Клюкина Ольга. Эсфирь, а по-персидски - 'звезда'

   Шаазгаз ещё раз зачем-то плюнул к себе под ноги и скрылся за кустами, и Мардохей почувствовал облегчение. Но потом в душе его начала вскипать непонятная обида, злость, но больше всего - страх за Гадассу. Настолько сильный, что он мысленно увидел её, в простом платье, сидящую поджав ноги, возле очага, в углу...
   4.
   ...маленькой кухни.
   Гадасса сидела на низкой скамейке в углу маленькой кухни и смотрела, как Мара, жена Мардохея, готовила лепешки из ячменя и как руки её то и дело мелькали в воздухе при свете огня от очага.
   На кухне приятно пахло закваской, одна лепешка в большой сковороде с круглой дырочкой посередине уже подрумянивалась, и её сытный, ароматный дух перебивал все остальные запахи в доме.
   Гадасса нарочно устроилась в темном углу, где её почти что было не видно, на низкой скамеечке, на которой прежде так любил сидеть маленький Хашшув, и делала вид, что перебирала чеснок - хороший она складывала обратно в мешок, а подпорченный - очищала и бросала в миску, чтобы Мара могла его потом использовать для приготовления какого-нибудь кушания.
   Но дело двигалось медленно, очень медленно, потому что Гадасса подолгу даже не притрагивалась к чесноку, а, как завороженная, разглядывала из своего угла Мару - её толстую, покрытую веснушками щеку, освещенную огнем очага, руки, ловкие пальцы - и никак не могла решить для себя один важный вопрос.
   Мара, жена Мардохея, никогда не была красавицей, а сейчас не всякий назвал бы её даже просто миловидной женщиной. Красивыми у неё были только густые, рыжие волосы и маленькие, ловкие руки, - вот что неожиданно открыла для себя сейчас Гадасса.
   Мало того, Мару можно было назвать рябой из-за веснушек на лице и на руках, а когда она одевалась в жару в легкое платье, на её плечах и спине тоже виднелись неприятные, рыжеватые крапины, как у рябой курицы. Глаза у жены Мардохея были какого-то неопределнного, болотного цвета - то ли карие, то ли зеленые, но совсем невыразительные и маленькие, и нос у Мары нельзя было назвать достоточно прямым, и бледные губы давно уже не способны были вызывать мгновенное желание их целовать, тем более она никогда не имела привычки подводить их края пурпурным карандашом.
   Что касается фигуры, то Мара была уже чересчур толстовата для своих лет, и походкой чем-то напоминала неловкого медвежонка, особенно когда выходила из дома на людную улицу или на рынок.
   Да, пожалуй, только руки Мары, сейчас обнаженные до плеч и быстро мелькающие в воздухе, на которых маслянисто поблескивали остатки теста, Гадасса все же могла бы назвать красивыми, и особенно - ловкие, длинные пальцы. По вечерам Мара любила играть для детей на маленьких гуслях, а иногда Гадасса слышала, как она играет только для одного Мардохея, и в такие моменты музыка казалась почему-то особенно тоскливой и безнадежной, вызывая слезы.
   И сейчас Гадасса не отрываясь, невесть сколько времени, смотрела на руки Мары, словно на неё вдруг нашел столбняк или странное наваждение.
   "Как же могло выйти, что такой красивый, самый красивый человек в во всм мире - Мардохей! - мог себе выбрать такую некрасивую жену? - вот о чем думала Гадасса, и от этих мыслей у неё даже делалось горько во рту, как будто бы она незаметно объелась испорченного чеснока. - Где же здесь справедливость? Ведь он любит её, по-настоящему любит, я же вижу это...Но за что? Даже само её имя - Мара - означает "горькая", и это так и есть."
   Мара тоже мельком взлянула на Гадассу и снова нагнулась над своим тестом. Ее умиляло, что приемная дочь, взрослая уже девушка, сидела сейчас на любимой скамеечке Хашшува, смешно подобрав под себя ноги.
