Страница:
Несколько оттниров, сильные и злые, врубились в самый центр боянского воинства. Секлись мрачно, мощно и умело. Резали боянскую дружину, будто нож масло. Разили с двух-трех ударов. На их пути встал Долгач, спину ему подперли Трескоташа и Кривой, трое против пяти. Воевода млечей схватился сразу с двумя, прикрылся щитом, отбил меч мечом и ринулся вперед. С грохотом двое сошлись на одного, и воевода взялся с обоими щит в щит. Давили друг друга, напряглись так, что и мечом лишний раз не отмахнуть. Но сухой, жилистый Долгач поколебал полуночников, наддал еще и опрокинул с ног долой. Одного добил на земле. Сам получил меч в бок. Зажав рану, зарубил и второго.
Трескоташа потерял щит, перехватил меч обеими руками, и только воздух засвистел перед оттнирами. Полуночники быстро просчитали Трескоташу. Над бояном взмыли сразу два клинка. Трескоташа увел один меч, изогнулся, пропуская второй мимо себя, но оттнир ударил тем самым косым ударом, когда меч на середине меняет направление. Клинок с отвратительным хрустом врубился в бок Трескоташи. Выпустив меч, боян выбросил руки в стороны, огромными ладонями ухватил противников за шеи, сжал изо всех оставшихся сил. Одним бешеным усилием смял горло обоим. Те просто не ожидали такой прыти от умирающего человека. Не размыкая хвата, рухнул с обоими наземь. Так втроем и отпустили дух. Рук Трескоташа так и не разнял.
Кривого не зря Кривым прозвали. Биться по-заведенному – до чего же скучно! Рубил мечом, вдруг доставал из сапога нож и колол ножом, махал секирой – начинал бить-ломать врукопашную. Будто шел человек по прямой дороге и сворачивал на кривую тропинку. Вот и сейчас, отбив удар, Кривой вдруг бросил меч наземь, колобком прокатился в ноги оттниру, прямиком под щит, ухватил за ноги и, навалившись всем телом, бросил навзничь. От неожиданности оттнир потерялся, выпустил меч, а Кривой несколько раз ударил полуночника лбом в лицо. Погнул наносник, вбил гнутое железо в переносицу, лишил памяти, так беспамятного и прирезал.
Брюнсдюр бился холодно и скупо. Рана еще тянула, открылась не вовремя, но ангенн полуночников только губы поджал. Кривая улыбка перекосила лицо, и немало боянской крови предводитель оттниров слил на землю. Там, где недоставало движения, возмещал расчетом и опытом. Навалил вокруг себя мертвых тел, не ко времени самому запнуться. Схватился с двумя противниками, и тремя взмахами все стало кончено. Поймал мечом удар над головой, провалил за спину, повел клинок обратно и врубился в бок. Удар второго отшлепнул ладонью и ударил в шею сам.
Отвада себя не жалел, распалился, паровал на морозном воздухе, будто котел кипятка. Рубил остервенело, несколько оттниров уже оставил позади себя на земле. Попал на огромного полуночника, с огромной же секирой. Меч застучал об окованный железом обух. Князь изловчился, ухватил руку, сжимавшую секиру, оттнир так же изловчился, сжал, ровно клещами, руку Отвады с мечом. Стояли и ломали друг друга. Под пальцами Отвады хрустнуло – баловался князь подковами, – но и его жилы мало не затрещали. И все же додавил, сломал полуночника. Дернул руку оттнира вверх, ладонь, в обратное, – книзу, противник истошно завыл, пальцы сами собой разжались, и секира упала наземь. Хрустнуло запястье, громко, смачно. Отвада заревел и пристроил меч аккурат над кольчугой, прямиком в горло. Оттнир зашатался и повалился наземь, повело князя, едва не упал. Перед глазами зацвело…
Безрод скрестил руки на груди, выглядывал кругом исподлобья, поджал губы и держал свою маленькую рать, словно в узде. Вои молчали, но руки ходили ходуном, а ноги тряслись, ровно у застоявшихся жеребцов. Вдруг Сивый подался вперед, хищно сузил глаза, увидел в крошеве на берегу то, что видит лишь один из тысячи воев, прошептал:
– Наша берет!
– Что, что? – окружили его вои.
– Наша берет, – процедил Безрод и перевел глаза на засадную дружину оттниров, которая пряталась от стрел чащобных привидений за щитами и ладейными скамьями.
Во главе засадной дружины полуночников стоял, по всему видать, умудренный вой. Оттнир тоже увидел, что противники берут верх, зашагал туда-сюда. Если сейчас в сечу вступит засадная рать находников, горожанам не удержать скользкой победы.
– Изготовиться! – рявкнул Безрод.
Воевода засадных оттниров непременно бросит свою дружину вперед – ломать боянскую удачу. Эти три сотни, вонзись они в сечу, пересилят зыбкую удачу Сторожища. То-то воевода полуночников косится в лес, знает, что вот-вот из чащобы выметнутся лесные призраки. Оттнир что-то крикнул, его засадная дружина подхватилась и громогласно выдохнула боевой клич.
– Мои вои, – нараспев крикнул Безрод. – Три сотни на нас, один-втрое станем биться! Даже стрелами не всякий раз достанешь! Пришел наш черед головы класть, и, наверное, поляжем все! А вы говорили, води нас и дальше!
Рядяша рассмеялся первым, остальные дружно подхватили. Горьким вышел тот смех. Предводитель запасной дружины повернулся к лесу, прислушался, помедлил мгновение и прокричал:
– Вперед, воинство Тнира!
Громогласно взревывая, топоча и бряцая оружием, полуночное воинство понеслось в сечу – рубить мечами и секирами боянские ряды и вертеть удачу на полночь.
– Пошли! – рявкнул Безрод. – В кои-то веки оттнир первым побежал. Шустер, подлец, аж под ногами горит!
Вои грянули таким громогласным хохотом, что добрая половина засадной дружины полуночников с шага сбилась, едва не споткнулась. Предводитель оттниров мрачно сплюнул на бегу, недобрый знак.
– Ратник с нами! – крикнул Безрод и первым выметнулся из лесу, на бегу натягивая лук.
Боян стреляет стоя, на скаку, на бегу. Лесные призраки успели сделать лишь несколько выстрелов. На бегу спуская тетивы, люди Безрода выбежали наперерез оттнирам. С полсотни находников так и не поднялись, жаленные стрелами насмерть и затоптанные соратниками.
