Клюкина Ольга. Эсфирь, а по-персидски - 'звезда'

   ...А пятнадцатый день стал днем пиршества и веселья. Когда в доме Мардохея закончилось празднование победы, он встал из-за стола и отправился во дворец - Эсфирь снова прислала своих слуг с просьбой срочно явиться перед лицо царя и царицы.
   Но Мардохей так и не дошел до царских ворот, где привратники уже привыкли приветствовать его уважительными, низкими поклонами, а зачем-то свернул совсем в другую сторону, к реке.
   Все худшее осталось позади - больше его ничего не удерживало в Сузах. Нужно было лишь найти в себе силы сказать Эсфирь о своем отъезде в Иерусалим. Ему многое нужно было ещё сказать, но не сейчас, не сегодня. Мардохей вот уже несколько дней откладывал разговор с царицей и сам не вполне понимал свою нерешительность.
   Почти все прохожие, которых он встречал по дороге, узнавали его: для них он был тем самым великим Мардохеем Иудеяниным, которого Артаксеркс Великий возвысил теперь до своего престола вместо везиря, повешенного на городской площади. А на многих в Сузах напал даже страх перед Мардохеем, так как он чуть ли в одночасье сделался недосягаемо велик в доме у царя и каким-то чудом сумел спасти от погибели свой народ. Некоторые из народов царства после великого побоища в городах и селах, тоже пожелали перейти в иудейскую веру, совершили обрезания, и произнесли молитвы Богу Яхве, потому что уверились, что иудейский Бог и впрямь способен совершать чудеса и приходить на помощь тогда, когда, казалось бы, не остается никакой надежды на спасение.
   С реки подул ветерок, и Мардохей уловил в воздухе приятный, сладковатый запах горелых углей и кож - так обычно пахнет там, где приносятся жертвы всесожжения.
   Мардохей свернул на тропу и пошел на этот запах, удивляясь, что почему-то нигде не видно дыма от костров и не слышно человеческих голосов.
   Лишь подойдя ближе, Мардохей понял, что ошибся, - запах доносился с недавнего пожарища, от пепелища, которое осталось на месте бывшего дома иудея Ламеха.
   Мардохей уже слышал о печальной участи старого Ламеха, который был ровесником, а когда-то и другом его отца, Иаира, потому что покупал у него нити для своих рыболовных сетей, но умел плести также замысловатые веревки и занавесы и даже украшения. В тринадцатый день адара, когда для негодяев пришло время исполниться первому указу царя, а для праведных людей второму, кто-то поджег дом Ламеха, предварительно заложив большими камнями дверь, так что старик не смог выбраться, и сгорел до углей, как жертва всесожжения.
   Мрдохей остановился возле пепелища, а потом сел на землю и в изнеможении прикрыл веки.
   Но ему тут же пришлось открыть глаза, потому что он услышал на пепелище какой-то шум, а затем увидел, что это вовсе не Ламех восстает из пепела после его горячей молитвы, а два нищих бродят по пожрищу с большими сумами за плечами, и собирают то, что не сумел поглотить огонь. А сейчас бродяги и вовсе вдруг принялись громко ругаться, махать друг на друга палками и толкаться, пытаясь отнять друг у друга какую-то ценную находку.
   Судя по наречию, это были, конечно же, не иудеи. Вначале Мардохей подумал, что перед ним - чернокожие жители Сирийской пустыни, но потом присмотрелся, прислушался, и узнал в них мидийцев, лишь до невозможности перепачканных в саже и золе, в которых они, похоже, копались с самого утра.
   Но это и не могли быть иудеи. Мардохей знал, что хоть и пришлось его собратьям в тринадцатый день месяца адара умертвить семьдесят пять тысяч врагов во всех областях необъятного царства Артаксеркса, но на грабеж ни один из иудеев не простер руки свои, никто не взял ни единого зерышка из вражеского амбара. Потому что всем было ясно, что только в справделивой, освободительной войне Бог дарует победу над врагами - он даст её только в чистые руки, не запачканные грабежом и разбоем.
   - Пошли прочь, поганое воронье! - закричал Мардохей, махая руками, и впрямь как на прожорливых птиц, и бродяги, которые до того его не замечали, даже вскрикнули от неожиданности, а один из них в испуге присел на корточки, прижимая к грязному животу какой-то блестящий предмет.
   В богатом одеянии с царского плеча, высокий, с зычным голосом, Мардохей выглядел настолько внушительно, что его можно было принять не просто за кого-либо из дворцовых вельмож, но даже за самого царя, и не удивительно, что бродяги поневоле затрепетали, увидев такого человека среди сажи и руин.