   Про себя Мара гордилась чудесным превращением Гадассы в настоящую красавицу: разве не она подсовывала ей лучшие кусочки за обедом, освобождала от тяжелой работы, и чаще повышала голос на непослушного Вениамина, чем на бедную сироту? Но не только красота девочки стала наградой им с Мардохеем за немалые труды, но также и ум Гадассы, редкая память и сообразительность.
   До недавнего времени дочь каждую неделю, без пропусков, посещала собрания для девушек в доме Уззииля, и только теперь вдруг потеряла к ним всякий интерес, а сегодня, вместо того, чтобы побыть с подругами, снова молча сидела на кухне возле очага. А вчера Гадасса снова плакала и просила, чтобы Мардохей поскорее отвел её во дворец, потому что она стала ничем не хуже тех девушек, которых со всех областей привозят посыльные для царя Артаксеркса.
   А Гадасса и впрямь поначалу с немалым интересом слушала пересказ Уззиилем Моисеевых заповедях - книжник нарочно устраивал подобные беседы отдельно для иудейских мальчиков и девочек старше двенадцати лет, чтобы обсуждать наиболее волнующие для них тех темы. Например, с девушками, Уззииль говорил о грешных браках и любовных связях, потому что многие из них, в том числе и Гадасса, как раз достигли такого возраста, когда все их помыслы занимали мечты о супружестве и женском счастье.
   "Никто ни к какой родственной плоти не должен приближаться с тем, чтобы открыть её наготу!" - вот с чего начал Уззииль, поднимая вверх руку со сточенным ногтем на указательном пальце, которым он привык подчеркивать на свитках и в книгах наиболее важные для понимания места.
   И Гадассе с первых же слов сделалось жарко, и её сердце забилось где-то в животе, потому что вся она была в этот момент - одна плоть, грешная, живая плоть.
   По всевышним законам, от которых зависила человеческая жизнь и смерть, выходило, что почти все любовные связи, кроме мужа с женой, считались беззаконными и неугодными в глазах невидимого Бога, и даже нагота перед собственным мужем была грехом, хотя все же не таким тяжким, как все остальные.
   Нельзя видеть наготы отца и матери!
   Нельзя видеть наготы любой другой жены своего отца!
   Нельзя видеть наготы своей сестры!
   Нельзя видеть наготы своей сестры по отцу!
   Нельзя видеть наготы брата!
   Нельзя, нельзя, нельзя...
   Гадасса выслушивала все эти правила с особым прилежанием, которое не укрылось от глаз Уззииля. Он удивлялся её хорошей памяти и тому, что приемная дочь Мардохея умела слово в слово повторить любой из его уроков.
   Законов о любви и супружестве, которые Господь продиктовал Моисею на горе Синайской, было много, но все же ни в одном из них ни разу не говорилось, что нельзя под страхом смерти ложиться со своим двоюродным братом. Наоборот, по словам Уззиля выходило, что во все времена именно такое супружество считалось самым чистым и наилучшим в глазах Господа.
   Разве случайно великий Авраам послал своего раба в Месопотамию к Вафуилу, брату Авраамову, чтобы тот именно из его дома привел жену для благословенного своего сына, Исаака? А ведь по родству Ревекка как раз приходилась Исааку двоюродной сестрой.
   Точно также поступил и великий родоначальник всех двенадцати колен Израилевых, мудрейший Иаков, который семь лет, а потом ещё семь лет служил у родного дяди за свою двоюродную сестру, прекрасную Рахиль, от которой потом родились Иосиф Прекрасный и Вениамин, далекий предок Мардохея?
   Точно также, могло было бы случиться и с Гадассой, если бы на свете не было Мары, первой и единственной жены Мардохея Иудеянина.
