Страница:
Тычок уже отнес вещи на ладью. Каждый день поднимался на борт, ходил туда-сюда, место себе выбирал. Там сядет, поморщится, затылок почешет, туда пересядет. Потом махнул на все рукой, решил в трюме пересидеть. И мягко и тепло. Только вот темно. Да не беда. Никогда не ходил морем, не знал, как оно там. Говорили, дескать, мутит поначалу.
В день перед походом князь устроил проводной пир. Сам не свой был, глаза подозрительно блестели. На людях крепился, а как один остался, прослезился. Даже хмель Отваду не брал. Бояре – и те звенели в голосах неподдельной горечью. Сивый будто удачу приманил – от полуночника отбились, с боярством у князя наладилось. Не отпустить бы вовсе, чтобы удачу с собой не увез. Но делать нечего.
Походники ушли отсыпаться засветло. Утром садиться за весла да целый день грести, ветру помогать. Пили немного, а на заре свежий ветер и остатний хмель выветрит. Вои разбрелись по женам и подругам. Вишеня не знала, доведется ли свидеться, вперед не загадывала, просто гнала черные думы прочь. Перед походом баню истопила, парила Безрода до седьмого пота, хлестала березовым веником с липой и калиной, гнала прочь хворь-усталость. Умяла ровно глину, лепи, что хочешь. Сивый тем же отдарил. И заставил говорить, говорить… Будто утонул в Вишенином голосе – и слушал; слушал…
Часть третья
Глава 11
В день перед походом князь устроил проводной пир. Сам не свой был, глаза подозрительно блестели. На людях крепился, а как один остался, прослезился. Даже хмель Отваду не брал. Бояре – и те звенели в голосах неподдельной горечью. Сивый будто удачу приманил – от полуночника отбились, с боярством у князя наладилось. Не отпустить бы вовсе, чтобы удачу с собой не увез. Но делать нечего.
Походники ушли отсыпаться засветло. Утром садиться за весла да целый день грести, ветру помогать. Пили немного, а на заре свежий ветер и остатний хмель выветрит. Вои разбрелись по женам и подругам. Вишеня не знала, доведется ли свидеться, вперед не загадывала, просто гнала черные думы прочь. Перед походом баню истопила, парила Безрода до седьмого пота, хлестала березовым веником с липой и калиной, гнала прочь хворь-усталость. Умяла ровно глину, лепи, что хочешь. Сивый тем же отдарил. И заставил говорить, говорить… Будто утонул в Вишенином голосе – и слушал; слушал…
Часть третья
КУПЕЦ
Глава 11
ОСТРОВНЫЕ
Весь город высыпал на пристань – проводить воеводу застенков. Думали, станет Безрод водить малую дружину, да, видно, не судьба. Жертвенный бык уже стоял на берегу. Полным мехом его крови и бычьим сердцем одарят походники Морского Хозяина, чтобы легкая волна легла под киль, а ветер крепко надувал парус. Вишеню Сивый не пустил на пристань. Да и сама не пошла. Провожают тех, кого ждут, кто вернется. Осталась дома, снова одна в четырех стенах. Уставшая, исхудавшая, опять вдовая. Но как будто дышать легче стало, точно камень с души отвалился. Едва не придавил. Вишеня за чарой меду шепотом пожелала счастья той неведомой, что пойдет однажды с Безродом по жизни плечо к плечу, не убоясь холодных глаз.
Сивый с одного удара поразил быка в самое сердце. Зверь глухо заревел, рухнул на колени и тяжело завалился набок. Дружина доделает остальное. Доброе начало, верно меч пошел. Пусть так же пряма и удачлива станет дорога.
Безрод подошел к Отваде и принял чару. Попросил у богов попутного ветра. Попросил удачи. Все остальное сами возьмут. А отдавая пустую чару, наклонился к Отваде и что-то прошептал на ухо. Князь расплылся в широкой, довольной улыбке.
– О-го-го! – рявкнул Отвада во все горло и подбросил чару вверх, точно неразумный отрок. – Отец!
Люд на пристани оглушительно завторил князю, выбросил шапки вверх:
– О-го-го!
Стюжень, улыбаясь, кивнул, Сивый усмехнулся верховному и холодно пожал плечами.
Дружина заняла места за веслами. Безрод с размаху бросил в крутой ладейный бок глиняный кувшин с пивом, последнее Вишенино «прощай», и по шаткому мостку вбежал на Улльгу последним. Хотел тихонько сняться, без шума и криков. Проснется Сторожище поутру, а седого да худого и след простыл. Не вышло. Не дали.
Кувшин с глухим треском раскололся, медовое пиво залило бок Улльги. Выйдут в море, слижет мед Морской Хозяин, останется доволен. Добрый мед. Стюжень встал у причальной веревки со старым мечом. Ворожец одним взмахом оборвет связь походников с берегом. Верховный стоял, уперев меч в землю и положив руки на набалдашник – оба старые, огромные, не послушные времени. Выпрямился, занес меч над головой, на мгновение замер и обрушил клинок на чурбак с намотанной на него толстой веревкой. Старый, тяжелый меч разнес чурбак надвое вместе с веревкой. Придется новый ставить. Убрали сходни, первая сажень легла под киль, вторая, легко встрепенулся парус. Вои налегли на весла, Улльга рванул вперед и скоро исчез в туманной утренней дымке, что укутала всю губу. Последними походников проводят сторожевые ладьи, в таком туманище они всегда «пасутся» у входа в залив. Улльга вплыл в туман и скрылся из виду. Только скрипели впереди весельные замки да мерный плеск прилетал из-за пелены.
Если целый день идти морем на запад при попутном ветре, к вечеру дойдешь до конца боянских земель. Там они острым углом обрываются резко на полдень. Говорят, боянские земли огорожены с запада грядой гор и, сказывали, будто очень высоки те горы. Издалека видать. А если из Сторожища податься на восток, через три дня пути дойдешь до Торжища Великого.
– Нам бы в течение попасть, – сетовал кормщик. – Всяко легче станет.
– То, что на полуночи? Большое? – Безрод встал из-за весла.
– Нет, другое. Найти его трудно – больно узко. – Гюст почесал затылок, сбив шапку на нос. – Ищешь всякий раз, будто живчик на теле умирающего. И проскочишь, не заметишь.
– Много выгадаем?
– За полдня поручусь.
– А узнаешь?
– Помирать стану – весельный ход от парусного отличу вслепую.
Сивый подумал и кивнул:
– Ищи.
Гюст положил граппр на полночь.
