Сивый зло сплюнул и вернулся на поляну. Теперь так теперь.
   – Выходи, – кивнул Безрод Шкуре.
   Тот помедлил и выступил вперед. Поздно каяться. Скоро понял, что сглупил тогда, возвел на человека напраслину, только обороту дать не повернулся язык. Так и ходил молча, глаза прятал. И вот пришел черед боками за язык расплачиваться. А поглядим еще, и сам не лыком шит!
   Шкура уже многое видел, многое намотал на длинный ус. Не спешил. Ждал. Вперед не бросался. Сивый глядел исподлобья. Шкура выставил вперед левый локоть, правую руку занес над головой и ребро ладони резко повел вниз, как будто меч. Дружинные шумно выдохнули, все знали, Шкура ладонью камни колол. В голову придется – размозжит. Безрод убрался. Шкура опять выставил левую руку, правую сложил в кулак. Подошел на верный шаг и ударил, однако на полдороге разжал кулак, нырнул в пояс Безроду, обхватил ручищами и вздернул на вес. Прижал к себе и так сдавил, что иным послышался хруст. Сивый и бровью не повел, ладонями обхватил голову противника, сдавил. Шкура все сделал правильно, ближе остальных подобрался к победе, вот только хребет Безрода оказался крепок не по виду. Соловей будто столб раздавить пытался. А как сжал крепкое тело в ручищах, как распробовал ту крепость собственной грудью, так и понял, что кончина подошла. И сам того не заметил. Шкура зашатался, заблажил, разомкнул руки, выпустил Безрода, обнял голову и со страшным криком рухнул, как срубленное дерево. Из носа, ушей, рта текло, глаза налились кровью, даже из уголка глаза выбежала кровавая слеза.
   – Ты, – Сивый показал на Остряжа. Из восьми битейщиков он остался шестым и последним. Торопь и Лякоть сложили головы в битве.
   Безрод недобро ухмыльнулся. Все тело ныло. Не хотел калечить всерьез, медлил, не бил, но этот последний едва жизни не лишил. Сивый встал против Остряжа и замер. И, едва тот начал двигаться, ушел навстречу живее стрелы. Резко вскинул руки к лицу противника, и Остряжь отпрянул, увидев смертоносные пальцы у самых глаз. Сивый подшагнул вплотную и швырнул последнего битейщика через бедро. Только сапоги в воздухе и мелькнули. Все успели только два раза моргнуть, а Остряжь лежал на спине и жадно глотал воздух. Легче всех отделался, только в голове шумит и в груди гудит, будто не сердце часто бьется, а в било бьют.
   Безрод, тяжело дыша, медленно оглядел угрюмые лица дружинных, не пропустил ли кого. Парни стояли молча, не роптали. Всякий дурак свое получил.
   – В долг не прошу, но долги возвращаю, – прошелестел Сивый над телом Остряжа.
   Двое приводили незадачливого битейщика в память. Остальных уже унесли в город, в дружинную избу – отлеживаться. Коряге и Дергуню под бочок. Сивый нашел свой полушубок, набросил на плечи, тут же сдернул. Жарко. Так, волоча в ладони, и пошел в город. Руки дрожали, тело ныло. Бил бы насмерть – вышло скорее и легче.
 
   Зима пошла на убыль. Все чаще Безрод стал поглядывать на восток, туда, где лежал Перекрестень-остров, а на нем стояло Торжище Великое. Пленные оттниры всю зиму ходили за ладьями, готовили к весеннему спуску на воду. Как настанет весна, часть полуночников обменяют на пленных боянов, соловеев, млечей, а те, что останутся, присягнут новому ангенну, которым для них станет Отвада. Рабы-то из них никудышные. Слишком гордые. Помрут, а меч на метлу не променяют. Да и слишком это расточительно, все равно что подметать улицу хвостом жар-птицы. В ожидании весны Сивый часто сиживал на заднем дворе. Для воев он стал своим. Часто приходили дружинные помладше, ровно к старшему брату, за тем, за другим. К воеводе боязно, словно к отцу идешь. Известное дело, отец и по шее накостылять может. Вот и шли к Безроду за словом, за делом. Сивый никого не гнал, но глядел на парней удивленно. У самого душа не на месте, все вверх дном, кому он может помочь? А однажды на задний двор пришел один из Неслухов. Мялся за спиной, переступал с ноги на ногу, наконец кашлянул. Сивый замечтался, не услышал. Оглянулся, брови изумленно поползли вверх.
