - Знай, что я и во всем другом осталась такой же, как в те дни, когда была у тебя на воспитании, и точно также продолжаю носить в сердце каждое твое слово! Никогда я не дорожила пирами царскими, и не вкушала от трапезы с Аманом, а помнила про дни постов и наших праздников, хотя, послушавшись тебя, никому не говорила во дворце о нашем народе.
   - Это хорошо... очень хорошо, что ты не пировала вместе с Аманом, заметил Мардохей, тяжело вздыхая, но ничему не удивляясь и пребывая в великом смятении.
   - Ты лучше всех знаешь мою необходимость, и при этом начал сильно сторониться меня...
   Эсфирь по-прежнему стояла, держась за ручку двери, словно все ещё не решаясь туда войти, и ввести за собой Мардохея, и он мысленно благославлял каждый из её упреков, который замедлял время, когда царице придется выслушивать от него куда более беспощадные слова.
   - Ведь теперь ты, Мардохей, глядишь на меня так, как будто я вместе с царем и Аманом каждый день пила идоложертвенное вино. Но знай, что с тех пор как переменилась моя судьба, после свадебного пира, я ни дня не веселилась и не была счастлива, как прежде. И если бы в моей жизни не было главной надежды и утешения, я бы вовсе могла не выдержать назначенной мне судьбы. Иди же со мной!
   С этими словами Эсфирь распахнула дверь и Мардохей, застывший на пороге, как каменное изваяние, не поверил своим глазам.
   Перед ним была небольшая, но очень светлая комната с распахнутыми окнами, так что ветви дерева заглядывали сквозь решетку в окно. В комнатке вообще не было ни ложа, ни какого либо дворцового убранства или нарядных вещей, а лишь низкая скамеечка, точно такая же, на которой почему-то всегда любила сидеть на кухне Гадасса и стол с простым сосудом для воды и медным семисвечником.
   - Что это? - изумленно спросил Мардохей.
   - Как раз то, что я хотела показать тебе, - сказала Эсфирь. - Это комната моего уединения, где я провожу все свои субботы и праздники. Окна здесь открыты как раз напротив Иерусалима, и здесь я преклоняю колена перед Господом, а в дни поста облачаюсь в одежду сетования, смываю с себя драгоценные умащения, посыпаю волосы пеплом и забываю о том, что я царица. Вот мне и захотелось, чтобы ты, Мардохей, хотя бы один на всем белом свете, знал про мое тайное место во дворце, и не смотрел на меня так строго. Я не виновата, что Господь приказал мне зачем-то переменить свою судьбу и так устроил теперь мою жизнь. Но я верю, что для чего-то это нужно, зечем-то он призвал меня и теперь я думаю, что вовсе не для личного счастья, как мне казалось прежде.
   - Да, никто не ведает, для какой цели ты, Эсфирь, достигла царского достоинства царского, - сказал Мардохей, обнял и поцеловал в лоб свою дочь - царицу персидскую. - Но знай, что я вовсе не вычеркнул тебя из своего сердца, и каждый день молюсь о тебе.
   - Ты можешь сделать мне любое повеление, Мардохей, - прошептала Эсфирь, заглядывая ему в глаза. - И ты увидишь - я выполню его точно так же, как тогда, когда была у тебя на воспитании. Мне так хочется сделать что-нибудь для тебя!
   "Аман!" - сразу же снова вспомнил Мардохей, но вслух сказал:
   - Не забудь, ты обещала мне, что никому не скажешь во дворце о своем родстве и о нашем народе, и даже если услышишь, что мне грозит смертельная опасность, пообещай, что и тогда не проговоришься, кем я был для тебя. Этим ты доставишь мне самую большую радость.
   - Смертельная опасность? Тебе кто-то угрожет? - испуганно спросила Эсфирь.
   - Нет, я это на будущее говорю, потому что хочу, чтобы твоя жизнь и впредь была спокойной, и тогда мне тоже будет хорошо.
   - Да, я обещаю тебе это, уже который раз, - сказала Эсфирь, поворачивась к окну, обращенному в сторону Иерусалима.
   Неожиданно царице показалось, что осенние, красные листья за окном это человеческие ладони, которые тянулись к ней сквозь решетки, умоляющие о помощи и защите. Эсфирь взглянула на Мардохея, который тоже смотрел в окно, но ничего такого не зметил, потому что после пережитого волнения...
   3.
   ...глаза его были почти незрячие.
   Когда Аман забежал домой, глаза его были слепыми от ярости, так что даже ко всему привычная жена его, Зерешь, сильно перепугалась и на всякий случай прикрыла себе лицо платком. Но не стала задавать лишних вопросов, зная, что её муж и без того сейчас начнет плеваться словами и ругательствами.
