– Голосила раба, да сгинула сама.
   – Не-на-ви-жу! – морщась от боли, остервенело сипнула Верна.
   Безрод покачал головой:
   – Не то.
   Стремительно простер правую руку к шее Верны, большим и средним пальцами резко надавил под челюстью, дунул в лицо и уложил обмякшую страдалицу на ложе. Прошел к двери, отворил и кивнул бабам, ждущим в сенях:
   – Снаряжайте.
 
   Безрод на плече, будто мешок с ячменем, вынес нареченную во двор, где за буковыми столами уже сидел честной народ, и через весь умолкший двор пронес на невестино место. Осторожно опустил, сел рядом, подпер Верну плечом, чтобы не упала, и мрачно объявил гостям:
   – Невестушка в радости меры не узнала. Памяти лишилась, так меня любит.
   Потрясенный люд молчал. Ну и дела! Виданное ли дело, чтобы невеста перед свадьбой памяти лишалась? Гости чесали затылки и сами себе отвечали: «Конечно, девка памяти лишилась! Часто ли рабу за себя берут, на волю отпускают?»
   Укрытая с головы до пят белым полотном, Верна никла на Безродово плечо. Не ела, не пила, как будто спала. Сивый не улыбался, только изредка ухмылялся. Вот и встал на прямую дорожку к счастливой доле. На плече сопит-посапывает та, что, может быть, обустроит избу, наполнит ее молочным духом, домашним уютом. Может быть… А спроси кто-нибудь, как жену по себе выбрал, – не сразу найдется, что ответить. По глазам, что даже побитые глядели, не отворачивали. Просто нутро холодно подсказало: «Она». Интересно, что ей нутро прокричало, когда сивый и страшный встал перед нею? Безрод ухмыльнулся.
   – …Песню пой! – толкнул под бок Тычок. – Всем раззвонил, как чудно песни играешь. То-то глазками зыркают! Ждут! Не верят!
   Ждут? Не верят?
 
Ой, ладья по морю синему летит,
Ой, в сторонку чужедальнюю идет,
Ох, в просторах песня бойкая звенит,
Ох, отчаянный народец весла гнет…
 
   Безрод повел зычно, тягуче, никого не упреждая. Народ рты пораскрывал. Густой, звенящий голосище объял весь двор, точно порыв ветра, такой же внезапный и сильный. Среди гостей случился гусельник, еще трезвый. Тотчас ухватился за гусли – и после слов «…весла гнет» стал подыгрывать.
 
Ох ты, доля беспощадная, не бей,
Ох, сплеча голов сиротских не руби,
Ой, дружинным лучше чарочку налей,
Ой, без битвы в море синем не сгуби!
 
   Гостевой люд аж глаза закатил – так ладно играли песню жених да гусельник. От Безродова голосища бросало в дрожь, самая душа, ровно гусельная струна, исходила плачем и трепетала.
   Кончанский старшина боярин Листопад, восхищенно прицокивая, огладил усы и бороду. Соседские девки, до того лишь вполглаза косившие на страхолюдного жениха, теперь поедом ели глазами и ушами. Начинало красавицам казаться, что племяш бабки Ясны совсем даже ничего. А что рубцами испорчен – так бойца издалека видать. А как полоснет стылыми глазами, все внутри переворачивается и одним махом обрывается вниз! Уже по-другому взглянули на неподвижную невесту. Видать, все же с умом оказалась девка, не просто так пошла замуж. Присушил, как пить дать присушил. Будешь писаная красавица – и то не прогадаешь, выходя за Сивого.
 
   Пиво лилось рекой, буковые столы скакали на козлах, люд плясал едва не на столах. Еще никогда двор бабки Ясны не знал такого разгула. Старухе и самой удивительно сделалось. А когда стемнело, Безрод поднялся из-за стола, подхватил молодую на руки, поклонился гостям и исчез. Ясна осенила обоих знамением Матери-Земли, и в уголках глаз ворожеи влажно заблестело.
 