   – Я тут это… – Неслух комкал в руках шапку. – Ну в общем… Как бы это словами сказать… Ну я слыхал, что тебе на человека только раз посмотреть… Вот князю помог…
   До Безрода стало понемногу доходить.
   – Никак жениться удумал по весне?
   Неслух выдохнул:
   – Ага! Как брат полег, мать обоих заклевала – женитесь да женитесь! И осени ждать не захотела. Мало ли, говорит, что.
   – Ну а я тебе зачем?
   Неслух отчего-то зашептал, как будто могли подслушать:
   – В сваты зову. Рука у тебя легкая, твой след удачлив. Ты на нее толечко глянь. Говорят, в душу глядишь, истину человека видишь, а с меня, дурня, что возьмешь? Смотрю на нее и ничего не вижу, только глазищи синие-синие. Может, глаза мне отводит, может, злая она, может быть, я зачарован!
   – А скажу, что зла, – не возьмешь? – Сивый усмехнулся.
   Неслух почесал затылок:
   – Не-э! Все равно возьму. Только боюсь, если норов не вовремя явит – прибью ненароком. Мне бы загодя знать.
   – Хорошо, пойду. – Безрод, криво усмехаясь, кивнул. – Третьим сватом, вслед за князем и воеводой.
   На радостях Неслух сграбастал Безрода в медвежье объятие, сдернул с бревна и едва не раздавил о свою необъятную грудь. Сивый только поморщился. Здоров Неслух, ой здоров!
   Сговаривал старшую Воронцовну сам князь. Мать ласточкой по избе летала, на стол метала. Глядишь, если все пройдет ладно да складно, и младшая дочь уйдет за младшим Неслухом. Воронец занимал гостей разговором, сваты расселись, как того требовал уклад. Князь первым сел, Перегуж – вторым, Сивый – третьим, все глядел на старшую Воронцовну и еле заметно ухмылялся. Как пойдет жизнь у молодых, все трое уже поняли. Двое улыбки сдерживали, князь не смог.
   – Весел ты, князь, – наклонился к Отваде Перегуж. – Или Стюжень весну вёдрую напророчил?
   – А? Чего? – Отвада будто очнулся. Сам наклонился к воеводе. – Понесла Зарянка. Поутру сказала.
   – Да ну?! – Воевода едва со скамьи не вскочил.
   – Вот те и ну! Хорошо бы мальчишка.
   – Уж как расстарался! – ехидно подмигнул воевода: – Знать, хороши были сваты!
   – Не обижу. – Князь между тем все изучал Воронцовну, потупившую глаза.
   Добрая выйдет жена. Браниться будут обязательно. Неслухов не зря Неслухами прозвали, молчат и делают все по-своему. Истину говорят, муж – голова, жена – шея. А как станет Воронцовна голову семьи в свою сторону вертеть, тут и найдет коса на камень. Не единожды будет бита, только легки и прозрачны сольются ее слезы, утекут вешними водами, и лишь ярче цветы станут. Безрод усмехался. Правду сказал Неслух на заднем дворе, не глаза – глазищи! В пол глядят, еще чуть – дыру прожгут. Сидит Воронцовна и ждет вопроса отца: «Пойдешь за старшего Неслуха, доченька?» И уже всем известно, что ответит. Быть свадьбе!
   – Сильно не бей, – усмехаясь, наставлял Безрод Неслуха на заднем дворе после сватовства. – В раж не входи, не усердствуй. Добрая жена будет. Не сгуби.
   – Да я тихонько. Слыхал, уходишь скоро? – пробормотал молодец.
   Сивый кивнул и отвернулся.
   – Значит, не ждать на свадьбу?
   Безрод промолчал. Горюет, будто родного брата провожает в чужедальнюю сторону.
   – И Рядяша по осени жениться удумал.
   Сивый промолчал. Странная штука жизнь. Высеял по осени тоскливую угрюмость и равнодушную обреченность, а зимой пожал неподдельное уважение, крепкие плечи и сильные Дружеские руки. Полно, боги! Бывает ли так?