Безрод со светочем спустился в трюм. Кругом уже давно открытое море, позади спокойная губа, волны подросли. Как там старик? Не укачало, не замутило? В груде рухляди, зарывшись в меха по самые глаза, лежал Тычок. Укачало все же старого. Даже глаза закрыл. Сивый подошел поближе и замер. Укачало, да как-то странно. Лежит, калачиком свернулся, руки под щеку положил, губы надул. Спит. Да похрапывает. Разве не улыбается, хотя… Безрод отбросил медвежью шубу. Так и есть! Улыбается. Спит, похрапывает да улыбается. И качка ему не в тягость, и скрип деревянных ребер Улльги не помеха. Погиб в старике мореход. Тычок ни разу не был в море, однако судьбы не избежать. На склоне лет все-таки вышел. Если суждено вымокнуть в морской воде – хоть разок, а вымокнешь. Сивый осторожно укрыл старика шубой. Пусть спит. Брюхо заурчит, сам вскочит.
Солнце вошло в полдень. На море распогодилось, ветрище разметал облака. Скоро бросят весла и пойдут на одном только парусе. Гюст будет искать течение.
– А что, оттнир, хороша ли жена? – заговорщицки подмигнув остальным, повел Щелк.
– Довольно хороша. – Гюст не отрывал глаз от пенного следа под кормилом.
– Широка ли душа? – продолжал Щелк. – Сердце велико?
– Не отнять. – Гюст поднял глаза.
– Ну да, оторвался ты от жены, а разве найдешь крохотное течение после такой бабы?
Улльга закачался на волнах – так его раскачал дружный гогот. Вои бросили грести и повисли на веслах. Падали со скамей и катались по проходу от носу до кормы. Гюст и сам не сдержал улыбки, лишь представил себе мощный живчик на широченной груди жены, и против того – неуловимое дыхание течения. Да, можно и промахнуться. Даже Тычок проснулся. Разбудили старика. Вылез из трюма заспанный, глаза трет, ничего не понимает. Стонут, по палубе валяются, корчатся. Неужели ранены? А где враги? И болью не пахнет. А когда уразумел, что к чему, едва обратно не свалился. Расхохотался прямо на ступенях из трюма на палубу.
– Суши весла! – крикнул Гюст.
Теперь все внимание на море, на пену под кормой да на собственное нутро. Стихли разговоры и смешки, кормщика больше не отвлекали пустяками. Что называется, шли на ощупь.
– А чем тебе большое течение не угодило? – тихо прошелестел Безрод.
Гюст, не отнимая глаз от пены под кормой, помедлил и ответил:
– Есть и большое. И на том течении мы выиграем день против нашей половины. Но его знают все. Лихой народ скачет на спине большого течения, как вы, бояны, на лошадях.
Сивый задумчиво кивнул. Вот и думай, воевода, ломай голову.
День перевалил за середину, солнце пошло вниз, когда впередсмотрящий крикнул:
– Парус! Идет с полуночи. К левому борту на четверти!
Безрод мигом перекинулся на левый борт. По косой с полуночи-запада споро шел граппр. Пока далеко, но если оба корабля пойдут по-прежнему, к концу дня стукнутся бортами. Сивый оглянулся на воев. Те, что помоложе, воспрянули, чуть к мечам не бросились. Глаза загорелись. А зря.
– Клади Улльгу строго на восток, – бросил Безрод Гюсту и повернулся к горячим головам. Те замерли с раскрытыми ртами. Усмехнулся: – А кто у нас поутру мерз?
– Поршень зяб! – громыхнул Рядяша.
– Иди к ним, встань рядом. – Сивый кивнул Поршню на молодых дружинных, воодушевленных возможной схваткой. – Может быть, оттаешь. Так и полыхают, чисто костры.
– Неужели побежим, точно зайцы? – процедил сквозь зубы Вороток. Он влился в дружину совсем недавно, и жажда напоить меч вражеской кровью изрядно туманила голову. – Нам бы морковью хрустеть, а не мясо есть!
– Тебе нужно дойти до Торжища Великого, а не бросаться на первого встречного, – ухмыльнулся Безрод. – А надо будет – побегаем.
Вороток и остальная молодежь нахмурились.
– Тот не бегает, кто не умеет. А мы умеем. – Вои постарше даже рассмеялись, не зло так, по-доброму.
Вороток со товарищи молча наливались краской, а зубами скрипели так, что, наверное, было слышно на морском дне.
– Да наш воевода просто боится! – наконец воскликнул Вороток, хлопая себя по бедрам. Парня прорвало, вся дурь наружу полезла. – Да гляньте же, вои, наш воевода просто боится!
– Ясно, боюсь. – Безрод пожал плечами. – Не дурак ведь.
– Против полуночника встать – это не безоружного Корягу ножом кромсать! – Гневливый Вороток упер дрожащий палец Сивому в грудь.
Вои за спиной Безрода напряглись. Воистину дурной язык хуже острого меча.
– Да не ножом… – Сивый почесал затылок. – Мечом. Двумя мечами.
– Я так и знал! Сначала думал, поклеп, – так нет же! – Вороток, растопырив пальцы, с перекошенным от злости лицом, рванулся к Безроду. – Удавлю гадину!
Безрод, выбросив руки в стороны, сдержал воев за спиной. Вороток одним рывком перемахнул к воеводе через скамью, сомкнул пальцы на его шее и сдавил что было мочи. За Корягу, за Дергуня, за Взмета, за всех несправедливо порванных Сивым.
Глухой ропот бил воздух за спиной Безрода, но его растопыренные руки сдерживали парней. Молодой и пылкий Вороток давил изо всех бездумных сил, и казалось молодцу, что с равным успехом можно выжимать воду из камня. Пальцы едва не отнялись, мослы заскрипели. Сивый поднял плечи, пригнул голову и стал точно вкопанный. Так и замерли – один давил, второй не отшагнул с места ни на шаг. Гюст по-прежнему держался за кормило и лишь краем глаза косился на безобразную свару. Все молодым неймется, всюду надо влезть, сунуть нос.
– А ты меч возьми, – прохрипел Безрод и ухмыльнулся, как смог.
Жуткой вышла эта ухмылка. Оскаленный рот, страшные рубцы, и только серые глаза горели холодом на багровом лице. Вороток ощерился, руки начали уставать. Но за меч ухватиться – предать себя позору: удавить грозился, а не выходит. И никто ведь не мешает. О-о-о, боги! Вороток взревел и стиснул пальцы на шее Безрода из последних сил. Руки корчами свело, и ведь не получилось ухватить чисто – плечи мешают. Сивый покачнулся, но устоял, а Вороток завыл. Руки свело так, что за сердце ухватило. Оторвался, осел на доски, страшно захрипел, забил о скамью ладонями.
– Отпускай! – Скамья гудела под градом ударов. – Отпускай!
Безрод шатался, но стоял, тряс космами и глубоко дышал. Как пошло дыхание, глаза заволокло цветным маревом, голова кругом заходила, едва за борт не сверзился.
– Разомните его, – хрипнул Сивый назад и кивнул на молодца. – Да не шибко.