Рядяша бросил секиру, подобрал кем-то брошенную ладейную скамью и, будто ураган, врубился в саму гущу. Как в песне пелось, махнет – улочка, отмахнет – переулочек. Огромная скамья на двоих гребцов, с руку толщиной, длиной во весь немалый Рядяшин рост, мерно взлетала и опускалась на головы, и не было от нее спасения. Ни мечом, ни щитом, ни секирой от дубовой балки не защититься. Рядяша укрывался ею, как щитом, бил, как дубиной.
Обоерукий Щелк завернулся в смертоносное, блистающее кружево, что сплел секирой и мечом, бормотал «трое», «трое» – и рубил всех, кого видел. Посчитал, что должен оставить на земле не меньше трех оттниров, пока ляжет сам. Взялся с тремя разом, ужом вертелся, бил всяко – снизу, сверху, справа, слева. Первому страшным ударом секиры разрубил шею, пинком в живот отбросил прочь. Клинком отвел мечи остальных, дал провалиться и, не отводя меча из сцепки, ударил секирой. Разбил щит, достал полуночника в руку. Пропустил мечи оттниров, шедшие снизу вверх, резко присел и мало не по самый обух всадил секиру в ногу третьему полуночнику. С колена мечом достал последнего, с раненой рукой. Прикончил всех и, тяжело дыша, засобирался встать. Не смог, затрясся, ровно в приступе лихоманки. Последний оттнир рассек ногу, чуть ниже бедра. Так и остался рубиться, стоя на колене.
Братья Неслухи уж давно приноровились биться втроем. Не глядя, знали, где который, вокруг только свистело и падало наземь. Двое шли вперед, третий прикрывал со спины. Все трое ревели, чисто быки в засуху, мечами воздух в круговерть мутили. Один брат только принимал меч противника, а другой уже бил. Не любили Неслухи щитов, никогда за ними не прятались. По мечу сверкало в каждой руке. Успевали и своего остановить, и братнего посечь. Уж как в сказке сказывалось, было у старика три сына…
Как бился старый Стюжень, дивились не только свои, но и чужие. Про то лишь песни складывать да отрокам сказывать. Немногие видели старика в рубке, стычки в городе не в счет. Старик скрещивал с оттниром меч, и если тот был без щита, кулаком охаживал в лицо. Был тот со щитом – открытой ладонью стучал в щит, валил наземь, тут и резал, чисто жертвенную скотину. С одного удара валил наземь, видать, в молодости быков играючи ронял. Человек же не бык, – иные замертво падали, когда Стюжень в лицо попадал.
Истекающий кровью Люб рубился из последних сил. Прилетевшая откуда-то секира ударила парня в бок и сломала несколько ребер. Самый младший в дружине перехватил меч в другую руку, подобранный щит и вовсе бросил, недолго поносил. Полуночник, вставший перед парнем, с хищной улыбкой неторопливо ударил справа, в больной Любов бок. Боян отбил удар, зажав рану левой рукой. Оттнир ударил еще раз. Люб с трудом отбил и встал, опустив руки. Парень качался и водил по сторонам мутными глазами. Оттнир зловеще ощерился, занес меч… и вдруг ожил Люб. На миг в глазах прояснилось, младший зло взглянул исподлобья и опередил оттнира, сунув меч острием в лицо. Убить не убил, но переносицу размозжил и высадил глаз, а когда ошеломленный оттнир упал, зарубил на месте.
Дружина Безрода таяла, как снег на солнце. Встала между рекой и лесом на узкой дорожке и держалась до последнего. Кружь, отбиваясь от троих, дважды раненный, затянул хриплым голосом старую млечскую песню. Знал, что не допоет до конца, знал, что нужно беречь дыхание, но затянул. Не пригодится больше дыхание. Первого сразил и, видя, что не поспевает, что сил не хватает, сам бросился на мечи. Поймал собственными боками, и пока оттниры возвращали клинки, одним ударом разрубил обоим горло. Над млечем встал Моряй и не подпустил никого добить. Так и рубился над телом, пока Кружь сам не испустил дух.
Безрод взялся с бывалым урсбюнном, предводителем запасной дружины, и, только схватившись, понял, на какого противника нарвался. Воевода оттниров знал о мече все, наверное, под солнцем не осталось тайн для старого. Холодно глядел на Безрода почти белыми глазами, и как будто слиплись два меча. Куда иголочка, туда и ниточка. Сивый отпрыгнул назад, хотел разорвать сцепку, но урсбюнн, скакнув следом, не дал. Через клинок знал намерения Сивого, как если бы тот говорил вслух. Безрод ухмыльнулся, на короткое мгновение бросил взгляд куда-то за полуночника и коротко бросил: «Давай!» Оттнир еле заметно скривился, разорвал сцепку и молниеносно полоснул у себя за спиной. Думал, кто-то подобрался сзади и готовит смертельный удар. Никого не нашлось, только отдельные жаркие схватки, даром пропал сильный удар. Отдавая врагу должное, бывалый воин кивнул, и стало настоящее противостояние. Урсбюнн рубился отменно, несколько раз достал Безрода, пустил кровь. И быть Сивому разваленным на части, не сложись он вбок, как тогда, на плесе, – старый воитель даже губы поджал от восхищения. А Безрод сделал то, что делает лишь один из тысячи, – обрушил на противника град ударов: сверху, снизу, справа, слева; ударил по ногам, и когда полуночник ловко прижал меч Безрода к земле, а клинки на короткое мгновение замерли внизу, Сивый крепко схватил меч оттнира за лезвие. Урсбюнн дернул к себе, вырывая, но тщетно. Сивый даже не порезался и мертвой хваткой держал лезвие плашмя, не касаясь режущей кромки. Скорее молнии полоснул по руке, державшей меч, и когда полуночный воевода отпустил оружие, дал тому умереть быстро. Этот боец – желанный дружинник в рать его бога, могучего Тнира. Он тоже забирает самых лучших. Сивый перехватил меч оттнира за рукоять и пошел раздавать смерть направо и налево с обоих мечей.
