– Ох, отец, все волосы выдернешь! Девки любить не станут!
   Князь таскал «сына» за седые космы, таскал да приговаривал:
   – Осенью женю! Первую встречную тебе сосватаю, и пока брюхом не прибудет, в сечу не пущу! Уразумел?
   – Уразумел, отец! Для тебя хоть всех городских девок обрюхачу, только волос пусти!
   Отвада повеселел, перестал трепать сивые лохмы. Притянул «Расшибца» к себе и с такой силой прижал к груди, что едва нос Безроду не сломал. Разом больше, разом меньше…
   Сивый неловко обнял князя. Чего ему стоило это объятие, Стюжень только догадывался. Безрод до крови закусил губу, только бы не отстраниться. Всего затрясло, лицо перекосило.
   Безрод осторожно заглянул в глаза «отцу». Сияют счастьем, но в глубине что-то неровно полыхает, будто пламя мечется. Сам князь дрожит, ровно мерзнет, но улыбается так широко, что не остается и тени сомнения – счастлив! Сивый закусил прокушенную губу. Ты гляди, как в жизни бывает, он уж точно пахнет не ребенком и не молоком, но для кого-то это счастье! И точно раздвоился князь. Что-то очень темное, темнее, чем мрак по углам палаты, изникло из Отвады, словно пряталось внутри и только теперь наружу выступило. Человек. Большой, сильный, жуткий, глаз не видать, рот оскален. Отвада забился, будто в падучей, со счастливой улыбкой повалился Безроду на руки и приник к груди «сына». Сивый оглянулся. Темного человека никто не видит. Никто в его сторону даже не глядит. Ни ворожец, ни старые дружинные. Глаза всех прикованы к Отваде, дескать, улыбается князь – и хорошо. И по тому, как скосил Безрод удивленные глаза в темный угол, Стюжень понял, что вышел-таки из Отвады злой дух, только в своей любви никто его не видит. Вышел из счастливой души, не вынес счастья, выкурил его Сивый, ровно лису из норы. То-то князя трясло! Это злой дух от ненависти исходил. А Безрод углядел Темного и недобро ухмыльнулся. Серые глаза сузились и полыхнули жаркой злобой. Старик подхватил князя у Безрода, а мнимый княжич повернулся в угол, куда отступил Темный.
   – Вороняй, медленно выйди из угла, – процедил Безрод.
   Бывалый дружинный сделал шаг вперед, и за его спиной – Темный.
   – Наземь! – рявкнул Сивый, и понятливый Вороняй мигом рухнул на пол.
   Безрод прыгнул в угол и с кем-то ожесточенно схватился. С кем – никто из дружинных не видел. Даже старый ворожец не видел. Во мраке угла ревело на два голоса, и даже отблеска не давали красная рубаха Безрода и черные кожаные штаны.
   Внезапно из угла истошно закричали могучим голосом. Не Безрод, другой. Дружинные, стоявшие в сенях, мало дверь на крик не вынесли. Застыли на пороге, играя мечами. Увидели князя со счастливой улыбкой на руках Стюженя, и отлегло. Безрода швырнуло из угла на середину палаты. Сивый кого-то крепко держал, но и самому досталось – рубаха повисла лоскутами, кровь разлетелась по всей палате. Седой да худой висел на ком-то, как пес на косолапом, давил рукой невидимое горло, и стал Темный понемногу проступать, будто начал куриться сажной дымкой. Огромен, силен, могуч, но Сивый остервенело ломал горло, и злой дух лишь отчаянно ревел, словно хотел перезлобить. Да где уж тут! Из Безрода собственное зло полезло, из души, из самых глубин. Долго держал. Хватит на двоих таких. Сивый едва не в колесо скрутил Темного, у того мало хребет не затрещал. Гнул на излом, ровно силищи прибыло. Злой дух дернулся, сбил Безрода наземь, и оба покатились по полу. Стюжень закрыл князя собою, Отвада слушал шум побоища, слепо таращился в заугольную тьму и лишь вопрошал:
   – Ты наддай-ка ему, сынок! Мало, что ли, каши ел?