– Мигом! – Щелк рысью прыгнул на Воротка, сел ему на спину и ровно тесто замесил плечи. Вороток аж заныл, когда стало отпускать.
– В следующий раз бить стану. – Безрод глядел на мрачных сорвиголов и крутил головой. Встанут поутру на шее синяки. Смех один. Давили – недодавили…
Безрод нетвердой походкой подошел к Гюсту. Оттнир, глядя на море, коротко бросил:
– Знаю, что спросить хочешь. Рано пока весла гнуть.
– Догонят ведь.
– Того и хочу. Они идут на веслах, и парус поднят, да не один – двое на весле сидят. К темноте устанут, а там и мы на весла сядем. Поминай в темноте, как звали.
Стало полегче, шум в голове стих. Вороток пришел в себя, успокоился, Щелк отпустил правдолюба, встал за Безродом. Пристыженный душитель отряхнулся, полыхнул кругом горящим взглядом и, покачиваясь, удалился на нос.
– Синяки встают, – скривился Рядяша, глядя на Безрода. – Ну силен! Не вдруг тебя, воевода, и задушишь!
– Силен – не силен… – Сивый ухмыльнулся. – А не из глины сложен.
– Озлился. – Щелк задумчиво огладил бороду. – Еще напакостит. Зло затаил.
– Не успеет. День кончается, а идти всего-то три.
Оттниры подошли ближе, и стал виден их парус – красное полотнище без единой полосы.
– Чьи? – спросил Гюста Неслух.
– Видсдьяуры. С Кюлейли-острова. Боянский парус им нынче – что вожжа лошади под хвост. С весел стружку снимают, так догнать хотят.
– Пора? – спросил Гюста Щелк.
– Нет.
– Стрел пять будет. – Моряй прищурил один глаз. – Весла в дугу гнут, плечи трудят.
– Мечом били. – Сивый ухмыльнулся. – И ногами побьем.
Солнце покатилось на запад стремительно, и те пять перестрелов между ладьями таяли, как снег на огне.
– Пора? – Гремляш кусал соломенный ус.
– Рано. – Безрод покосился на запад. – Рано.
Небо забагровело, солнце повисло над самым дальнокраем. Пять перестрелов истаяли до верных трех. Востроухий Ледок даже речь полуночников услыхал. Наверное, ветер подхватил слова и бросил через море Ледку прямо в ухо.
– Алливарре. – Ледок повернулся к Гюсту. – Они сказали «алливарре». Да еще «трис»:
– Тихоходные коровы, – улыбнулся кормщик. – Нас обозвали тихоходными коровами. Обещали съесть.
– Костьми подавятся. – Рядяша обглодал куриную ногу, обсосал и, размахнувшись, бросил кость в сторону оттниров. – Жрякай полночь, коли голодна!
Два перестрела. С востока стремительно подступали сумерки. Ледок, что слышал, передавал Гюсту, а кормщик переводил на боянский, едва не смеясь.
– Говорят, мол, до чего бояны тупые, на одном парусе уходят. Нет бы весла замочить.
Безрод сощурился, глядя на море. Один перестрел, пора. Оттниры уже и луки приготовили.
– Весла на воду!
Сам встал по левому борту и низко, в пояс издевательски поклонился видсдьяурам. Дескать, благодарю, люди добрые, вовремя подсказали!
Улльга ощетинился веслами.
– Отбиваю меру: раз… два… три! – Гюст быстрее обычного хлопнул в ладоши. Вои налегли на весла.
– Р-р-раз!
Весла разбили бирюзовую гладь. Два – Улльга рванулся вперед. Три – ветер бросил на палубу злобный рев. Видсдьяуры почти догнали, какое-то время шли почти след в след, но стали понемногу отставать. Полтора перестрела, два. Солнце до половины ушло за дальнокрай, когда Гюст выкрикнул:
– Нашли малое течение! На спине сидим!
Безрод кивнул и усмехнулся:
– Самое время повернуть на полночь. Гюст, верти на осьмушку!
Оттнир кивнул, и Улльга стал забирать влево. Видсдьяуры гребли так же мерно, но подустали. Неудивительно: ведь полдня догоняли, а бояны, свежие и румяные, бросали ладью вперед, ровно жеребца в галоп.
Десять стрелищ… поди, и все пятнадцать. В темноте уже всяко не догнать. Оттниры перестали рвать жилы, бояны прибавили. Как стемнеет окончательно, оторваться станет проще. Впереди есть небольшой островок. Там и можно бросить кости на ночь.
Остров. Что-то темное, еще более темное, чем сажное небо, встало перед ладьей. Парни дружно выдохнули, утерли пот. А зря.
– Кормило на полдень! – Холодный Безродов голос ровно ледяной водой окатил распаренных гребцов. – Или устали?
– Да не-э-э! – протянул Рядяша. – Поршень только-толечко отогреваться стал – правда, Поршняга?
Поршень хмыкнул. Истинная правда. Так бы и греб дальше! Только разогнал кровь по телесам, и на тебе! Стой, приплыли!
– Если в темноте подойдут к острову, у них даже весло не скрипнет. Теплыми возьмут. – Гюст положил кормило на полдень. – Негде больше ночевать, кроме как тут.
Все правильно боян делает. Если бы сам не сообразил – подсказал. Настоящий ангенн! Только такому и был Брюнсдюр по зубам, пусть ему пируется у Тнира сытно.
Снова заскрипели весла. Улльга разворачивался на полдень. Дружинные улыбались в бороды. Представляли себе – в полной тишине оттниры подходят к островку, парус убран, не хлопает, весла не скрипят, сходят на берег, обшаривают островок, а нет никого! Куда делись? Потонули? Обманули бояны! Дальше ушли! Так и улягутся несолоно хлебавши.
Четверть ночи до большого берега под парусом да на веслах. Гребли неспешно, лишь бы не замерзнуть. Тычок, наверное, десятый сон досматривает. Все вымокли, паровали, как горячая каша на снегу. Навощенные верховки мешали грести, их отбросили, остались в простых овчинах. Весла мерно вспарывали воду.
– Суши весла! На парусе пойдем! – крикнул Безрод и спросил Гюста: – Знают ведь про островок?
– Знают, воевода, ой знают, – улыбнулся кормщик. – К тому и вели, чтобы туда на ночлег загнать.
Жаль, с течения столкнули.
– Ничего. – Гюст почесал затылок. – Как потеряли, так и найдем.
– А что Жичиха? Отпустила? Ведь только-только вышла замуж.
– Впервые провожала. Стенала, будто умер кто. Аж соседи сбежались. – Гюст бросил острый взгляд на гребцов, навостривших уши. Притянув Безрода поближе, горячо зашептал: – …Ну, думаю, вот и конец мой пришел! Едва ноги не протянул!
– Сколько? – усмехнулся Безрод. – Пять?
– Пять! Глаз не сомкнул! Думал, помру! Да не взяться мне больше за кормило!