   Безрод внес Берну в амбар, положил на сеновал, утвердил светоч в ведре с водой, зажег и отбросил с лица молодой покрывало. Бледна, осунулась вполовину против давешнего, брови страдальщицки сведены к переносице, едва заживший нос наморщен.
   – Проспала собственную свадьбу. Подрастут детки – рассказать будет нечего. – Безрод ухмыльнулся, жестким пальцем разгладил морщинки на переносице жены и стал ждать.
   Напоенная крепким медом, Верна ожила только к ночи. Застонала, завозилась, замотала головой. И первым, что углядела молодая жена в этом жестоком мире, полном нутряной боли и тошноты, стали синие глаза, глядящие с холодным участием, и улыбка, очерченная толстыми белесыми шрамами.
   – Ой, мама, мамочка! – прошептала Верна и свернулась клубком, спрятав руки на животе и подтянув колени к груди. – Ой, плохо мне, матушка!
   Ее затрясло в тошнотных потугах, Верна мотала головой, прогоняя круженье, но земля раскачивалась лишь сильнее.
   – Плохо мне, – шептала Верна. – Мутит… Мутит…
   – Пей, да меру разумей, – усмехнулся Безрод.
   – Опоил, сволочь, – еле слышно прошипела Верна. – Когда только успел… – Ее настиг новый приступ мути, и деву-воительницу едва не вывернуло наизнанку. – Своло…
   – Эк тебя завернуло! – Безрод нахмурился, одним махом вздернул молодую на «соломенные» ноги и жестко надавил под самой грудиной, почитай даже, слабо ударил.
   И тут ее наконец прорвало. Сивый опустил Верну на пол, и новоиспеченная благоверная извергла море крепкого меда, не пошедшего впрок.
   – Крепка на диво. – Безрод свадебным полотном отер Верне губы. – Но слаба на пиво.
   Молодая с запредельным усилием приподнялась на тряских руках, глаза устало царапали пол. Земля все еще качалась и роняла с некрепких рук обратно на сено.
   – Не пойду за тебя! – еле слышно выдохнула. – Не пойду! Ой, плохо мне, матушка родная!
   – А больше и не надо. – Безрод криво усмехнулся и, сунув соломинку в зубы, прокатал по губам: – Сходила уже.
   Верна оторопела. Вдохнула и забыла выдохнуть, как будто горло перехватили крепкие пальцы – ни туда ни сюда.
   Отчаянно толкая крик наружу, Верна поползла к двери амбара.
   – Погоди. – Безрод, усмехаясь, встал, перешагнул через тело жены, прошел к воротам и толкнул наружу. – Помогу.
   Она жаждала солнечного света, она жаждала теплого ветерка, несущего пряные запахи дня, она с мольбой в глазах глядела в синее небо… Но не было солнца – встала полная луна, свежий ветер принес ухарский гогот и гусельные переливы, с черного неба вниз печально глядели звезды.
   Мир перевернулся и закружился, закружился… Перед глазами поплыло, лицо опалило жаром, а внутрь будто ухнул кусок льда.
   – Мужняя жена… – сами собой сложили дрожащие губы.
   – Мужняя жена, – кивнул Безрод.
   Милосердные боги, наверное, отняли сознание – все куда-то провалилось, уставшие глаза закрылись. Измученная Верна просто рухнула в забытье, и без удушливой мути стало так благостно. Так благостно…
 
