Козаев Азамат. Ледобой

   Вдали загремело железо. Стража. Легки на помине. Безрод нахмурился. Вроде стража как стража, а только ведет их тот четвертый, что сбежал.
   – Он! Это он! Двоих как не бывало! Скол без руки остался! Люди добрые, что же это делается? Уже в корчме не посиди, темной улицей не пройди! Как выскочит из-за амбара, да как рыкнет, мол, золото сюда!
   – Кто бы говорил! – Стражник, на этот раз не Брань, презрительно скривил губы. – По тебе самому петля плачет!
   – Плачет – не растает! А нынче я прав! Веди в княжий терем. Из двоих душа вон!
   Стражник с огнем подошел ближе. Крепкий малый глухо стонал, баюкая изувеченную руку, двое вообще не подавали признаков жизни, причем лица на одном больше не было. Зато на лбу Безрода осталась кровь, мало не мозги чужие. Блюститель порядка присел, положил безлицему руку на шею, покачал головой. Не дышит. Второй тоже. Сердце не выдержало. Стражник только кивнул, и Безрода тут же взяли в кольцо копий.
   – Пошли, парень. Помогите ему. – Старший кивнул на Безрода.
   – Сам пойду.
   Крепко прижал к себе меч и отлепился от стены. Сделал шаг, второй, закачался.
   – Меч заберите. Еле тащит. Умелец…
   Безрод усмехнулся. Отдал. Только и повернул к старшему восковицами, чтобы увидел. Запечатан честь по чести.
   – И ты с нами, правдолюб. Поутру князь рассудит.
   Того, с увечной рукой, куда-то увели, остальные двинулись к терему. Шли медленно, подстраиваясь под шаг Безрода. Сивый кривился и кусал ус. Будто ждали. Будто не ограбить хотели, а убить. Ни «здравствуй», ни «кто таков», а ведь в темноте и лица было не разглядеть. Значит, знали, кого ждут. Четвертый торопливо отошел подальше и всю дорогу знобливо ежился под взглядом Безрода, зябко поводя плечами.
   Их заперли в разных клетях поруба. Кто прав, кто виноват, про то судить будут утром. Душегуб с покалеченной рукой тоже свидетелем будет. И мертвые покажут, что смогут. Безрод бросил скатку на пол, под голову, свернулся калачом и провалился в жаркое забытье в нетопленой клети.
 
   Вышел на яркий, после клети, свет и сощурился. С чем забылся, с тем и свету явился. Не получается разойтись гладко с князем. Не получается идти своей дорогой. Все сталкивают многомудрые боги лбами. И наверное, уже не уйти с Дубиней в Торжище Великое. Отвада зверем глядит да лыбится. Так ухмылялся бы матерый волчище, умей серый улыбаться. Ох, не будет этим утром добра, ох, не будет!
   Безрод лишь усмехнулся. Во дворе под сенью дуба сидит князь, дружинных кругом – море, глядят недобро, суд предвкушают. Позади Отвады стоят родовитые бояре, советы давать будут. Яблоку негде упасть. Привели того, с увечной рукой, посадили на скамью в середине. Двоих, что вчера навсегда успокоились, тоже принесли, рядом положили. Четвертый сам вышел. Заговорил. Да так ладно и складно, будто всю ночь глаз не смыкал, слова в нить снизывал. Не речь держит, а песню поет! Так и шибает слезу из простых и доверчивых зевак. Безрод скривил губы, задрал бороду в небо.
   – Ой ты светлый князь, заступник от лихих людей! Ой что же делается в городе твоем, что за беды на меня ополчились? Как дальше жить? Как от собственной тени не шарахаться? Как не убояться соседа своего? С полуночи оттниры грозят, здесь лихие люди последнее отнимают! Куда податься простому человеку?
   Безрод покосился на четвертого. Ишь, соловьем залился! Вон глаза у людей на мокром месте. Жалеют горемыку.
   – …И как выскочит из амбарной темноты! А нож-то при нем! Да как хватит Лобана головой в лицо! Да как продырявит пальцем Выжигу! Да как поломает Сколу руку! А на меня мечом замахнулся. Да только не на того напал! Я в беге жуть как проворен!