   - Что у тебя там? Дай сюда! - приказал Мардохей, привычно хватаясь одной рукой за копье. Но нищий и так без лишних слов с поклоном протянул Мардохею небольшую шкатулку, которую не успел ещё открыть, потому что при виде такой находки на него сразу же сзади с камнем в руке налетел его товарищ по промыслу.
   Мардохей взял шкатулку, властно махнул рукой и сказал:
   - Прочь отсюда, ворье! Вы как шакалы - где смерть, тут сразу же и вы следом...
   Он посмотрел, с какими испуганными и радостными лицами припустились, махая сумками, с пожарища чумазые бродяги, радуясь, что вельможа с сердитым лицом хотя бы сохранил им жизнь и не вызвал охрану, которая без лишних разговоров отправляет всех в темницу.
   Для того, чтобы открыть ларец, Мардохею пришлось опуститься на траву, взять в руки нож - запор оказался замысловатым, с секретом. По всей видимости, бродяги сумели отыскать несгораемый сундучок, в котором в каждом доме принято хранить самые ценные вещи, накопления, семейные драгоценности.
   "Нужно будет все, что скопил Ламех, отнести Уззиилю, в молитвенный дом - лучшего применения его богатствам и придумать нельзя, - решил Мардохей, тихо радуясь тому, что Господь снова послал его в нужное место в нужное время, не допустив, чтобы шкатулка старого иудея оказалась в руках нечестивых.
   Наконец, ларец был открыт, и Мардохей увидел, что он пуст, - внутри не оказалось ни денег, ни золотых слитвок, ни драгоценностей. Ничего, кроме небольшого мешочка из черной кожи, завязанного искустно сплетенной веревочкой.
   В таких мешочках некоторые хранят золотой песок - возможно, Ламех однажды надумал все свои накопления перевести в чистый золотой песок, что с его стороны было весьма разумно: песок всегда был в хорошей цене. А может быть, добропорядочному иудею, каким был Ламех, просто не нравился вид золотых дариков с изображением персидского царя и он даже в таких мелочах отстаивал свою свободу от иноземного владычества?
   С величайшей осторожностью Мардохей развязал мешочек и высыпал себе на ладонь щепотку его драгоценного содержимого.
   Но это был вовсе не золотой песок, а... простая земля. Мардохей полностью убедился в этом, рассмотрев черные крупинки, и даже попробовав их на язык.
   А потом догадался: ну, конечно, праведный Ламех хранил в несгоряемом ларце землю с горы Сион, доставленную ему из святого города Иерусалима, с родины предков. Для него эта щепотка была главной ценностью в доме. И не просто ценностью - святыней! Да, несомненно, это была земля Яхве, заповеданная Аврааму и всем его детям, в большинстве своем вынужденным жить пока в рассеянии.
   Мардохей высыпал землю назад, аккуратно завязал мешочек, и вдруг заплакал - безутешно, как ребенок, благо, что на пожарище теперь не было ни единой души, и лишь кукушка куковала где-то в глубине лесной дубравы, отсчитывая какие-то неведомые сроки.
   А потом, дойдя до реки, Мардохей снял расшитый золотом и драгоценными камнями плащ, который ему теперь приходилось носить, как знак царского отличия, опустил ноги в холодную воду и задумался.
   Ему не хотелось идти во дворец и говорить Эсфирь о своем отъезде. Он уже решил это, но... как будто бы и не решил. И все же сейчас, возле реки, его мысли и чувства начали как будто бы заметно оживать, впервые после двух страшных дней адара, приходить в движение, струиться в созвучии с неспешным течением воды.
   Он не знал, сколько прошло времени, - может быть, час, или много часов, но в какой-то момент Мардохей почувствовал: теперь он готов. Мардохей умылся, накинул на плечи подарок царя и отправился в бывший дом Амана...
   2.
   ...для беседы с царицей Эсфирь.
   Что и говорить, немало всякого успела передумать царица Эсфирь, когда Мардохей через слугу отказался явлиться к ней сразу же после победы над врагами, чтобы разделить радость праздника.
   А ведь это действительно была победа в настоящей войне, которую иудеи сумели выиграть - во всех областях царства Артаксеркса разгорелись битвы с теми, кто все же осмелился по призыву Амана поднять на них свой меч.