   Все во власти милосердных богов. И явь, и сон. Верна пришла в себя от пронзительной утренней свежести, которая обнимает и трясет почище рукастого здоровяка. Зубы стучали, вся покрылась гусиной кожей, думала зарыться поглубже в сено, да кто-то убрал весь стожок в самый угол.
   – Утро доброе, мужняя жена.
   Глаза не открыть, веки налились неподъемным спудом, внутри будто печь распалили. Ладью в одиночку разгрузила, что ли? Ни сесть, ни встать, ни «ой» сказать. А этот тихий рокочущий голос льется в самую душу, будто пиво, и мутит от него сильнее давешнего.
   Вот и все. Ой, мама, мамочка, а доброе ли утро? Теперь крепко связаны лебедь белая и черный сокол, что ухнул сверху и утащил с собою в дремучие леса. Внес в амбар невесту, а выйдет поутру молодая жена. И хоть лоб расшиби, помереть придется Безродовной. А если извести ненавистного мужа – люди скажут, дескать, сгубила мужа змеюка подколодная, даром что свободной сделал. И уже неважно, что не…
   – Трогал? – еле выдохнула.
   Аж дурно стало, так ответа ждала. С того ли замужнюю жизнь начинать, хоть и не за любимым? Безрод молча жевал былинку и задумчиво глядел в потолок. Не ответил, лишь покатал соломинку по губам, покосился и отвернулся.
   – Сильничал?
   Ох, где ты, Грюй, милый друг, где плечо твое крепкое – опереться, где спина твоя широкая – заслониться? Не твоя рука косу срезала, не тебе и за волосы таскать, если что не так. Чужому отдана, и глядит тот чужой – со свету сживает. Лицом ужасен, глазом зол! И не поймешь, брал силой или нет, – Сивый молчит да погано ухмыляется. Все тело болит, ноет, плачет. Столько телу досталось – и мечом и ножом… Как найти в тех болях чисто бабье?
   Сивый не ответил, просто поднял благоверную на руки, подшагнул к выходу и толкнул ворота ногой.
   – Солнца вчера хотела? – буркнул, криво щерясь. – Лазурного неба в белых облаках? Гляди!
   Ой, матушка родная! Было солнышко девчачье, нынче – женино, было небо синее, теперь – «черное»! Верна повернула голову и посмотрела в глаза молодого мужа. Ровно в студеный ключ поднырнула – замутило, повело! Ой, матушка-заступница, ой, боги-защитники, не отверну глаз, не убоюсь! В самой столько зла скопилось… будто хмеля в браге.
   А с порога избы, зябко кутаясь в верховку, в сторону амбара глядела бабка Ясна. Вроде не свои, но переживала как за кровных. Так давно ни с кем сердцем не делилась, что забыла, а есть ли оно вообще? Гости покрепче еще сидели. Ведь кто-то должен встретить молодых наутро, поднять добрую чару за новую жизнь, и чтобы непременно с первыми лучами солнца. Позор тому мужу, что не поспеет к первым лучам, припозднится, не покажет молодую солнцу.
   – Поспел, сволочь! – прошипела Верна и против собственной воли усмехнулась.
   Совсем как Безрод. И, кажется, впервые взглянула на Сивого, позабыв про ненависть. Нет, злоба никуда не делась, но интересно: каково это – постоянно усмехаться снаружи и скорбеть внутри? Человек с таким лицом не может не чувствовать себя одиночкой. Жуткие шрамы, холодный взгляд, брр! Каково это – глядеть на солнце глазами, что никогда не смеются? Наверное, точит зубы на весь белый свет, а все равно усмехается. Таким сволочам тоже не сладко приходится. Ну и что! Пропади ты пропадом, ненавистный, нелюбимый муж! Молодожены с чувством глядели друг на друга: Верна ненавидяще ухмылялась, Безрод холодно щерился.
   – Хотела, чтобы не поспел к первым лучам?
   – Не провалился сквозь землю, так хоть осрамился бы!
   – Вместе бы осрамились.
   – От мечей не померла – со срамом проживу.
   – Чего от жизни хочешь?
   – Тебя со свету изжить!
   – Дура.
   – Ненавижу!
   Ворожея молча посторонилась, и Безрод, замерев на пороге, пронес жену в избу. Верна пробовала брыкаться, но Сивый так сдавил в руках, что обездвиженная жена собственным боком почувствовала что-то теплое и горячее. Ну дела! Верна покосилась на платье. На бедре расплывалось кровяное пятно. Не иначе открылась рана в мужнином боку. Как открылась, так пусть не закрывается, пока вся кровь не вытечет. Сволочь!
 