   Отвада лицом потемнел, дружинные недобро засопели, завозились. Безрод презрительно ухмыльнулся. Дурачье! Вокруг пальца обвести – как от слепого убежать!
   Повернулся к нечестивому свидетелю и плюнул тому прямо на ноги. Князь зубами заскрипел, дружинные мощно выдохнули. Плевать на княжьем дворе, да в присутствии самого князя – сущее безумие. А может быть, просто равнодушие к жизни. Тоже недалеко ушло. Отвада сдержался, не вспылил, спрятал зловещую улыбку в бороду и дал знак продолжать.
   – Лобан кошель выронил, а Сивый руку протянул, шасть и в скатку сунул. Подальше, значит, от глаз.
   – Разверни, – процедил Отвада и указал пальцем на скатку.
   Ну вот и все. Безрод усмехнулся небесам. Сколько ни толкуй, что твое, не поверят. Теперь не поверят. Вытянул руку, встряхнул скатку, плащ на лету развернулся, и на землю, негромко звякнув, упал кошель.
   – Он?
   – Он! – убежденно закивал четвертый.
   Безрод холодно улыбнулся.
   – Что скажешь?
   – Болтает.
   – Да ну!
   – Подковы гну.
   – А сам-то кто будешь?
   – Волочков я человек. – Скрывать толку нет, уже, наверное, все знают.
   – Так ведь пала Волочкова дружина! – Отвада с улыбкой оглядел воевод и бояр. Те согласно кивнули. Пала.
   – Дружина пала, я остался.
   – А как же так вышло? – Князь вроде просто спрашивает, а будто нож в сердце вонзает. Что ни скажи, одно и выходит – струсил, пересидел битву в лесу.
   – А так и вышло! – огрызнулся Безрод. – В рубке уцелел.
   – Неужели в ратном деле ты лучше всех? – съязвил князь.
   – Лучше или хуже, а жив остался.
   – Двоих заставных среди трупов не нашли, – усмехнулся Отвада. – Один, видать, в море сгинул, положив оттниров без счета. Но это вряд ли ты.
   Безрод промолчал.
   – А правда, что не знаешь своего роду-племени?
   – Правда.
   – Может быть, ты как раз и есть полуночник? – Отвада зловеще улыбнулся. – Своих навел, вот и остался жив? Ты и есть второй выживший!
   Безрод от ярости побелел, на нетвердых ногах шагнул вперед. Князь даже бровью не повел, но будто стена встали перед ним дружинные с обнаженными мечами. Зарубят, но подойти к Отваде не дадут. Безрод остановился. Не потому что испугался – от злости в голове так полыхнуло, чуть богам душу не отдал. Стоял перед князем, шатался и скрипел зубами.
   – И сказать-то нечего. – Отвада с притворной жалостью покачал головой.
   Безрод, не мигая, смотрел на князя и молчал. Есть что сказать, только не по нраву придется многим последнее слово, ох не по нраву!
   – То-то давеча на пристани за полуночника встал! – припомнил кто-то из бояр.
   – Может, я и полуночник, – мрачно процедил Сивый. – Только и тебе, князь, чести немного, когда без суда купцов бьют.
   – Тебя-то по суду побьют. Почему себя воинского пояса лишил?
   Безрод промолчал. Слова бесполезны. И не успеть Отваду за глотку взять. Те молодцы костьми лягут, а князя не дадут.
   – А не за тем ли, чтобы с глаз исчезнуть? Воя-то издалека видать! Будто полег со всеми в той сече. А что ходит по свету голь перекатная, беспоясная, кому какое дело? Так задумывал?
   – Все-то тебе понятно, – холодно улыбнулся Безрод.
   Отвада поднялся, двор замер. Все ясно как белый день. А князь только и произнес:
   – Виновен!
   Вот и все. Прав был Тычок, тысячу раз прав, только не свою погибель чуял, бедолага. А княжий поруб страсть как неуютен, холоден и мрачен. Куда желаннее смерть под мечами дружинных. Положить самому, сколько получится, и рядом лечь. Лишь Тычок добрым словом и попомнит, больше некому.
