Козаев Азамат. Ледобой

   Сёнге углядел Ёддёра, весь просиял. Что скажет? Влиться ему в ряды Тнировой дружины или нет? Улыбается Ёддёр или хмурится? Безрод и Ёддёр глядели друг на друга, Сивый холодно, Ёддёр понимающе.
   – Ты памятлив, боян.
   – Знаю.
   – И безжалостен.
   – Тебе виднее.
   – И справедлив.
   – Может быть.
   – Похож на отца.
   Безрод перестал дышать:
   – Ты знал моего отца?
   Боги оттниров и боянов – братья, вскормленные на одной правде, знают друг друга как облупленные. Но Ёддёр уже отвернулся к Сёнге. Постоял, поглядел на гойга, полумертвого от напряжения и боли, ничего не сказал и ушел. Не улыбнулся и головой не покачал, ушел в лес и будто сквозь землю провалился. Вои оглянулись глазами проводить, а Еддёра уже нет. Оттнир останется жить. Эта ночь не его.
   Сёнге под бревном ходуном заходил. Сивый зашел со спины, отогнал Рядяшу от валежины и пнул оттнира ногой. Полуночник вылетел из-под бревна ровно стрела с тетивы. Свежий снег под оттниром тут же покраснел, напитался кровью и таял в красную лужицу. Взбив облачко снежной пыли, дерево ухнуло рядом. Сёнге лежал неподвижно, красное на белом. Безрод снегом очистил нож от крови, в сторону оттнира даже не глядел. Молча обулся, надел рубаху, накинул верховку и зашагал в город. Впереди, гордо вскинув голову за себя и лежащего Сёнге, шествовал Греенно. Дружинные вытянулись цепочкой и по-одному вставали на следы Безрода. Уходящий последним Стюжень покачал головой, крякнул, наклонился над Сёнге и развернул полуночника лицом к морскому берегу, где плавала-качалась на волнах лодка. Утро вечера мудренее.
   Словно камень отвалился с души, унес неизбывное тягло пяти лет ожидания. Как будто часть души забрал. Сивый шел в город и сам не понимал, легко на душе или пусто, как в испитом кувшине? С одной стороны – легко, ведь теперь ничто не держит на боянском берегу, зовет морская дорога, уже задули попутные ветры. А с другой стороны – пусто, отчего-то нет радости от взысканного долга. А может быть, души вовсе нет, потому и пусто? Легче убить, чем резать. Впрочем, не сам выбирал – другие за нож взялись.
   Жизнь и смерть рядом ходят, боль и радость – сестры. Всю ночь от душевной пустоты, от смертельного холода в тепло бежал, о Вишеню грелся, из рук не выпустил. Не меряя, черпал жизни из бабьей души – и не мог заполнить пропасть. С блаженной, но донельзя измученной улыбкой Вишеня уснула только под утро, Безрод забылся и того позже.
   Утром гончаровна поднялась тяжело. Под глазами выступили синяки, глядит устало. Не просто ей далась эта ночь. Ни слова не сказала, но и сам не дурак. Сивый усмехнулся. Тяжелая ноша – пустая, холодная душа. Не всякая вынесет.
   Отвада прислал за Безродом отрока, дескать, пора на лобное место сходить. Сивый хмыкнул и первым вышел за ворота. Кровавая дорожка вела по снегу прямиком на берег. Стюжень усмехнулся. Оттнир пополз туда, куда голова лежала, а если бы вчера остался лежать головой в лес? Уполз бы в чащобу, скормил себя лесному зверью. Смилостивились боги. Ночью метели не было, снег не шел, морозец поутих. По кровавому следу пришли к самому берегу. Лодки не было. Ушел Сёнге. Если хватит ума и здоровья – недалеко уйдет, в лесу отлежится. Сухожилия остались целы, вен лезвием не трогал, уймет кровотечение как-нибудь.
   Сивый отвел хмурого Греенно в сарай – гойг не знал, радоваться или печалиться, – и собрался было уходить, как его окликнул невзрачный, жилистый полуночник. Выскочил следом за порог.
   – Я слыхал, ты сирота?
   – Тебе-то что за печаль? – огрызнулся Безрод.
   – Да я тоже. Нет никого на островах. Никто не ждет.
   – А мне что с того?
   – Ангенну твоему присягну. Останусь.