   Минул второй свадебный день, за ним третий. Верна больше не сопротивлялась, на торжествах сидела подле Безрода смирно – и даже дыханием не волновала белую накидку, скрывшую лицо. Боярин Листопад рассказал самому князю о чудном певце, который песни играет так, что сердце замирает. На такой посул к третьему свадебному дню пожаловал сам князь. До того на дворе было тесно, теперь и вовсе стало не протолкнуться. Каждый второй – дружинный. Все молодцы как на подбор – румяны, высушены солнцем, прокалены ветрами. Верна под своим покрывалом ничего не понимала – о чем это говорят кругом? Кто тот удивительный певец, в первый свадебный день заставивший гостей изумленно ахать? Жаль, сама не слыхала, была опоена, спала хмельным сном. А кому это князь поднес чару с вином да попросил песню сыграть? Застольный гул будто рукой сняло, гости умолкли, муха пролетит – услышишь. Знать бы, кто этот запевала, хоть глазком на него взглянуть. И Верна украдкой выглянула из-под покрывала. Князь рядом стоит и улыбается, статный, седой, кряжистый, глядит прямо перед собой. Ждет. А по правую руку от него стоит и сушит чару… ненавистный шрамолицый муж. Верна долго не могла понять, что он и есть тот дивный песняр, – все сидела под покрывалом и лишь диву давалась, пока рядом не громыхнуло. Зычно, гулко, сочно, с хрипотцой слева полилось про красавицу молодую жену, которая невзлюбила мужа и под конец извела.
   – И не полюблю тебя никогда, ненавистный Сивый… – шептала Верна вслед за песней и лишь крепче сжимала зубы.
   – И не приголублю вовек…
   – И не согрею никогда…
   – И оказаться тебе однажды с ножом в спине…
   – И ненавижу, ненавижу, ненавижу!..
 
   Отполыхала тремя теплыми днями свадьба. Верна эти дни не буянила, вела себя под покрывалом смирно, но лишь немногие знали, что за ураган сокрыт под белым полотном, какие ветры дремлют в озлобленном сердце. Бьется горячее, полыхает – да. Но не любовью. Ясна тревожно поглядывала, Тычок хитро косился, Гарька недоумевающе морщилась, Безрод равнодушно ухмылялся.
 
   – Для чего за себя взял?
   Шел первый весенний дождь. Капли стучали по крыше уютно – совсем как в родительской избе, по-домашнему. Безрод, не таясь от дождя, в одной рубахе, мокрый, будто в море плавал, вошел с улицы в амбар с четырьмя горящими светочами. Вогнал первый в расщеп у порога и, криво щерясь, улыбнулся.
   – А для чего баб за себя берут?
   Все пытала сама себя, что нашел в безобразной, избитой, еле живой рабыне – и ничего разумного придумать не могла. Ломала голову и так и эдак, но все без толку. А Сивый только кривился да шутки шутил.
   – Свободные за меня не идут. – В свете пламени его мокрое лицо походило на ожившую личину и казалось багровым. – Знаю, не красавец. А с рабыни какой спрос? Сказал – пошла.
   – А рабыню полуживую взял, чтобы даже подневольная не сбежала? – съязвила, как могла. Жаль, не получилось ехидно улыбнуться – губа лопнула по зажившему. Улыбка вышла кривой и дурацкой, и не улыбка вовсе – так, один намек.
   – Почему ненавидишь?
   Ой, мама-мамочка, ой. Грюй, милый друг, Сивый спрашивает, почему она его ненавидит!
   – Ты занял не свое место.
   Безрод ухмыльнулся, и в неровном свете огня ухмылка с тенями рубцов получилась просто жуткой.
   – Он добрее меня?
   Верна презрительно фыркнула:
   – Да!
   – Он родовитее меня?
   Молодая жена дерзко задрала подбородок:
   – Да!
   – Он… – Безрод опустил голову и усмехнулся. – Не так страшен, как я?
   Верна оглядела мужа с ног до головы, задержала взгляд на неровно подрезанных волосах и скривилась.
   – Ты просто чудовище!
   – А где он теперь?
   Верна замолчала надолго, но этот Сивый умел ждать, не отводя колючего взгляда. Думала отсидеться за прикрытыми веками, но и там достал колючий взгляд.
   – У Ратника, – хрипло буркнула, отвернувшись. – Потому тебе досталась, не ему.
   Безрод усмехнулся, сунул в расщеп светец и ушел в дальний угол.
   – Отпусти, молю всеми богами, – прошептала Верна. – Не наживем добра, обойдет нас счастливая доля. Пойдем каждый своею дорогой, а, Сивый? Не твое страшное лицо мечтала видеть каждое утро, не в твои холодные глаза думала глядеться каждый закат, не тебе хотела детей рожать. Не тебе! Сама не дамся, возьмешь только силой. И всякий раз, как жены захочешь, будет тебе сражение. Либо ты меня порешишь, либо я тебя к Ратнику отправлю. Третьего не будет. Те двое, которых срубила на отцовском берегу, были куда здоровее тебя. Дай только в тело войду.
   Безрод промолчал. Вставил последний светец в расщеп, криво ухмыльнулся и повернулся к Верне. Бесноватая пляска языков пламени донельзя странно оживила каменное лицо Сивого. Черные полутени, страшные шрамы и кривая ухмылка – вот и вся красота молодого мужа.
   Стучал по кровле первый весенний дождь, оба лежали на сене по своим углам и гляделись в потолочный тес. Верна мрачно хмурилась, Безрод криво ухмылялся, молодая жена шептала: «Сама не дамся», – молодой муж: «Входи в тело поскорее»…
 
