Страница:
Синий парус с узкими продольными белыми полосами тащил полуночный граппр прямо за нами. Прямо на нас. Сивый признал в них окелюндов, и я против воли изумленно уставилась на постылого мужа. Надо же, какие познания!
Быть рубке! Я, наверное, была единственной, кто вознес богам благодарность за эту встречу. Правда, сквозь зубы. Не хотела бесславно кончить свои дни на морском дне. брошенная в волны разъяренными парнями за злорадство. Надеялась дожить до сечи и с криком ярости отдать Ратнику свою несчастную душу, отобрав при этом парочку чужих. Будем биться!
Круглок мрачно приказал сушить весла. Пусть ладью тащит ветер, а сила рук нам еще ой как понадобится! Вои вставали со скамей и мрачно разбирали мечи. Мы уже слышали звон окелюндских клинков, их боевой рев, видели на бортах граппра оттниров в рогатых шлемах. Они поприветствуют нас крючьями на веревках, и станет сеча. Я прошла на корму. Бывала разок в ладейной схватке. В первой же схватке меня зажали на носу, однако на том же носу я и выжила. С тех пор полагаю для себя нос ладьи обережным местом, но теперь беречься не буду. Обнажила меч. Сейчас швырнут крючья, сцепят ладьи, и начнется. Здравствуй, Ратник!
Полетели крючья. Круглок рявкнул, чтоб не рубили веревок. Драки все равно не избежать, так уж поскорее бы. Я молча кивнула. А он не из трусливых, наш толстенький купчина. Из любых рук выскользнет, круглобокий, словно колобок.
Сорвала горло с первым же ударом, которым разнесла голову окелюнда вместе с рогатым шлемом. Сама не ожидала, что стала настолько быстра. Думала о себе гораздо хуже. Оттниры хлынули на нашу ладью, как муравьи, и перед глазами зарябило от мелькающих мечей и секир. Окелюнды показались мне очень сильными, злыми и голодными до воинских удач после зимы. Их воевода мгновение озирался в поисках достойного противника, и я сама не поняла почему, бросился на… Безрода. Что стало дальше, уже не видела. Не жалея тела, пласталась меж мечами, била, рубила, секла. Меня рубили, били, секли. Не береглась. Подставляла грудь под мечи, но… Костлявая обходила меня стороной, точно не замечала. Одного, худощавого, я просто снесла грудью наземь и на тесовых досках зарезала. Второй мало не рассек меня пополам, но отчего-то замешкался, и мне как раз хватило того мгновения. Рассекла, как и вставала на ноги – снизу вверх, от бедра до самой шеи. И долго терла глаза. Брызнувшая кровь мгновенно залила лицо. Я, почитай, ослепла. Злая кровь так скоро бежала по жилам оттнира, что, выпущенная на волю, оказалась проворнее меня. И пока я отирала лицо да ревела, будто резаная корова, вокруг только свист стоял и люди падали. И когда все же продрала глаза, кроме моих поверженных, кто-то навалил еще столько же. Кто же стал для меня живым оберегом и берег меня пуще глаза? Но не время было оглядываться. Удача повернулась лицом в нашу сторону. Хоть превосходили оттниры числом, хоть и были злее, а побили их мы. Да и нас порубили безжалостно. Едва четверть на ногах осталась. И вдруг я осела наземь, прямо в лужу крови. Разом силы оставили. Все отдала, даже на ногах устоять не получилось. Поплыло перед глазами. Не иначе мечом достали. Достали…
Не достали. Ничего серьезного. Так, мелкие, случайные порезы. Крови много, а толку мало. Я лежала на носу вместе с другими ранеными. Нас осталось меньше, чем представлялось. И четверти не насчитаешь от вчерашнего. Хоть и болела голова, а все же удивилась. Мы были обречены. На ладье не было никого, кто не знал бы этого до сечи. Одного только не знали: сень богов нас прикрыла или чем-то удаче приглянулись? Как бы там ни вышло, покромсали дружину вдвое злее и на треть больше. Что хочешь, то и думай. Здоровые предали павших воде, перетянули раненых, добили оттниров и пристегнули граппр за собой. У всех боль в глазах перебивало удивление. Ровно тени бродили по палубе и натыкались друг на друга изумленными взглядами. И только Сивый ходил спокойный, холодный, по обыкновению ухмылялся. Струйка крови змеилась по его лицу, по виску – мимо глаза в бороду.