   – Ты сам себе хозяин. Дело ко мне?
   – Несколько раз видел тебя на торгу с бабой. Статная такая. Волос пшеницей отливает…
   Безрод нахмурился. Вишеня?
   – И отец при ней всегда. Бойкий старик. Что за баба?
   Сивый спрятал улыбку в бороду. Тычок и Жичиха! Вот те раз!
   – Что, урсбюнн. баба понравилась?
   – Да. – Пленник почесал затылок. – Осяду. Она замужем?
   – Нет, свободная.
   Оттнир мялся.
   – Сосватаю, – буркнул Безрод. – На седмице и сосватаю.
   Того ли хотел?
   – Да. – Рыжий урсбюнн испустил такой вздох облегчения, как будто в одиночку одолел целую дружину.
 
   Тычок ужом вертелся, то одно к столу поднесет, то другое. Старик веселел, когда Безрод заглядывал в гости. Метнул на стол масло, которое сам сбил, грибы, что сам солил, пива хмельного, гуся жаркого. Жичиха незыблемо восседала против Безрода – хозяйка. И никак Сивый не мог понять, молода баба или в годах, красива или нет? Дородна, но не слишком, как будто красива, лишь бы брови не сводила и не хмурилась. Была бы баба, а охотник найдется. И голос низкий, говорит, а будто из бочки слышится. Уже третью свадьбу устраивает за зиму. Сват!
   – Здорова ли, хозяюшка?
   – Богами крепка, боками вертка. Благодарствую. – Жичихе льстило, что воевода засадной дружины в дом захаживает. Не одной Вишене, вертихвостке, справных воев привечать. И как тут не пройтись по концу, задрав нос на зависть соседям?
   – Наверное, нелегко с балаболом? – Безрод кивнул на Тычка. – Ни проку, ни прибытку, да и быть ли старцу прытку?
   Жичиха сложила пред собой ручищи, толстенные, будто колбасы, хитро прищурилась и паточно так спросила:
   – Ох, издалека зашел, дорогой гость! Уж сколько раз бывал, а все не распробую тебя на душу. Хитер больно.
   – Не без того, хозяюшка. Да и я который раз твой разносол вкушаю, никак в толк не возьму, для кого хоронишься, для кого бережешься? И статью завидна, и ликом видна, издалека видно, ну просто обидно!
   Жичиха пригубила чару, вытерла алые губы полотенцем и ухмыльнулась:
   – А боятся!
   – Чего ж?
   – На руку тяжела да норовом крута. – И так взглянула на Тычка, что старик попятился на своей скамье.
   Все-таки Жичиха больше молода, чем в годах. Ни единой морщинки на гладком лице. А все равно парни за перестрел обходят. Вот и засиделась бабища в девках. Впрочем, наш женишок тоже не лыком шит. Ясное дело пороть станет, пока дурь не выбьет. И с добром!
   – Уж не сам ли клинья подбиваешь? – Жичиха плотоядно оскалилась. А зубы у нее ровные, будто частокол на княжьем дворе. Стрелу перекусит. – Никак Вишенька надоела? Переел постнятины и на сочное потянуло?
   Да уж, бабища в самом соку! Но как бы кости не сложить в охоте за сочным мясом. И мокрого места не останется. Пожалуй, не было у оттнира битвы тяжелее.
   – Не жених я нынче.
   – А кто? – Жичиха осушила чару, глядя поверх. – А речи странные ведешь!
   Сивый подмигнул Тычку:
   – Я менщик!
   – И что меняешь?
   – Одного молодого на одного старого. – Безрод, улыбаясь, поднял чару за здоровье хозяюшки. Жичиха замерла и перестала дышать. – Пришел и твой час, красавица.
   Баба обмерла. А ведь уже отчаялась! Как только норов по углам ни прятала, все равно наружу лез, парней стращал. Зараза, а не норов! Сдерживалась, как могла, женихов привечала, да только удержишь ли кота в мешке? А когда под горячую руку попал Глубочень, молодцы позабыли сюда дорогу. Хорошенькое дело – так приложила, что человек памяти лишился! Много ночей проплакала в перину, все губы искусала. Как будто ворота кто-то дегтем вымазал! Погоревала-погоревала да и озлобилась, отпустила норов. Махнула на себя рукой, перестала сдерживаться, стала весела, как раньше, хохотлива. Парни глядели, как кот на рыбу, но женихаться не ходили. Боялись. И вот!