   Если бы не зловещий указ Амана, призывающий в один день расправиться с детьми Авраамовыми, пожалуй, иудеи никогда не смогли бы узнать, сколько их со всех сторон окружает врагов и тайных злопыхателей - тысячи, многие тысячи! Целые войска в самых разных княжествах готовились и вооружались к этому дню, и если бы не другое письмо, составленное Мардохеем и Эсфирь и дающее всем иудеям право на зищиту, могло бы и впрямь осуществиться истребление бесчисленного числа ни в чем не повинных людей. После второго письма многие отказались связываться с иудеями, а те, кто все же позарился на грабеж и бесчинства, вскоре пожалели об этом, и уже проклинали Аманову затею.
   И все это - благодаря вмешательству Мардохея и царицы Эсфирь!
   В эти дни Эсфирь находилась на вершине счастья и могущества, а однажды, остановившись перед зеркалом, даже украдкой ощупала себе спину ей вдруг показалось, что у неё и впрямь за спиной выросли незримые крылья. Он не ходила по дворцу, а летала, не говорила, но словно бы издавала победный клич! Никогда прежде царица не видела себя в дворцовых зеркалах такой прекрасной и неотразимой, как в четырнадцатый день адара, когда узнала о победе.
   Даже царь Артаксеркс, погруженный в военные дела с Египтом и островитянами заметил явную перемену в облике царице сразу же, как только она явилась к нему во дворец, и воспылал к ней особенной нежностью.
   - Мне сообщили, что в Сузах, в престольном городе, иудеи погубили пятьсот человек, не считая десятерых сыновей Амана, умерщвленных уже рано утром, - сказал Артаксеркс царице. - Интересно, что они сделали в прочих моих областях? А ведь все, кто обрадовался указу Амана - враги трона, мне и впрямь стало как будто бы легче дышать, когда удалось очистить свою землю от стольких сорняков. Скажи, какое ещё желание твое? И оно будет удовлетворено. Какая просьба твоя, царица? Я исполню все, что ты скажешь, чтобы ты увидела, каким я умею быть благодарным...
   Эсфирь на несколько мгновений задумалась, и на лице её появилась непривычно мстительная улыбка.
   - Если царю будет благоугодно, - сказала она, слегка сморщив юный, блестящий лоб.. - То пусть будет позволено иудеям, проживающим в Сузах, и завтра делать тоже самое, что и сегодня, а десять сыновей Амана пусть так и висят на деревьях, чтобы все видели и надолго запомнили, как мы и впредь всегда будем поступать с врагами!
   - Хорошо, я прикажу сделать так, как ты говоришь, - сказал Артаксеркс, с удивлением посмотрев на царицу и в который раз отмечая про себя, насолько сильно по своему духу она не похожа на восточных красавиц из гаремов. - Я напишу указ, который будет оглашен в Сузах и распоряжусь сыновей Амана повесить на деревьях, подобно праздничным гирляндам.
   Да, для Эсфирь это были и впрямь великие дни, которые все должны были запомнить, в том числе и иудеи, для которых тоже следовало срочно издать надлежащий указ.
   Царица сердцем понимала, что четырнадцатый день адара на веки вечные должен стать для всех иудеев, проживающих в самых разных уголках земли памятным и праздничным. Но затем, вспомнив, что в этот день в Сузах все ещё продолжались побоища, решила так: пусть все сельские иудеи, проживающие в открытых селениях, считают для себя праздничным четырнадцатый день, а те иудеи, которые живут в больших городах и метрополиях, в том числе, в престольных Сузах, весельем, подарками друг другу и подаяниями бедным отмечают пятнадцатый день. И чтобы так было впредь на все времена, и стало для всех законом.
   Эсфирь придумала и название для этого праздника - пурим, потому что она уже знала от слуг в доме Амана про жребий, то есть пур, который бросали в этих же стенах гадатели на истребление и погубление иудеев. Но у них все равно ничего не вышло с пагубной ворожбой, потому что Бог живой, всемогущий и справедливый стоит выше любых волхвований на страже своего народа, невидимой рукой он без труда перепутал злодейский жребий.
   Не теряя напрасно времени, царица сама подготовила письмо от своего имени об установлении для всех иудеев праздника под назваением "пурим", в котором ещё раз подробно описала все происшествия, чтобы они были понятны потомкам. А также наказ, предписывающий иудеям и их детям обычай каждый год праздновать два дня победу в одно и тоже время года, и чтобы во все роды, в каждом племени, в каждой области и в каждом городе во все времена отмечался праздник пурим.