На ближайшей скамье Ледок недоверчиво крякнул, покачал головой и громко бросил сидящему рядом Щелку:
– Ишь ты, пять! Сказал бы сразу «семь»! Гюсту сбрехнуть – все равно что кормило повернуть!
– А ты, вострослух, меньше слушай, – усмехнулся Сивый. – Сходи, гойг, погрейся. Эй, Щелк, за кормило встань! Пусть выяснят меж собой, пять или семь.
Когда Гюст согрелся, встал обратно за кормило. Вот-вот должен появиться берег. Теперь глаз да глаз нужен. Скоро вырастут прибрежные скалы, не поймать бы днищем острый камень. Свернули парус, пошли на веслах. Когда впередсмотрящий углядел пенные кружева, Гюст крикнул:
– Первые пять, суши весла!
На оставшихся сторожко подкрались к берегу. Кормщик велел сушить еще три пары весел. Пару раз чиркнули днищем по камням, и каждый раз душа обмирала. Да минуло. Обошлось. Пролезли в узкую, неглубокую щель меж высоких скал – с моря не сразу углядишь – и причалили.
– Сходи за стариком. – Сивый кивнул Гремляшу на трюм, где сладко спал Тычок.
Здоровяк на руках вынес старика, а балагур так и не проснулся. Сопел-посапывал во сне.
– На ночлег становитесь. Я встану на стражу, со мной Вороток. Щелк, Гремляш. Неслухи, становитесь в дозор с полуденной стороны. Костров не запалять. Все. Спать!
– Знаю, зло затаил. – Безрод сел на камень против Воротка. – Решил жизнь отдать, но меня со свету сжить. Правды ищешь?
Парень молчал. Брехня, что трус, брехня, что с ножом на безоружного ходил. Нынче днем понял. Больше надо слушать кривотолки. Одно оправдание – в дружине совсем недавно. Никогда не видел, чтобы свои своих так жестоко рвали. Вот и поверил навету. А застенок даже бровью не шевельнул, но и без того верх взял. Помнят еще пальцы. Словно камень давил. А как полуночнику нос утерли – смеяться, живот надорвать, только теперь понял!
– Не дождешься! – буркнул Вороток, не поднимая глаз. – Молод, конечно, но не дурак!
– Если сомневался, чего за мной пошел?
– Всякое болтают. Хотел сам доискаться.
– Тебе-то на что? Несколько дней – и нет меня больше! Не увидишь. Воеводу себе выбираешь, как будто и дальше за мной ходить.
– То мое дело, за кем ходить! Мне моя голова указ! – буркнул Вороток, потом помялся и совсем тихо бросил: – Дурень Коряга.
– Сколько тебе лет?
– Да двадцать по весне.
– Так весна же!
– Так и двадцать.
– Горяч больно. Голову бы не сложил по дурости.
– Знаю, – отмахнулся Вороток. – Только без дураков жить скучно.
– Это точно.
– Не держи зла, воевода. На меня, непутевого, держать зло – только время без толку изводить.
Безрод ухмыльнулся. Прям и честен. А пальцы будто камни…
До утра глаз не сомкнули. Вороток рассказывал про свою жизнь, Безрод хмуро слушал, не перебивал. Не с детства при дружине, не от рождения. Десяти лет от роду прибился к дружине соловейского князя Рева. Сначала за лошадьми ходил, воям глаза мозолил. И домозолился. Получил в глаз от отрока, не стерпел, и от себя наградил противника синяками. Бывалые вои потом рассказывали, пыль на весь двор стояла. А им потеха, едва животы от смеха не надорвали. Подзуживали мальчишек – половина за одного, половина за другого. Сам князь на шум вышел, хмурился-хмурился и сказал – дескать, если лошадник против отрока устоит, быть ему тоже в отроках при дружине. Уж как выстоял, не помнил. Наглотался тогда пыли. Стал отроком. Потом дружинным. А с тем парнем спина к спине бился, когда оттниры нагрянули. Да только срубили побратима и всю соловейскую дружину. Самого раненым подобрали селяне, увезли с собой вглубь, в леса, там и переждал напасть…
Поднялись вместе с солнцем. Сунули в море опухшие со сна лица, прополоскали рты, поели – и обратно на ладью, за весла. Еще денька два, и встанет из морских глубин Перекрестень-остров, а на нем Торжище Великое. На трех веслах осторожно выползли в море, огляделись по сторонам и взяли на полночь, на тот каменистый остров, что вчера оставили оттнирам для ночлега. Около него «живет» искомое течение. Сесть бы на него и до самого заката идти под парусом. Только бы видсдьяуры не ждали. Когда из морской пучины выросли островные скалы, повернули на восток. Тихонько обошли остров с полудня, вскоре нашли течение и оседлали, ровно жеребца. Лишь море заклубилось под кормилом.
В дне пути рассеяна гряда островов. Там можно будет бросить кости под шкуры и выспаться. В полдень востроглазый Ряска углядел на полуночи парус. Неужели красный? Тот же самый? Шли далеко, по самому дальнокраю.
– Догнали-таки? – скривился Неслух.
– Мы догнали! – ухмыльнулся Гюст. – Знать, хорошо выспались!
– А расскажи про это течение, гойг, – подал голос Моряй. – Раньше не слыхал. Уж сколько разговоров за два дня.
– Да и я тоже не знал. Четвертый десяток разменял, а только в предпоследний поход понял, что к чему. Больно узко, не всякий и внимание обратит.
– Говори, слушаю.
– До Перекрестня-острова ходят на большом течении, это в дне ходу отсюда на полночь. День ходу, зато три дня долой. А малого течения вовсе не замечали, проскакивали махом. А тем летом хаживал я до Перекрестня-острова вдалеке от большого течения. Неспокойно там было. Отовсюду ходил – с полудня, с востока, с запада. И подметил, что, если иду с запада, в какой-то раз оборачиваюсь на полдня скорее. Это становится видно только на многодневном переходе, когда идешь без остановок. На дневном и не заметишь, а ведь округа полна островов, есть где заночевать. Бот и не ходят ночью по здешним водам, нужды нет. Выгода мала, глазу незрима – то на ветер свалишь, то на весла легкие. А не замечали раньше потому, что на восток ходили по большому течению. Какой дурак пешком пойдет, если рядом горячий конь бьет копытом! – Вокруг Гюста собрались вои. Слушали с интересом. – Большое течение огибает Перекрестень-остров с полуночи, а малое – с полудня. Немногие про него знают. Кто знал – в сече полег. А малое течение по волнам уличаю. Волна иная. Чистое море по-другому дышит, и даже большое течение иначе воду крутит. Уж почему два течения рядышком катят и не сливаются – не моего скудного разумения дело. Может быть, по морскому дну горная гряда легла, режет течение под водой. А только лежат между ними полдня пути и обычная волна. Дорогу по малому течению еще прошлым летом вымерил. Идешь прямо под Огонь-звездой на Деву-звезду, не сворачивая. Больше так никто не ходит. И пойдет не скоро.