   А когда Безрод прижал Темного коленом к полу и превратил лицо злого духа в сплошное месиво, дружинные ножами добили. Под праведным железом завыл Темный, заметался по полу, разбросал воев, словно березовые поленья. Побуянил немного и перестал быть. Изошел дымом и вытек в окно, только жженый след на полу остался. Безрод упал на колени, обнял себя руками, уткнулся лбом в пол. Не смог встать.
   – А что, сынок, чья взяла?
   – Наша взяла, отец! Ох и парень я у тебя! – прохрипел Сивый, теряя сознание. Болит. Все болит…
 
   Перетянутый свежими повязками, Безрод открыл глаза и усмехнулся. Как пошутил однажды, так все и случается: стоит открыть глаза – посечен, порублен да полотном замотан. Хоть вовсе не ложись! А сегодня где довелось проснуться? В дружинной избе или в амбаре? Интересно, чем опоил Отваду ворожец? И каково станет князю очнуться от вчерашних грез?
   Безрод спустил ноги на теплый тесовый пол. Голова закружилась. Ой, держите, сорвется-укатится, назад не воротится! Замутило. Сивый глубоко вдохнул и выдохнул. Всегда помогало. Кто-то сообразительный слатал ошметки рубахи на живую нить, в прорехи льняные повязки светятся. Должно быть, Стюжень постарался. Безрод огляделся. Светло, чисто, просторно, через окошко ветер-баловник носит свежий снег. Сколько дней прошло? Как будто все было только вчера – князь, лучина, Темный…
   Где-то за дверью шумели голоса. Один из них знакомый. Того и гляди разнесет все по бревнышку, грохочет, будто гром по весне. Тяжелая дверь отворилась, и, кланяясь низкой притолоке, вошел Стюжень. Лицом светел, хоть от самого лучины зажигай. Подошел и молча сгреб в охапку, едва не раздавил.
   – Что князь?
   – Плох. Да не телом – душой. Скорбит. Ходить-то сможешь?
   Сивый кивнул. По всему видать, к Отвале идти придется. Сам не пойдешь – Стюжень отнесет.
   Отвада безучастно глядел в потолок. И такая тоска плескалась в усталых глазах, что Стюжень поморщился и подтолкнул Безрода к ложу. Сивый подошел, остановился в шаге, поднял голову. Отвада глазами показал, дескать, в ногах сядь. Безрод поколебался и присел на край ложа. Ближе, показал князь, ближе, чтобы рукой можно было достать. Сивый пересел. Отвада глядел на Безрода, и слезы туманили глаза князя. Сивый представил себе, каково это, глядеть на лицо сына и знать, что это не сын. От чего ушли, к тому и пришли. Один злой дух изгнан, вползет другой, ведь ничто не поменялось.
   Отвада взял Безрода за ладонь, хотел что-то сказать, да не смог. Просто смотрел в глаза и жал руку. Этот Сивый парень украл лицо его сына, хотя кто у кого украл – еще поглядеть. Ведь постарше Безрод Расшибца. Похожи, ровно братья-близнецы. Отвада глядел и терялся. И хочется смотреть, и больно. Все плющил Безроду пальцы, будто за прошлое виноватился. Сивый молчал. Князь отпустил руку и потянулся к лицу, аж посерел от натуги. А Безрод не мог понять, чего же князь хочет. Потом догадался, стиснул зубы и подставил голову. Отвада ухватил неровно стриженные волосы и затаскал из сторону в сторону. Несильно, вовсе не так отчаянно, как вчера. Подкосило князя разочарование, подкосило, как не всякая рана подкосит. Стонал и таскал в отчаянии седые космы, будто это могло воскресить в Безроде погибшего сына. Потом обессилел, глаза Отвады закатились, и князь провалился в беспамятство. Сивый пытался осторожно высвободить волосы, но тщетно. Княжья хватка крепко стиснула вихры. Давно следовало подкоротить, но все недосуг было. Стюжень тоже пробовал разжать пальцы, и тоже тщетно. Давить сильнее – только пальцы князю ломать. Старый ворожец едва не смеялся. Удивительное зрелище – любящий сын у ложа больного отца! Может быть, дружину позвать, пусть полюбуются? Когда еще такое увидишь? Безрод вполголоса пообещал начесать Стюженю гриву; ворожец, тихо смеясь, обещал в ответ намять бока.