   – Кто?
   – Вой.
   Жичиха дар речи потеряла. Только кивнула. Веди.
   – А как замуж выйдешь, Тычка с собой заберу.
   Она кивнула. Если будет свадьба – забирай.
   – Днями просватаю. Вот присягнет князю – и просватаю.
   Тычок, сказать просто сиял – половину утаить. Едва дырку в скамье не провертел тощим задом.
 
   Князь объявил пленным просто: кто хочет остаться – оставайся. Присягни на крови – и оставайся. Тринадцать полуночников, кого на островах ничто не держало, решили остаться. Отвада недовольно морщился. Это ж надо, тринадцать! Хоть пореши тринадцатого! Позади довольный стоял Чаян. Боярин сиял, как полуденное солнце. А как понесла Зарянка, едва не летал старый. Ну и что, что тринадцать? Кому злосчастья, а Отваде-зятю удачи прибудет с нечетной Дюжиной!
   – Вихры пригладь! – буркнул недовольный Перегуж. И присягнуть не успел, а ты ходи сватай, ровно своего!
   – Не ершись, воевода. Корни пустит – спину тебе подопрет.
   – Если пустит! – рявкнул воевода и незаметно для урсбюнна заговорщицки подмигнул Безроду. – Не убив глухаря, уж перья щиплем. Переживет годик, там и видно станет.
   Урсбюнн замедлил шаг, тяжело сглотнул.
   – Дура баба. Не просто так в девках засиделась. Да и чему дивиться? До сих пор Глубочень ходит, на тень косится. Бабища-то норовом крутища! Ровно в битву провожаю. Не стризновать бы!
   Жених помрачнел, на лицо набежала тень, закусил ус, чуть с шага не сбился.
   – Уже и назад не сдашь. Неудобно. Ждет как-никак. – Перед самым порогом Перегуж почесал затылок. Подмигнул Безроду: – Эх, была не была! Семи смертям бывать, одной не миновать!
   Урсбюнн замер. Он, часом, не ошибся с выбором? Воевода говорит, за невестой битые есть?
   Жичиха сама встречала сватовство. Низко, в пояс поклонилась Перегужу, Безроду, бросила косой взгляд им за спину, выглядывая своего нареченного. И обмерла. Никого не увидела. А где жених? Неужели попятного дал? Воевода и Безрод переглянулись, раздались в стороны, и глазам невесты предстал будущий муж. Ростом… Короче Безрода на полголовы, за Перегужем и вовсе не видать. Жичиха вдохнула и забыла выдохнуть. Замерла пред сватовством горой, и возмущенная душа расперла грудь, ровно кузнечный мех.
   – Прошу, гости дорогие, – отчеканила невеста сквозь зубы.
   Помнится, мама говорила «стерпится – слюбится». Ой, мама, с этим, кажется, не стерпится и не слюбится! Но делать нечего, уж замуж невтерпеж. Впрочем, Безрод говорил, будто этот недомерок всамделишный боец. В сече не последним был, если выжил. Видать, боги телесную мощь ему на дух сменяли. Может быть, в нем духа на двоих заключено? Вон глазами зыркает, ровно огнями жжет. Ой, бедная ты мамкина дочка!
   За столом урсбюнн помалкивал, просто слушал, как сватовство идет. Жичиха все косилась на полуночника, а ему казалось, что невеста мало не облизывается. Но, кажется, баба добрая. Настоящая жена вою.
   – Мы купцы, у тебя товар, – умасливал Тычка Перегуж. Тычок смешно делал озабоченный вид. Единственный мужчина в доме, ему и сидеть во главе стола. И сговаривать красную девку тоже ему. – У тебя утица, у нас селезень.
   «Утица» смерила «селезня» с ног до головы, презрительно фыркнула и нарочито отвернулась. «Селезень» будто окаменел, лишь крепче стиснул зубы.
   – А люб ли тебе, Жиченька, ясный сокол? – ехидно улыбаясь, вопрошал Тычок.
   – Люб! – Таким «люб» только к злым богам и посылать.
   Сказала – будто гром ударил. И глазами так сверкнула, что рыжему храбрецу стало не по себе. Так страшно было только перед первой битвой.