Нашла коса на камень. Здоровенный оттнир, под стать мучителю быков Рядяше, подхватил с земли такую же скамью и пробился к бояну. Здоровяки успели только по разу оходить друг друга. Скамьи у обоих разлетелись, и страшно заныли отбитые ладони. Искать оружие не стали, сцепились врукопашную. Жутким ударом Рядяше едва не снесло пол-лица, а сам с левой руки свернул полуночнику челюсть. Ровно быки, перепахали под собой землю, схватились грудь в грудь и, что было дурных сил, давили друг друга могучими руками. Трещали ребра, оба поединщика ничего не видели от боли, знали только, что стоять останется лишь один. И смял-таки Рядяша полуночника, треснул у того хребет, и рыжий оттнир обмяк. А боян, превозмогая боль в сломанных ребрах, развел руки, выпустил мертвого врага и остался стоять, ровно дуб в чистом поле, пока не поймал грудью шальной меч. Без счету оттниров накрошил Рядяша вокруг себя, тех, что первыми полегли под страшной скамьей, даже видно не стало. Гору трупов увенчал собой.
И когда Безрод усталым взором оглядел бранное поле и чутьем, что дается одному на тысячу, углядел в мешанине тел и мельтешении оружия колесо судьбы, облегченно выдохнул. Сивый увидел тот единственный удар, который развернул действо в нужную сторону. Медленно разгоняясь, колесо понеслось на полдень. Решающий удар нанес Гремляш, и в суматохе жаркой схватки проступило лицо судьбы, и было оно курносо и по-боянски стрижено.
От всей дружины Безрода осталась лишь горстка воев, полуночников немногим больше. Лесные призраки даже оглянуться назад не смели, что там увидят? Как доламывают горожан, и получится, что затея с вылазкой ни к чему не привела? Что они напрасно разбрасывались направо и налево своими и чужими жизнями? Лучше биться до конца и не оборачиваться. И только Безрод знал истину и усмехался в бороду.
Полуночники отхлынули. Лесные призраки подтянулись к воеводе. Посеченные Неслухи, Гремляш, Моряй, Стюжень и еще два воя, даже имен которых Безрод не помнил. Вымазанные чужой и своей кровью, парни стояли из последних сил и тяжело дышали, руки больше не держали мечей и секир, была бы воля – побросали наземь и сами рядком улеглись. А если воевода назад не оборачивается, значит, им тоже не следует. Победит Сторожище – услышат, нет – все равно погибать.
Их осталось только двое. Сивый стоял против оттнира, и было уже не понять, стар полуночник или молод. Оба перепачкались кровью и грязью с головы до ног, лица исказились болью и усталостью. Последние люди двух дружин выстаивали один другого, и даже просто поднять меч – значило умереть от усталости. Они и виделись друг другу ровно в тумане, и поди догадайся, на самом ли деле туман сделался красен?
Полуночник захрипел и рухнул Безроду в ноги. Сивый не мог даже обернуться посмотреть, что творится за спиной. Упер мечи в землю, боясь шевельнуться. Если бы победили оттниры – уже зарубили, но еще звенят за спиной мечи, еще хрипят люди. И будто во сне донесся крик:
– Сы-ы-ын!
Безрод оглянулся и едва не упал. К нему со всех ног неслись люди, а из городских ворот прямо в воду прыгали горожане…
Будто сонный, ходил Сивый по полю, не выпуская мечей и опираясь на них, точно на клюку. Перестоял муть в груди и пошел. Не дал увести себя и брел по полю, ровно смерть по своей жатве. Едва сотня осталась на ногах от основной дружины князя, оттниры полегли все до единого. Последним упал Брюнсдюр. Хотел спеть напоследок, но дыхания не хватило. Только хрип да свист вырвались из осипшей глотки. К ладьям не побежал ни один полуночник. Лучше пасть мертвым, чем остаться в живых и слушать на родине смешки и упреки.
Горожане и дружинные сносили раненых в становище оттниров. Тащить через реку и поднимать на стену в люльках не стали. Из-под горы трупов извлекли Стюженя. Старый оказался еще жив, застонал, когда взяли на руки. И как тут не застонешь? Все посечено, даже взяться не за что. Безрод хотел помочь, но даже с места не смог сойти. А когда на радостях кто-то заключил в медвежьи объятия, Сивый провалился в беспамятство. Только и узнал в бородаче Перегужа…
Несколько дней Безрод провалялся без сознания. Мутило так, что даже беспамятный кривился. Сколько мечей-секир поймал, и сам не знал. Язык не ворочался. А когда на третий день открыл глаза, увидел над собой чье-то бородатое лицо. С трудом разлепил спекшиеся губы и что-то зашептал. Урач даже слушать не стал, приложил руку ко лбу, и Безрод снова провалился в сон. Всего-навсего хотел спросить, кто из лесной дружины остался в живых.
В следующий раз пришел в себя утром. Повернул голову и в полутьме шатра увидел тела, лежащие рядком. Которые стонали, а которые неподвижно лежали, ровно бездыханные. Из угла сверкал зелеными глазами старый Урач.
– Чего встал? На тот свет торопишься? – загрохотал ворожец, однако настоящей злобы в голосе старика не было, только усталое ворчание на молодого да глупого.
– Не ворчи, Урач, – прошептал Безрод, опуская ноги с ложа. – Клюку дай.
– Я тебе, бестолочь, не клюку, а клюкой дам! – Старик незло ворчал, а сам зорко поглядывал, не упадет ли Сивый с ног.
Ворожец исхудал, глаза запали, по лицу пошли тени. Которую ночь не спит, за ранеными ходит. Безрод потянул носом. Все вокруг пропахло медом и травами. Сивый подхватил копье, что лежало рядом, упер древко в землю и встал. Повис на копье, голову закружило, замутило, повело. Ноги ослабли, растряслись, и Безрод рухнул обратно на ложе, ровно мешок соломы…
– …Один-втрое стояли, и ни один полуночник не ушел. А сколько наших встанет?
– Немного, – прохрипел Безрод. Отроки услышали, топоча сапожищами, подбежали. – Помогите встать.
Подхватили под руки, подняли на ноги. Сивый обхватил одного из ребят за шею и по шажку пошел вперед.
– Сколько дней минуло?
– С самой сечи? Уже седьмой пошел.
– Стризновали? – Голос так слаб, а сам так легок и невесом, что, если бы не держался за отрока, улетел в небо.
– Княжьих проводили, застенков нет. Тебя ждут.
Застенков? Стало быть, парней, что ушли за стену, в леса, в городе застенками прозвали? Хотел было ухмыльнуться, но лицо словно тоже посекли. Все одеревенело, губы не растягиваются. Безрод остановился против огромного тела, целиком замотанного повязками, даже глаз не видать. Вопросительно глянул на отрока.