   – Уйдем скоро.
   Безрод и Ясна, сидя на крыльце, нежились на весеннем солнышке. Бабка грустно улыбнулась, кивнула на Верну, хлопотавшую по хозяйству:
   – Поправляется. В тело входит, бабий волос отрастает. Синяки бледнеют, глаза синеют.
   – Зеленеют, – усмехнулся Безрод. – Станут зеленые, будто море на мелководье.
   – Слаба я стала на глаза. Зато ты остер вышел. Такую бабу под рубищем да под синяками, разглядел. Ишь, старается, соками наливается!
   – Силы возвращает.
   – Так и не допускает к себе?
   – Нет. Порешить грозится.
   – Подумаешь, грозится!
   Безрод, ухмыляясь, покачал головой;
   – По-настоящему зла и отчаянна. Не шутит.
   – А сам-то что? Жена ведь! Нравится не нравится – терпи, моя красавица!
   – Пусть в тело да в силу войдет. Там видно будет. Глядишь, оттает.
   Бабка, хитро улыбаясь, поникла головой и спрятала лицо.
   – Думаешь, возьмет свое молодость? – Безрод, пригнув голову, заглянул ворожее в лицо. А бабка-то мало не смеется!
   – Думаю, возьмет. Ведь по живому бабью душу надвое рассекло. Одну половину потеряла с отцом-матерью, с сестрами, с милым другом, вторую ты в кулаке зажал. А разве поставить вас рядком? Его, красавца, да тебя – страшилище?
   Безрод, ухмыляясь, отвернулся.
   – Голову не вороти, самую правду говорю. Ей нынче ой как муторно! За нелюбимого пошла, да не сама пошла, силком заставил. Враз отсекли прежнюю жизнь, а душа и тело еще кровью сочатся.
   Верна будто почувствовала, что о ней говорят. Отставила ведра в сторону, повернулась к избе, распрямила ноющую спину и с прищуром зеленеющих глаз посмотрела на крыльцо.
   – Хороша, ой хороша! – Ворожея восхищенно прицокнула.
   – Да, хороша. – Сивый глаз не отрывал от жены, ухмыляясь, кусал ус. – И красива, и стройна, и глазаста.
   Верна, скрипя зубами, преодолела ломоту в спине, расправила плечи и грудь, подхватила ведра, полные на четверть, и понесла в дом.
   – Больно молодице, еще тянут раны, поясницу ломит, но голову больше не склонит и спину не ссутулит. Пред тобой, образина, особенно.
   А вечером, когда отполыхала вечерняя заря и сумеречное небо оделось звездным покрывалом, Безрод прошел в амбар, где «ждала» мужняя жена. Сам подправил амбар, заделал свежим тесом, проконопатил, на совесть перестелил кровлю. Нигде не дуло, а в сенце, да под верховкой, спать и вовсе приятно. Подошел к Верне близко-близко, присел, закрыл маслянку ладонью – и вгляделся в черты спящей жены.
   Уже отрастают волосы – на лоб упала непослушная прядь, – с лица почти сошли синяки, понемногу свое забирает румянец. Зажившие губы, будто подрисованные вишневым соком, Верна то и дело крепко сжимала. Брови изогнулись луками, ресницы пушисты, мила. Не сказать, что писаная красавица – сердце исступленно не забьется, к тому же нос, дважды свернутый на сторону, еще не стал прежним. Отек сходит медленно. Не оказалась бы, дерзкая, вообще курносой. А все равно брала чем-то. То ли статью, то ли глазами. Безрод, едва касаясь, одним пальцем убрал прядь с ее лба, легко сдул со щеки невесть откуда взявшееся перышко и подоткнул верховку поплотнее.
   – Уйдем через несколько дней, – прошептал, усмехаясь. – Сам не знаю куда. Наверное, туда, где будет дом.