   – Да спи уж подле князя. Не укусит.
   Сивый поерзал-поерзал да и впрямь уснул, подперев собою бок Отвады.
 
   И все бы ничего, ведь оба на поправку пошли – и Безрод и князь, – если бы не злой полуночник. Те просто озверели после того, как боянский поединщик срубил их ангенна. Себя перестали жалеть, на один удар отвечали двумя. На нескольких оттнирах горожане даже приметили пену бешенства, взбитую на губах. И все меньше становилось времени до того мгновения, когда сломают оттниры сопротивление. Отвада начал выходить в свет, злой, исхудавший. Сивый старался держаться подальше от князя, но что-то изменилось после того, как изгнали Темного; Отвада несколько раз в день звал Безрода к себе, о чем-то говорил и от тех бесед зримо теплел лицом. Сивый же, наоборот, мрачнел. Трудно давить в себе злую память, но еще тяжелее сталкивать обратно в топкое болото отчаяния осиротевшего человека. Ведь только-только начал князь выкарабкиваться из трясины. Отвада еще и сам себя обманывал. Думал, будто выглядит по-прежнему сурово, но никого не могли обмануть теплые глаза.
   Князю выпала доля выздоравливать. Отвада смирился с потерей сына, но видеть его лицо хотел каждый день. Безрод крепко подозревал, что князь глядит куда-то сквозь него, смотрит прямо в глаза и видит нечто свое. Ну и пусть видит, лишь бы любви не требовал. И однажды Безрод перепугался не на шутку, когда князь оговорился, назвал «сынок». Воистину не знаешь, где найдешь, где потеряешь. То холодно, то горячо. Из огня да в полымя. Сивый кривился и морщился. А может быть, и в самом Темный сидит? Может быть, и сам болен злобой? Но сколько себя Безрод помнил, всегда таким был. И мальчишкой, и отроком, и посвященным воем. Стал избегать княжьих палат, терем десятой дорогой обходить. Но куда спрячешься от Отвады? Князь будто прощения просил, но разве злость вымоешь из души, ровно грязь с тела? Непросто все.
   Сивый стал понемногу тягать меч из ножен и однажды встал на стену. И получилось так, что встал рядом с князем. Просто получилось так. Хотел уйти, но не вышло. Полуночник не дал. Отбились…
   Безрод вернулся к себе на ложе в амбар. Не осталось пустых лож, все раненые заняли. И сапоги что-то летать по амбарам перестали. Видать, в теплые края улетели. Не стал больше замирать на пороге. Зачем? Все, что должно было прилететь, – уже прилетело, ждать нечего.
   Сивый начал односложно отвечать на вопросы дружинных. Морем тепла, конечно, не затопил, но лед молчания Приму, Рядяше и Моряю сломать удалось. Только «да», «нет», «не знаю». Остальные уважительно поглядывали издалека и так настырно, как эти трое, не лезли. Попробуй не уважь того, кто взял да и сломал лучших полуночных воев. Подумать только, за человека не считали, ноги босые давили, пихали, ровно утварь неживую! Кое-кому из дружинных стало не по себе – пожалуй, впервые за долгие годы в себя заглянули. Очень им не понравилось то, что увидели. Едва не обесчестили воинский пояс.
   Однажды, когда весь амбар спал, измученный до предела, застонал кто-то из раненых. Вои, смертельно уставшие от ран и недосыпа, даже бровью не повели. Встал только Безрод и огляделся в тусклом свете луны, что в окно заглядывала. Спит Моряй, спит Прям, Рядяша спит, спят Извертень, Трескоташа. Люб, спит Кривой, спят братья Неслухи. Сивый встал у срединного столба, покрутил головой. Стон прилетел откуда-то из млечей. Безрод подошел ближе. Дергунь хрипит, жаром так и пышет, мечется на ложе, повязки срывает, пытается до ран достать и расчесаться в кровь. Пить просит. Все же умудрился сорвать повязку, бурую от крови. Сивый прижал руки млеча к телу и держал, пока тот не обессилел. Взял у изголовья полосы стираной льнины и ловко перемотал раны заново. Из ковша с водой смочил сухие губы. Так и просидел подле Дергуня до самого утра. Ворожцы с ног валятся, которую седмицу почти без сна, где им за всеми уследить? Еще немного – и самих придется укладывать. А старые вои сами почти ворожцы. И раны обиходят, и перевяжут, и сошьют где надо. Так и метался Безрод от одного к другому, пить подносил, нескольких перевязал. Лег под самую зарю, да так и не уснул.