   – Выходит, и в гибели заставы я повинен?
   Ворожцы, уже было готовые посохами освятить приговор князя, замерли с поднятыми руками.
   – Да.
   – И вчера ночью я на честных людей напал, золото отнял?
   – Да.
   – А правду ли говорят, что двум смертям не бывать, а одной не миновать?
   – Да. – Отвада сощурил глаза и пытливо оглядел Безрода.
   Князь не понимал, куда гнет Сивый, никто вокруг не понимал, и оттого становилось неспокойно.
   – Хоть помру не напрасно, – буркнул Безрод под нос и медленно повернулся к нечестному свидетелю.
   Отвада догадался, понял, закричал на весь двор, будто гром громыхнул:
   – Стой, безродина! Стоять!
   А Сивый и бровью не повел. Подшагнул к четвертому, что онемел от страха и сделался бел, как некрашеное полотно, холодно улыбнулся и средним пальцем, будто стрелой из лука, пробил ямку под горлом, как раз посреди ключиц.
   – Три. – Безрод вырвал палец из раны.
   Горлом хлынула кровь, пошла розовыми пузырями, и лжесвидетель повалился наземь, дергаясь, будто припадочный.
   – Ошибся ты, князь, в трех смертях я виновен. Лишь один остался, да и тот наказан.
   Скол в ужасе завыл, сполз наземь и забился под скамью. Пока с обнаженными мечами набегали разъяренные дружинные, Безрод успел попрощаться с белым светом. И будто наяву углядел червя, что точил душу князя, поддувал огонь злобы. А когда оставалось до Безрода всего ничего, каких-то пару шагов, густой зычный голос объял судное место. Вязкий, тягучий, будто мед. Дружинные замерли, словно муха в патоке. Оглянулись, расступились.
   – Не дело, князь, удумал. – На середину двора вышел Стюжень, мрачный, насупленный. – Кому поверил? Разбойнику, ночному лиходею? Поди, у всех четверых руки по локоть в крови! Овиноватили? Невзлюбили Сивого? На это сказ у меня короток: не девка, нравиться не обязан! Чего хвосты поджали? Ты, Моряй? Ты, Лякоть? Молчите? Кто человека едва не проворонил? И кто его спас? Ворожба без спросу – то моя печаль, вас не касается! Ох не дело ты, Отвада, удумал!
   Стюженев голосище гремел в полную силу, собаки отбежали подальше, дружинные и те конфузливо сдали назад.
   Лишь на мгновение что-то дрогнуло в глазах Отвады и снова подернулось льдистой синевой.
   – Как сказал, так и будет!
   – Тогда воя к воям, – буркнул Сложены. – Не в яму. В дружинную избу.
   Дружинные зашипели. Еще чего не хватало! Своих предал, простых убивает, не чинясь! Старик на возмущенный ропот и ухом не повел, будто нет его вовсе.
   – Воя к воям! – на весь терем рявкнул верховный ворожец.
   Отвада, сын Буса, поморщился, но рукой согласно отмахнул:
   – Пока смерти не предам, быть этому среди воев! Уж там-то глаз не сведут! Я все сказал!

Глава 3
ДРУЖИННАЯ ИЗБА

   Три дня Безрод провалялся без движения под присмотром Стюженя рядом с остальными ранеными. Смотрели как на прокаженного. Кто мог отползти – отполз, но амбар не тянулся, будто медовый воск, и кому-то пришлось лежать рядом. Однако ничто не длится бесконечно. Утром четвертого дня, едва Безрод встал на ноги, пришел Перегуж и забрал в дружинную избу, где обитали здоровые. У самого порога, когда оставалось лишь войти, Сивый запнулся. Оглянулся и попросил чару меду покрепче. Перегуж вскинул брови, усмехнулся, подозвал мимохожего отрока и услал за медом. Зла воевода на Безрода не держал. Просто пожил на свете, как никто из тех, что грудь колесом гнут. Принимая чару с медом, Безрод мрачно прошелестел:
   – Теперь уж без меня уйдет Дубиня-купец. Легкой воды ему. – Поднял глаза в небо, выпил чару и последние капли выметнул в небо, богу-солнцу.