Перевязать меня Безрод не дал никому. Чтобы не мешала, легонько придавил коленом и ловко совлек кольчугу, и хоть шипела я, чисто змея, он и бровью не повел. Впрочем, одним шипением дело не обошлось, зубы у меня – ох какие острые! А когда изловчилась и плотно прихватила клыками дубленую Безродову шкуру, он перестал ухмыляться и замер, будто окаменел. Как перепуганная гадюка, остервенело грызла живую плоть, а Сивый холодно смотрел на меня и наливался грозовой серостью. Я насквозь прокусила руку постылого и вдоволь напилась его крови. Еще не прошла моя злость, а тело порывалось рубить, сечь, рвать. Я и рвала. Знаю, было очень больно, Сивый даже не дышал, под левым глазом задергалась жилка, и все же не отдернул руку, словно от кусачей собачонки. О боги, как я не хотела принимать от ненавистного мужа даже гнилой тряпки! Будто сведенная с ума недавним смертоубийственным побоищем, терзала руку, несшую облегчение, и захлебывалась кровью. Безрод холодно смотрел сверху вниз, в серых глазах скупо блестели злые непрошеные слезы, а под левым глазом бешено стучал живчик.
– Уйди! – хрипела я и булькала.
Если бы меня вот так рвали – сама не знаю, что сделала. Наверное, вцепилась бы во вражье горло. А Сивый только наклонился и прошипел:
– Дура! Лишу памяти, а раны все равно перевяжу!
Памяти лишит? Я опешила. Бить меня до беспамятства, чтобы меня же перевязать? Никогда про такое не слыхала. Могла бы – заскрипела зубами. Но не могла. Разжала зубы и отпрянула. Если бы постылый муженек огрел по уху за кровавые шутки, я бы не удивилась. Самой полегчало бы.
– Дура! Кровищей перемазалась! – глухо буркнул Безрод и одним рывком распустил мою рубаху на две половины.
Не достали: кольчуга не пустила, – просто ушибли. Сивый бережно перетянул плечо и грудь, по живому слатал на мне рубаху, прикрыл верховкой и напоил крепким медом. Я поплыла, перед глазами все подернулось разноцветным маревом, и последнее, что подумала, проваливаясь в сон: перемазалась кровью, ровно чумичка!
Глава 18
Быть рубке! Я, наверное, была единственной, кто вознес богам благодарность за эту встречу. Правда, сквозь зубы. Не хотела бесславно кончить свои дни на морском дне. брошенная в волны разъяренными парнями за злорадство. Надеялась дожить до сечи и с криком ярости отдать Ратнику свою несчастную душу, отобрав при этом парочку чужих. Будем биться!
Круглок мрачно приказал сушить весла. Пусть ладью тащит ветер, а сила рук нам еще ой как понадобится! Вои вставали со скамей и мрачно разбирали мечи. Мы уже слышали звон окелюндских клинков, их боевой рев, видели на бортах граппра оттниров в рогатых шлемах. Они поприветствуют нас крючьями на веревках, и станет сеча. Я прошла на корму. Бывала разок в ладейной схватке. В первой же схватке меня зажали на носу, однако на том же носу я и выжила. С тех пор полагаю для себя нос ладьи обережным местом, но теперь беречься не буду. Обнажила меч. Сейчас швырнут крючья, сцепят ладьи, и начнется. Здравствуй, Ратник!
Полетели крючья. Круглок рявкнул, чтоб не рубили веревок. Драки все равно не избежать, так уж поскорее бы. Я молча кивнула. А он не из трусливых, наш толстенький купчина. Из любых рук выскользнет, круглобокий, словно колобок.