   Неслух тихонько ушел, оставив Безрода одного. Жаль, что воевода уходит. За таким воеводой ходить – себя уважать. Самое милое дело, если Безрод подпер бы Перегужа с правого плеча. И сам Перегуж опереться рад, да только ничего не поделаешь, уходит Сивый. Грустно улыбаясь, Неслух отступил. Неуютно стало, как будто в сечу без мечей пошел, с голыми руками. Несчастливая зима выдалась, брата потерял, теперь воевода уходит…

Глава 10
ЖИЧИХА

   После трапезы Отвада заперся с Безродом в думной. С давешнего сватовства в доме у Воронца князь пребывал сам не свой.
   – Сынок, сынок! – Отвада тряс Безрода за плечи, то обнимал, то отстранялся поглядеть. – Ведь к жизни вернул! Тяжела Зарянка! Оставайся! Никому еще не сказал, только Перегужу. Брат у тебя будет!
   – А вдруг сестра? – усмехнулся Безрод.
   – Брат! – Князь даже бородой затряс. – Брат! Расшибец назову!
   – А не боишься?
   – При таком-то старшем бояться? На днях признаю тебя. Ох, чую, натворила жена покойная дел! Не все с рождением твоим чисто. Уж как от меня скрыла – ума не приложу!
   Сивый помолчал.
   – Уйду, князь. Ты теперь не один. Уйду.
   – Все же уходишь?! – Отвада поблек и опал, будто сдувшийся бычий пузырь.
   – Ведь не одного оставляю. По осени сынок следом пойдет. – Безрод хмыкнул. – Или дочка.
   – Сын! – упрямо буркнул Отвада. – Сын!
   Уткнулся лицом Сивому в шею и замер. Замер и Безрод. Опешил, будто вымерз. Так горюет, будто и впрямь сына провожает. Признать хотел, во княжение ввести, что ли? Да полно, боги, бывает ли такое?
   – Князь, отдай мне…
   – Отец! – глядя прямо в синие глаза, твердо изрек Отвада. Тяжелым княжьим словом хоть орехи коли. – Отец!
   Сивый глядел исподлобья – и не мог заставить себя произнести такое простое слово. Будто колодки на язык навесили. лежит на зубах, не шевелится. Одно дело потрафить беспамятному, другое дело в здравой памяти сказать чужому человеку «отец». Безрод молчал. Язык будто умер.
   – Ты прав. – Отвада спрятал лицо в ладони, огладил бороду и отступил в угол, где лавку скрывала тень. – Да. Какой я тебе отец? Мало со свету не сжил. Бери!
   – Что бери?
   – А что просил.
   – Пленника просил.
   – Ну и бери. А на что?
   Безрод усмехнулся и промолчал. В тени, в углу печально усмехнулся и князь.
   – Все счеты ведешь. А я-то, дурень, подумал, что забывать умеешь, зла не держишь! А ты мне кукиш под нос, дескать, вот тебе, образина старая, кушай-укушайся! Ты ничего не забываешь и никому не прощаешь… – Отвада тяжело вздохнул. – Впрочем, мне ли, безгрешному, сетовать?
   Что говорить? И надо ли? Не разгорается в душе пламя, как ни старался. Не становится внутри теплее. Самому страшно. С таким холодком в груди только счастье искать! Встретишь его, а внутри ничего не отзовется, не зажжется. Упустишь, пройдешь мимо.
   Безрод молча, исподлобья буравил темный угол.
   – Которого тебе?
   – Сёнге. Против меня в сече стоял. Последним упал.
   – Чего сразу не прикончил?
   – Не того хочу. Просто долг отдам.
   – А велик ли должок?
   Сивый угрюмо оскалился:
   – Едва жив ушел.
   – Не простишь?
   – Нет. – Крепким Безродовым «нет» только сваи заколачивать.
   – А не тяжко тебе, сынок? Душу не давит? Жить когда станешь?
   Безрод уже уходил.
 
   Сидя все там же, на заднем дворе, Сивый как-то углядел клин перелетных птиц, что летел с полудня. Медленно встал на ноги и стоя проводил косяк, утянувшийся на острова. Первые. Скоро весна. Стоял и глядел птицам вслед, пока их не скрыла туманная дымка.
   – И так же ты вскорости. – Безрод оглянулся на грустный Стюженев голос. – Ровно птица перелетная, снимешься в края обетованные. Птица – она ведь где теплее ищет, а человек – где лучше.