– Ты-то пошел!
– Дурак потому что! – Парни рассмеялись. – Оттнир прямо не ходит, рыщет словно волк. Туда сунется, сюда влезет. А если сходить нужно далеко, скачет на течении, как вы, бояны, на лошади. Уразумели про течение, кривоногие? Стало быть, глаза вам открыл, грамоте научил. – Гюст усмехнулся, невольно выпрямился, подкрутил усы. – Словно мальцов беспортошных!
– Ишь ты! – Щелк закрылся руками, будто от яркого солнца, отшатнулся, как обожженный. – Три дня рук мыть не стану! Буду бегать по Торжищу Великому и ладошки за золото показывать – дескать, еще утром ручкался с укротителем малого течения!
– Половину мне, – усмехаясь, объявил Гюст, и ладья опять заходила ходуном.
Полдень. Оттниры бросились вдогонку. Безрод стоял на корме и глядел назад – туда, где ярко краснело пятно паруса.
– Что там впереди? – Сивый прошел на корму.
– К ночи подойдем к островам Трюллю. Камней по дну раскидано – не счесть. Не поскупились боги. Говорят, это слезы солнца по уходящему лету.
– Что за люди на островах?
– Обитаем только самый большой. Ссаживался. Бывало. Сначала бьют – потом спрашивают, кто такие. Есть меч – бьют мечом, нет меча – бьют кулаком, свяжешь – зубами грызет. Всякий чужак – враг. Легче перебить, чем втолковать.
Сивый с одного удара поразил быка в самое сердце. Зверь глухо заревел, рухнул на колени и тяжело завалился набок. Дружина доделает остальное. Доброе начало, верно меч пошел. Пусть так же пряма и удачлива станет дорога.
Безрод подошел к Отваде и принял чару. Попросил у богов попутного ветра. Попросил удачи. Все остальное сами возьмут. А отдавая пустую чару, наклонился к Отваде и что-то прошептал на ухо. Князь расплылся в широкой, довольной улыбке.
– О-го-го! – рявкнул Отвада во все горло и подбросил чару вверх, точно неразумный отрок. – Отец!
Люд на пристани оглушительно завторил князю, выбросил шапки вверх:
– О-го-го!
Стюжень, улыбаясь, кивнул, Сивый усмехнулся верховному и холодно пожал плечами.
Дружина заняла места за веслами. Безрод с размаху бросил в крутой ладейный бок глиняный кувшин с пивом, последнее Вишенино «прощай», и по шаткому мостку вбежал на Улльгу последним. Хотел тихонько сняться, без шума и криков. Проснется Сторожище поутру, а седого да худого и след простыл. Не вышло. Не дали.
Кувшин с глухим треском раскололся, медовое пиво залило бок Улльги. Выйдут в море, слижет мед Морской Хозяин, останется доволен. Добрый мед. Стюжень встал у причальной веревки со старым мечом. Ворожец одним взмахом оборвет связь походников с берегом. Верховный стоял, уперев меч в землю и положив руки на набалдашник – оба старые, огромные, не послушные времени. Выпрямился, занес меч над головой, на мгновение замер и обрушил клинок на чурбак с намотанной на него толстой веревкой. Старый, тяжелый меч разнес чурбак надвое вместе с веревкой. Придется новый ставить. Убрали сходни, первая сажень легла под киль, вторая, легко встрепенулся парус. Вои налегли на весла, Улльга рванул вперед и скоро исчез в туманной утренней дымке, что укутала всю губу. Последними походников проводят сторожевые ладьи, в таком туманище они всегда «пасутся» у входа в залив. Улльга вплыл в туман и скрылся из виду. Только скрипели впереди весельные замки да мерный плеск прилетал из-за пелены.
Если целый день идти морем на запад при попутном ветре, к вечеру дойдешь до конца боянских земель. Там они острым углом обрываются резко на полдень. Говорят, боянские земли огорожены с запада грядой гор и, сказывали, будто очень высоки те горы. Издалека видать. А если из Сторожища податься на восток, через три дня пути дойдешь до Торжища Великого.
– Нам бы в течение попасть, – сетовал кормщик. – Всяко легче станет.
– То, что на полуночи? Большое? – Безрод встал из-за весла.
– Нет, другое. Найти его трудно – больно узко. – Гюст почесал затылок, сбив шапку на нос. – Ищешь всякий раз, будто живчик на теле умирающего. И проскочишь, не заметишь.
– Много выгадаем?
– За полдня поручусь.
– А узнаешь?
– Помирать стану – весельный ход от парусного отличу вслепую.
Сивый подумал и кивнул:
– Ищи.
Гюст положил граппр на полночь.
Безрод со светочем спустился в трюм. Кругом уже давно открытое море, позади спокойная губа, волны подросли. Как там старик? Не укачало, не замутило? В груде рухляди, зарывшись в меха по самые глаза, лежал Тычок. Укачало все же старого. Даже глаза закрыл. Сивый подошел поближе и замер. Укачало, да как-то странно. Лежит, калачиком свернулся, руки под щеку положил, губы надул. Спит. Да похрапывает. Разве не улыбается, хотя… Безрод отбросил медвежью шубу. Так и есть! Улыбается. Спит, похрапывает да улыбается. И качка ему не в тягость, и скрип деревянных ребер Улльги не помеха. Погиб в старике мореход. Тычок ни разу не был в море, однако судьбы не избежать. На склоне лет все-таки вышел. Если суждено вымокнуть в морской воде – хоть разок, а вымокнешь. Сивый осторожно укрыл старика шубой. Пусть спит. Брюхо заурчит, сам вскочит.
Солнце вошло в полдень. На море распогодилось, ветрище разметал облака. Скоро бросят весла и пойдут на одном только парусе. Гюст будет искать течение.
– А что, оттнир, хороша ли жена? – заговорщицки подмигнув остальным, повел Щелк.
– Довольно хороша. – Гюст не отрывал глаз от пенного следа под кормилом.
– Широка ли душа? – продолжал Щелк. – Сердце велико?
– Не отнять. – Гюст поднял глаза.
– Ну да, оторвался ты от жены, а разве найдешь крохотное течение после такой бабы?
Улльга закачался на волнах – так его раскачал дружный гогот. Вои бросили грести и повисли на веслах. Падали со скамей и катались по проходу от носу до кормы. Гюст и сам не сдержал улыбки, лишь представил себе мощный живчик на широченной груди жены, и против того – неуловимое дыхание течения. Да, можно и промахнуться. Даже Тычок проснулся. Разбудили старика. Вылез из трюма заспанный, глаза трет, ничего не понимает. Стонут, по палубе валяются, корчатся. Неужели ранены? А где враги? И болью не пахнет. А когда уразумел, что к чему, едва обратно не свалился. Расхохотался прямо на ступенях из трюма на палубу.