Сорвала горло с первым же ударом, которым разнесла голову окелюнда вместе с рогатым шлемом. Сама не ожидала, что стала настолько быстра. Думала о себе гораздо хуже. Оттниры хлынули на нашу ладью, как муравьи, и перед глазами зарябило от мелькающих мечей и секир. Окелюнды показались мне очень сильными, злыми и голодными до воинских удач после зимы. Их воевода мгновение озирался в поисках достойного противника, и я сама не поняла почему, бросился на… Безрода. Что стало дальше, уже не видела. Не жалея тела, пласталась меж мечами, била, рубила, секла. Меня рубили, били, секли. Не береглась. Подставляла грудь под мечи, но… Костлявая обходила меня стороной, точно не замечала. Одного, худощавого, я просто снесла грудью наземь и на тесовых досках зарезала. Второй мало не рассек меня пополам, но отчего-то замешкался, и мне как раз хватило того мгновения. Рассекла, как и вставала на ноги – снизу вверх, от бедра до самой шеи. И долго терла глаза. Брызнувшая кровь мгновенно залила лицо. Я, почитай, ослепла. Злая кровь так скоро бежала по жилам оттнира, что, выпущенная на волю, оказалась проворнее меня. И пока я отирала лицо да ревела, будто резаная корова, вокруг только свист стоял и люди падали. И когда все же продрала глаза, кроме моих поверженных, кто-то навалил еще столько же. Кто же стал для меня живым оберегом и берег меня пуще глаза? Но не время было оглядываться. Удача повернулась лицом в нашу сторону. Хоть превосходили оттниры числом, хоть и были злее, а побили их мы. Да и нас порубили безжалостно. Едва четверть на ногах осталась. И вдруг я осела наземь, прямо в лужу крови. Разом силы оставили. Все отдала, даже на ногах устоять не получилось. Поплыло перед глазами. Не иначе мечом достали. Достали…
Не достали. Ничего серьезного. Так, мелкие, случайные порезы. Крови много, а толку мало. Я лежала на носу вместе с другими ранеными. Нас осталось меньше, чем представлялось. И четверти не насчитаешь от вчерашнего. Хоть и болела голова, а все же удивилась. Мы были обречены. На ладье не было никого, кто не знал бы этого до сечи. Одного только не знали: сень богов нас прикрыла или чем-то удаче приглянулись? Как бы там ни вышло, покромсали дружину вдвое злее и на треть больше. Что хочешь, то и думай. Здоровые предали павших воде, перетянули раненых, добили оттниров и пристегнули граппр за собой. У всех боль в глазах перебивало удивление. Ровно тени бродили по палубе и натыкались друг на друга изумленными взглядами. И только Сивый ходил спокойный, холодный, по обыкновению ухмылялся. Струйка крови змеилась по его лицу, по виску – мимо глаза в бороду.
Перевязать меня Безрод не дал никому. Чтобы не мешала, легонько придавил коленом и ловко совлек кольчугу, и хоть шипела я, чисто змея, он и бровью не повел. Впрочем, одним шипением дело не обошлось, зубы у меня – ох какие острые! А когда изловчилась и плотно прихватила клыками дубленую Безродову шкуру, он перестал ухмыляться и замер, будто окаменел. Как перепуганная гадюка, остервенело грызла живую плоть, а Сивый холодно смотрел на меня и наливался грозовой серостью. Я насквозь прокусила руку постылого и вдоволь напилась его крови. Еще не прошла моя злость, а тело порывалось рубить, сечь, рвать. Я и рвала. Знаю, было очень больно, Сивый даже не дышал, под левым глазом задергалась жилка, и все же не отдернул руку, словно от кусачей собачонки. О боги, как я не хотела принимать от ненавистного мужа даже гнилой тряпки! Будто сведенная с ума недавним смертоубийственным побоищем, терзала руку, несшую облегчение, и захлебывалась кровью. Безрод холодно смотрел сверху вниз, в серых глазах скупо блестели злые непрошеные слезы, а под левым глазом бешено стучал живчик.
– Уйди! – хрипела я и булькала.
Если бы меня вот так рвали – сама не знаю, что сделала. Наверное, вцепилась бы во вражье горло. А Сивый только наклонился и прошипел:
– Дура! Лишу памяти, а раны все равно перевяжу!
Памяти лишит? Я опешила. Бить меня до беспамятства, чтобы меня же перевязать? Никогда про такое не слыхала. Могла бы – заскрипела зубами. Но не могла. Разжала зубы и отпрянула. Если бы постылый муженек огрел по уху за кровавые шутки, я бы не удивилась. Самой полегчало бы.