   – Ну вот и ладушки! – поднялся с чарой Перегуж. – А по осени и свадебку сыгра…
   – Нет уж! – Хозяйка встала из-за стола, а ложки, плошки, чары так и заходили ходуном. – Теперь же! Чтобы при живой невесте жених в сарае жил?
   Перегуж выразительно посмотрел на урсбюнна и глубоко вздохнул. Дескать, не враг погнал, сам того хотел. Сватовство засобиралось восвояси. С порожной чарой вышел в сени Тычок. Весело подмигнул Безроду. Сивый в ответ ухмыльнулся.
   – Доброго пути, сватовство почтенное, – подал старик чару Перегужу.
   – А вам счастливо оставаться. – Воевода пригубил первым, передал Безроду.
   – Дверь открытой не держи, счастье не упускай. – Сивый осушил чару, плеснул в угол долю избяного, остальное в небо – Ратнику.
   Гюст возвращался в сарай смурной, хмурил брови, тревожными предчувствиями был полон по самую макушку. Хмурился-хмурился, а у самых ворот расхохотался.
 
   Свадьбу сыграли днями. Выкуп за жену урсбюнн дал поистине щедрый – все, что было. Отдал за жену золотое обручье, серебряный перстень, а косу выкупил за боевой нож с золотой рукоятью. Дружинные приняли Гюста, на свадьбе пели песни, плясали. Сивый глядел на них и ухмылялся. Прошла зима, а парни постарели будто на полжизни. Помудрели. Давно ли невиновному отказали в правде и давно ли беспояс в сечу водил? Судьба порой такое учудит… Все под богами ходят.
   Был князь, поднял чару за счастье молодых. Удивлялся – дескать, не успел присягнуть, а уже корнями пророс в новую землю. Поглядел на Жичиху, укутанную с ног до головы, съехидничал, мол, теперь ясно, куда корни пустил. От дружного хохота едва крышу не снесло. Безрод усмехнулся. Показалось, будто под покрывалом что-то блеснуло. Может быть, молодая искры из глаз мечет? А еще Отвада пожелал, чтобы теми корешками прирастала дружина. Жичиха шумно выдохнула под своим покрывалом. От всеобщего хохота едва светочи не задуло.
   Безрод сидел на заднем дворе. Тычок быстро умаялся, от радости был сам не свой, напился в два счета. Сивый увел балагура к Вишене отсыпаться, благо изба большая, не стеснит. Сам же пришел на задний двор, сел на свое бревно. Вот и все. Теперь дело осталось за ладьями. Как только будут готовы, лягут под киль холодные волны, а паруса надует ветер. Не сегодня-завтра примет ладьи синее море. По-прежнему беспояс, меч приходится в руке носить. Отвада то грустит, то веселится. Грустен, потому что «сын» уходит, веселится, потому что сын приходит. Ох, доля-долюшка, шутишь так, что сердце останавливается, а помирать ведешь – в груди песня играется! Просидел на бревне до самого утра, зарю встретил. В груди бушевало – все равно не уснул бы.
 
   Оттниры вовсю готовили ладьи. Одна радость осталась – повозиться с граппрами. Конопатили, смолили, красили.
   Тычку собраться – только подпоясаться. Все Тычково уместилось в махоньком узелке. Старик поглядывал на море, а глаза слезой туманились. Больше не таскал на торгу – люди сами давали. Спросили как-то:
   – Сбыл с рук Жичиху, а, Тычок?
   Хитрец присел подле и горемычно так покачал головой:
   – Негоже смеяться, люди добрые. Тяжко ей нынче.
   – Ей? Не путаешь? Может быть, ему?
   – Нет, ей! Вой, сами знаете: «Еду-еду, свищу, а наеду – не спущу!»
   – Ну и что?
   – А ничего! – Тычок горестно вздохнул, спрятал в землю хитрые глазки. – Подъезжает! Свистит покамест!
   Сколько было людей на торгу, все со смеху покатились. Пока торговка сластями слезами заливалась да живот надрывала, Тычок преспокойно стащил с лотка медовый петушок и дал деру, не очень, впрочем, скрываясь. Хотела было торговка шум поднять, да рукой махнула. Не до того. Живот бы со смеху не надорвать. Да и шут с ними, с петушком и Тычком. На здоровье. Вот уж рассмешил!