   Утром снова ходил на то место, где Озорница плещется ровнехонько под стеной. Долго смотрел вниз, щурился. Мимо ребятня пробегала, Босоног окликнул, помахал ручонкой. Сивый спустился вниз, потрепал мальчишку по светлой головенке, подбросил пару раз, ловко поймал. Что-то в груди зашевелилось, возле сердца. Прижал мальца к себе и будто согрелся. Отпускать не хотел. Уткнулся в светлую макушку и глубоко задышал. А когда счастливый Босоног убежал, – хотя откуда взяться детскому счастью в суровую пору? – Сивый побрел назад. Безрода окликали горожане, здоровались. Недавний поединщик хмуро кривился – только поглядите, справляются о здоровье, ровно знают не первый год, благодарят. Кто хотел одарить новой рубахой, кто сластей в руку сунул: воям побаловаться, ведь все равно до голода не дожить – раньше побьют. Провожали так, будто своими глазами видели счастливую долю.
   На дворе первым делом разыскал Перегужа, просил собрать князя и остальных воевод. Старый воин хотел было спросить о чем-то, да передумал, покрутил ус и удалился. А Безрод ушел в амбар, встал у срединного столба и пробубнил в потолок, никому и всем сразу.
   – Гостинцы вот люди передали. Сласти. Налетай.
   Сам не ожидал. Ровно дети малые налетели, похватали. К мечу привычны, бьются обеими руками, знают всякий бой, но Сивый даже моргнуть не успел, как на дне ладоней, сложенных лодочкой, осталась только одна сласть – витая рогулька, сваренная на липовом меду. Делили на двоих, троих. Остались только он и Дергунь. Млеч пришел в себя, лежал бледен, будто снег на дворе. Сивый подошел, переломил рогульку и приложил к самым губам Дергуня. Тот зло фыркнул, и сласть покатилась по полу. Хотел что-то обидное сказать, но сил не осталось. Все забрала беспокойная ночь. Безрод повернулся и молча вышел.
 
   В один из дней, когда окончился утренний приступ, но еще не начался вечерний, в дружинную избу вошли Перегуж, Щелк и Моряй. Войдя, все трое бросили острый взгляд в угол Безрода, и старый воевода, найдя глаза Сивого, кивнул, приглашая выйти.
   – Что за нужда?
   – Как всегда, весел и приветлив, – усмехнулся Щелк. – Дело есть к тебе.
   – Думу думаем, друг сердешный, – тепло улыбнулся Перегуж. – Уже все передумали, а загадка не дается. Того и гляди, голова треснет.
   – Три головы, – уточнил Моряй.
   – А я при чем? – усмехнулся Безрод.
   – А при том! Чернолесская застава… Скалистый остров… туманное утро… – медленно начал Перегуж, кося на Сивого – дрогнет или нет?
   – Ну застава, ну остров, – буркнул Безрод и замолчал, ожидая продолжения.
   – Мы нашли тела, много тел. Пятьдесят два воя. – Перегуж начал загибать пальцы. – Девять баб и трое отроков.
   – Ну нашли, если их порубили.
   – Тьфу, что за человек! Я ему про близких, а он и ухом не ведет! Пятьдесят третий – ты!
   Сивый молча кивнул.
   – А последний? Пятьдесят четвертый?
   Безрод усмехнулся:
   – Болтуна унесли оттниры.
   – Зачем?
   – Приняли за своего и унесли на ладью вместе с остальными ранеными.
   – Не признали в нем заставного?
   – Болтун сдернул с кого-то из оттниров доспех и нацепил на себя. Полуночников было очень много, не все знали друг друга в лицо.
   – Даже думать не хочу, что с ним сталось!
   – А ничего, – усмехнулся Сивый. – Его не зря Болтуном прозвали.
   – Думаешь, отболтался? – изумился Моряй.
   – Ему бы до берега дотянуть, а там ищи-свищи.