– Суши весла! – крикнул Гюст.
Теперь все внимание на море, на пену под кормой да на собственное нутро. Стихли разговоры и смешки, кормщика больше не отвлекали пустяками. Что называется, шли на ощупь.
– А чем тебе большое течение не угодило? – тихо прошелестел Безрод.
Гюст, не отнимая глаз от пены под кормой, помедлил и ответил:
– Есть и большое. И на том течении мы выиграем день против нашей половины. Но его знают все. Лихой народ скачет на спине большого течения, как вы, бояны, на лошадях.
Сивый задумчиво кивнул. Вот и думай, воевода, ломай голову.
День перевалил за середину, солнце пошло вниз, когда впередсмотрящий крикнул:
– Парус! Идет с полуночи. К левому борту на четверти!
Безрод мигом перекинулся на левый борт. По косой с полуночи-запада споро шел граппр. Пока далеко, но если оба корабля пойдут по-прежнему, к концу дня стукнутся бортами. Сивый оглянулся на воев. Те, что помоложе, воспрянули, чуть к мечам не бросились. Глаза загорелись. А зря.
– Клади Улльгу строго на восток, – бросил Безрод Гюсту и повернулся к горячим головам. Те замерли с раскрытыми ртами. Усмехнулся: – А кто у нас поутру мерз?
– Поршень зяб! – громыхнул Рядяша.
– Иди к ним, встань рядом. – Сивый кивнул Поршню на молодых дружинных, воодушевленных возможной схваткой. – Может быть, оттаешь. Так и полыхают, чисто костры.
– Неужели побежим, точно зайцы? – процедил сквозь зубы Вороток. Он влился в дружину совсем недавно, и жажда напоить меч вражеской кровью изрядно туманила голову. – Нам бы морковью хрустеть, а не мясо есть!
– Тебе нужно дойти до Торжища Великого, а не бросаться на первого встречного, – ухмыльнулся Безрод. – А надо будет – побегаем.
Вороток и остальная молодежь нахмурились.
– Тот не бегает, кто не умеет. А мы умеем. – Вои постарше даже рассмеялись, не зло так, по-доброму.
Вороток со товарищи молча наливались краской, а зубами скрипели так, что, наверное, было слышно на морском дне.
– Да наш воевода просто боится! – наконец воскликнул Вороток, хлопая себя по бедрам. Парня прорвало, вся дурь наружу полезла. – Да гляньте же, вои, наш воевода просто боится!
– Ясно, боюсь. – Безрод пожал плечами. – Не дурак ведь.
– Против полуночника встать – это не безоружного Корягу ножом кромсать! – Гневливый Вороток упер дрожащий палец Сивому в грудь.
Вои за спиной Безрода напряглись. Воистину дурной язык хуже острого меча.
– Да не ножом… – Сивый почесал затылок. – Мечом. Двумя мечами.
– Я так и знал! Сначала думал, поклеп, – так нет же! – Вороток, растопырив пальцы, с перекошенным от злости лицом, рванулся к Безроду. – Удавлю гадину!
Безрод, выбросив руки в стороны, сдержал воев за спиной. Вороток одним рывком перемахнул к воеводе через скамью, сомкнул пальцы на его шее и сдавил что было мочи. За Корягу, за Дергуня, за Взмета, за всех несправедливо порванных Сивым.
Глухой ропот бил воздух за спиной Безрода, но его растопыренные руки сдерживали парней. Молодой и пылкий Вороток давил изо всех бездумных сил, и казалось молодцу, что с равным успехом можно выжимать воду из камня. Пальцы едва не отнялись, мослы заскрипели. Сивый поднял плечи, пригнул голову и стал точно вкопанный. Так и замерли – один давил, второй не отшагнул с места ни на шаг. Гюст по-прежнему держался за кормило и лишь краем глаза косился на безобразную свару. Все молодым неймется, всюду надо влезть, сунуть нос.
– А ты меч возьми, – прохрипел Безрод и ухмыльнулся, как смог.
Жуткой вышла эта ухмылка. Оскаленный рот, страшные рубцы, и только серые глаза горели холодом на багровом лице. Вороток ощерился, руки начали уставать. Но за меч ухватиться – предать себя позору: удавить грозился, а не выходит. И никто ведь не мешает. О-о-о, боги! Вороток взревел и стиснул пальцы на шее Безрода из последних сил. Руки корчами свело, и ведь не получилось ухватить чисто – плечи мешают. Сивый покачнулся, но устоял, а Вороток завыл. Руки свело так, что за сердце ухватило. Оторвался, осел на доски, страшно захрипел, забил о скамью ладонями.
– Отпускай! – Скамья гудела под градом ударов. – Отпускай!
Безрод шатался, но стоял, тряс космами и глубоко дышал. Как пошло дыхание, глаза заволокло цветным маревом, голова кругом заходила, едва за борт не сверзился.
– Разомните его, – хрипнул Сивый назад и кивнул на молодца. – Да не шибко.
– Мигом! – Щелк рысью прыгнул на Воротка, сел ему на спину и ровно тесто замесил плечи. Вороток аж заныл, когда стало отпускать.
– В следующий раз бить стану. – Безрод глядел на мрачных сорвиголов и крутил головой. Встанут поутру на шее синяки. Смех один. Давили – недодавили…
Безрод нетвердой походкой подошел к Гюсту. Оттнир, глядя на море, коротко бросил:
– Знаю, что спросить хочешь. Рано пока весла гнуть.
– Догонят ведь.
– Того и хочу. Они идут на веслах, и парус поднят, да не один – двое на весле сидят. К темноте устанут, а там и мы на весла сядем. Поминай в темноте, как звали.
Стало полегче, шум в голове стих. Вороток пришел в себя, успокоился, Щелк отпустил правдолюба, встал за Безродом. Пристыженный душитель отряхнулся, полыхнул кругом горящим взглядом и, покачиваясь, удалился на нос.
– Синяки встают, – скривился Рядяша, глядя на Безрода. – Ну силен! Не вдруг тебя, воевода, и задушишь!
– Силен – не силен… – Сивый ухмыльнулся. – А не из глины сложен.
– Озлился. – Щелк задумчиво огладил бороду. – Еще напакостит. Зло затаил.
– Не успеет. День кончается, а идти всего-то три.
Оттниры подошли ближе, и стал виден их парус – красное полотнище без единой полосы.
– Чьи? – спросил Гюста Неслух.
– Видсдьяуры. С Кюлейли-острова. Боянский парус им нынче – что вожжа лошади под хвост. С весел стружку снимают, так догнать хотят.
– Пора? – спросил Гюста Щелк.
– Нет.