   Думали, ради красного словца Тычок соловьем заливается. А только через седмицу после свадьбы истошный бабий клекот переполошил ночью весь гончарный конец. Какая-то страдалица орала, будто резаная, а из ворот по всей улице высунулись любопытные: что в свете делается? В одной исподнице, простоволосая, растрепанная баба неслась по снегу босиком и орала, размазывая слезы по лицу. Как будто сам Злобог на пятки наступал, грозился живьем сожрать. Безрод мгновенно взвился на ноги, оторвался от теплого Вишенина бока, надел штаны, рубаху, выскочил за дверь. И только раскрыл ворота, баба как будто того и ждала, нырнула внутрь и с криком забежала в дом. Чуть не растоптала, едва увернулся. Насилу признал Жичиху. А на другом конце улицы ревел хриплый мужской голос. Безрод усмехнулся: горлопан скоро будет здесь. На счет раз-два вылетит из-за угла, там и поглядим, что за зверь. Хотя чего гадать – и так ясно.
   – У-у-убью, стерва! – Из-за угла выметнулся Гюст, тоже босой, в одних штанах.
   Сивый едва сдержал смех. Перед самой свадьбой оттнир спросил, как ему по-боянски осаживать жену, если та вдруг явит норов. Безрод, особо не раздумывая, и присоветовал. Оттнир недолго ждал. Употребил. Соседи, торчавшие в воротах, в большинстве своем мужики, осенялись знамением Ратника да посмеивались.
   – Слава Матери-Земле, вот и вышла баба замуж. Слава тебе. Мать-Земля, что родит да питает, добром не оскудевает!
   – У-у-убью коровищ-щу! На м-м-мясо свинью пущу!
   Безрод улыбнулся. А это уже сам придумал. Никто не подсказывал. Сивый скрылся в тени ворот, а когда Гюст пробегал мимо, прыгнул на спину, чисто лесной кот, сбил с ног, сунул носом в снег.
   – Охолони, вой! – увещевал Безрод. Оттнир жевал снег, неразборчиво мычал и тряс головой. – Совсем бабу со свету сжил. Сама не своя в избе схоронилась.
   – У-у-убью буренку! – Гюст выплюнул снег. Порывался вскочить, но Сивый сидел на спине и не давал. Согласно кивнул:
   – Совет да любовь. Мать-Земля в помощь.
   Вокруг собрались соседи.
   – В чем дело?
   Оттнир поостыл, перестал дергаться, Безрод и отпустил молодожена.
   – Так в чем дело?
   – Да говорит… – Гюст оглянулся на толпу зевак, умолк, поманил Безрода пальцем и что-то сказал на ухо.
   – Да-а-а! За это и убить мало! – покачал головой Безрод, пряча усмешку в бороду.
   Гюст поднялся на ноги, отряхнулся, глянул на распахнутые Вишенины ворота и сквозь зубы бросил:
   – Пусть немедля домой идет. Там разберемся.
   И ушел. Мужики-соседи громко кричали вослед, смеялись, подбадривали, тут же направились к кому-то бражничать. Надо же, неприступная Жичиха огребла-таки свое, нашла счастье. Ну как за такое не выпить?
   Безрод вернулся в дом, прошел в избу. Сидят, ровно две подруги. Жичиха пьет, не напьется, икота бабу разбила. Икота бабу разбила, а кулак Гюста – ее нос. Сидит, глотает кровавые сопли, под глазом синяк зреет, силой наливается. Еще день-два – и станет Жичиха полосатая, синее по белому, словно крашеный лен на торгу. Безрод усмехнулся. Видать, с первых дней взялась мужа в бараний рог скручивать, слова сказать не давала, недовольство являла – и вот нынче распустила руки. Ручищи. Смех один, чем не угодил. Ну чем маленький муж не годит большой жене? А Жичиха, разъяренная, распаленная, возьми да и брякни все сдуру. Что на уме водилось, на языке появилось. А ко всему прочему наотмашь мужа ударила. То-то челюсть у него распухла, хорошо в снег вовремя сунул. Что было дальше, Сивый догадывался.
   – Ой, сват, сватюшко! – запричитала Жичиха, едва увидела Безрода. – Ой, кого ты мне сосватал, истинно Злобог! Ой мне, сама дурища! Не люб он мне был, зачем пошла? Ой, матушка родная, насилу ноги унесла, чуть жизни не лишил!