   – Значит, увидели своего на земле и унесли на ладью?
   – Это последнее, что я запомнил, перед тем как спрыгнуть со стены. Подмигнул мне, словно прощался.
   – А потом девятнадцать оттниров навсегда успокоились в Черном лесу, – как бы между прочим бросил Щелк.
   Безрод не ответил, лишь мрачно ухмыльнулся и ушел в дружинную избу, плотно притворив за собой дверь.
   – Вот и выяснили. – Перегуж задумчиво почесал затылок.
   – Не понимаю, на что надеялся Брюнсдюр… – Моряй состроил хитрую рожицу и пожал плечами.
   – На что надеялся Брюнсдюр. не знаю, а вот на что надеяться нам, я, кажется, начинаю понимать, – загадочно обронил Щелк.
 
   – Ну чего хотел?
   В княжьих палатах сидели Отвала, воеводы, бояре, вои постарше да поопытней. Сивый каждого оглядел, ухмыльнулся и глухо бросил:
   – Думаю, не выстоим за стенами. Сомнут.
   – Без сопливых скользко! – рявкнул Смекал. – Для того собирал?
   – И до голода не дойдет. Раньше побьют, – упрямо продолжал Сивый, не обращая внимания на гневные выкрики. – Самим бить нужно.
   – А как? – мрачно буркнул Долгач. – Нас меньше. Один-втрое, в лучшем раскладе один-вдвое.
   – Знаю как.
   Все уставились на Безрода. Знает? Этот?
   – Все едино помирать. Выйти надо.
   – Порубят!
   – Смотря как выйдем. Тайком сойдем. Леса наши, а полуночник чужак. Затерзаем. Ночью полоснем, ровно волк, и в чащу, полоснем – и в чащу.
   Отвада прищурился, глаза вспыхнули. Безрод ухмыльнулся. Не понять, верят или нет?
   – Как спуститься? Станем ворота открывать – мигом заметят! Да и мосток по бревнышку разнесли! Нет больше мостка!
   – У гончарного конца стена стоит прямо на скале, а под скалой Озорница бьется. Спуститься по веревке, да прямиком в воду.
   – Ишь ты, спуститься! Берега-то вражьи! Станешь выходить из воды – стрелами утыкают, ровно ежа! Думай, паря, что несешь! Слово не птица, вылетело – не поймаешь!
   И будто гром грянул среди ясного неба.
   – А не надо выходить на берег.
   Перегуж хмыкнул, свел брови на переносице. Остальные так удивились, что перестали быть на себя похожи.
   – Как это не выходить? Не темни!
   – Плыть с Озорницей до устья и с водопадом попасть в море.
   Боярин Чаян аж подскочил:
   – Побьются! О камни размечет!
   – Не размечет. Живы будут, не помрут. Сам пойду. – Безрод исподлобья оглядел военный совет. – Тот водопад всего-то четыре человеческих роста. Может быть, пять.
   – Не попались бы. Не знаем, как широко по берегу оттниры встали.
   – Надо плыть как можно дальше. – Безрод глухо ронял слово за словом. – И выйти к старому святилищу. Если святилище пусто, первый весть перешлет, скажем, стрелу пустит. Перебросит через стену. А там и за остальными очередь встанет.
   Бояре и воеводы задумались, а князь воссиял, как начищенный шлем. Сивый усмехнулся. Сложная штука жизнь.
 
   Решили попробовать. Первым пойдет Грач, лучший охотник. В лесу всякое дерево ему знакомо, каждую травинку наперечет знает. Приладил справу так, чтобы не болталась и не звенела, попросил у князя и ворожцов благословения и ночью, когда взошла звезда Синий Глаз, ушел в темень. Грач по веревке ловко спустился со стены и бесшумно канул в черную воду. В лагере полуночников даже собаки не проснулись. Князь так и простоял на стене до утра, вглядываясь в даль. Как там смельчак в реке да в студеном море? Должен выдержать. Помогут боги, Ратник приглядит. Собственными руками, еще не вошедшими в полную силу, Отвада заколол быка, вырезал сердце, и то сердце Грач съел сырым.