   Ворожец тоже провожал взглядом клин. Глаза прищурил, ладонь к бровям пристроил, чтобы гляделось дальше.
   – Тяжко, старик, ровно оставляю кого-то.
   – Может, и оставляешь. Жизнь в сегодняшнем дне не задерживается, дальше идет. Прошла эта битва, будут еще. Парни часто будут вспоминать, как им за тобой ходилось. Вспомнят, как стояли на Озорнице один-втрое и перебили силу силой. Им есть что вспомнить. Тем, что остались…
   – Может, и загляну когда. – Безрод все глядел на море, в сторону, куда унесся перелетный клин. Там день ото дня стихали злые зимние ветры. – Свидимся еще.
   – Говори, говори… – Стюжень грустно, понимающе улыбался. – А ждать все равно буду. Хоть и недотягиваешь до моего Залевца, а как будто внук ты мне.
   Хотел про Залевца спросить, да язык не повернулся. Поглядел на старика и отвел глаза. Сам не говорит – и не нужно душу бередить.
   – Оттниры ладьи к походу готовят?
   Сивый кивнул.
   – И когда же снимешься?
   – Еще одна забота на душе осталась. Последняя. А там и снимусь.
   – Какая забота?
   – Долг.
   – Вроде все отдал.
   Сивый помотал головой. Не все.
   – Кому же?
   Безрод помолчал, пожевал губу.
   – Оттниру. Пленному.
   – Помилуй.
   – Убивать не стану. Я ведь жив. Просто долг отдам.
   – На тебе воду возить да пахать.
   Сивый усмехнулся:
   – Ничего, выдержит. Лишнего не дам, только долг верну.
   – Весь в отца, – прошептал старик.
   – Слишком тихо говоришь. Не слышно.
   – И не надо.
 
   Разговоры в сарае оттниров смолкли, когда Сивый закрыл собою заряничный свет в проеме двери.
   – Сёнге, – позвал он.
   Полуночник, глядя исподлобья, неспешно подошел.
   – Собирайся с духом, оттнир.
   – Лучше убей. Я не боюсь смерти. – Гойг презрительно откинул голову.
   – Хорошо. – Безрод равнодушно кивнул. – Дважды тебя бил. Быть и третьему.
   И повернулся выйти.
   – Стой! – скривив губы, бросил вслед оттнир. – Мне по силам то, что вынес ты. Третьему разу не бывать!
   Сивый остановился на пороге и повернулся.
   – Жалеешь, что не убил?
   – Да! – ненавидяще выдохнул Сёнге.
   Еще мгновение они кололи друг друга острыми взглядами, и Безрод, усмехнувшись, вышел. Сёнге угрюмый вернулся на сенное ложе.
   – Давно знакомы? – Сосед, средних лет урсбюнн, задумчиво жевал соломинку.
   – Пять зим. – Сёнге откинулся на солому и вперил взгляд в потолочный тес. – Пять зим тому назад этот Сивый был в моих руках.
   – И что?
   – Задолжал я ему, – скривился гойг. – Нынче долг взыщет.
   – И много должен?
   – Жизнь едва не отобрал. С ноготок оставил. Но он выжил. – Должник обреченно усмехнулся. – Выживу ли я?
   – Крепись. Тнир с тобою.
   Сёнге мрачно кивнул. Урсбюнн пожевал соломинку, выплюнул.
   – Я тебя в трусости не уличал. И спина к спине с тобою встал бы. Хоть и против сотни.
   – Честные слова.
   – Что станешь делать?
   – Спать! – Сёнге ощерился. – Да, спать!
   Отвернулся и зарылся в сено. Что должно быть, пусть будет.
   Сивый, бездумно глядя в пол, правил на бычине нож. Надоело, все надоело! Сам от себя устал! Устал от злой памяти которая не хочет уходить. Отпустил бы этого рыжего дурня Сёнге на все четыре стороны, плюнул бы и отпустил, но теперь нельзя. Начал долги раздавать – раздавай всем. Чем Коряга и остальные хуже? Дурень Коряга, столько народу подставил! Если бы не млеч, никто не пострадал. Наверное, потому и выжил пять лет назад, что питал надежду на эту встречу. Надежда жизнь сохранила, дала силу выжить.