– Стрел пять будет. – Моряй прищурил один глаз. – Весла в дугу гнут, плечи трудят.
– Мечом били. – Сивый ухмыльнулся. – И ногами побьем.
Солнце покатилось на запад стремительно, и те пять перестрелов между ладьями таяли, как снег на огне.
– Пора? – Гремляш кусал соломенный ус.
– Рано. – Безрод покосился на запад. – Рано.
Небо забагровело, солнце повисло над самым дальнокраем. Пять перестрелов истаяли до верных трех. Востроухий Ледок даже речь полуночников услыхал. Наверное, ветер подхватил слова и бросил через море Ледку прямо в ухо.
– Алливарре. – Ледок повернулся к Гюсту. – Они сказали «алливарре». Да еще «трис»:
– Тихоходные коровы, – улыбнулся кормщик. – Нас обозвали тихоходными коровами. Обещали съесть.
– Костьми подавятся. – Рядяша обглодал куриную ногу, обсосал и, размахнувшись, бросил кость в сторону оттниров. – Жрякай полночь, коли голодна!
Два перестрела. С востока стремительно подступали сумерки. Ледок, что слышал, передавал Гюсту, а кормщик переводил на боянский, едва не смеясь.
– Говорят, мол, до чего бояны тупые, на одном парусе уходят. Нет бы весла замочить.
Безрод сощурился, глядя на море. Один перестрел, пора. Оттниры уже и луки приготовили.
– Весла на воду!
Сам встал по левому борту и низко, в пояс издевательски поклонился видсдьяурам. Дескать, благодарю, люди добрые, вовремя подсказали!
Улльга ощетинился веслами.
– Отбиваю меру: раз… два… три! – Гюст быстрее обычного хлопнул в ладоши. Вои налегли на весла.
– Р-р-раз!
Весла разбили бирюзовую гладь. Два – Улльга рванулся вперед. Три – ветер бросил на палубу злобный рев. Видсдьяуры почти догнали, какое-то время шли почти след в след, но стали понемногу отставать. Полтора перестрела, два. Солнце до половины ушло за дальнокрай, когда Гюст выкрикнул:
– Нашли малое течение! На спине сидим!
Безрод кивнул и усмехнулся:
– Самое время повернуть на полночь. Гюст, верти на осьмушку!
Оттнир кивнул, и Улльга стал забирать влево. Видсдьяуры гребли так же мерно, но подустали. Неудивительно: ведь полдня догоняли, а бояны, свежие и румяные, бросали ладью вперед, ровно жеребца в галоп.
Десять стрелищ… поди, и все пятнадцать. В темноте уже всяко не догнать. Оттниры перестали рвать жилы, бояны прибавили. Как стемнеет окончательно, оторваться станет проще. Впереди есть небольшой островок. Там и можно бросить кости на ночь.
Остров. Что-то темное, еще более темное, чем сажное небо, встало перед ладьей. Парни дружно выдохнули, утерли пот. А зря.
– Кормило на полдень! – Холодный Безродов голос ровно ледяной водой окатил распаренных гребцов. – Или устали?
– Да не-э-э! – протянул Рядяша. – Поршень только-толечко отогреваться стал – правда, Поршняга?
Поршень хмыкнул. Истинная правда. Так бы и греб дальше! Только разогнал кровь по телесам, и на тебе! Стой, приплыли!
– Если в темноте подойдут к острову, у них даже весло не скрипнет. Теплыми возьмут. – Гюст положил кормило на полдень. – Негде больше ночевать, кроме как тут.
Все правильно боян делает. Если бы сам не сообразил – подсказал. Настоящий ангенн! Только такому и был Брюнсдюр по зубам, пусть ему пируется у Тнира сытно.
Снова заскрипели весла. Улльга разворачивался на полдень. Дружинные улыбались в бороды. Представляли себе – в полной тишине оттниры подходят к островку, парус убран, не хлопает, весла не скрипят, сходят на берег, обшаривают островок, а нет никого! Куда делись? Потонули? Обманули бояны! Дальше ушли! Так и улягутся несолоно хлебавши.
Четверть ночи до большого берега под парусом да на веслах. Гребли неспешно, лишь бы не замерзнуть. Тычок, наверное, десятый сон досматривает. Все вымокли, паровали, как горячая каша на снегу. Навощенные верховки мешали грести, их отбросили, остались в простых овчинах. Весла мерно вспарывали воду.
– Суши весла! На парусе пойдем! – крикнул Безрод и спросил Гюста: – Знают ведь про островок?
– Знают, воевода, ой знают, – улыбнулся кормщик. – К тому и вели, чтобы туда на ночлег загнать.
Жаль, с течения столкнули.
– Ничего. – Гюст почесал затылок. – Как потеряли, так и найдем.
– А что Жичиха? Отпустила? Ведь только-только вышла замуж.
– Впервые провожала. Стенала, будто умер кто. Аж соседи сбежались. – Гюст бросил острый взгляд на гребцов, навостривших уши. Притянув Безрода поближе, горячо зашептал: – …Ну, думаю, вот и конец мой пришел! Едва ноги не протянул!
– Сколько? – усмехнулся Безрод. – Пять?
– Пять! Глаз не сомкнул! Думал, помру! Да не взяться мне больше за кормило!
На ближайшей скамье Ледок недоверчиво крякнул, покачал головой и громко бросил сидящему рядом Щелку:
– Ишь ты, пять! Сказал бы сразу «семь»! Гюсту сбрехнуть – все равно что кормило повернуть!
– А ты, вострослух, меньше слушай, – усмехнулся Сивый. – Сходи, гойг, погрейся. Эй, Щелк, за кормило встань! Пусть выяснят меж собой, пять или семь.
Когда Гюст согрелся, встал обратно за кормило. Вот-вот должен появиться берег. Теперь глаз да глаз нужен. Скоро вырастут прибрежные скалы, не поймать бы днищем острый камень. Свернули парус, пошли на веслах. Когда впередсмотрящий углядел пенные кружева, Гюст крикнул:
– Первые пять, суши весла!
На оставшихся сторожко подкрались к берегу. Кормщик велел сушить еще три пары весел. Пару раз чиркнули днищем по камням, и каждый раз душа обмирала. Да минуло. Обошлось. Пролезли в узкую, неглубокую щель меж высоких скал – с моря не сразу углядишь – и причалили.
– Сходи за стариком. – Сивый кивнул Гремляшу на трюм, где сладко спал Тычок.
Здоровяк на руках вынес старика, а балагур так и не проснулся. Сопел-посапывал во сне.
– На ночлег становитесь. Я встану на стражу, со мной Вороток. Щелк, Гремляш. Неслухи, становитесь в дозор с полуденной стороны. Костров не запалять. Все. Спать!
– Знаю, зло затаил. – Безрод сел на камень против Воротка. – Решил жизнь отдать, но меня со свету сжить. Правды ищешь?