– Это Рядяша. Страшно посечен. Дадут боги, встанет.
– Сам-то как выжил?
– Да уж, слава богам, остался цел. Почитай, дважды Коряга с того света вернул, мечи отвел. Я тоже в долгу не остался. Тем же отдал.
Безрод замер, дышать перестал.
– А жив млеч?
– Живехонек! – весело ответил паренек. – На роду ему написано жить-поживать, добра наживать!
Безрод сделал осторожный шаг, остановился, махнул слабой рукой еще на одно ложе.
– Это Гремляш лежит, – пояснил отрок. – Многажды ранен, разок в голову секиру поймал. Когда принесли, все лицо было синее, глаза черные. Урач говорит, что выкарабкается.
Сивый усмехнулся, или только показалось, что усмехнулся? Уж как пить дать выкарабкается. Не может он помереть. В нем судьба наша, его меч удачу на полдень завернул.
Стюжень. Лежит, будто мертвый, руки сложены поверх медвежьей шкуры, глаза прикрыты, щеки ввалились. И увидел Сивый то, что видит лишь один из тысячи; гаснет человек ровно светоч на ураганном ветру, вот прямо сейчас из порубленного тела мертвяным сквозняком выдувает огонек жизни, он уже не горит, а только тлеет.
– Урача! – рявкнул Безрод и толкнул отрока вперед, к выходу. – Живо!
Молодцы лишь покосились. Обоих будто корова языком слизала, только полог в шатре затрепетал. Сивый рухнул на колени в самом изголовье, рванул с себя повязки, открывая раны, собрал горсть крови и пролил старику на лицо.
– Кровь-живица, что смерти противится, уноси хворь, здравие ускорь…
Урач ворвался в шатер и застал одно неподвижное тело возле другого. Безрод лежал на земле, у ложа старого ворожца, и грудь того… как будто дрогнула. Урач только рот раскрыл! А ведь потеряли всякую надежду на возвращение Стюженя с кромки, и ничто не возвращало его к жизни, ни отвары, ни меды, ни заговоры… Порубленный ворожец закашлялся, на горле под бородой затрепетало, а на левой стороне груди забил живчик, да так сильно, что всего затрясло, от головы до пят. Невиданная сила бушевала в сердце, вот-вот разнесет грудь и вырвется наружу. Старик захрипел, и разом, как одна, открылись все его раны. Урач одним прыжком – молодость вспомнил, не иначе – подскочил к верховному, напоил отваром и придавил к ложу, а раненый все порывался встать и шарил по тесу ладонью, искал меч.
– Полог, отдерните полог! – крикнул Урач.
Отроки мигом исполнили. Рассветное солнце заглянуло в шатер. Верховный ворожец стал румян, задышал спокойно и умиротворенно. Урач жестом показал парням вернуть Безрода на ложе. И долго смотрел на Сивого. Перевязывал Стюженя и думал о своем…
Безрод вышел из-под навеса. Полушубка не надел, все равно не зяб. Сам не понимал, почему не мерзнет. Нутро полыхало, будто в легких развели огонь да старательно поддувают, дохнешь посильнее – снег растает. После рубки еще не остыл? Все, кто выжил в недавней битве и мог ходить, в полном боевом облачении стянулись к берегу Озорницы. У самой воды длинной вереницей встали огромные тризнища, сложенные из березы и ольхи, и на каждом, сидя, покоилось четверо воев, спина к спине, лицом к стороне света. Безрод в одной рубахе, той самой шитой-перешитой, вышел к реке. В левой руке держал осмоленный светоч, в правой – чару меда. Достойные бойцы уходят в дружину Ратника, небесный воевода поведет их на последнюю битву со вселенским злом, и будь что будет.
Язык не ворочался, в душе, подвывая, загулял промозглый ветер. Теперь самое милое дело просто окропить каждого своей кровью и промолчать. Тризновал бы соратников один – так и сделал, но… кругом люди стоят, ждут. Многословие не нужно, Ратник видел все. Двадцать человек осталось жить, и то еще дело времени!
– Пусть ваша последняя дорога станет легка, а хлеб небесного предводителя мягок. С вами только укрепится дружина Ратника, в том порукой кровь живых!
Сивый осушил чашу, метнул в небо долю Ратника, скинул рубаху и рванул на себе повязки. Взобрался на первое тризнище и каждому из воев оставил на лбу метку кровью. И запылали на берегу Озорницы погребальные костры, а холодные, неподвижные «лесные призраки» исходили дрожащим маревом за пеленой огня. Живые своими глазами видели – будто расстаются с телами души, легкими светлыми тенями выметаются из пламени и уносятся ввысь. А боянская рать выводила:
Теперь Безрод целыми днями просиживал на заднем дворе, глядел на маре, а на душе сделалось горько – ровно золы объелся. От этой горечи скулы сводило. Всю зиму придется в Сторожите сидеть. В окрестные деревни возвращались поселяне, жены воев, ровно голубицы, слетелись к дружинной избе – перевязывать, кормить, отогревать. Неженатых раненых горожане разобрали по домам. Только Безрод никуда не пошел. Одна девица звала к себе. Лишь усмехнулся, посмотрел в глаза, и та ровно пожухла. Спрятала глаза и ушла. Красивая. Нутром почуяла опасность. Если бы заперла в четырех своих стенах бездну в человеческом обличье – сбежала бы и ничего не смогла объяснить. Только повторяла бы: «Страшно!» Боятся его бабы. Улыбайся – не улыбайся, все едино. Колючую, холодную душу баба учует, как ни притворяйся.
Отвада просил захаживать. Посадит против себя и молча смотрит. Будто с сыном разговаривает. Выздоравливает князь.
Трескоташа потерял щит, перехватил меч обеими руками, и только воздух засвистел перед оттнирами. Полуночники быстро просчитали Трескоташу. Над бояном взмыли сразу два клинка. Трескоташа увел один меч, изогнулся, пропуская второй мимо себя, но оттнир ударил тем самым косым ударом, когда меч на середине меняет направление. Клинок с отвратительным хрустом врубился в бок Трескоташи. Выпустив меч, боян выбросил руки в стороны, огромными ладонями ухватил противников за шеи, сжал изо всех оставшихся сил. Одним бешеным усилием смял горло обоим. Те просто не ожидали такой прыти от умирающего человека. Не размыкая хвата, рухнул с обоими наземь. Так втроем и отпустили дух. Рук Трескоташа так и не разнял.