   Старый воевода без неприязни глядел на Безрода. Не может человек дарить первому встречному жизнь, свою на это дело класть и тут же отбирать за пустяк три других. Не может.
   – Рта не раскрывай, в драки не вяжись. Поумнее многих будешь в избе. А там и поглядим, что к чему и с чем едят.
   Застив собою свет, Безрод переступил порог дружинной избы и почти немедля получил сапог в грудь. Едва не в лицо. Мог и пригнуться, но сзади стоял старый воевода, и что же – за человеческую теплоту сапогом в лицо?
   – Сгинь со свету, дрань рогожная!
   Безрод вошел в избу, оглянулся на Перегужа. Тот показал в дальний угол, куда скудный свет маслянки не доставал. Торчал в стене рогатый прихват, но самой плошки не было. Сняли. В дальнем, темном углу отдельно от всех стояло незастеленное ложе. Голое дерево. Ни лоскутка, ни перышка. Поглядывали с презрением или не глядели вовсе. Это же надо! Учудил князь, вот удружил! Дружинных сделал сторожами при душегубе! Были тут свои, боянские, были и пришлые, соловейские. Теперь воеводы не давали даже вздохнуть свободно. Вот-вот полуночник нагрянет, тут не до полежалок на перинах. По семь шкур с каждого спускали, семь потов сгоняли. Пока холится и дышится, должны в меру сил постигать ратную науку. Парни как раз на труды собирались, когда вошел Безрод.
   – А ну вон пошли, лоботрясы! На свет! – Перегуж едва не пинками выгонял молодцев из избы.
   Нашлись и такие, что оказались младше воеводы лишь самую малость, седые и немногословные, как сам Перегуж. Но и старые и молодые, пряча улыбки в бороды, друг за другом выскакивали на улицу. Гоготали и топотали на весь двор, будто дети малые, сбивали с травы росу. Впрочем, будить было уже некого, весь двор поднялся. Широкой лентой дружинные вытекали за ворота, к морю, и в голове – Перегуж-воевода, поджарый, словно гончая. Только седина возраст и выдает. Около Вороньей Головы, немного не добегая до пристани, вои хватали мешки с галькой, взгромождали на плечи и бегом уходили вокруг сопки, грохоча костями и камнями. Только-только показался краешек солнца.
   Двоих воев оставили для присмотра за Сивым, и те косились на подопечного с ненавистью, как на собственного врага. Все бегают и плавают, а ты сиди тут, сторожи душегуба! Свернувшись клубком на жестком ложе, Безрод притих в своем углу и даже дышал через раз.
   Дав полный круг – солнце уже поднималось над дальнокраем, – вои побросали мешки, скинули рубахи, сапоги и, тяжело дыша, один за другим ушли с каменистого обрыва в море. Губу пересечь туда и обратно – успеешь не только отдышаться, а и снова запыхаться. Вот где воевода любого молодого обставит, да под хвост себе загонит! Вроде и не спешит, но пока первый среди прочих на берег вылезет, успевает и бороду отжать, и одеться полностью. И опять бегом назад.
   Столько тоски разлилось в глазах тех двоих, что сторожами при нем остались, Безрод лишь ухмыльнулся. Себя вспомнил. Будто совсем недавно было, а кажется, вечность прошла.
   Дружинные поели, забылись коротким полуденным сном, а потом до самого вечера точили ратный навык. Бились на мечах, на кулаках, до пота; до синяков. Оттниры высадятся, жалеть не станут. Полуночник – воин страшный, в бою двоих-троих стоит. А после дневных трудов, уже в сумерках, вои подначивали друг друга, дескать, каких двоих-троих стоит? Если таких, как этот Сивый, что пыль рубахой по углам собирает да горазд лишь мирных поселян резать, глядишь, одного Рядяши достанет. Безрод все слышал, но только ухмылялся. Тот Рядяша, к ночи помянутый, все с быками забавлялся. Обхватит за шею и гнет книзу, пока не падет рогатый на колени, а потом ладонью «хлоп» в плечо, и скотина бессильно валится на бок. А звук от шлепка шел такой, будто кнутом кто-то щелкнул. Еще с десяток дружинных валили быка с одного удара. У соловеев не меньше. Быков на всех не напасешься. Стали пугливы, человека увидят – и ну бегом в загон.