– Дура! Кровищей перемазалась! – глухо буркнул Безрод и одним рывком распустил мою рубаху на две половины.
Не достали: кольчуга не пустила, – просто ушибли. Сивый бережно перетянул плечо и грудь, по живому слатал на мне рубаху, прикрыл верховкой и напоил крепким медом. Я поплыла, перед глазами все подернулось разноцветным маревом, и последнее, что подумала, проваливаясь в сон: перемазалась кровью, ровно чумичка!
Глава 18
ПРЕСЛЕДОВАТЕЛИ
Я вспоминала Безрода в сече и не могла припомнить. Что делал? Как сражался, и сражался ли вообще? Голову сломала, однако ничего не смогла вспомнить. Перед глазами стоял наш купчина, что сражался, будто цепной пес. Перед глазами стояли маленькие куски одной большой схватки, но куска с Сивым, хоть убей, не было. Я видела в бою Гарьку. Здорова, коровища! Умения мало, зато много силы и везения. Многих теперешних соратников видела в сече краем глаза, но даже тени Безрода не заметила. Для меня, полоумной от злобы, ясные и понятные вещи словно туманом подернуло. Сама себя накручивала – дескать, в сече последний, зато перевязывать первый! Но почему-то парни, выжившие в схватке, слушались моего мужа беспрекословно, и даже порубленный Круглок – и тот молчаливо кивал. Говорить не мог – задело шею.
Гарьке досталось не меньше моего, однако наша коровушка встала на день раньше меня. Еще бы! С такой-то телесной мощью… И только Тычку было худо непонятно отчего. Сначала грешила на раны, а потом поняла – не в них дело. Не от ран стало Тычку худо. Крови на старике не видала, но Безрод положил нашего балагура отдельно от остальных, как будто недомогание раненых могло перекинуться на старика, ровно заразная хворь.
Так и плыли до конца дня на одном ветре. Еще один встречный граппр, и нас можно брать тепленькими, голыми руками. Но я ждала этого граппра. Нашла бы в себе достаточно сил встать, зарубить одного оттнира и в ответ получить пяток мечей в бока. Но душа моя точно раздвоилась. Я не хотела смерти остальным и призывала ее только себе. Но как безносая различит, кого брать, если начнет косить сплеча? Я не знала и ела себя поедом.
Ввечеру, когда пристали к острову, Сивый взял несколько ходячих и с ними обошел берег в обе стороны. Никого. Потом по сходням перенесли раненых на землю. Наше счастье, что остров оказался пуст, ни единой живой души. Распалили костры, Сивый добыл дичь, и скоро парни млели от тепла снаружи и внутри. А глубокой ночью от страшной раны в живот умер тот ражий детина с плоским лицом, который давеча разбил нос «о камни». Не смогли помочь. Сивый сам сложил погребальный костер и запалить его поднес на руках купчину. Плохо видела в темноте, но в отблесках погребального костра углядела две мокрые дорожки под глазами Круглока. Все в один миг навалилось – боль от ран, боль от утраты: ведь лишь для меня ражий детина запомнился как похотливый малый, а для купчины он остался товарищем и соратником. Наверное, не один раз вместе отбились от чужих ладей. Видала ражего в бою. Огонь! И вот нет его. Я уже попривыкла терять друзей и товарищей, с которыми еще вчера билась бок о бок. Уже не так саднило в душе, как в первый год, хотя долго ли сама воюю? А все же привыкла. И чего мамкину дочку понесло в отцовскую дружину? Об этом отдельный сказ, и все же… дура я! Не лезла бы в дружину, сидела дома, с детьми нянчилась… Хотя нет. Не нянчилась бы. Люди Крайра никого не пощадили. Даже к лучшему, что не вышла замуж. Сама себе обещала оставить меч после замужества. Ага, оставила!
Руки Безрода пришлись прямо на раны, Круглок даже губу закусил, чтобы не застонать. Дрожащей рукой запалил погребальный костер, а Сивый так и держал купчину на руках. Я тоже пыталась подняться на ноги, да не смогла. Рядом возилась и вздыхала Гарька. Наверное, тоже хотела встать.