   А ведь раньше у иудеев было по две, и даже по несколько жен - и это тоже считалось хорошим и праведным делом. Ладно, пусть хотя бы только две, двух вполне досточно, решала про себя Гадасса. Но теперь все иудеи, живущие в Сузах, Вавилоне и других больших городах за пределами земли своих отцов, смеялись между собой над персидскими вельможами и даже над самим царем, которые держали в своих гаремах множество жен, и Мардохей тоже не раз говорил про это со смехом, называя глупой жадностью. Пусть так, но две жены - это почти что как душа и тело...
   Вот только кто из них - душа, а кто - тело, одна нетерпеливая плоть?
   - Скажи, Мардохей, а кто я для тебя? - спросила однажды после собрания в доме Уззииля Гадасса - ей захотелось, чтобы он вслух назвал её своей двоюродной сестрой, дочерью любимого дяди Абихаила. Кто знает, не натолкнет ли его это вскоре и на другие мысли?
   - Не понимаю, о чем ты? - удивился Мрдохей.
   - Но ведь я тебе двоюродная сестра, разве не так? Я твоя двоюроная сестра, как была Рахиль - Израилю? - подсказала Гадасса, заглядывая ему в глаза. - Разве не так?
   Мардохей задумался. Только он умел так глубоко думать о чем-то, слегка склонив голову на грудь, и, словно бы прислушиваясь к голосу своего сердца, и на лице его в такие моменты не было ни улыбки, ни недовольства, а лишь какая-то детская растерянность.
   - Нет, совсем не так, - сказал он наконец. - Я считаю тебя своей дочерью, Гадасса. Дядя Аминадав сказал мне перед смертью: возьми девочку в свой дом и пусть она тебе тоже будет вместо дочери, потому что нет у неё ни отца, ни матери. С тех пор самых пор ты - моя дочь, Гадасса, а это ещё больше, чем сестра.
   Он взлянул на девочку и увидел, что она с трудом сдерживает слезы и кусает губы, чтобы не заплакать.
   "Ей больно вспоминать, что у неё нет ни отца, ни матери, а я всякий раз напоминаю ей об этом. Я - осел, старый, безмозглый осел!" - расстроился про себя Мардохей.
   После этого разговора Гадасса перестала ходить на собрания в дом Уззииля.
   Дочь - это то, что нельзя, через что нельзя переступить под страхом смерти.
   Дочь - это одно сплошное - нельзя.
   Последнее, что запомнилось Гадассе из уроков Уззииля, была старинная история про молодую женщину по имени Руфь, из моавитянок, которая после смерти мужа не захотела остаться на родине отцов, а пошла вместе со свекровью в иудейские земли.
   "Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить, народ твой будет моим народом, и твой Бог моим Богом, - вот что сказала свекрови кроткая Руфь. - И только смерть одна разлучит меня с тобой..."
   Но потом добрами делами Руфь понравилась одному своему знатному родственнику, который взял её в жены, хотя был гораздо старше её, и она годилась ему почти что в дочери. А когда Руфь потихоньку легла на гумне в ногах Вооза, чтобы согреть его, тот похвалил её за то, что она не пошла искать ни бедных, ни богатых молодых людей, и не думала про разницу в возрасте. Ведь Вооз был гораздо старше Руфь, уже с сединой в бороде. А может быть, и выше всех, от плеч выше своего народа, который собирался на поле и на городской площади.
   - Ты уже закончила, Гадасса? - тихо окликнула девушку Мара. - Тебя там сегодня не слышно и не видно...
   - Осталось ещё немного, - отозвалась девушка, склоняясь над тарелкой с чесноком, который Маре наверняка придется перебирать заново.
   "А что было бы, если бы Мара внезапно умерла? - вдруг подумала Гадасса. - Тогда все сразу могло бы получиться. А ведь вон сколько бывает в Сузах самых неожиданных случаев! Разве мог кто-нибудь предвидеть, что Цилла, совсем ещё молодая девушка, упадет в пересохший колодец и насмерть там разобьется? Но уже прошло по Цилле семидневное оплакивание, и молодой её муж вчера на улице скосил в мою сторону глаза..."