Кривого не зря Кривым прозвали. Биться по-заведенному – до чего же скучно! Рубил мечом, вдруг доставал из сапога нож и колол ножом, махал секирой – начинал бить-ломать врукопашную. Будто шел человек по прямой дороге и сворачивал на кривую тропинку. Вот и сейчас, отбив удар, Кривой вдруг бросил меч наземь, колобком прокатился в ноги оттниру, прямиком под щит, ухватил за ноги и, навалившись всем телом, бросил навзничь. От неожиданности оттнир потерялся, выпустил меч, а Кривой несколько раз ударил полуночника лбом в лицо. Погнул наносник, вбил гнутое железо в переносицу, лишил памяти, так беспамятного и прирезал.
Брюнсдюр бился холодно и скупо. Рана еще тянула, открылась не вовремя, но ангенн полуночников только губы поджал. Кривая улыбка перекосила лицо, и немало боянской крови предводитель оттниров слил на землю. Там, где недоставало движения, возмещал расчетом и опытом. Навалил вокруг себя мертвых тел, не ко времени самому запнуться. Схватился с двумя противниками, и тремя взмахами все стало кончено. Поймал мечом удар над головой, провалил за спину, повел клинок обратно и врубился в бок. Удар второго отшлепнул ладонью и ударил в шею сам.
Отвада себя не жалел, распалился, паровал на морозном воздухе, будто котел кипятка. Рубил остервенело, несколько оттниров уже оставил позади себя на земле. Попал на огромного полуночника, с огромной же секирой. Меч застучал об окованный железом обух. Князь изловчился, ухватил руку, сжимавшую секиру, оттнир так же изловчился, сжал, ровно клещами, руку Отвады с мечом. Стояли и ломали друг друга. Под пальцами Отвады хрустнуло – баловался князь подковами, – но и его жилы мало не затрещали. И все же додавил, сломал полуночника. Дернул руку оттнира вверх, ладонь, в обратное, – книзу, противник истошно завыл, пальцы сами собой разжались, и секира упала наземь. Хрустнуло запястье, громко, смачно. Отвада заревел и пристроил меч аккурат над кольчугой, прямиком в горло. Оттнир зашатался и повалился наземь, повело князя, едва не упал. Перед глазами зацвело…
Безрод скрестил руки на груди, выглядывал кругом исподлобья, поджал губы и держал свою маленькую рать, словно в узде. Вои молчали, но руки ходили ходуном, а ноги тряслись, ровно у застоявшихся жеребцов. Вдруг Сивый подался вперед, хищно сузил глаза, увидел в крошеве на берегу то, что видит лишь один из тысячи воев, прошептал:
– Наша берет!
– Что, что? – окружили его вои.
– Наша берет, – процедил Безрод и перевел глаза на засадную дружину оттниров, которая пряталась от стрел чащобных привидений за щитами и ладейными скамьями.
Во главе засадной дружины полуночников стоял, по всему видать, умудренный вой. Оттнир тоже увидел, что противники берут верх, зашагал туда-сюда. Если сейчас в сечу вступит засадная рать находников, горожанам не удержать скользкой победы.
– Изготовиться! – рявкнул Безрод.
Воевода засадных оттниров непременно бросит свою дружину вперед – ломать боянскую удачу. Эти три сотни, вонзись они в сечу, пересилят зыбкую удачу Сторожища. То-то воевода полуночников косится в лес, знает, что вот-вот из чащобы выметнутся лесные призраки. Оттнир что-то крикнул, его засадная дружина подхватилась и громогласно выдохнула боевой клич.
– Мои вои, – нараспев крикнул Безрод. – Три сотни на нас, один-втрое станем биться! Даже стрелами не всякий раз достанешь! Пришел наш черед головы класть, и, наверное, поляжем все! А вы говорили, води нас и дальше!
Рядяша рассмеялся первым, остальные дружно подхватили. Горьким вышел тот смех. Предводитель запасной дружины повернулся к лесу, прислушался, помедлил мгновение и прокричал:
– Вперед, воинство Тнира!
Громогласно взревывая, топоча и бряцая оружием, полуночное воинство понеслось в сечу – рубить мечами и секирами боянские ряды и вертеть удачу на полночь.
– Пошли! – рявкнул Безрод. – В кои-то веки оттнир первым побежал. Шустер, подлец, аж под ногами горит!
Вои грянули таким громогласным хохотом, что добрая половина засадной дружины полуночников с шага сбилась, едва не споткнулась. Предводитель оттниров мрачно сплюнул на бегу, недобрый знак.
– Ратник с нами! – крикнул Безрод и первым выметнулся из лесу, на бегу натягивая лук.
Боян стреляет стоя, на скаку, на бегу. Лесные призраки успели сделать лишь несколько выстрелов. На бегу спуская тетивы, люди Безрода выбежали наперерез оттнирам. С полсотни находников так и не поднялись, жаленные стрелами насмерть и затоптанные соратниками.
Рядяша бросил секиру, подобрал кем-то брошенную ладейную скамью и, будто ураган, врубился в саму гущу. Как в песне пелось, махнет – улочка, отмахнет – переулочек. Огромная скамья на двоих гребцов, с руку толщиной, длиной во весь немалый Рядяшин рост, мерно взлетала и опускалась на головы, и не было от нее спасения. Ни мечом, ни щитом, ни секирой от дубовой балки не защититься. Рядяша укрывался ею, как щитом, бил, как дубиной.
Обоерукий Щелк завернулся в смертоносное, блистающее кружево, что сплел секирой и мечом, бормотал «трое», «трое» – и рубил всех, кого видел. Посчитал, что должен оставить на земле не меньше трех оттниров, пока ляжет сам. Взялся с тремя разом, ужом вертелся, бил всяко – снизу, сверху, справа, слева. Первому страшным ударом секиры разрубил шею, пинком в живот отбросил прочь. Клинком отвел мечи остальных, дал провалиться и, не отводя меча из сцепки, ударил секирой. Разбил щит, достал полуночника в руку. Пропустил мечи оттниров, шедшие снизу вверх, резко присел и мало не по самый обух всадил секиру в ногу третьему полуночнику. С колена мечом достал последнего, с раненой рукой. Прикончил всех и, тяжело дыша, засобирался встать. Не смог, затрясся, ровно в приступе лихоманки. Последний оттнир рассек ногу, чуть ниже бедра. Так и остался рубиться, стоя на колене.