В ночи, когда догорал погребальный огонь, ко мне подсел Сивый и без суеты, не пряча рук, распустил на груди рубаху, осторожно размотал старые повязки и наложил новые. Я не питала к нему теплых чувств, не видела его в бою, но мой постылый не присел с вечера, и не отдать ему должное было бы свинством. Помогла Сивому тем, что не сопротивлялась.
– Болит?
– Нет.
Не врала. Болело и впрямь не очень. Настолько не очень, что с легкой душой немного поспала бы. Сивый понял, что и слова из меня больше не вытянет, молча встал и ушел к Гарьке. Перевязал и ее, правда, наша коровушка, не в пример мне, колючке, с большей теплотой встретила руки, несшие облегчение. Попросила помочь встать, отвести до лесочка. Встали и пошли, и я удивилась тому, что Безрод не гнется в колесо – ведь Гарька почти висела на нем.
К ночи я и сама встала. Еще вечером хотелось до лесочка, но не Безрода же просить! Я не Гарька, а он ей не постылый муж. Только перевалилась набок, глядь – а возле меня рогатка лежит, чтобы ковылять было сподручнее. Сивый позаботился, подложил под бочок. Усмехнулась и взяла палку в руки. Всячески старается облегчить мою долю. Ишь ты, предусмотрительный!
Ковыляла до лесочка долго, сама не ожидала, как долго. И не в ранах дело. С моими царапками боец простоит еще такую же сечу и даже две. Видать, силы отдавала не жалея, даже на то, чтобы идти, не осталось. Уже почти доковыляла до места, как приметила свет костерка, бьющий из-за ветвей. Мигом подобралась и пошла вперед медленно, ступала осторожно, рогатку втыкала в землю бережно. Вот и заросли, а подо мною даже сучок не хрустнул, травинка не зазвенела. Горит костерок, перед ним человек. Вгляделась. Кто такой? Неужели чужих проморгали? И тут человек повернулся ко мне вполоборота, а я беззвучно ойкнула. Раскрыла рот и забыла закрыть. Перед костром сидел Безрод и сам себя перетягивал. Кровь проступала через ткань, но постылый муженек, не обращая внимания на такую мелочь, ловко перетянул раненый бок. Закончил, одернул рубаху, закрыл глаза и что-то зашептал. Я даже глаза прищурила, так не поверила тому, что видела. Неужели и Сивому в драке досталось? Но когда и где? И неужели Безрод все же знает заговорное слово? Я это подозревала, но теперь почти убедилась. По пальцам сосчитала бы воев, которым было ведомо заговорное слово, и то пальцев одной руки много. Из них двое были ворожцы-бойцы.
На короткое мгновение Сивый как будто раздвоился перед моими глазами. Тот, которого знала, без следа уходил в туманную дымку забвения, становился бледнее и тоньше, а второй, что остался, на глазах раздавался вверх, вширь – и до боли делался похож на Грюя… Замотала головой, прогоняя видение, меня повело, я потеряла равновесие и сквозь еловые лапы провалилась на поляну к Сивому.
Постылый муж резко дернулся вбок, взвился на ноги, развернулся в мою сторону и выпростал руки вперед. Я только моргала, не говоря ни слова, и, наверное, моргала глупо. Сивый стоял лицом ко мне, слегка присев, пригнувшись и втянув голову в плечи. Ой, мамочка, эту боевую стойку я уже видела! Мне показал ее старый пришлый боец, который жил у нас несколько лет назад. Из каких краев родом, откуда пришел – ничего этого мы не знали. Знали только, что всю жизнь сражался, а хорошо ли сражался – и говорить не стал. И так ясно было. До седых волос дожил, собственные морщины в зерцале увидал. Он не передавал мне и моим соратникам свое воинское уменье, отличное от нашего, – говорил, дескать, в каком болоте кулик родился, ту водицу ему и хлебать. Но я все равно подглядела, как бьется пришелец. Вздумалось как-то старейшему вою отцовой дружины, такому же седому, кровь разогнать. Дурь в голову ударила, и пошли два седовласых сорванца на берег считать друг другу кости. В нашем воеводе мальчишечье взыграло – дескать, моя песочница, уходи, откуда пришел. Чужак недолго отнекивался. Обоим тогда перепало, но, по моему разумению, нашему досталось гораздо больше. И вот второй раз вижу такую стойку. Из дружинного воинский навык ничем не выбьешь – сам не узнаешь, когда наружу вылезет. Любой мало-мальски глазастый угадает в человеке бойца. Это проще, чем репу распарить. Сивый узнал меня и устало опустился наземь.