   Но как только Гадасса подумала про это, Мара вдруг тихо вскрикнула и начала трясти в воздухе пальцами, так что ловкая рука её сразу же сделалась похожей на беспомощную, только что подстреленную птицу.
   - Что с тобой, Мара? - вскочила со скамьи Гадасса.
   - Ничего...Ничего страшного. Просто я неосторожно держала нож и порезала палец. Ничего, сейчас я замотаю руку тряпицей, и кровь остановится...
   - Это я...я...я во всем виновата! - со слезами воскликнула Гадасса. Прости меня, я знаю, Мара, это случилось из-за меня, но ты прости, прости меня, я очень тебя прошу!
   И Гадасса, схватив пораненную руку Мары, принялась её целовать, смачивать слезами, и при этом плакать навзрыд...
   - Что с тобой, хорошая ты моя? Не плачь, мне уже совсем не больно, прошептала удивленная Мара - она и не подозревала, что Гадасса так сильно её любит, и настолько способна сострадать чужой боли. - Спасибо тебе, дочка, видишь, у меня и крови уже почти нет. Но если тебе не трудно перевяжи мне рану, а то мне неловко делать это левой рукой. Ты так тихо сидела, что, признаться, я думала, что ты там уже...
   ГЛАВА ПЯТАЯ. ЗВЕЗДА ЭСФИРЬ
   ...спишь и видишь сны.
   Примерно два тому назад, во второй год царствования Артаксеркса Великого, Мардохей, сын Иаиров, увидел ночью памятный сон, о котором он никогда никому не рассказывал, но с тех пор постоянно видел из этого сна новые разрозненные отрывки.
   Сон же был такой: как будто бы сначала в Сузах, а потом и по всей земле неожиданно случился ужасный шум, грохот и что-то вроде землетрясения. Но вскоре стало ясно, что все это присходит от огромного змея, а точнее от одного злобного существа наподобие дракона с постоянно меняющимися лицами - то это было лицо Амана Вугеянина, а то оно превращалось в лица его сыновей, а потом и вовсе обретало чьи-то неизвестные черты. Странное это существо было облачено в чешуйчатую кольчугу, пурпурную рубаху с зелеными и желтыми полосами, в пестрые шаравары с узорами в виде многочисленных желтых и зеленых молний, плечи его прикрывал тяжелый плащ с подкладкой из шкуры леопарда. В руках же оно держало большой кривой нож и круглый щит с прорезями по бокам, чтобы было удобнее уворачиваться от противников. При этом рот у него был широко раскрыт, и внутри видны были редкие, острые зубы и красный язык, словно плменем, охваченный смрадом его дыхания.
   Все, даже самые сильные из мужей, боялись приближаться к этому многоликому дракону, но вот на битву вышел другой змей, выше его ростом и не так ярко расцвеченный. Вот только о сне он почему-то все время держался спиной и Мардохей не сумел разглядеть его лица, а запомнил лишь неторопливые, уверенные движения, и тот страх, который сразу же почувствовал при его приближении первый змей, сразу же начинавший безумно хохотать, трястись всем телом и подмигивать глазами Амана Вугеянина.
   Ясно было, что два змея собрались драться друг с другом, и громко взвыли перед боем, так громко, что их крики разнеслись по всей земле, и с разных её краев послышались ответные вопли. И во сне как будто бы все народы были на стороне первого змея, и лишь иудеи, держался за спиной второго змея и встали под его защиту, а ещё было хорошо видно, какое на всей земле наступило великое смятение, словно кто-то ткнул мечом в большой человеческий муравейник, и люди беспокойными толпами в ужасе разбегались в разные стороны и пытались спастись от войны.