   Ел Безрод на заднем дворе с рабами и обслугой, от которых за версту несло навозом. Ел нарочито медленно, чтобы сторожа в бешенство вошли. А те менялись так часто, что даже лиц их Сивый не запоминал.
 
   Как-то на узкой дорожке едва не лоб в лоб столкнулся с верховным ворожцом. Поздоровался и спросил:
   – Ты-то чего влез? Ведь никто я тебе. С князем в спор вошел.
   – Поживешь с мое – поймешь. А князя твоего еще в отроках порол. Нужда встанет, и теперь выпорю, – громыхнул Стюжень, обошел да исчез по своей надобности.
 
   Вечером на третий день Перегуж подозвал Безрода и объявил:
   – Вот что, сердешный, двоих я к тебе приставил, от дела оторвал, непорядок это. Как-никак полуночник идет. С завтрашнего дня ты с нами. Уже и мешок для тебя набили. Посечен или нет – меня не касается. Понял?
   Безрод только ухмыльнулся, а Перегуж поежился. Странные глаза у Сивого. Как ясно на небе – так и синие, а как пасмурно – серые.
   – А мешок для меня кто снаряжал?
   – Рядяша. А что?
   – Да ничего.
   Перегуж проводил Безрода с улыбкой. Поначалу воевода боялся, как бы горячие головы чудить не начали, не устроили Сивому темную, холку не намяли. Но то ли брезговали, то ли не оставалось лишних сил – только клали голову в изголовье, уже спали да похрапывали.
   Ночью Безрод уснул поздно. Ворочался на голом тесе и все понять не мог, для чего князь бережет приговоренного. Для чего кормит, поит, скучать не дает? Ни с чем и уснул. Скатка в голове, меч на хранение Стюжень забрал.
   Утром проснулся незадолго до побудки. Не спеша поднялся, огладил мятую рубаху и, выходя во двор, столкнулся с Долгачом – воеводой пришлых, соловейских. Его была очередь выводить дружинных на разминку. Проводили друг друга внимательным взглядом. Долгач ощерился в усы и вошел в избу. Безрод, ухмыляясь, взлохматил неровно стриженные лохмы и сошел по ступеням.
   Бежал до Вороньей Головы тяжело. Будто жидкий огонь влили в жилы. Все казалось – только прыгни в море, вода зашипит и взовьется паром. Из ран потекло. К Вороньей Голове прибежал последним. Вои к тому времени все были на месте. А как расхватали свои мешки, да как увидел Безрод то «чудовище», что в ожидании притаилось под кустом, сердце в пятки ушло. Стиснув зубы, взвалил на плечи неподъемный мешок. Сразу потекло из раны на шее, и не сказать, что мир сделался светлее. Сивый лишь мрачно подумал, что никогда не заживут укусы мечей и копья. Никогда. Остается или умереть под этим мешком, или добежать. Да что добежать, дойти бы…
   В голове шумело, рубаха вымокла потом пополам с кровью, губы искусал. Все чудилось – перекрутило нутро будто тетиву, вот-вот лопнет, и вон дух. А если сердце не лопнет, ноги подломятся. И рубаха теперь не пойми какого цвета: не то багровая, не то просто черная.