   - Этот вонючий боров, чумной гнойник, поганое отродье! - громко завопил Аман. - Я ненавижу его! Он у меня дождется: скоро я прикажу замариновать его с чесноком!
   Зерешь ничего не спросила, и только молча вздохнула, продолжая гладить белую курносую кошку, которая была для нее, бездетной, любимым дитем. Она догадалась, что сегодня Аман снова прошел мимо того царского старжника, Мардохея Иудеянина, который ему не кланялся. Аман ненавидел этого Мардохея до изжоги и колик в животе, и вский раз нарочно подходил к дальним дворцовым воротам, чтобы убедиться, что тот по-прежнему стоит под деревом и не бросается ему в ноги с поклоном, а затем прибегал домой, яростно потрясая кулаками.
   - Раз я не могу разделаться с одним Мардохеем, я придумаю, как всех вонючих иудеев, которые есть в Сузах...нет, всех иудеев в мире стереть с лица земли. Я сделаю так, что икто никогда не вспомнит про это высокомерное отродье, которое расползлось по земле, как плесень.
   А так как Зерешь лишь молча гладила кошку, у которой даже искры летели от шерсти от подобного старания, Аман он сам ответил на её возможный вопрос:
   - Потому что самый последний из иудеев, такой же дырявый мешок с кишками, как и все остальные, ведет себя, словно он царь над всем миром и мнит себя выше любого царского придворного! Все они одинаковые - все до одного!
   Дело неожиданно осложнилось тем, что Мардохей только что раскрыл царский заговор, и теперь был окружен, если не почетом, но прочной защитой от его нападок.
   Сначала Аман думал, что достаточно сообщить Каркасу, начальнику царской стражи, о неповиновении одного из его слуг приказу царя, и тот сразу же, в тот же день прикажет отрубить Мардохею непокорную голову, насадить её на кол и выставить для устрашения других на дворцовой площади с вытаращенными глазами и окрававленной бородой.
   Но Каркас, начальник дворцовой стражи, выслушав жалобу Амана Вугеянина, сказал с неожиданной твердостью: "Я хорошо знаю, о ком говорит мой господин, но этот Мардохей - один из самых лучших и неподкупных моих слуг, и нужно как следует разобраться, прежде чем посылать его на казнь, это ожет оказаться не благоугодным делом".
   "Разобраться? Отсечь ему голову! - взревел Аман. - Он ослушался приказания нашего царя, Артаксеркса Великого, и отказывается падать ниц при моем появлении!"
   "Все так, - уклончиво сказал Каркас, по натуре бывший весьма хитроумным царедворцем, служившим на своей должности уже не первый год. Все так, да не так, мой господин. Дело в том, что у Мардохея, моего стражника, от рождения болит спина, он не может опускаться ниц и вынужден всегда держаться прямо. Но он доказал свою верность царю тем, что раскрыл заговор во дворце. Два заговорщика - Фарра и Гаваф - были по его повешены на деревьях по его слову, и, таким образом, он спас жизнь нашего великого владыки".
   "Повесить! Мардохея самого надо повесить на высоком древе, чтобы его непокорная спина его сразу же распрямились, а дерзкие глаза закатились! Скоро я не выдержу, и сам выдавлю ему глаза своими пальцами или продырявлю их мечом. Ведь он - иудеянин!"
   "Я знаю, - спокойно сказал Каркас. - Я замечал, что у многих людей этого племени и впрямь другие глаза, нежели у персов или мидийцев. Но я привык наказывать и награждать своих стражей не за цвет глаз или волос, вовсе не за то, что у кого-то из них короткие ноги или длинная шея, а только за плохую и хорошую службу. Мардохей доказал свою верность трону не глазами, а своей службой".
   "Но... ты тоже поплатишься за это, Каркас. Сегодня же я за трапезой я буду говорить с ним о том, что начальник стражи держит во дворце поганого иудея. Посмотрим, что скажет царь, когда узнает о таком для себя бесчестии? Боюсь, что после этого тебе тоже придется плохо, Каркас, как бы тебе самому не оказаться на виселице", - проговорил Аман и даже задохнулся от гнева, и закашлялся, брызгая в разные стороны слюной.
   "Царь уже знает о том, что заговор раскрыл иудеянин, - ответил Каркас. - И он вовсе не расценил это, как бесчестие для царского дома, а, наоборот, вспомнил про Кира Великого, который когда-то из всех народов выбрал и освободил именно пленных иудеев, позволил им без препятствий, с подарками покинуть Вавилон. А все потому, что не желал лишний раз ссориться с их невидимым, но всемогущим богом. Все знают, что иудеев лучше не обижать без особой нужды, и я тоже не собраюсь этого делать, даже если ты мне будешь приказывать и даже угрожать. Мне бы не хотелось потом натерпеться бед от их невидимого бога".