   Куда ни посмотришь, повсюду воцарились скорбь, стеснение, страдание и великое смятение, а особенно там, где сбился в тени от крыл второго змея народ праведных, потому было видно, как их мало и как велика сила противника. Все здесь уже готовились к гибели, но, тем не менее, не разбегались, а решили все вместе погибнуть, либо спастись, и начали дружно взывать к милости Господа.
   Во сне Мардохей плакал и скрежетал зубами, потому что лучше других, словно бы с огромной высоты, видел неминуемую гибель для своего народа и то, как многосчисленны народы, собравшиеся вокруг змея с головами Амана и его десяти сыновей.
   Сновидение было настолько явным, что Мардохей и сам чуял горячее и зловонное дыхание, которое распространялось из рта первого змея, опаляя все вокруг смертоносным огнем, потому что все вокруг, он не ни поворачивался, было в огне, в дыму и в зареве, и повсюду вскипали моря, когда в них, подобно раскаленным углям, с небес падали звезды.
   Но тут случилось чудо: от стонов и молитв, исходящих от кучки праведных, вдруг в этом месте разошлась земля, а из-под корней маленького миртового деревца забил источник воды, который на глазах начал шириться и тушить страшный пожар, и вскоре из него разлилась полноводная, огромная река. И змей в обличии Амана сразу же куда-то пропал, медленно растворился во влажном воздухе, повсюду воссиял свет, и со всех концов земли послышались крики радости, как будто бы и не было только что страшной битвы двух змеев, от которой зависела жизнь или смерть многих и многих тысяч.
   Но Мардохей даже во сне не забыл, откуда пришла помощь, и наклонился к тому месту, откуда забил источник, пригляделся к миртовому дереву. И на миг ему показалось, что ствол дерева сильно похож на тонкий стан его приемной дочери Гадассы, а пышная листва - на её волосы, и словно бы кто-то смотрит на него изнутри кроны большими, таинственными глазами и шепчет что-то невнятное, робкое, пытаясь преодолеть заикание сквозь шелест листьев.
   ...И как раз в этот момент Мардохей проснулся, сильно удивляясь такому необычному для себя сновидению, а потом опечалился, что он не умеет растолковывать подобные послания от Бога. Весь день, до следующей ночи, не мог Мардохей отделаться от своего сна, то и дело перебирая его в памяти, и вспоминая подробности. Удивительно ещё и то, что приснился этот сон в первый день месяца нисана, то есть в новогоднюю ночь, а такие сны с древних времен считались вещими. Не случайно в первый день нового года все площади города были заполнены прорицателями и толкователями, говорящими на разных языках и готовыми каждому за деньги растолковать значение новогодних снов, и многие горожане даже нарочно присочиняли что-нибудь необычное к праздничным сновидениям, чтобы возвыситься в собственных глазах.
   Но Мардохей никому не рассказал про этот сон, а только накрепко запечатлел его в своем сердце. Разве вот только с тех пор Мардохей чаще обычного вглядывался в лицо Гадассы, гладил по её пышным волосам, умащенным миртовым маслом и размышлял о том, что в жизни много есть такого, что превышает его разумение. Именно с тех пор Мародохей начал подолгу беседовать вслух со своей приемной дочерью, брать её повсюду с собой и чутко прислушиваться к её косноязычным речам, пытаясь через них когда-нибудь все же разгадать удивительное свое сновидение.
   Что это была за битва двух змеев? Как понимать её значение? Не тот ли один из них змей, что искушал когда-то самых первых людей, за что Господь проклял его, и приказал, единственному из всех зверей полевых, во все дни ходить на собственном чреве? Но у этого многоголового существа на ногах были короткие сапоги из разноцветной кожи, и Мардохей помнил, как слепили ему глаза дорогие, позолоченные застежки, какие бывают лишь на обуви у знатных вельмож.