   Половина дружинных уже плыла к противоположному берегу, блаженно загребая под себя прохладу, другая половина только сбрасывала мешки наземь, когда из-за сопки, шатаясь, будто пьяный, показался смертник. Начали было ржать, но Долгач, прикрикнув, осек. Дыхание, мол, берегите, остолопы, Плыть еще. На обрыве никого не осталось, кроме Долгача, когда уже не бегом, а шагом, да и не шагом, а стариковским шорканьем приколченожил Безрод. Бросил мешок наземь, пал ничком и глухо, в бороду захрипел. Не двигался и только хватал воздух ртом, сколько мог, и все мало было. Долгач, подозрительно щурясь, окатил Безрода удивленным взглядом. Еще утром человек был как человек. А теперь на лице резко проступили скулы, кожа натянулась, шрамы стали резче, глаза потемнели, будто грозовое небо. Сивый, качаясь, поднялся и стоял, пока не прошло головокружение. Долгач бросил быстрый взгляд на море. Нет, не плыть ему самому сегодня. Скоро вои начнут возвращаться, а этот все дышит и надышаться не может. А когда седой да худой шагнул к обрыву, соловейский воевода удивился так, как никогда не удивлялся. Хотел было остановить Безрода, но чтобы не пустить того в море, пришлось бы насмерть бить – серые глаза стали просто бешены.
   – Не ходи. Потонешь, – остерег воевода.
   – Не твоя печаль, – просипел Безрод, и в груди его свистело и клокотало.
   – Рубаху-то хоть сними.
   Княжий подсудимец промолчал. Не прыгнул с обрыва, а просто неуклюже свалился и ушел под воду с громким всплеском. Долгач, перегнувшись над невысоким обрывом, все искал внизу сивый, прилизанный ко лбу чуб. Наконец выдохнул с облегчением. Не приведите боги, пришлось бы отвечать за смертника. Безрод всплыл на поверхность, будто топляк. Полежал на спине и сделал слабый гребок, потом еще, еще…
   Словно дружина Морского Хозяина, вои друг за другом выходили на берег, как на подбор, крепкие, блестящие, будто лущеные ядра. Отряхиваясь, отпуская сальные остроты, рыскали по берегу – искали свои рубахи по вышивкам на вороте.
   – А что, храбрецы, не проплывал ли кто мимо?
   На вопрос Долгача вои грянули смехом так, что чайки разом поднялись со скал.
   – Да несло что-то волнами навстречу, а что – не понять. Разве только… по запаху!
   Дружинные, как один, дались всеобщему сумасшествию и, держась за животы, покатились по гальке. Лишь Долгач не смеялся. Кусая ус, оглядывал смешливое воинство и качал головой.
   – А не сбежит? – Рядяша первым отсмеялся, встал с земли и поскреб загривок, все оглядываясь на море.
   – Не-э-э! Без меча никуда не денется! Дрожит над ним, что мать над дитем, – давясь хохотом, ответил Лякоть.
   – Ну добро! – Долгач, хлопая в ладоши, поднял дружину на ноги. – Эй, там, а ну припусти галопом, во всю мочь!
   Нескоро осела пыль, взбитая босыми ногами. Последняя пыль. То ли дождями прибьет, то ли сразу снежком…
 
   Вои вставали после короткого полуденного сна, того самого, после которого не поймешь, то ли выспался, то ли нет, когда на двор, заплетаясь в собственных ногах, ступил Безрод. Видно было – много раз падал, но вставал и шел дальше. Мокрый, вполовину исхудавший Сивый ни на кого не глядел, но от глаз можно было запалять лучины – так горели синие злобой и упрямством. Старая Говоруня, что еще князя нянчила, а его сына вовсе с рук не отпускала, аж попятилась. Зашептала:
   – Боги, боженьки, Расшибец! Как же посекли тебя, оболтуса! Все не бережешься, малец, кольчугу не надеваешь! – Глаза старухи заволокло сумасшедшими слезами.
   И в полной тишине на притихший двор влетел Отвала и затряс няньку за плечи:
   – Очнись, безумная старуха, не Расшибец это! Безрод, душегуб и вор! Прошлым летом посечен Расшибец, да очнись же ты!