   – В долг не прошу, но долги возвращаю, – шептал Безрод в работной клети Вишени. Уже мимо ножа глядел застывшими глазами, в никуда.
   Правил нож до тех пор, пока Вишеня за руку не оторвала Сама измоталась до предела, но последние силы отдала, затопила в любви да ласке, и мгновения не оставила на мрачные думы. Сивый был гончаровне до того бессловесно благодарен, что заполыхала баба на ложе, мало голой грудью в снег не бросилась. Заснула со счастливой улыбкой.
   Сёнге не видел снов, будто в бездну провалился. Черно кругом, ни звуков, ни запахов. Даже сеном не пахнет, собаки не лают, доски не скрипят. Глаза открыл – а уже солнце встает. Наверное, Тнир глядит с небес, раздумывает, брать ли Сёнге по смерти в свою дружину? Гойг расправил плечи, откинул голову. Говорили, будто ходит по земле воевода Тнира Ёддёр, оглядывает храбрецов, отбирает в дружину. Как увидишь его, значит, пришел твой черед. Руби сильнее, кричи громче. Знающие люди говорили, будто глаза его пронзительно сини, как небо летом, волос бел, что облака, усы точно ржаной колос, а борода рыжая. Если покажет на тебя пальцем и улыбнется – будешь пировать в Тнировом воинстве, мимо пройдет – жив останешься, головой покачает – не бывать тебе в дружине Тнира. Все искал тогда в сече Ёддёра, кричал, бил, ревел. Не увидел. Стало быть, нынче ночью появится.
   Сёнге ушел в угол, сидел в полутьме, не говоря ни слова. Ему не мешали. Человек с белым светом прощается. Лишь однажды подсел тот урсбюнн, Ветреск, толкнул в плечо:
   – Выдь на солнце. Увидишь ли еще?
   Сёнге угрюмо кивнул. Все правильно говорит Ветреск, только перед смертью не надышишься! Лишь помирать жальче станет. И все-таки вышел за порог, вдохнул морозный воздух полной грудью. Наверное, никогда еще зимний воздух не был так вкусен. Сел в сугроб у порога и улыбнулся солнцу, горстями черпал снег и умывался. Нынче ночью подойдет Ёддёр, улыбнется, поманит рукой и уведет от земных болей в дружину Тнира. А снег земной тоже вкусен! Кто сказал, что у снега нет ни вкуса, ни запаха?
   На заходе солнца Безрод вошел в сарай к оттнирам.
   – Готов ли ты, Сёнге?
   – Да.
   Трое пленных оказались родичами Сёнге, и все трое пять лет назад стояли на каменистом берегу рядом с рыжим гойгом. Они и рассказали остальным, что ему предстоит ночью. Самый старый из оттниров, Греенно, заговорил из полутемного угла:
   – Это справедливо. Седой, ты достойный враг. Но и наш Сёнге не из пены сделан. Он выстоит и утрет тебе нос.
   – Пора бы. Уж сколько времени соплив хожу. Подтиральщика все нет.
   – Обещаешь ли ты, боян, честное испытание?
   Сивый ухмыльнулся и промолчал. Вот еще! Обещать!
   – Я готов. – Сёнге сбросил полушубок. Ехидно оскалился. – Ведь и ты был в одной рубахе?
   – Да. И мечом укушен трижды. Забыл?
   Полуночник встал на пороге и, не оглядываясь, вышел. Сивый шагнул было следом, но вернулся с полдороги.
   – Ты, – показал пальцем на Греенно, – тоже пойдешь.
   – Пришел аппетит во время еды? – Голос гойга сочился издевкой. Греенно встал, сквозь зубы процедил: – В рубахе или как?
   – Или как. Зубы спрячь, гойг. И сильно голову не задирай, шея треснет. Верховку надень!
   Греенно, гордо откинув голову, вышел. Оттниры на весь сарай затянули старую боевую песню, ее подхватил гойг, вышел на улицу, передал Сёнге, и тот потянул низким, сильным голосом.
   – Я тоже пел? – усмехнулся Безрод. – Что-то не припомню.
   Сёнге не ответил, лишь покосился краем глаза, продолжая петь. Безрод подвел обоих к городским воротам, и тут гойг, изумленный, замолчал.
   – Чего встал?
   – Помнится мне, пять лет назад на холме Дорсйок от факелов было светло, как днем. Твои соплеменники не станут смотреть?