– Чего надо? Не спится?
Даже теперь не спросил, почему караулю, будто вражину. А я глядела на Безрода, и все мне становилось ясно, кроме одного. Ну хорошо, муж постылый, готова признать в тебе воя, хоть и бродишь беспояс. Признаю, что собой занялся в последнюю очередь, лишь после того, как помог остальным. Хорошо, что боевой навык так и прет наружу, но где ты был в сече, если я не видела?
– Давай перетяну, что ли? – Знала, что скажет. Просто так спросила, от глупости.
– Сама на ногах не стоишь, – мрачно буркнул Сивый. Отчего-то ему было неловко. – Отойду подальше, делай, что хотела.
Безрод ушел куда-то вперед, а я, как дура, осталась лежать на еловых ветках. И чувствовала себя, будто непрошеный гость. Моя рогатина лежала рядом – протяни руку и хватай, но я отчего-то медлила. Спать захотелось. Так и Осталась бы на мягких еловых лапах, так и дрыхла бы до утра, и вместе со мною как будто засыпали злость, ненависть и жажда Безродовой крови. Умиротворились в душе, ровно малые дети, аж сама улыбнулась. Но будет утро, будет новый день, и они проснутся. А пока пусть спят…
Назад Сивый не дал мне ступить и шагу. Молча подхватил на руки и понес. Знаю, тяжела я, когда в соку, знаю, тяжко ему было, глядела на Безрода и злорадно ухмылялась. Мой постылый равнодушно отвернулся, и я видела только неровно стриженный висок. Наверное, не хотел лишний раз лицо показывать. Зачем пугать меня еще больше? Поди, надеется на что-то. Не знает, сердешный, что ищу острого меча, ровно девки приворотную траву в самую короткую ночь лета.
Спала этой ночью хорошо, чего сама от себя, признаться, не ждала. За день умаялась, нарубилась, навоевалась по самое некуда. А когда проснулась на заре, первое, что увидала – синие холодные глаза, глядящие на меня вдумчиво, с интересом. Промелькнуло в них что-то еще, но Сивый не дал мне этого разглядеть. Отвернулся. Гарька-коровушка поднялась раньше меня и уже ковыляла вокруг костра. Такую не вдруг и свалишь.
Мы остались на острове. Сколь долго простоим – спрашивать у раненых. Иным стало значительно лучше, и не знаю, скольких еще мы недосчитались бы, не окажись рядом Безрода. Еще вчера, как сошли на землю, Сивый добыл косулю, велел запалить костры поярче и долго глядел оленихе в глаза. Уж чего искал – не знаю, может быть, хворь звериную, потом кивнул и распотрошил. Мясо на вертелы отдал, а сырыми оленьими жилами стал воев сшивать. Сшивал да наговоры бормотал. Хоть и не было ветра в ту ночь, а все равно костер Безрода горел ярче и ровнее, будто и впрямь услышали его боги. А мои зашитые соратнички тихонько засыпали и больше не знали зла.
Уж не знаю, спал ли постылый сам, а только каждому свое. Кто в бою берегся – тому подле раненых не спать. Безрода в бою не видела, а та рана в боку могла быть просто случайностью. Все справедливо. Так и буркнула себе под нос утром:
– Каждому свое!
Гарька взглянула на меня, ничего не поняла и отвернулась.
Больше никто не умер. Все дальше от кромки отодвигался наш порубленный люд. Я делала, что могла, перетягивала раны, поила, кормила, а тяжелораненых Сивый уносил в лес, подальше от наших глаз, и что там происходило, за еловыми лапами, никто не знал. А только приносил их оттуда Безрод чуть более румяных, чуть более живых. И сам возвращался. Чуть более худой, чуть более уставший, чуть более неживой.