   Мало душу из полуслепой бабки не вытряс. Еле утихомирился. И с такой ненавистью взглянул на Безрода, что весь двор изумленно ахнул. Дружинные, дворовые, бояре стояли, разинув рты, и даже дышать забыли. Как же похож стал мокрый, измученный Безрод на Расшибца, посеченного в той злополучной битве! И как сами того не увидели? Глаза проглядели, что ли? Так же приколченожил тогда княжич в стан, так же пузырилась на ветру рубаха, так же не было на нем пояса. Только меча в руке Сивому недостает для полного сходства. Лицом и вовсе один к одному. Те же черты, тот же взгляд. Соратники Расшибца, уцелевшие в той битве, за обереги похватались. Показалось – шагнул княжич на двор прямо из прошлого лета, идет, шатается, вот-вот упадет. Но ничего этого Безрод не заметил. Скрипя зубами, подошел к дружинной избе, поднялся на порожек и привалился к дверному косяку. Ничего не видел и не слышал, все злоба заглушила. Нельзя злобу отпускать из сердца, с нею силы тут же уйдут.
   – Ну чего встал? Свет не засти, рвань дерюжная!
   Из глубины избы прилетел сапог и ударил в грудь. Не углядел, чей подарок – темно, да к тому же глаза дурнотной мутью заволокло. Опрокинулся навзничь, будто сраженный стрелой. Нынче курица крыльями взмахнет – снесет, будто перышко.
   Друг за другом вои выходили на белый свет, брезгливо перешагивая через смертника, ни один руки не подал. Безрод глядел мутным взглядом в небо и кусал губы, пытаясь подняться.
   – Наверное, даже до середины не доплыл. – Огромный Тяг сапогом откатил Безрода с дороги.
   – Обессилел. Жаль какая! – откатил еще дальше Трескоташа.
   – Не-э-э, – почесал затылок Сдюж. – Видать, к берегу прибило. Оно ж не тонет!
   Отвада первый грянул хохотом, а там и остальных смех разобрал.
   Далеко перевалило за полдень. Теперь, после обеда и отдыха, дружинные уйдут пробоваться на крепость за городской стеной. Станут друг другу шеи мять да холки чесать. Вернутся затемно. Отлынивать и разлеживаться никак нельзя, враг на носу. Чего недоделал, где ратной науки недобрал – вмиг аукнется. Тяг с изумлением воззрился на собственный сапог. Носок ало пламенел кровью.
   – Да он кровит, будто резаная курица!
   – Весь двор испоганил! – Трескоташа указал на пятна крови у крыльца, на само крыльцо, на дорожку от ворот до дружинной избы.
   – А ну-ка, Извертень, легкой ногой пролети до того берега и обратно. – Долгач, задумчиво глядя на Безрода, отослал быстронога на тот берег. – Да погляди, доплыл или нет!
   – Птицей пролечу! – Молодому и сильному второй раз губу переплыть – раз плюнуть.
   – А ты, безродина, скидывай рубаху. Если ранен, покажи. – Отвада подошел к самому крыльцу.
   Безрод молчал. Он уже поднялся на одно колено и качал головой, глядя исподлобья снизу вверх.
   – А не снимешь рубаху, значит, не ранен, – процедил Отвада сквозь зубы.
   Безрод холодно улыбнулся. Княжья задумка проступила на лице, будто кровь на белой рубахе. Раз не ранен – так и жалеть нечего, пусть-ка с остальными походит. Завтра, послезавтра и так далее. А там, глядишь, и рук марать не придется – сам подохнет. Сивый молча стиснул зубы. Прятаться за собственную кровь… не этого ли ждет князь? Боги, боги, и чего взъелся?
   – Время не ждет, бестолочи! – прошептал Безрод. – Вон за ворота!
   – Я не расслышал. – Князь окатил Долгача, стоявшего ближе всех, жгучим взглядом.
   – Время не ждет, бестолочи, – медленно, с расстановкой повторил Долгач. – Вон за ворота!
   Отвада недобро ухмыльнулся:
   – Этого с нами. Если здоров как бык, так нечего за овцами бегать.
 
   За городской стеной, на поляне, вытоптанной до единой травинки, люто бились дружинные, боянские и соловейские, по крупицам стяжая ратную премудрость. Бились на мечах, на кулаках, на секирах. Ядреный запах пота, щедро пролитого на землю, обещал буйную поросль весной. Земля, политая без жали, родит щедро, от души.