   – Это касается только нас.
   Сёнге покачал головой, остановился у ворот, сел прямо в снег.
   – Все должно быть, как тогда. Я не уступлю тебе ни единого человека.
   Сивый усмехнулся:
   – Может быть, и стражу к лодке приставить? И приказать в сторону леса не глядеть? А если увидят ползущего человека, пусть делают вид, что никого нет?
   Сёнге упрямо твердил:
   – Твои соплеменники увидят храбрость оттниров. Они умолкнут так же, как пять лет назад умолк изумленный холм Дорсйок. Я отдам долг до единого человека.
   – Скольких звать?
   – Сотню воев.
   Сивый ухмыльнулся, отдал полуночников страже под присмотр, сам ушел на княжий двор и скоро возвратился в голове целой дружины. Князь пожелал самолично зреть «сыновний» суд, был мрачен, недобро поглядывал на оттниров. Вои пошли бы за Безродом хоть на край света, не то что за ворота. Сивый только встал посреди двора и громыхнул: «Нужна сотня воев. Будем правду искать!» – а двор уже запрудили. Среди воев шел и Стюжень, за ним послали особо.
   Безрод вывел судный ход за ворота, в лес и подвел к валежине, один конец которой лежал на земле, а другой конец подпирала толстая рогатина. Сивый, раскинув руки в стороны, остановил дружину. В лесу повисла тишина, и только снег скрипел под сапогами да светочи потрескивали.
   – Пять лет назад я попал в руки гойга Сёнге. Взяли меня в плен беспамятного. – Безрод повернулся к Сёнге.
   – Да. Так было.
   – Я бился до последнего дыхания и надеялся на скорую смерть.
   – Да. Так было. Многие полегли под мечом седого.
   – Но боги оставили меня жить.
   – Да. Так было.
   – И лучше бы я пал в той сече.
   Оттнир промолчал.
   – Нынче взыщу долг пятилетней давности. Уж так боги рассудили, что это было как раз пять лет назад, ночь в ночь.
   – А что, собственно, было? – Князь выступил вперед.
   Безрод ухмыльнулся, сбросил полушубок, оглядел воев, снял сапоги, закатал широкие штаны до самого паха. Вои тяжело сглотнули, напряглись, у иных глаза вспыхнули злобой. Сивый сбросил рубаху, и дружинные похватались за мечи. Рядяша замычал, Отвада заскрипел зубами, Неслухи шумно выдохнули. Безрод подошел к валуну, что лежал недалеко, напрягся и вздернул камень над головой. Дружинные, вся сотня, будто вымерзла. Пожалели боги жира на Безрода, получился сух, как постная вепревина. Кости да мясо, всякая жила на глазах. Напрягся Безрод под валуном, и, будто повторяя обводы плоти, по всему телу разбежались шрамы. Страшные, толстые, будто ужи. Словно Безрод когда-то стоял под таким же валуном, и кто-то ножом чертил прямо по телу, водя острием по рукам, ногам, груди. Четко расписал грудь на две половины, живот расчертил на восемь частей, руки, ноги, спину, шею, лицо…
   Сивый бросил камень и тяжело вздохнул.
   – Вот что было. А когда я остался один, увел лодку и уплыл. Недосмотрел Сёнге. Не думал, что смогу.
   – Да. Так было, – мрачно кивнул Сёнге.
   – Жив останешься, дойдешь до лодки, – Сивый махнул к морю. – Плыви, как я уплыл. А помрешь в море – себя вини. Значит, и в третий раз я одержал верх.
   Оттнир задрал голову в небеса, зашептался с Тниром.
   – А если уронит валежину? – Щелк оглядел бревно со всех сторон. – Да прямо на тебя?
   – Значит, такова моя доля. Иначе никак Сёнге меня не убить. – Безрод ухмыльнулся, покосился на гойга.
   – Я выстою, боян, даже не надейся! – фыркнул оттнир и гневно сверкнул бледно-голубыми глазами.
   – Значит, уйду целым. – Сивый хмыкнул. – И на том благодарю.
   – Нет уж! – мотнул головой Рядяша. – Сам позади оттнира встану. Береженого боги берегут.
   – Не встанешь! – твердо отчеканил Сивый. – Это наше дело. Пять лет назад никто не подпирал.
   Безрод подошел к Сёнге.