Меня перетягивал сам, никому не доверял. Даже Гарьке. Как же! Такое сокровище! А вот выскользну из рук, да прямиком в Ратниковы палаты, и хоть стискивай пальцы – ускользающую жизнь в руке не удержишь. Утеку меж пальцев, будто вода.
Безрода хватило на три дня. Чтобы спать урывками, и даже не спать, а дремать, подлечивая раненых. На четвертый день мой муженек тихонько сник возле костра, да так тихо, что никто и не заметил. Вроде на мгновение присел отдохнуть, да так и повалился набок. За высоким пламенем костра не сразу углядела. И лишь когда пламя костра прогорело до костерка, усмотрела, что немилый ничком свернулся на земле и подтянул колени к груди.
Так не спят – уткнувшись головой в грудь и спрятав руки на животе. Так корчатся от сильных болей. Так сводит руки-ноги, когда усталость не отпускает даже во сне, и кажется, будто все еще стоишь. Я оглянулась. Все спали, кроме меня и Гарьки. Только мы бодрствовали, остальные лежали в лежку. Нашла глазами коровушку, та под руку вела раненого в лесок – по нужде ему приспичило. Так и вышло, что заниматься Безродом именно мне. Опустилась рядом с ним на колени. Поедом себя ела. накручивала – дескать, что это такое, на колени падаю пред страхолюдом, вместо того чтобы спиной повернуться да уйти. И не просто не отвернусь, а и голову на колени возьму. В мыслях просила у Грюя прощения. Никогда не думала, что еще чью-то голову, кроме милого, положу себе на колени. А вот кладу. Приподняла сивую голову с земли и отерла со лба холодный пот. Безрод лишь крепче губы поджал. Хотела было совлечь багровую рубаху да перетянуть рану и даже подол ухватила. Но и только. Уж не знаю, какие силы выдернули Безрода из глубин беспробудного сна, откуда надломленным да смертельно усталым так просто не выбраться. Едва рубаха поползла вверх, Сивый открыл глаза. Глубоко вздохнул, уставился на меня бессмысленным взором и, стиснув зубы, прошептал:
– Что?
Так же стиснув зубы, тем же свистящим шепотом я ответила:
– Перетянуть хочу. Подохнуть не даю. Хотя, по мне, уж лучше бы….
Сивый ухватил подол рубахи и одернул вниз. Глаза едва держал открытыми, а ты гляди, как в рубаху вцепился!
– Не помру. Руки прочь от рубахи. Или дел других нет?
А говорил-то как! На каждое слово собирался, как на битву, только бы сознание не упустить. Я опешила. Боги, что происходит? Для чего Сивый взял меня в жены? Мне казалось, люди женятся для того, чтобы одно ложе делить на двоих. Мужья жаждут видеть жен без одежек, и сами рады вверить ласковым женским рукам свое тело. О нет, вовсе не сожалею, что все идет не по канону, но в кои веки кто-то переплюнул меня в неприступности. Раскрыв рот, не отводила от Безрода растерянного взгляда и, кажется, впервые взглянула на мужа ничего не понимающими глазами. До того казалось, будто все вижу насквозь, понимаю каждое движение черной души. Казалось бы. сама несу телу облегчение и ласку, а – поди ж ты, не берет.
– Чего уставилась? – Безрод засыпал, глаза еле-еле держал открытыми, а все равно ухмылялся. – Дожил наконец. Теперь сама с меня глаз не сводишь. Нравлюсь?
Все. Спал наглец, но подол рубахи зажал в руке намертво. И даже не спал, а забылся сном бессилия. Но даже в забытьи шептал:
– Рубаху не тронь! Не тронь!
Да почему не тронь? Неужели тело у Безрода красоты неописуемой – боится, что полезу сильничать? Думает, на передок слаба, не удержусь? И даже если не удержусь, не для того ли боги поделили род людской на мужчин и женщин и послали в мир красоту, дабы находили жены мужей, а мужи красивейших жен? Не этого ли хотел Сивый, когда замуж брал? Тупо глядела на спящего, держала его голову на коленях – и не узнавала себя. Моя израненная душа перестала плакать кровью, подняла голову и впервые после порабощения взглянула на этот мир с любопытством. Я призналась сама себе, что нутро немилого мужа для меня совершенно непроглядно. Как понимать слова Сивого? Я для него настолько нехороша, что и прикоснуться к себе не дает? Как ножом по сердцу резанули обида и злость. Мне Сивый не нужен, но неужели кто-то в здравой памяти отшатнулся бы от меня, как от болезной? Что прячет на теле Сивый – может быть, какой-то родовой знак? Неужели печать самого Злобога?