Братья Неслухи уж давно приноровились биться втроем. Не глядя, знали, где который, вокруг только свистело и падало наземь. Двое шли вперед, третий прикрывал со спины. Все трое ревели, чисто быки в засуху, мечами воздух в круговерть мутили. Один брат только принимал меч противника, а другой уже бил. Не любили Неслухи щитов, никогда за ними не прятались. По мечу сверкало в каждой руке. Успевали и своего остановить, и братнего посечь. Уж как в сказке сказывалось, было у старика три сына…
Как бился старый Стюжень, дивились не только свои, но и чужие. Про то лишь песни складывать да отрокам сказывать. Немногие видели старика в рубке, стычки в городе не в счет. Старик скрещивал с оттниром меч, и если тот был без щита, кулаком охаживал в лицо. Был тот со щитом – открытой ладонью стучал в щит, валил наземь, тут и резал, чисто жертвенную скотину. С одного удара валил наземь, видать, в молодости быков играючи ронял. Человек же не бык, – иные замертво падали, когда Стюжень в лицо попадал.
Истекающий кровью Люб рубился из последних сил. Прилетевшая откуда-то секира ударила парня в бок и сломала несколько ребер. Самый младший в дружине перехватил меч в другую руку, подобранный щит и вовсе бросил, недолго поносил. Полуночник, вставший перед парнем, с хищной улыбкой неторопливо ударил справа, в больной Любов бок. Боян отбил удар, зажав рану левой рукой. Оттнир ударил еще раз. Люб с трудом отбил и встал, опустив руки. Парень качался и водил по сторонам мутными глазами. Оттнир зловеще ощерился, занес меч… и вдруг ожил Люб. На миг в глазах прояснилось, младший зло взглянул исподлобья и опередил оттнира, сунув меч острием в лицо. Убить не убил, но переносицу размозжил и высадил глаз, а когда ошеломленный оттнир упал, зарубил на месте.
Дружина Безрода таяла, как снег на солнце. Встала между рекой и лесом на узкой дорожке и держалась до последнего. Кружь, отбиваясь от троих, дважды раненный, затянул хриплым голосом старую млечскую песню. Знал, что не допоет до конца, знал, что нужно беречь дыхание, но затянул. Не пригодится больше дыхание. Первого сразил и, видя, что не поспевает, что сил не хватает, сам бросился на мечи. Поймал собственными боками, и пока оттниры возвращали клинки, одним ударом разрубил обоим горло. Над млечем встал Моряй и не подпустил никого добить. Так и рубился над телом, пока Кружь сам не испустил дух.
Безрод взялся с бывалым урсбюнном, предводителем запасной дружины, и, только схватившись, понял, на какого противника нарвался. Воевода оттниров знал о мече все, наверное, под солнцем не осталось тайн для старого. Холодно глядел на Безрода почти белыми глазами, и как будто слиплись два меча. Куда иголочка, туда и ниточка. Сивый отпрыгнул назад, хотел разорвать сцепку, но урсбюнн, скакнув следом, не дал. Через клинок знал намерения Сивого, как если бы тот говорил вслух. Безрод ухмыльнулся, на короткое мгновение бросил взгляд куда-то за полуночника и коротко бросил: «Давай!» Оттнир еле заметно скривился, разорвал сцепку и молниеносно полоснул у себя за спиной. Думал, кто-то подобрался сзади и готовит смертельный удар. Никого не нашлось, только отдельные жаркие схватки, даром пропал сильный удар. Отдавая врагу должное, бывалый воин кивнул, и стало настоящее противостояние. Урсбюнн рубился отменно, несколько раз достал Безрода, пустил кровь. И быть Сивому разваленным на части, не сложись он вбок, как тогда, на плесе, – старый воитель даже губы поджал от восхищения. А Безрод сделал то, что делает лишь один из тысячи, – обрушил на противника град ударов: сверху, снизу, справа, слева; ударил по ногам, и когда полуночник ловко прижал меч Безрода к земле, а клинки на короткое мгновение замерли внизу, Сивый крепко схватил меч оттнира за лезвие. Урсбюнн дернул к себе, вырывая, но тщетно. Сивый даже не порезался и мертвой хваткой держал лезвие плашмя, не касаясь режущей кромки. Скорее молнии полоснул по руке, державшей меч, и когда полуночный воевода отпустил оружие, дал тому умереть быстро. Этот боец – желанный дружинник в рать его бога, могучего Тнира. Он тоже забирает самых лучших. Сивый перехватил меч оттнира за рукоять и пошел раздавать смерть направо и налево с обоих мечей.
Нашла коса на камень. Здоровенный оттнир, под стать мучителю быков Рядяше, подхватил с земли такую же скамью и пробился к бояну. Здоровяки успели только по разу оходить друг друга. Скамьи у обоих разлетелись, и страшно заныли отбитые ладони. Искать оружие не стали, сцепились врукопашную. Жутким ударом Рядяше едва не снесло пол-лица, а сам с левой руки свернул полуночнику челюсть. Ровно быки, перепахали под собой землю, схватились грудь в грудь и, что было дурных сил, давили друг друга могучими руками. Трещали ребра, оба поединщика ничего не видели от боли, знали только, что стоять останется лишь один. И смял-таки Рядяша полуночника, треснул у того хребет, и рыжий оттнир обмяк. А боян, превозмогая боль в сломанных ребрах, развел руки, выпустил мертвого врага и остался стоять, ровно дуб в чистом поле, пока не поймал грудью шальной меч. Без счету оттниров накрошил Рядяша вокруг себя, тех, что первыми полегли под страшной скамьей, даже видно не стало. Гору трупов увенчал собой.
И когда Безрод усталым взором оглядел бранное поле и чутьем, что дается одному на тысячу, углядел в мешанине тел и мельтешении оружия колесо судьбы, облегченно выдохнул. Сивый увидел тот единственный удар, который развернул действо в нужную сторону. Медленно разгоняясь, колесо понеслось на полдень. Решающий удар нанес Гремляш, и в суматохе жаркой схватки проступило лицо судьбы, и было оно курносо и по-боянски стрижено.