   А что пыталась ему сказать во сне Гадасса? Несколько раз Мардохей как будто бы видел продолжение этого сна, и тогда точно также он склонялся к дереву, слышал близкий шелест листвы и невнятный голос девочки, но просыпался прежде, чем удавалось разобрать хотя бы несколько слов.
   Но сегодня Мардохей снова не только увидел во сне миртовое дерево, но вдруг явно услышал слова, которые доносились из его листвы.
   "Выполни то, о чем я прошу, даже если тебе это кажется невозможным. Потому что вовсе не от меня идут эти просьбы, вовсе не от моей неразумности или гордости..." - вот что говорил голос, теперь уже явно похожий на голос его приемной дочери.
   Мардохей проснулся - на улице рассвело, наступал новый, обычный день, пришло время отправляться на службу во дворец. Но он чувствовал такое незнакомое волнение и радость, как будто наступил праздник, начало новой, необыкновенной жизни. Что похожее уже было с ним, только очень давно, в далеком детстве, когда дядя Абихаил рассказывал про дорогу и он видел себя на ней путником - в пыльном плаще и стоптанных башмаках, возглавляющим великий переход.
   Дети ещё спали и Мардохей, по своему утреннему обыкновению, несколько мгновений полюбовался на них, спящих. Мара уже была на кухне и складывала в катомку сыр, фрукты и пресные лепешки, чтобы ему было чем в течение дня утолить голод, зная, что Мардохею предстояло до следующего рассвета стоять на ногах.
   - Вчера Вениамин ходил на рыбалку и по дороге пытался прокатиться верхом на соседской собаке и она чуть его не укусила, - привычно пересказывала Мара домашние новости, пользуясь для этого всяким удобным случаем. - А Хашшув отказался ловить рыбу из жалости, что может поранить ей рот острым крючком, и сначала Вениамин над ним смеялся, а потом они помирились. Гадасса снова просила, чтобы ты отвел её во дворец, к царю Артаксерксу...
   - Передай, что я отведу её во дворец, - сказал Мардохей и Мара, внимательно поглядев на лицо своего мужа, поняла, что он нисколько не шутит.
   - Скажи ей сегодня, что я исполню то, о чем она меня просит...
   Кажется, впервые в своей жизни Мардохей отважился на поступок, который был гораздо выше его разумения и явно исходил не от ума, и даже не от сердца, которое сильно противилось непонятной причуде Гадассы, а как-то своем иначе.
   Он сделал это...
   .. Гегай, страж царских жен, с интересом разглядывал девицу, которую привел высокой дворцовый стражник, но по узким щелочкам его глаз невозможно было причитать ни одной из его мыслей. Но по тому, с каким видом Гегай время от времени шевелил сложенными в щепотки пальцами, можно было заключить, что на первый взгляд девица пришлась ему по вкусу.
   Она была тоненькой, с черными, пышными волосами, распущенными по плечам, большими, но вовсе не испуганнами глазами. Напротив, девица смотрела приветливо, и, похоже, тоже с интересом изучала Гегая, улыбаясь его привычке во время разговора смешно шевелить пальцами, словно он пробовал на ощупь землю, или сеял в неё невидимые семена.
   - Вай, хорошая девушка, красивая, - наконец-то одобрительно высказалася Гегай, невольно поддаваясь её открытой улыбке. - Сразу как открытая луна, вай, как хорошо!
   Он привык, что чаще всего девицы, которых привозили в его дом из разных, порой весьма отдаленных областей царства Артаксеркса, были чересчур похожи на диких, испуганных коз, а многие из них даже не знали персидского наречия и поначалу не желали запоминать даже несколько простых слов. Эта девица свободно разговаривала и на персидском, и на вавилонском языках, и голосок у неё тоже был весьма приятным, под стать милым чертам лица.
   Дворцовый стражник, который привел её во дворец, сказал, что она сирота по имени Эсфирь, и по всей видимости, из знатного рода, в младенчестве подброшенная дом бедняков. Но теперь её происхождение сделалась для всех настолько очевидным, что она сама просилась во дворец и, по всей видимости, и впрямь чувствовала себя здесь, как у себя дома.