   Вишеня наконец уняла кровавые сопли, и Сивый разглядел страдалицу при маслянке. Вовремя убежала. На самом деле прибить мог.
   – Толком рассказывай! Хватит причитать!
   – Ой, сват, сватюшко, и слова ему не скажи, то ему не так, это не эдак… – Жичиха оборвалась на полуслове, уставилась в угол, как будто там стоял Гюст, и прошептала: – Не пойду домой! Не пойду!
   – Меду принеси. – Сам сел подле Жичихи, набросил ей поверх исподницы верховку. – Да что стряслось?
   – Ой, оборони, воевода, ой, защити… – Жичиха никак не могла унять икоту. – Не пойду домой, не пойду!
   Безрод передал зареванную бабу в руки Вишене. Толку от Жичихи сейчас никакого, а в ласковых Вишениных руках битая жена размягчеет.
   – Я к Тычку. Там сночую. Отходи ее.
   Вишеня кивнула.
 
   Тычок притащил из подвала меду, хитро подмигнул Безроду и обстоятельно повел рассказ, косясь на горницу. Должно быть, спит Гюст, умаялся.
   – Сам удивляюсь, что он целую седмицу вытерпел. Зверем глядела, поедом ела, говорит, навязался на мою голову, недомерок. То, что не красавец, – это душе мучение. И ладно бы только душа страдала. Так ведь и тело мается. Говорит, что раньше в девках была, что теперь замужняя – все едино. Ничего не изменилось. А когда он попросил воды принести, ровно обезумела баба. Орать начала. Кричала, дескать, колодец во дворе, сам иди! Говорит, никогда ни за кем не ходила – и теперь не станет. И ка-а-ак даст ему по сусалам! В горнице что-то брякнулось.
   Сивый усмехнулся. Известно, что брякнулось.
   – А я будто чуял. Говорил ей давеча, остерегись, Жиченька, не доведи до беды. Отмахнулась, дурища. Зубы мне заговорила. Говорит, коровы у тебя ухожены? Отвечаю, конечно, ухожены! Поены, кормлены, доены, разве колыбельную не спел. А когда второй раз у них загремело, сначала тихо было, а потом ка-а-ак даст Жичиха визгу! И опять что-то брякнулось. Только в этот раз… – Тычок хитро подмигнул, – изба вздрогнула. Вбегаю в горницу, а молодая жена на карачках уползает, кровавые сопли по полу возит. Оттнир ее с полу прямо за шеяку одной рукой ка-а-ак вздернет, да второй раз ка-а-ак даст! В стену ушла. Хорошо, дом не рухнул. Разок в зубы, разок в ребра. И сдулась Жичиха. Впервые слыхал, как ревет. Насилу вырвалась. Кричит, за водой тебе бегу, только не бей! И вовсе сбежала. Легко ли бабе воя своевать?
   Сивый усмехнулся. Дура баба. Нет бы жить-поживать да счастья приживать, она давай свою половину гнобить, соки давить. И додавилась. Летала по горнице, как бабочка по весне. Тот недомерок мог голыми руками из одной бабы сделать две, с удара мог вдовцом остаться, хорошо, сдержался. Теперь ученая стала, помягчеет. Наверное, всю свою жизнь непуганая проходила. А теперь взяла свое на год вперед. Безрод ухмыльнулся. Совет да любовь!
   – А давай-ка, несчитаных годов мужичок, на боковую собираться? Говорят, утро вечера мудренее.
   – Да-а? – лукаво протянул Тычок. – Не слыхал!
 
   Еще три дня Жичиха и носа домой не казала. Стала сине-белая, как полосатый лен на торгу. Губы распухли, схватились кровяной корочкой, нос разнесло будто свеклу, глаза синяками заплыли. На шее остались отметины от железных мужниных пальцев. Куда ни ткни, в синяк попадешь. Жичиха вздрагивала на каждый скрип ворот. Впервые сама оказалась бита. На молоке ожглась, дула на воду. А к исходу третьего дня, когда стемнело, Безрод потащил бабу домой, укутав с ног до головы и оставив только щелочки для глаз. Жичиха вырывалась, мычала что-то невнятное, порывалась убежать обратно. Безрод стращал:
   – Тссс! Не шуми! Если соседи услышат, повылазят. То-то животы надорвут от смеха!