   "Проклятый трус! - закричал Аман. - Не хочешь понимать по-хорошему? Ладно, тогда знай, что вечером ты сам будешь болтаться на дереве, высунув язык, за то, что защищаешь нечестивца, а на твое место пбудет назначен другой, более сговорчивый начальник стражи!"
   "Хорошо, так и сделай, - сконил голову Каркас, но в глазах его мелькнула презрительная усмешка. - Только не забудь сказать, Аман, что я защищаю того самого стражника, который только что разоблачил заговор против царя, уж не за то ли ты держишь на него такое зло? Я не хотел прежде говорить, но знай, Аман, что перед смертью Фарра сказал мне немало такого, чего я пока не передал царю, и даже сам ещё до конца не проверил. И про царицу Астинь кое-что известно мне из того, что ты считаешь своей ночной тайной. Берегись, ох, берегись, Аман, впредь угрожать моей жизни, потому что тогда тебе сильно не поздоровится. И запомни же, что если с головы Мардохея Иудеянина упадет хотя бы один волос, то я буду знать, что ты, Аман, объявил мне войну, и тогда мы ещё посмотрим, кто кого одолеет. Лучше бы ты не вводил меня в напрасный гнев, царский везирь."
   Аман заметно побледнел, от бессилия сплюнул себе под ноги, потряс в воздухе кулаками, но понял, что на этот раз сражение проиграно - ему не хотелось впредь иметь никаких дел с начальником стражи. Нужно было смириться, постараться забыть про проклятого иудеянина. В конце концов, все равно царский везирь должен проходить во дворец через главные ворота, где слуги воздают ему царские почести!
   Но чем сильнее Аман Вугеянин старался позабыть про Мардохея, тем настойчивее возвращался к нему в своих мыслях. Он думал про этого иудея больше, чем про всех своих жен, вместе взятых, и особенно часто вспоминал про него почему-то по ночам.
   "А вдруг этот страж, Мардохей, после моих проклятий, уже заболел неизлечимой лихорадкой и давно умер? - вспоминал Аман, долго ворочаясь без сна. - Или спина его настолько одеревенела, что теперь иудей валяется дома в параличе? Он ведь мог просто случайно подавиться острой костью?"
   Наутро Аман чуть ли не бегом припускался к садовым воротам, чтобы проверить свои предположения. И всякий раз видел, что высокий иудей по-прежнему стоял под деревом, лицом к лестнице, а когда царский везирь проходил мимо, слегка отворачивался и делал вид, что глядит на небо.
   Зерешь лучше других знала дни, когда Аман заходил или выходил из дворца через дальние ворота, он в порога прочитывала это по его лицу, наполненному беспредельной злобой и чуть ли не бешенством.
   - Ты совсем не слушаешь меня, глупая женщина! - заорал Аман, подбежав к Зерешь так близко, что она невольно отпрянула при виде его перекошенного лица с острыми, редкими зубами, похожего на пасть дракона. - Как ты смеешь не слушать меня, а забавляться со своей дохлятиной?
   С этими словами Аман вдруг схватил кошку, которую сам же принес жене шесть лет назад, в первый день нового года, купив её за большие деньги у какого-то жреца, и с силой запустил животное в стену. Кошка закричала, ударилась, изо рта её тут же хлынула кровь, и она мертвой упала на ковер, как раз к ногам Амана.
   - Так ей и надо, - сказал Аман удовлетворенно. - Так будет со всеми непокорными мне. Точно также будет скоро и со всеми иудеями. Больше я не могу выносить их вида, я всех вас больше не в силах видеть перед собой!
   Он схватил Зерешь в охапку, и так сильно затряс её за плечи, словно намеривался стрясти с её тела и щек все до единой приметные родинки.
   - Где все твои гадатели? Говори, зачем ты держишь в моем доме столько дармоедов, раз они все равно не могут меня научить, как расправиться с одним иудеем. Неужели его и впрямь охраняет его Бог - но пусть они тогда победят его своей колдовской силой, которой только напрасно бахвалятся? Какой прок, что они едят с моего стола хлеб и пьют мое вино, если не могут призвать на помощь благодетелю всех своих божеств? Нет, больше я не в силах это стерпеть! Пусть сейчас же все они явятся сюда, и дадут мне ответ, иначе я всех сегодня умертвлю, кто есть живой в этом доме, и даже тебя не оставлю, а возьму себе новую главную жену!