   День ждали, другой, а на третью ночь прилетела стрела с той стороны реки, из леса. Вонзилась в столб сторожевой башни. Стрелу мигом унесли в терем. Добрался! Молодец! Отчаюга! Нет в старом святилище полуночников, кругом только дубы да сосны. Что делать мореходу в густом лесу, ведь кругом все чужое? Ясное дело, нечего. Оттниры далеко от ладей никогда не отойдут.
   – Перегужа ко мне, Долгача, бояр, Стюженя. – Отвада поколебался. – И Безрода.
 
   – Добрался! – Князь показал стрелу Грача. – Пусто старое святилище от полуночника. Да и берегом оттниры нешироко встали. Далеко от ладей не пошли. Думаю, ждать нечего. Сотня воев уйдет в леса. Следующей же ночью. Готовь дружину, Перегуж. А поведет… – Отвада замолчал, поиграл желваками, – Безрод!
   Если бы посреди палаты грянул гром и сверкнула молния, удивления было бы меньше. Только старый ворожец не удивился, усмехнулся и мотнул головой.
   – За разбойником дружинные не встанут! – рявкнул Смекал. – Не встанут! Своих не дам!
   – За разбойником? – разъярился Отвада. – Так тебе княжьего слова мало, пень трухлявый? Я очернил, я и обелил! Твое дело мое слово в воздухе ловить да в ухо класть! Это первейший-то боец – разбойник?
   – Он не вой! Беспояс Безрод! И если думаешь, будто это сын – глубоко ошибаешься! Хватит уж! Заморочил тебе голову, отвел глаза, света белого не видишь! Разумом ты ослаб, князь! – орал Смекал.
   Остальные бояре хмуро поддакивали:
   – Размягчел ты, Отвада, занемог, что ли?
   – Крепость утратил!
   – Не дадим воев беспоясу под начало! В том тебе наше слово!
   Бояре не знали об изгнании Темного, той ночью в княжьих покоях бдели только старые дружинные, надежные как скала, на которой стоял город.
   – Не дашь, значит? – Отвада медленно встал с лавки. – Не дашь?
   – Не дам!
   Князь без сына – одинокий волк, что слабеет год от года. Встанет ли одинокий волк против целой стаи? Князь без наследника… Смекал усмехнулся в бороду. Не вернется с того света Расшибец. Не вернется. Да и в бою всякое случается.
   – Обойдемся.
   Второй раз будто гром прогремел, молния сверкнула. Бояре замерли – и как один повернулись в угол, где сидел старый ворожец. И даже князь изумился не меньше остальных. Смекал нахмурился. Да никак старый мысли читает?
   – Обойдемся. Неделена станет слава. Вся княжья. Обойдемся.
   – Так тому и быть, – процедил сквозь зубы Отвада. – И упрашивать-уговаривать не стану. Осрамили своих воев.
   Безрод ни слова не проронил. Сверкал глазами исподлобья и думал странные вещи. Пора бы волос подкоротить. Зарос, чисто медведь.
 
   Новоявленного воеводу Стюжень нашел на заднем дворе. Где же еще ему быть? Старик присел рядом, набросил Безроду на плечи принесенную верховку.
   – Люди знают? Сказал?
   Сивый покачал головой. Не знают. Пусть спят.
   – Все понять пытаешься? Да не получается?
   – Не получается.
   – А ты, сердешный, князя обычной меркой не меряй. В душу не заглядывай – замутит, в думы не ныряй – утонешь. Княжье сердце – к богам дорога, десница князя – шуйца Ратника, слыхал про такое? – И совсем тихо добавил: – Смирился Отвада с потерей, но второй раз видеть родное лицо посеченным не желает.
   – Когда на плес ходил, так вроде ничего было. Руби, секи, не жаль. – Сивый глядел на звездное небо, свободное от серых зимних облаков, и ухмылялся.
   Старик промолчал. Все Безрод понимает, да только полыхает в груди злая память, и поздняя осень ее не студит, и кусачий снег не леденит.
   – Воев сам подбери. Злым глазом не косись, хорошее помни.
   Безрод усмехнулся. Верховный втолковывает, ровно дитяте, да уж пусть. Тоже не сразу посох взял. Сначала за меч держался. Знает, что говорит.