От всей дружины Безрода осталась лишь горстка воев, полуночников немногим больше. Лесные призраки даже оглянуться назад не смели, что там увидят? Как доламывают горожан, и получится, что затея с вылазкой ни к чему не привела? Что они напрасно разбрасывались направо и налево своими и чужими жизнями? Лучше биться до конца и не оборачиваться. И только Безрод знал истину и усмехался в бороду.
Полуночники отхлынули. Лесные призраки подтянулись к воеводе. Посеченные Неслухи, Гремляш, Моряй, Стюжень и еще два воя, даже имен которых Безрод не помнил. Вымазанные чужой и своей кровью, парни стояли из последних сил и тяжело дышали, руки больше не держали мечей и секир, была бы воля – побросали наземь и сами рядком улеглись. А если воевода назад не оборачивается, значит, им тоже не следует. Победит Сторожище – услышат, нет – все равно погибать.
прохрипел Безрод и пошел вперед. Он не смог удивиться даже тому, что старый ворожец еще жив. Удивится потом, если выживет. Все переели битвы. Уже мутило, как будто до тошноты напились меду, от запаха крови едва не выворачивало. Остатки двух дружин сошлись и рубились из последних сил. Пал посеченный Моряй, но Безрод этого не видел, просто не оглядывался. Пали те двое, имен которых Сивый не помнил, но этого он тоже не видел. Пал Стюжень, и земля вздрогнула под ногами, когда рухнул верховный ворожец. Окруженные со всех сторон, один за другим обняли землю Неслухи и взгромоздили вокруг себя оттниров видимо-невидимо. Затих за спиной Гремляш, только прохрипел что-то и пал, и лишь Безрод все рубился и убивал.
…Вражьей крови наземь слил – море-окиян,
По живому злым мечом трижды по три рван,
Затянулось, зажило, стану дальше жить,
Чтобы в битве страшной голову сложить,
Во широком поле прямо у реки
Грудью в грудь ударили ратные полки,
Бились, не щадились, мечный звон стоял,
И последним из дружины я на землю пал… —
Их осталось только двое. Сивый стоял против оттнира, и было уже не понять, стар полуночник или молод. Оба перепачкались кровью и грязью с головы до ног, лица исказились болью и усталостью. Последние люди двух дружин выстаивали один другого, и даже просто поднять меч – значило умереть от усталости. Они и виделись друг другу ровно в тумане, и поди догадайся, на самом ли деле туман сделался красен?
Полуночник захрипел и рухнул Безроду в ноги. Сивый не мог даже обернуться посмотреть, что творится за спиной. Упер мечи в землю, боясь шевельнуться. Если бы победили оттниры – уже зарубили, но еще звенят за спиной мечи, еще хрипят люди. И будто во сне донесся крик:
– Сы-ы-ын!
Безрод оглянулся и едва не упал. К нему со всех ног неслись люди, а из городских ворот прямо в воду прыгали горожане…
Будто сонный, ходил Сивый по полю, не выпуская мечей и опираясь на них, точно на клюку. Перестоял муть в груди и пошел. Не дал увести себя и брел по полю, ровно смерть по своей жатве. Едва сотня осталась на ногах от основной дружины князя, оттниры полегли все до единого. Последним упал Брюнсдюр. Хотел спеть напоследок, но дыхания не хватило. Только хрип да свист вырвались из осипшей глотки. К ладьям не побежал ни один полуночник. Лучше пасть мертвым, чем остаться в живых и слушать на родине смешки и упреки.
Горожане и дружинные сносили раненых в становище оттниров. Тащить через реку и поднимать на стену в люльках не стали. Из-под горы трупов извлекли Стюженя. Старый оказался еще жив, застонал, когда взяли на руки. И как тут не застонешь? Все посечено, даже взяться не за что. Безрод хотел помочь, но даже с места не смог сойти. А когда на радостях кто-то заключил в медвежьи объятия, Сивый провалился в беспамятство. Только и узнал в бородаче Перегужа…
Несколько дней Безрод провалялся без сознания. Мутило так, что даже беспамятный кривился. Сколько мечей-секир поймал, и сам не знал. Язык не ворочался. А когда на третий день открыл глаза, увидел над собой чье-то бородатое лицо. С трудом разлепил спекшиеся губы и что-то зашептал. Урач даже слушать не стал, приложил руку ко лбу, и Безрод снова провалился в сон. Всего-навсего хотел спросить, кто из лесной дружины остался в живых.
В следующий раз пришел в себя утром. Повернул голову и в полутьме шатра увидел тела, лежащие рядком. Которые стонали, а которые неподвижно лежали, ровно бездыханные. Из угла сверкал зелеными глазами старый Урач.
– Чего встал? На тот свет торопишься? – загрохотал ворожец, однако настоящей злобы в голосе старика не было, только усталое ворчание на молодого да глупого.
– Не ворчи, Урач, – прошептал Безрод, опуская ноги с ложа. – Клюку дай.
– Я тебе, бестолочь, не клюку, а клюкой дам! – Старик незло ворчал, а сам зорко поглядывал, не упадет ли Сивый с ног.
Ворожец исхудал, глаза запали, по лицу пошли тени. Которую ночь не спит, за ранеными ходит. Безрод потянул носом. Все вокруг пропахло медом и травами. Сивый подхватил копье, что лежало рядом, упер древко в землю и встал. Повис на копье, голову закружило, замутило, повело. Ноги ослабли, растряслись, и Безрод рухнул обратно на ложе, ровно мешок соломы…
– …Один-втрое стояли, и ни один полуночник не ушел. А сколько наших встанет?
– Немного, – прохрипел Безрод. Отроки услышали, топоча сапожищами, подбежали. – Помогите встать.
Подхватили под руки, подняли на ноги. Сивый обхватил одного из ребят за шею и по шажку пошел вперед.
– Сколько дней минуло?
– С самой сечи? Уже седьмой пошел.
– Стризновали? – Голос так слаб, а сам так легок и невесом, что, если бы не держался за отрока, улетел в небо.
– Княжьих проводили, застенков нет. Тебя ждут.
Застенков? Стало быть, парней, что ушли за стену, в леса, в городе застенками прозвали? Хотел было ухмыльнуться, но лицо словно тоже посекли. Все одеревенело, губы не растягиваются. Безрод остановился против огромного тела, целиком замотанного повязками, даже глаз не видать. Вопросительно глянул на отрока.
– Это Рядяша. Страшно посечен. Дадут боги, встанет.
– Сам-то как выжил?