   Письмо было готово, и теперь Эсфирь с нетерпением каждый день поджидала Мардохея, чтобы он тоже прочитал этот указ, но тот почему-то не шел в дом Амана, где был царем назначен главным распорядителем.
   Царица уже много раз посылала к нему слуг с просьбами, приказами и даже с подарками, но Мардохей всякий раз превращал дары царицы в подаяние для бедных, и передавал ответ, что пока занят более неотложными делами. Через надежных людей Эсфирь сумела узнать, что сразу же после четырнадцатого дня некоторые из иудеев стали собираться к отъезду на родину предков, и, как будто бы, Мардохей с семьей тоже был в числе тех, кто собрался навсегда покинуть Сузы. И это как раз в то время, когда царь Артаксеркс возвысил его выше своих княхей и евнухов и дал в руки власть, которой никогда прежде не было во дворце ни у одного из иудеев!
   "А, быть может, он просто завидует моей славе? - однажды мелькнула в голове у Эсфирь догадка, сильно похожая на правду. Царица знала, что теперь, после победы, её имя передовалось иудеями из уст в уста по всем городам и селениям персидской державы, как святыня. Ее повсюду называли царицей-освободительницей, самой славной среди иудейских жен, путеводной звездой всего народа, великой Эсфирь...
   "А вдруг Мардохей разгневался, что я написала письмо о пуриме только от своего имени, и он потому сильно оскорбился?", - подумала Эсфирь. Тогда она призвала писца и приказала, чтобы письмо о пуриме с изложением всех событий и постановлением о празднике было написано от лица Мардохея, чтобы его имя было поставлено первым, и все бы узнали, что он больше всех причастен к великим событиям.
   Но Мардохей и после этого не явился во дворец, хотя посыльний отнес ему образец указа, который прославлял его имя на все времена - всякий от такого был бы на седьмом небе от счастья...
   Но Гавах вернулся и смущенно передал слова Мардохея, что тот пока не может встретиться с царицей, потому что занят неотложными делами и явится во дворец, как только представится первая возможность.
   Тогда Эсфирь сильно рассердилась и приказала переделать указ о пуриме на свое имя, на имя Эсфири, дочери Абихаила, потому что теперь она везде старалась открыто говорить о своих родителях. В послании она постаралась во всех подробностях описать свои чувства накануне битвы - сомнения, а затем решимость говорить с царем и просить за свой народ, и про то, как были назначены дня поста и скорби, и как она поняла, для чего на самом деле сделалась персидской царицей...
   Таким письмом Эсфирь хотела лишний раз привлечь внимание не столько всех иудеев, многих из которых она все равно не знала, сколько Мардохея, чтобы он вспомнил обо всех испытаниях, перенесенных ей, слабой от природы женщиной, и объяснил, почему в дни праздника он, наоборот, от неё затаился.
   Артаксеркс все это время был настолько поглощен своими делами, что не слишком вникал в переживания царицы.
   "Посмотри, какую печать из халцедона сделал по моему приказу египетский ювелир", - показал царь Эсфирь большую печать, на которой был изображен он сам. В высокой короне, с луком за спиной и с копьем в руке Артаксеркс как будто бы вел за собой трех пленников, привязвнных друг к другу веревкой, на голове одного из которого красовалась египетская корона.
   "Эту печать я заказал сделать в честь победы над Инаром, потому что теперь, после его казни, в Египте на много десятков лет будет спокойно. Я сумел сполна отомстить за голову своего дяди Ахемена, теперь они её надолго запомнят..." - вот что сказал Артаксеркс, не слушая речей царицы и лишь с интересом разглядывая её заметно похорошевшее лицо.
   Эсфирь слышала, что скоро во дворец снова должна была прибыть мать Артаксеркса и на этот раз вовсе не со своей престарелой спутницей Аместрида везла показать царю четырнадцатилетнюю Дамаспию, подросшую дочь Мардония, не скрывая, что мечтала бы видеть её настоящей персидской царицей, той, кто станет матерью наследников трона. Должно быть, до неё донеслись слухи об иудейском происхождении Эсфирь, и Аместрида была настолько возмущена таким известием, что решила действовать безотлагательно.