   – От своего деда слыхал. Говорил старый, что летает счастье по небу, точно птица. У кого низко, как ласточка, у кого высоко, ровно сокол, а иным доля сама дорожку переходит в людском обличье. Ходят вокруг тебя люди, и вроде люди как люди, а только кто-то из них твоя доля счастливая. Пропадать станешь – руку подаст, биться станешь – одним человеком дело поправишь. Только найди. В глаза гляди.
   Ну в глаза так в глаза. Сивый смотрел туда, где восходит солнце. Может, и впрямь счастливая доля по двору ходит, от ран морщится? Может, и впрямь чей-то щит прикроет от шальной стрелы, а всего один боец решит исход войны? И догонит он свое счастье молочное, уплывшее на Дубининой ладье. Чье обличье примет доля?
   – И сдается мне, что найдешь ты свою удачу. Столько прошел, столько вынес, для пустяка ли боги хранят?
   Видение вспомнилось. После битвы с оттнирами на заставе, когда вся дружина полегла, Безрод и увидел тот памятный вещий сон. Лежал тогда в ладейке и качался на волнах, роняя кровь в соленую воду. То ли укачало, то ли усталость одолела – навалилась, будто снежный ком, погребла, сморила. Но даже в забытьи воин привиделся. Бородища во всю грудь, простая рубаха на ветру полощется, глаза светлые, лучистые, глядят прямо, да так, что стужа пробирает. Присел рядом на скамью, взялся за весла и улыбнулся, а лодка вперед так и полетела:
   – Куда бежишь, бестолочь? Для чего? Все выжить пытаешься, а для чего тебе жить? Может быть, недоделал чего? Или недолюбил кого? Ты кругом оглянись! То не море-окиян вокруг без дна и берегов – то жизнь твоя. Куда глаз ни кинь, всюду пусто и пристать некуда. И всякая сторона с другою одинакова, иди куда хочешь! Сгинешь в бескрайних просторах и будто в воду канешь. Даже следа не останется на морской глади. Всю жизнь землю топтал, а под ноги и не глядел, самого главного не увидел! Земля ведь кровью напоена, плотью напитана, потому и родит. И хоть высуши, хоть пожги, превозможет, а родит. А ты? Всех порубишь, всех превозможешь, самого на костер положат, но добрым словом никто не вспомнит и после тебя ничего не останется. Так и проходишь свой век в темноте да тумане. Знаю, знаю, что жизнь не в радость, а смерть не в тягость. Непросто тебе, не горит в душе огонь, холодно там и неуютно. Все знаю. Знаю, что помереть не боишься, и даже мне твой конец неведом… но оглянись кругом. Солнце встало, облака бегут по небу, море волнуется, ветер дышит. Жизнь идет вперед и никого не ждет… ждет… ждет…
   Тот вещий сон перевернул все вверх дном, перетряхнул, будто суму со скарбом. Как если бы шел по жизни с закрытыми глазами, а потом открыл в одночасье. Никогда не смотрел внутрь себя. А чего туда смотреть? Страшно там. Пусто. Холодно. Мрачно. А если поглядеть на себя со стороны, что увидишь? Бредет по земле неприкаянный человек, лицом страшен, к жизни равнодушен, к смерти беспечен, лишний раз не улыбнется, словом добрым не согреет. Берет жизни, сколько дается, а за лишний день и руки не протянет. Куда идет – сам не знает. Девки стороной обходят, боятся. Страшен больно. Глазом холоден. Одна вот сходила замуж, да недалеко ушла. Сгинула вскорости. Отца-матери не знал, всю дружину потерял, теперь, выходит, дважды сирота. Пусто в душе и холодно, самому неуютно.
   Сивый прошел в амбар и повалился на ложе как был, не раздеваясь. И уснул без задних ног, ровно отмахал бегом от зари до зари.
 
   Утром полуночник пошел на приступ. Сивый со всеми стоял на стене, двоих скинул, одному дал влезть, дождался замаха и мгновением позже ударил сам. Косым ударом распорол оттнира сплеча. Попробовался на быстроту. Тяжеловато еще. Тянут раны. Бок заныл, спина заплакала, грудь заголосила, не так остро, как раньше, – тупо. Терпимо. Приглядывался к воям, косил глазом туда-сюда. Отбились. Потеряли четверых.