Парень молчал. Брехня, что трус, брехня, что с ножом на безоружного ходил. Нынче днем понял. Больше надо слушать кривотолки. Одно оправдание – в дружине совсем недавно. Никогда не видел, чтобы свои своих так жестоко рвали. Вот и поверил навету. А застенок даже бровью не шевельнул, но и без того верх взял. Помнят еще пальцы. Словно камень давил. А как полуночнику нос утерли – смеяться, живот надорвать, только теперь понял!
– Не дождешься! – буркнул Вороток, не поднимая глаз. – Молод, конечно, но не дурак!
– Если сомневался, чего за мной пошел?
– Всякое болтают. Хотел сам доискаться.
– Тебе-то на что? Несколько дней – и нет меня больше! Не увидишь. Воеводу себе выбираешь, как будто и дальше за мной ходить.
– То мое дело, за кем ходить! Мне моя голова указ! – буркнул Вороток, потом помялся и совсем тихо бросил: – Дурень Коряга.
– Сколько тебе лет?
– Да двадцать по весне.
– Так весна же!
– Так и двадцать.
– Горяч больно. Голову бы не сложил по дурости.
– Знаю, – отмахнулся Вороток. – Только без дураков жить скучно.
– Это точно.
– Не держи зла, воевода. На меня, непутевого, держать зло – только время без толку изводить.
Безрод ухмыльнулся. Прям и честен. А пальцы будто камни…
До утра глаз не сомкнули. Вороток рассказывал про свою жизнь, Безрод хмуро слушал, не перебивал. Не с детства при дружине, не от рождения. Десяти лет от роду прибился к дружине соловейского князя Рева. Сначала за лошадьми ходил, воям глаза мозолил. И домозолился. Получил в глаз от отрока, не стерпел, и от себя наградил противника синяками. Бывалые вои потом рассказывали, пыль на весь двор стояла. А им потеха, едва животы от смеха не надорвали. Подзуживали мальчишек – половина за одного, половина за другого. Сам князь на шум вышел, хмурился-хмурился и сказал – дескать, если лошадник против отрока устоит, быть ему тоже в отроках при дружине. Уж как выстоял, не помнил. Наглотался тогда пыли. Стал отроком. Потом дружинным. А с тем парнем спина к спине бился, когда оттниры нагрянули. Да только срубили побратима и всю соловейскую дружину. Самого раненым подобрали селяне, увезли с собой вглубь, в леса, там и переждал напасть…
Поднялись вместе с солнцем. Сунули в море опухшие со сна лица, прополоскали рты, поели – и обратно на ладью, за весла. Еще денька два, и встанет из морских глубин Перекрестень-остров, а на нем Торжище Великое. На трех веслах осторожно выползли в море, огляделись по сторонам и взяли на полночь, на тот каменистый остров, что вчера оставили оттнирам для ночлега. Около него «живет» искомое течение. Сесть бы на него и до самого заката идти под парусом. Только бы видсдьяуры не ждали. Когда из морской пучины выросли островные скалы, повернули на восток. Тихонько обошли остров с полудня, вскоре нашли течение и оседлали, ровно жеребца. Лишь море заклубилось под кормилом.
В дне пути рассеяна гряда островов. Там можно будет бросить кости под шкуры и выспаться. В полдень востроглазый Ряска углядел на полуночи парус. Неужели красный? Тот же самый? Шли далеко, по самому дальнокраю.
– Догнали-таки? – скривился Неслух.
– Мы догнали! – ухмыльнулся Гюст. – Знать, хорошо выспались!
– А расскажи про это течение, гойг, – подал голос Моряй. – Раньше не слыхал. Уж сколько разговоров за два дня.
– Да и я тоже не знал. Четвертый десяток разменял, а только в предпоследний поход понял, что к чему. Больно узко, не всякий и внимание обратит.
– Говори, слушаю.
– До Перекрестня-острова ходят на большом течении, это в дне ходу отсюда на полночь. День ходу, зато три дня долой. А малого течения вовсе не замечали, проскакивали махом. А тем летом хаживал я до Перекрестня-острова вдалеке от большого течения. Неспокойно там было. Отовсюду ходил – с полудня, с востока, с запада. И подметил, что, если иду с запада, в какой-то раз оборачиваюсь на полдня скорее. Это становится видно только на многодневном переходе, когда идешь без остановок. На дневном и не заметишь, а ведь округа полна островов, есть где заночевать. Бот и не ходят ночью по здешним водам, нужды нет. Выгода мала, глазу незрима – то на ветер свалишь, то на весла легкие. А не замечали раньше потому, что на восток ходили по большому течению. Какой дурак пешком пойдет, если рядом горячий конь бьет копытом! – Вокруг Гюста собрались вои. Слушали с интересом. – Большое течение огибает Перекрестень-остров с полуночи, а малое – с полудня. Немногие про него знают. Кто знал – в сече полег. А малое течение по волнам уличаю. Волна иная. Чистое море по-другому дышит, и даже большое течение иначе воду крутит. Уж почему два течения рядышком катят и не сливаются – не моего скудного разумения дело. Может быть, по морскому дну горная гряда легла, режет течение под водой. А только лежат между ними полдня пути и обычная волна. Дорогу по малому течению еще прошлым летом вымерил. Идешь прямо под Огонь-звездой на Деву-звезду, не сворачивая. Больше так никто не ходит. И пойдет не скоро.
– Ты-то пошел!
– Дурак потому что! – Парни рассмеялись. – Оттнир прямо не ходит, рыщет словно волк. Туда сунется, сюда влезет. А если сходить нужно далеко, скачет на течении, как вы, бояны, на лошади. Уразумели про течение, кривоногие? Стало быть, глаза вам открыл, грамоте научил. – Гюст усмехнулся, невольно выпрямился, подкрутил усы. – Словно мальцов беспортошных!
– Ишь ты! – Щелк закрылся руками, будто от яркого солнца, отшатнулся, как обожженный. – Три дня рук мыть не стану! Буду бегать по Торжищу Великому и ладошки за золото показывать – дескать, еще утром ручкался с укротителем малого течения!
– Половину мне, – усмехаясь, объявил Гюст, и ладья опять заходила ходуном.
Полдень. Оттниры бросились вдогонку. Безрод стоял на корме и глядел назад – туда, где ярко краснело пятно паруса.
– Что там впереди? – Сивый прошел на корму.
– К ночи подойдем к островам Трюллю. Камней по дну раскидано – не счесть. Не поскупились боги. Говорят, это слезы солнца по уходящему лету.
– Что за люди на островах?
– Обитаем только самый большой. Ссаживался. Бывало. Сначала бьют – потом спрашивают, кто такие. Есть меч – бьют мечом, нет меча – бьют кулаком, свяжешь – зубами грызет. Всякий чужак – враг. Легче перебить, чем втолковать.