   Жичиха притихла и замычала как-то глухо, с затаенной мукой. Безрод, прихватив ее за руку будто клещами, подтащил к порогу, втолкнул в избу, закрыл дверь и привалился спиной. Как бы назад не полезла. Прислушался. Вроде тихо. Но вдруг тонко заскрипело волоковое окошко в сенях. Что за диво? Сивый отлепился от двери, заглянул за угол. Так и есть! Видать, совсем стала плоха, если через окно вздумала улизнуть. Ишь, тихонько лезет, дабы не шуметь, пытается выбраться. Ну ладно, вылезет по пояс, а дальше как? То, что у Жичихи идет дальше, ни в какое окошко не пролезет.
   – Далеко собралась?
   Битая жена замерла ни жива ни мертва. Углядела Безрода и аж затряслась. Голову просунула, да груди застряли. Мудрено ли?
   – Вот хнычешь без слез, а слезы не куда-нибудь – в тело уходят. Распухнешь и застрянешь в окне как пробка в горлышке – ни туда ни сюда. Тут тебя муженек тепленькой и возьмет. А что, пороть удобно! Сам в тепле, твоя голова на улице, знай охаживай сыромятиной, и криков не слыхать. Тишина-а-а!
   Как Жичиха полсебя в окне не оставила, достойно удивления. Выскользнула назад, будто маслом смазанная. Сивый протащил ее через сени, открыл дверь в горницу и втолкнул. Поставил Тычка подпирать дверь, чтобы не сбежала, а сам в один присест осушил чашу воды.
   Вытер усы, прислушался. Как будто тихо? Старый балагур хитро пожал плечами. Вроде тихо. Безрод и Тычок, чисто заговорщики, приоткрыли дверь и заглянули в щелку. Стоит бабища, уткнулась в грудь мужу на голову ниже, сопит, хнычет. Гюст жену утешает, гладит по голове. Сивый и Тычок тихонько притворили дверь и выпили в сенях за счастье. Обошлось.
 
   Ладьи к походу подготовили. Корабли стояли на катках в ладейных сараях, жаждали соленой воды. Через несколько дней Безрод в сопровождении дружины уйдет в Торжище Великое. Не своей волей задержался на зиму, зато проводят с почестями. И первыми ласточками полетят красавцы Безрода Проворник и Улльга. На днях снимутся. Но однажды во время трапезы в тереме Сивый встал и поднял чару с заморским вином. Разговоры стихли.
   – Один я не одарил тебя к свадьбе, князь. Не руби повинную голову, теперь одарю.
   Все кругом замерли. Ждали.
   – А в подарок отдаю свои ладьи, Проворника и Улльгу. Не откажи, князь, прими. Верой и правдой будут служить. Тяжело достались, и место их тут. В этих берегах.
   Отвада слушал молча. Хмурился. Да сам виноват. Думал, все же останется, примет малую дружину, начнет ладейным дозором ходить. А вот уходит. И что станет делать с двумя ладьями на чужбине, один, без дружины? Продаст?
   – Без добра возьму, – буркнул Отвада. – .Ладьи мои, добро твое.
   Сивый усмехнулся и осушил чару. Прибыло княжьими ладьями. Безроду в радость, князю в печаль.
   Вишеня словно обезумела. На весь поход, на все холодные ночи в студеном море теплом запасала. Душу открыла, словно кладовую, заходи, бери, сколько сможешь унести. Безрод забирал, и все мало было.
   На единственную ладью дружину отобрал быстро. Девятнадцать лесных призраков, уцелевших в битве, даже ждать не стали. Загодя застолбили девятнадцать мест. Сивый не стал отговаривать. Ухмыльнулся. Остальных набрал сам. Пошли с радостью – закисли на берегу. Отвада хотел было набить ладью припасом из княжеских закромов, да места не нашлось. Безрод усмехнулся: и без того трюм набит добром до предела, пришлось даже избавляться. Пришлось избавляться от добра. Сивый продал его купцам и боярам. Кормщиком взял Гюста. Он раньше на Улльге ходил, его граппр. Кормило будто приросло к руке оттнира, когда Улльгу вывели порезвиться. Сходили до тихой заводи – и назад. Граппр пролетел туда и обратно, как застоявшийся жеребец.