   – В лодке весла и овчинная верховка. Все, как тогда. Готов?
   Оттнир вместо ответа презрительно сплюнул под ноги, сорвал с себя рубаху, сбросил сапоги, закатал штаны до самого паха. Ушел под валежину, замер на мгновение и глубоко вдохнул несколько раз.
   – А ты гляди, гойг:– Безрод повернулся к Греенно. – Все подмечай да своим расскажи.
   Греенно хмуро кивнул.
   Валежину окружили дружинные со светочами. Оттнир уперся руками в ствол, Щелк выбил подпорку, и Сёнге заскрипел зубами. Лицо исказилось, пошло морщинами. Еще мгновение назад лицо было лицом, теперь же – личина, рот оскален, глаза как щелочки, жилы на шее и лбу вздулись. Весь затрясся, задрожал. Дерево хотело упасть, но человек не давал. Валежина давила своей мертвой тяжестью, грозила смять, перемолоть кости. Сивый ухмыльнулся, не торопясь, обошел вокруг, достал нож, обтер куском кожи, попробовал на ветке.
   – Чего тянешь? – Отвада повернулся к Безроду. – Так было?
   – Да.
   Сивый подошел к оттниру, присел на пятки. Сёнге хрипел, его трясло, вот-вот уронит. Безрод очертил острием сначала лодыжки, потом голени, расчертил лезвием бедра. Обильно текла кровь, все ноги Сёнге были в ее потеках, оттнир ревел, ровно бык на заклании. О-о-о, как он теперь понимал Безрода! Душа обмирает, когда красное от крови лезвие подходит к телу, от ожидания жгучей боли сердце начинает лихорадить. Потом приходит сама боль!
   Сивый расписал живот Сёнге, очертив каждую выпуклость, обозначил каждое ребро, расчертил всю спину. Сёнге уже хрипел – сел голос, – тела не стало видно под кровью. От полуночника валил пар, будто на мороз выставили кипяток. Безрод расчертил грудь надвое, несколькими взмахами расписал шею, отряхнул нож и навис над самым лицом. Глаза Сёнге оледенели, глядели с мукой в никуда, щеки тряслись, губы дрожали. Оттнир не смел даже глаз прикрыть. Боялся упасть. Часто-часто задышал, и когда нож прочертил морщины у глаз, вокруг носа и на лбу, глухо завыл.
   Вои забыли дышать, рты пораскрывали. Рядяша под шумок все же подпер валежину, сразу за Сёнге. Думал, не видит Безрод. Мрачно улыбался и теребил пояс. Стюжень шептал: «Дурень, Коряга, дурень!» Отвада исподлобья хмуро бычился.
   Сёнге уже не выл – сипел. Оттнир все-таки закрыл глаза, чтобы кровь не заливала, и прошептал: «Скорее, скорее!»
   – А я ведь не хрипел. – ухмыльнулся Безрод, нахмурился и, как будто припоминая, свел брови. – Что же я делал?
   Из последних сил рыжий гойг запел, даже не запел – заскрежетал:
 
Девы полуночи, стройные жены,
Дочери Тнира в злато ряжены,
Длинные косы, кожа бела,
Плещутся синью небесной глаза…
 
   Сивый усмехнулся и быстро расчертил ножом руки оттнира. Сёнге открыл глаза, запрокинул голову, багровеющим взором огляделся вокруг, нет ли Ёддёра? Не идет ли воевода Тнира забрать его в дружину небесного ангенна? Не осталось больше сил! И вдруг по рядам дружинных пронесся ропот. Неизвестно откуда вышел человек, вои никогда его не видели – глаза синие, ровно небо летом, волос бел, будто снег, усы цвета соломы, борода горит, словно крашенная охрой. Вои расступились, человек встал рядом с Безродом и Сёнге, взглянул обоим в глаза. В залитые кровью глаза Сёнге и стыло-серые глаза Безрода. Вои напряглись, замерли. Начали узнавать, раскрыли рты. Гуляет молва, только своими глазами видеть не доводилось. Здесь, на земле боянских богов, расхаживает воевода Тнира? С миром пришел, потому и молчат боянские боги. Пусть заберет душу оттнира, видать, помирать удумал. И такой стужей повеяло от краснобородого, что дружинные зубами заскрипели. И только Сивый глядел на чужака спокойно.