Часть четвертая
ДОРОГА К ДОМУ

Глава 17
СЕЧА

   Я затаила дыхание. Одним богам известно, чего мне, избитой бабе, силком взятой в жены, стоила личина преспокойно спящей дуры. Нацепила на лицо аккурат для «дражайшего» муженька. Когда Сивый присел подле меня и прикрыл маслянку ладонью, чтобы в глаза не било, думала, все мое естество провалилось куда-то в пятки. Даже нутро охолонуло. Когда начала вставать после ранений, пригрела на груди длинный скол серпа и никогда с ним дальше не расставалась. Никто о том и не узнал. Болтали, что железо холодное, равнодушное – враки все. Самой удивительно, но даже в студеную весеннюю пору серпяной скол не холодил, а грел, будто внутри пожар занимался. От острого железа делалось тепло и спокойно…
   Полагал, сплю. Не вижу. Но как только Безрод потянул руку к лицу, думала, выдаст сердце – так забилось, едва грудь не прорвало: та едва ходуном не заходила. Хорошо, я успела глаза прикрыть. Сивый не видел, но под сеном изготовила в кулаке серпяной скол. Дурень! Если бы не рассчитал, коснулся меня хоть немного тверже своими дубовыми пальцами – упал бы наземь с зевом на шее. Разнесла бы глотку вдвое. Умею. И глазом бы не моргнул. Но что-то меня сдержало. То ли засомневалась, сил еще не всласть прибыло, то ли еще что-то – не знаю, гадать не буду. Знаю одно: корявый палец муженька коснулся волос легче легкого, убрал прядь со лба так бестрепетно, будто ветерок пронесся. Прошептал – дескать, скоро уйдем дом искать, и отошел. Только тут у меня внутрях все разжалось, будто до того было скручено, чисто оленьи жилы в тетиву. И сама не заметила. Едва память от натуги не упустила. Куда мне, битой-перебитой, такое напряжение? Аж голова завертелась. Все-таки решил, дурень, искать со мной счастливой жизни! Не внял уговорам. Сколько просила, умоляла – все без толку! Наверное, думает себе, если слезами не исхожу, отошла от горя, оправилась. Дурак! Нутром плачу, душой рыдаю – тяжко! А слез моих горьких тебе не увидеть, муж постылый! Прежде кровью изойду, чем слезами. Дорого тебе встанет каждая моя слеза, может, и жизни не хватит сменять.
 