   Но ещё более убийственной была новость, которую по секрету сообщила Эсфирь одна из самый верных служанок: якобы, на этот раз Артаксеркс с большим нетрпением ожидал приезда матери, а особенно - юной и хорошенькой Дамаспии... Никогда невозможно понять до конца, что у царя было на уме, но зачем-то совсем недавно он распорядился навести порядок в женском доме Шаазгаза, приказал сменить убранство комнат на более пышное, исчислить женщин и сравнить их количество с гаремами своих князей и наиболее знатных персидских вельмож. Похоже, несмотря на благоволение к царице, Артаксеркс вовсе не собирался возвращать Эсфирь назад во дворец, и считал, что она должна быть счастлива, что он поселил её в доме Амана и предоставил свободу, как знатной княгине.
   Ничего невозможно было понять, - у Эсфирь голова шла кругом от всех этих событий и быстрых перемен.
   Но все же он наступил, двадцать первый день адара, когда Мардохей постучался в двери её комнаты, и вид у него был, как у путника...
   3.
   ...который в одиночку преодолел пустыню.
   Мардохей пришел в дом Амана под вечер и вид у него был непривычно изможденный и болезненный, как у путника, который в одиночку преодолел пустыню.
   Едва взглянув на него, Эсфирь не смогла найти ни одного слова, чтобы высказать вслух свой гнев, а только еле слышно вздохнула.
   - Где ты был, Мардохей? Ты собирался в путь? - спросила она тихо.
   - Я был в пути, - поправил Мардохей царицу.
   - Но... значит, ты уже вернулся?
   - Можно и так сказать, Гадасса. Да, можно сказать, что сегодня я вернулся.
   - Что все это значит? - не выдержала Эсфирь.
   - Только то, что я сказал, Гадасса, - спокойно сказал Мардохей таким же строгим голосом, как беседовал с ней в прежние времена, когда Эсфирь вовсе не была царицей, а жила воспитанницей в его доме.
   Он и называл её теперь прежним, иудейским именем - Эсфирь это сразу заметила, потому что успела отвыкнуть от него.
   Она почувствовала, что в чем-то сильно провинилась перед этим человеком, который был ей и за отца, и за брата, и за учителя, раз он так с ней теперь разговаривает. Но - в чем?
   Эсфирь низко опустила голову и спросила:
   - Ты за что-то гневаешься на меня, Мардохей? Почему ты так долго не приходил во дворец? Ведь я звала тебя и каждый день ждала, когда ты придешь.
   - Я не мог пройти через дворцовую площадь к твоему дому. Там очень сильно смердило...
   Мардохей медленно, с неохотой произнес эти слова, но для Эсфирь они все равно прозвучали неожиданно резко.
   - Ты о чем? Я не понимаю тебя.
   - О десяти сыновьях Амана. По всему городу разносилось зловоние от их тел. Я дожидался, когда их снимут. Сегодня их предали земле.
   - Но разве тебя не радовал вид твоих заклятых мертвых врагов? Я слышала, что некоторые их иудеев плясали под деревьями от счастья, и думала, что ты - среди них...
   - Нет! - которотко ответил, почти выкрикнул Мардохей, и брезгливо сморщился.
   - Погоди, Мардохей, я и впрямь ничего не могу понять, - сказала Эсфирь почти спокойно и терпеливо, как привыкла разговаривать со своими наиболее бестолковыми служанками. - Да, все правильно, на площади висели тела десяти сыновей Амановых - десяти негодяев, которые столько лет издевались над иудеями и над другими народами. Своей волей я нарочно приказала не снимать их несколько дней, чтобы все их увидели и знали, что будет с каждым...
   Но Эсфирь не договорила, наткнувшись на жесткий взгляд Мардохея.
   - Что-то не так? - спросила она своего бывшего воспитателя. - Говори же и ничего от меня не утаивай, как прежде...
   - Так делают только варвары, - сказал Мардохей. - У иудеев не принято так поступать даже с врагами. Когда Иисус Навин казнил пятерых царей, он тоже сначала повесил их на пяти деревьях, и все они висели до вечера. Но вечером, при заходе солнца, он снял их тела с деревьев, положил в пещеру и завалил вход большими камнями, потому что именно так велел делать Господь, запрещающий своему народу впадать в излишнюю мстительность. Он так завещал нам через праведных: "Если в ком найдется преступление, достойное смерти, и ты повесишь его на дереве, то тело его не должно ночевать на дереве, а нужно предать его погребению в тот же день. Потому что проклят перед Богом каждый повешенный на дереве, и не нужно оскорблять им лицо земли." Я знаю, что цари персидские и мидийские любят выставлять на кольях отрубленные головы побежденных, и вывышивать на всеобщее обозрение висельников, но для иудеев это грех великий. Мы должны помнить, что мы - народ избранный, который не должен принимать для себя обычаи других племен. Наш Бог не желает видеть такой мерзости, которая была устроена на площади по твоему приказу, да я и сам не мог спокойно спать, и даже не мог тебя видеть...