   Прошло всего несколько минут, и в зал, где на полу перед мертвой кошкой сидела заплаканная Зерешь, один за другим вошли три мага и встали возле стены, как приговоренные к казни.
   - Все вы не выйдете из этого зала живыми, - сказал Аман уже более спокойным и даже веселым голосом. - Вы не выйдете отсюда до тех самых пор, пока не научите, как мне наложить руку на иудеянина по имени Мардохей. Хотя нет, всякая казнь будет слишком ничтожной для него, и теперь не сможет меня успокоить. Я желаю уничтожить всех иудеев в царстве Артаксеркса, во всех ста двадцати семи областях, и смогу убедить царя, что это следует сделать, если подгадаю наиболее благоприятное время для такого разговора и для объявления войны. И вы скажете мне сейчас это время. Я слишком хорошо изучил царя - нужно лишь угадать правильный день и час, а дальше все пойдет, как по маслу.
   - Это слишком большое дело, - сказал один из магов. - Мы уже пропустили главный день, пригодный для подобных гаданий. Мы должны были бросать свои гадательные кости в первый день нынешнего месяца, который есть месяц нисан, а теперь придется ждать ещё целый год, чтобы предсказание получилось ниболее верным.
   - Еще целый год? У вас нет больше ни месяца, ни дня, ни даже часа, задрожал от гнева Аман. - Сейчас же приступайте к своим прорицаниям, а то я сам прикажу сейчас бросить ваши кости голодным львам!
   - Тогда нужно дождаться хотя бы завтрашеного дня, когда народится новая луна, - прошептал второй маг.
   Но Аман приказал слугам закрыть все входы и выходы, и сказал:
   - Сейчас - или никогда, это мое последнее слово.
   - Но мы можем лишь всего раз в день, три раза подряд одновременно бросать гадательные кости, - чуть не плача, проговорил один из магов. Иначе они отказываются с нами разговаривать.
   - Значит, отныне вы будете изо дня в день сидеть здесь, и бросать свой пур, угадывая жребий, - не повел даже бровью Аман. - И пусть у вас хоть бороды отрастут до пола, я не отпущу никого, пока вы не назначите дня и часа, благоприятного для уничтожния всех иудеев и не научите меня, как лучше всего обстряпать это дело.
   Был третий день месяца нисана, когда прорицатели первый раз сели друг против друга и три раза одновременно выбросили на стол свои гадательные кости, но когда сложили цифры, ничего не смогли ответить Аману на его вопросы.
   Прорицатели ночевали в этом же зале, при свечах и закрытых дверях, куда слугами была доставлена для них еда, и так продолжалось больше недели, покуда они вовсе не изнемогли от своего плена и каждодневного страха. Все это время Зерешь сидела рядом с ними и даже пыталась гадать на воде, стараясь разглядеть на её зыбкой поверхности свою дальнейшую судьбу.
   Лишь в двенадцатый день нисана, когда Аман снова пришел к "друзьям своего дома", у которых уже едва шевелились губы и руки, и они бросили перед ним пур, он услышал от мудрецов ответ.
   В этот день цифры на костях у всех троих наконец-то совпали и начали разговаривать с людьми. Сначала у всех выпало число двенадцать, что указывало на двенадцатый месяц, то есть на месяц адар. Потом одноврененно по жребию выпала единица, и это означало, что именно в этом месяце, в месяце адар, все евреи могут быть погублены очень быстро, всего за один день. А так как сумма чисел сложилась в число тринадцать, то не оставалось никаких сомнений, что уничтожение всех иудеев должно быть назначено именно на тринадцатое число месяца адара, и этот срок был самым верным, указанным свыше.
   При толковании этих же самых чисел в обратном порядке получалось, что именно завтра, тринадцатого числа первого месяца, что есть месяца нисан, на двенадцатый год правления Артаксеркса Великого, Аман сам узнает, каким образом должно произойти предсказанное событие. Гадатели сошлись на том, что уже завтра, к закату солнца, хозяин сам доподлинно узнает, как истребить всех иудеев, и, возможно, услышит это из уст самого царя.
   - Хорошо если будет так, как вы говорите, - сказал Аман, улыбаясь и потирая руки. - Но если этого не случится, вы все живете только до завтрашнего вечера, и я буду знать, что все раше гадание - это одно сплошное вранье и обман. Царь Артаксеркс уже несколько дней не призывал меня во дворец, потому что занят переговорами с военными людьми, и если завтра владыка не вспомнит обо мне, я сам про вас сразу же вспомню!