– Да уж, слава богам, остался цел. Почитай, дважды Коряга с того света вернул, мечи отвел. Я тоже в долгу не остался. Тем же отдал.
Безрод замер, дышать перестал.
– А жив млеч?
– Живехонек! – весело ответил паренек. – На роду ему написано жить-поживать, добра наживать!
Безрод сделал осторожный шаг, остановился, махнул слабой рукой еще на одно ложе.
– Это Гремляш лежит, – пояснил отрок. – Многажды ранен, разок в голову секиру поймал. Когда принесли, все лицо было синее, глаза черные. Урач говорит, что выкарабкается.
Сивый усмехнулся, или только показалось, что усмехнулся? Уж как пить дать выкарабкается. Не может он помереть. В нем судьба наша, его меч удачу на полдень завернул.
Стюжень. Лежит, будто мертвый, руки сложены поверх медвежьей шкуры, глаза прикрыты, щеки ввалились. И увидел Сивый то, что видит лишь один из тысячи; гаснет человек ровно светоч на ураганном ветру, вот прямо сейчас из порубленного тела мертвяным сквозняком выдувает огонек жизни, он уже не горит, а только тлеет.
– Урача! – рявкнул Безрод и толкнул отрока вперед, к выходу. – Живо!
Молодцы лишь покосились. Обоих будто корова языком слизала, только полог в шатре затрепетал. Сивый рухнул на колени в самом изголовье, рванул с себя повязки, открывая раны, собрал горсть крови и пролил старику на лицо.
– Кровь-живица, что смерти противится, уноси хворь, здравие ускорь…
Урач ворвался в шатер и застал одно неподвижное тело возле другого. Безрод лежал на земле, у ложа старого ворожца, и грудь того… как будто дрогнула. Урач только рот раскрыл! А ведь потеряли всякую надежду на возвращение Стюженя с кромки, и ничто не возвращало его к жизни, ни отвары, ни меды, ни заговоры… Порубленный ворожец закашлялся, на горле под бородой затрепетало, а на левой стороне груди забил живчик, да так сильно, что всего затрясло, от головы до пят. Невиданная сила бушевала в сердце, вот-вот разнесет грудь и вырвется наружу. Старик захрипел, и разом, как одна, открылись все его раны. Урач одним прыжком – молодость вспомнил, не иначе – подскочил к верховному, напоил отваром и придавил к ложу, а раненый все порывался встать и шарил по тесу ладонью, искал меч.
– Полог, отдерните полог! – крикнул Урач.
Отроки мигом исполнили. Рассветное солнце заглянуло в шатер. Верховный ворожец стал румян, задышал спокойно и умиротворенно. Урач жестом показал парням вернуть Безрода на ложе. И долго смотрел на Сивого. Перевязывал Стюженя и думал о своем…
Безрод вышел из-под навеса. Полушубка не надел, все равно не зяб. Сам не понимал, почему не мерзнет. Нутро полыхало, будто в легких развели огонь да старательно поддувают, дохнешь посильнее – снег растает. После рубки еще не остыл? Все, кто выжил в недавней битве и мог ходить, в полном боевом облачении стянулись к берегу Озорницы. У самой воды длинной вереницей встали огромные тризнища, сложенные из березы и ольхи, и на каждом, сидя, покоилось четверо воев, спина к спине, лицом к стороне света. Безрод в одной рубахе, той самой шитой-перешитой, вышел к реке. В левой руке держал осмоленный светоч, в правой – чару меда. Достойные бойцы уходят в дружину Ратника, небесный воевода поведет их на последнюю битву со вселенским злом, и будь что будет.
Язык не ворочался, в душе, подвывая, загулял промозглый ветер. Теперь самое милое дело просто окропить каждого своей кровью и промолчать. Тризновал бы соратников один – так и сделал, но… кругом люди стоят, ждут. Многословие не нужно, Ратник видел все. Двадцать человек осталось жить, и то еще дело времени!
– Пусть ваша последняя дорога станет легка, а хлеб небесного предводителя мягок. С вами только укрепится дружина Ратника, в том порукой кровь живых!
Сивый осушил чашу, метнул в небо долю Ратника, скинул рубаху и рванул на себе повязки. Взобрался на первое тризнище и каждому из воев оставил на лбу метку кровью. И запылали на берегу Озорницы погребальные костры, а холодные, неподвижные «лесные призраки» исходили дрожащим маревом за пеленой огня. Живые своими глазами видели – будто расстаются с телами души, легкими светлыми тенями выметаются из пламени и уносятся ввысь. А боянская рать выводила:
Выжили Стюжень, Рядяша, двое Неслухов, Гремляш, Моряй, Щелк… Пал Кружь, пал Люб, погиб третий Неслух, погибли еще восемьдесят воев. Сивый усмехнулся. Глупо выходит, когда побитые жизнью звери вроде него, вроде Щелка, вроде Стюженя – ходят и коптят небо, а молодые, которые даже жить не начали, уходят к Ратнику. Едва миновала угроза смерти, раненых перенесли в город. Пока в стане оттниров лежали, мосток через Озорницу был восстановлен.
Черный ворон с дуба в небо возвился,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя.
Знать, полягу вскорости в чистые поля,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя.
Я, дружину славную по свету водя,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Видел, как рождается за морем заря,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя.
Стану в битве страшной сам себе судья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя.
И умчит нас, павших, быстрая ладья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя…
Теперь Безрод целыми днями просиживал на заднем дворе, глядел на маре, а на душе сделалось горько – ровно золы объелся. От этой горечи скулы сводило. Всю зиму придется в Сторожите сидеть. В окрестные деревни возвращались поселяне, жены воев, ровно голубицы, слетелись к дружинной избе – перевязывать, кормить, отогревать. Неженатых раненых горожане разобрали по домам. Только Безрод никуда не пошел. Одна девица звала к себе. Лишь усмехнулся, посмотрел в глаза, и та ровно пожухла. Спрятала глаза и ушла. Красивая. Нутром почуяла опасность. Если бы заперла в четырех своих стенах бездну в человеческом обличье – сбежала бы и ничего не смогла объяснить. Только повторяла бы: «Страшно!» Боятся его бабы. Улыбайся – не улыбайся, все едино. Колючую, холодную душу баба учует, как ни притворяйся.
Отвада просил захаживать. Посадит против себя и молча смотрит. Будто с сыном разговаривает. Выздоравливает князь.