   - Ты прав, Мардохей, - помолчав, согласилась Эсфирь. - Теперь на мне лежит грех десяти, и я должна его отмолить...
   - Но не за десять, а за триста человек ты должна теперь молиться день и ночь, Гадасса! - возвысил голос Мардохей, и Эсфирь только теперь заметила, что он с трудом сдерживает слезы.
   - Что ты хочешь этим сказать? Разве у Амана Вугеянина было триста сыновей, достойных смерти?
   - Но разве не по твоему приказу было и на второй день устроено в Сузах побоище? - спросил Мардохей. - Разве не ты приказала продолжить войну в городе ещё и на следующий день, когда страшный для нас тринадцатый день адара склонился к ночи? Ведь в злостном указе Амана ничего не было сказано про этот день, ты сама, сама не смогла или не захотела остановиться и пользуясь своим положением во дворце продлила войну!
   - Как ты смеешь говорить мне сейчас все это! - возмутилась Эсфирь, и обида на Мардохей вскипела у неё в сердце с прежней силой. - Ведь не ради себя и собственнной радости обратилась я к царю с такой просьбой, а чтобы те из моих братьев, кто ещё не управился со своими врагами, смогли ответить за себя! Какие ещё преступления придумаешь ты для меня?
   - Триста человек, - повторил упрямо Мардохей. - Или для царицы этого мало? Мало кто из наших врагов в четырнадцатый день собирался продолжать погромы, но зато самые воинственные из иудеев, распаленные ненавистью и злобой, смогли беспрепятственно выместить свой гнев. А ведь тех смертей, которые случились во второй день, могло и не быть, Гадасса. Ты поддалась страсти мщения, но нельзя поддаваться своим страстям, я много раз говорил тебе это, когда ты была у меня на воспитании, и учил не только словами.
   - Но я - женщина... - растерянно прошептала Эсфирь.
   - Да, ты женщина. В этом-то все и дело, - согласился Мардохей, и по его горькой улыбке трудно было понять, какой смысл он вкладывал в эти слова. - А ещё ты - царица, супруга Артаксеркса Великого, и пока твое слово многое решает, от него зависит жизнь и смерть других, Гадасса.
   - Ты правильно сказал, Мардохей - пока... - невесело улыбнулась Эсфирь. - И хотя я ничего не говорю тебе про мою жизнь с царем, ты как будто бы и так все знаешь. Погоди, Мардохей, но ведь ты же сам только что радовался, когда на кресте вместо тебя повесили Амана. Разве ты сам не ликовал в те дни, о которых, наверное, совсем уже позабыл? Или может быть, ты уже не помнишь, сколько нам с тобой довелось пережить вместе, прежде чем удалось отвратить погибель от иудеев? Как можешь ты меня после всего этого корить за ничтожных сыновей Амана, на которых и виселец было жалко, так что их развесили на деревьях? Ты же сам только что говорил, Мардохей, что Аман Вугеянин - это зло, с которым нельзя ни о чем договориться, а можно только уничтожить, и что десять его сыновей - это тоже несомненное зло... О, Мардохей, я знаю, ты нарочно говоришь мне все это, потому что собрался уезжать из Суз и теперь тебе нужно как-то отговориться от меня. Или ты думаешь, я ничего не понимаю?
   - Я думаю, ты и впрямь пока ничего не понимаешь, девочка моя, - после долгого молчания сказал Мардохей. - Потому что и я сам... Ты говоришь, что Аман - это зло? Или зло носит имена десяти его сыновей? Может быть, оно зовется Паршандафа, Далфон, Асфар, Порафа, Адалья, Аридаф, Пармашфа, Арисай, Аридай или Ваиезаф?
   - Но... нет, я думаю, у него много также и других имен, которым мы не знаем.
   - Это было бы слишком хорошо, - покачал головой Мардохей. - И слишком просто. Но в том-то и дело, что зло - не носит никаких имен, и самое страшное, что оно тайно и глубоко сидит в каждом из нас, и только ждет удобного повода, чтобы вылезти наружу, ждет нашей слабости... Вот и ты, самая добрая девочка из всех, кого я только знал, не смогла в нужный момент осилить его. Да и я сам тоже поддался, когда не мог придти к тебе и только копил в себе гнев и горечь. Оно, зло человеческое - повсюду, девочка моя, нужно всегда быть на страже.