   Лежала и уснуть не могла. На каждый шорох вострила ухо: не муженек ли за лаской встал? Сколько глядимся друг на друга, со двора Сивый ни ногой. Других баб в дом не водит, сам за порог не шастает, Гарьку, эту хитрую коровищу, не считаю. Дать ей волю, станет Безрода на руках носить. И без того в рот заглядывает, каждое слово ловит. А ведь не любит она его, или я чего-то не вижу, не понимаю? Тогда что? Не знаю, теряюсь в догадках. Столько времени постылый муженек ходит бабой не обласкан – жду, когда у него кончится терпение, жду, что полезет брать силой, и боюсь, что не совладаю. Много сплю, лишний раз руки не подниму, силы берегу. Тружу себя, дорогую, помаленьку, не в тягость. О боги, мне бы прежней стать, когда сильничать полезет!
   Сама не приметила, как сморило. Уснула. Слава богам, этой ночью Безрод за лаской не полез. А утром первое, что увидела, едва раздернула веки, – его синие холодные глаза. Будто ключевой водой окатили, махом проснулась. И, помнится, даже застонала от досады. Мне снились Грюй, отец с мамой, сестры, казалось – вот вскочу с ложа и прыгну отцу на руки. А он закружит меня, кобылу здоровенную, ровно дитя-трехлетку. Кажется, смеяться во сне начала… Разбудила Безрода, дурища! На самой заре постылый муженек навис надо мною, ровно каменный истукан, и спросонья никак не могла понять, как он смотрит – зло или с добром. Уже сколько времени гляжу в синие глаза, и все не могу понять, что за человек – добр или зол, честен или пройдоха, смел или трус. Никак не могла понять, но вот открыла глаза, и будто кто-то свыше надоумил: страшный человек Сивый. Слюной не брызжет и глазами не вращает, но все равно страшный, будто ножевое лезвие. Такой же холодный и блеклый. Когда бросится? Сейчас? А что захочет меня – уверена. Писаной красавицы, ножами да мечами подпорченной, без переднего зуба, с опухшим носом, с подбитыми глазами – как не захотеть? Аж самой делается смешно сквозь слезы.
   Благоверный долго на меня глядел, насквозь простуживал студеными гляделками, но и меня батя не пальцем делал. Глаз не отвела, хотя и замерзла. Смотрел, смотрел и говорит:
   – Встань.
   Встала. Долго вставала, с ленцой. Хотела в бешенство ввести. Куда там!
   – Дичиться еще долго будешь? Не хватит?
   Хватит? Как же мне не дичиться, ведь вас даже рядом не поставишь! Как можно равнять Грюя – светлого, будто солнечный луч, да тебя – холодного, точно зимний лед? Разве заменишь человеку блаженное тепло звенящим морозом? Ненавижу! Так и сказала:
   – Ненавижу!
   А Сивый лишь кивнул и ухмыльнулся, как будто этого и ждал. Не сказать, что Безрод великан, мы с ним почти в одном росте, ну, может быть, он перерос меня всего на пару пальцев. Думала даже, в рукопашной сойдемся – заломаю. А он, усмехаясь, обнял и поцеловал. Да так скоро, что и моргнуть не успела. Глазами не успела хлопнуть, а руки сами сделали, что было нужно. Как серпяной скол в ладони оказался, сама не поняла. Впрочем, это неудивительно – с ним засыпала, с ним вставала. Его-то и сунула Сивому в пузо, остервенело так, зло. Обломок был длиной в ладонь с пальцами, почти весь в брюхо и сунула.
   Думала, рухнет Безрод. Не рухнул, сволочь, только губы поджал. Отпрянул, а в глазах столько темноты разлилось… будто в небе перед грозой. И держался бы за бок да стонал – нет же! Стоял прямо, белый, как некрашеное полотно, усмехался и тащил скол наружу. Пригляделась и обмерла от удачи. Помнится, Гарька болтала, что Сивый на ножах бился за меня в драчной избе и получил нож в бок. Скол пришелся тютелька в тютельку в старую рану, как будто сами боги направили мой удар. Сивый стоял и тащил из себя острое железо. Зубья не пускали наружу, рвали тело по живому. Едва жилы на лезвие не намотал, пока тащил. Знаю, больно было, а все равно стоял и криво усмехался.
   Рывком вытащил ржавый клин, аж прожилки выползли наружу за лезвием, отряхнул и заскрипел зубами. Думал, не услышу. Услышу даже стук капель крови о землю, да на каждую стану приговаривать: «Беги скорей, весь пол залей, беги-выбегай, жизнь вылетай!» Вот такая гадкая, ничуть не пожалела о содеянном. Сивый стоял и ухмылялся, а у меня кровь к лицу прилила. Думала, немедленно начнем драться, в мыслях уже садила кулаками, грызла зубами. Челюсть Безрода медленно заходила, и мне показалось, будто от гнева он обо всем позабудет. Позабудет о том, что я баба, о том, что хотел искать со мною счастливой доли. Уж я бы точно позабыла, едва кровь ударила в голову. Ага, как же! Биться станем! На меня дунь покрепче – с ног снесет, а все равно будто крылья за спиной выросли, море сделалось по колено. Сивый только усмехнулся и что-то сделал руками – жаль, не увидела что. Перед глазами все померкло, а Безрод размылся в неясное пятно. Только зубы мои и клацнули. Так приложил, что вон из меня память. И когда успел?