   Царский евнух Гегай ещё раз, прицокивая и шевеля пальцами, с головы до ног оглядел девицу и сказал:
   - Я оставляю тебя в своем доме и с сегодняшнего дня прикажу приставить к тебе семь служанок, чтобы они неотступно были при тебе.
   - Но зачем мне так много служанок? - удивилась Эсфирь.
   Гегай добродушно рассмеялся, а затем принялся загибать на руке один палец за другим - он был большим любителем порассуждать вслух.
   - Я не ошибся, вай, все верно, - сказал он. - Девиц при тебе должно быть семь - не меньше, и не больше, потому что мы должны чтить священное число. Взять хотя бы лунный месяц, который длится двадцать восемь дней. За это время луна, наше небесное божество, четыре раза успевает спрятать и снова показать свое лицо, сначала на четверть, потом на половину, затем целиком, пока снова не наступает новолуние, и эти перемены в её священном облике случаются каждые семь дней. Разве не так?
   - Все верно, - сказала Эсфирь. - Но только я спрашивала не о луне, а о служанках.
   - Или, может быть, ты не веришь в обожествленное звездное небо, на котором главенствуют семь небесных светил - Солнце, Луна и ещё пять прекрасных божеств, каждому из которых посвящен свой день недели?
   Эсфирь ничего не ответила и лишь поглядела на Гегая с нетерпеливым удивлением. Она не привыкла к таким долгим речам издалека, Мардохей всегда прямо отвечал на её вопросы.
   - Ты слишком торопишься, всему свое время, - расплылся в улыбке Гегай. - Я ещё не все сказал тебе о небесных божествах. В честь них в на моей родине, в Вавилоне, воздвигнут храм из ступеней - их тоже семь. Когда придет наш срок уходить в подземное царство мертвых, там мы увидим, что его отделяет от нашего мира ровно семь стен и каждому из нас придется пройти через семь ворот, охраняемых стражами. Ты понимаешь, о чем я говорю?
   - Да, да, мне все это известно, но я спрашивала о служанках.
   - Семь великих князей окружают возле трона нашего царя, только семь избранных евнухов могут свободно служить перед его лицом - разве не так? Потому и девиц в услужении у тебя тоже будет семь, и у каждой из них будет своя работа. Так заведено в этом доме - к каждой розочке я приставляю семь трудолюбивых пчелок, и не уклоняюсь от всеобщих законов. Теперь ты поняла, что я хотел тебе сказать?
   - О, да, теперь я все поняла, - кивнула Эсфирь, которая, признаться, пока не слишком себе представляла, как отныне будет жить под наблюдением семи пар чужих глаз. - Но какую же работу будут делать семь моих девиц?
   Похоже, Гегай уловил её растерянность и улыбнулся так, что глаза его и вовсе спрятались в щелки тяжелых век.
   - Одна девица будет носить перед тобой зеркало, чтобы будущая царская жена могла каждую минуту видеть в нем свое отражение - ведь если ты научишься нравиться сама себе, то точно также будешь приятна и своему мужу, разве не так? - сказал Гегай. - Вторая служанка должна махать перед тобой опахалом для того, чтобы тебе никогда не было слишком жарко, потому что нет ничего гибельнее для женской красоты, чем жестокий зной, когда даже лепестки у цветов делаются словно вареные. Третьей служанке положено всегда держать наготове сосуд с родниковой водой, чтобы ты в любую минуту могла утолить жажду или омыть свое лицо. Скажи, вай, а разве может одна служанка управиться и с волосами, и со всеми частями тела, и с лицом будущей царской жены? Тело нужно каждый день умащать благовониями, волосы - промывать, расчесывать и убирать, глаза и брови подкрашивать сурьмой, а щеки натирать ароматными притираниями. Разве может уследить за всем этим одна служанка?