Я осторожно убрала голову Безрода с колен, встала и ухаживала за ранеными до собственного изнеможения. Делала то, что делал Сивый. Вышло, что мы занимались одним делом, как это часто бывает у мужей и жен. Сама не поняла, как так получилось, однако получилось. Спала без снов, и пока спала, недоумение и злость не давали покоя. Почему? Как от прокаженной! Неужели побрезговал?
Оставались на острове две седмицы. Слава богам, к нашему бережку больше никто не пристал. Соратники отлежались, начали ходить, и все это время с мрачным выражением на исхудавшем лице от них не отходил Безрод. Ко мне подходили парни, вставшие на ноги, кланялись. Благодарили за мужа, отдавали мне должное – в бою видели. Я мрачно кивала. А Круглок, наш предводитель, странные слова сказал. Будто рад тому, что Сивый на ладье оказался. Мол. такой боец в любой дружине лишним не будет.
Да что, в конце концов, творится вокруг меня? Что такого видели все, и только я, дура, ни сном ни духом? Как разъяренная волчица подлетела к спящему Безроду, хотела растолкать, взять за грудки да хорошенько расспросить. Мой постылый сам взвился на ноги, едва услыхал мой топот. Быстрее быстрого в руке сверкнул меч. Ну откуда на острове взяться топоту да грохоту, если кругом все от немочи тихонько с рогатками ковыляют? Сивый не рассуждал, спросонья подумал, будто враг подкрался. А это я, дурища, оказалась. Всего несколько раз такое видела, когда спросонья – сразу за меч, да скорее молнии врага надвое. Безрод и проморгаться не успел бы, как быть мне, топотливой корове, разваленной надвое! Уж и не знаю, как догадался, что это я, а не чужаки.
– Чего носишься, точно угорелая? Лишних сил много?
Не кричал, слюной не брызгал, сунул меч в ножны и устало потер лицо. Я кривила губы, клацала зубами и надвигалась, ровно холм на мышь. Сивый глядел на меня исподлобья и ни шагу назад не сдал. Злая, как бешеная сука, подступила к благоверному, взяла за грудки и зашипела прямо в лицо:
– Что ты, мой ненаглядный муженек, в сече делал? Откуда рана на боку? Что знают все остальные, и только я, дура, не ведаю?
Безрод мгновение смотрел мне в глаза, потом резко пропустил голову под правой рукой и дернул шеей, словно отбросил чуб. лезущий на глаза. Меня неудержимо новело влево, ворот съехал Сивому на загривок, и, чтобы не распустить мужу рубаху, я разжала пальцы. Только мои пятки засверкали. Едва не падая, пробежала несколько шагов и быстро повернулась, готовая драться, кусать, грызть. Но Сивый уже уходил, плечами поправляя рубаху. Я опустила руки. Все поняла. Ни мне, ни кому-то еще Безрод не даст таскать себя за грудки. Никому. Не знала, что поднимает голову в душе, но стало так жарко – думала, пар от меня валит. Щеки запылали, грудь заходила.
Глядела ему вослед и сама себе удивлялась. Мое равнодушие к жизни на чужбине без отца и матери, без сестер, без Грюя таяло, как снег на солнце. Словно непрочную озерную дымку его рвало в клочья шалым ветром. Сначала я была зла, потом изумлена, потом разъярена, а теперь мне стало необъяснимо жарко. Рванула ворот, подставилась ветру, и все равно не помогло. Хоть забеги Сивому поперек дороги и смотрись в холодные глаза, пока жар в душе не уляжется. Куда заведет меня злость, я не знала и боялась. Всю последнюю седмицу Безрод как будто рос в моих глазах, и мне это очень не нравилось.
Я знала, что делать. Безответные вопросы не давали покоя и роились в голове, словно болотная мошка. Пройдет еще немного времени, и Безрода не станет видно за этими вопросами. Да, я знала, что делать.
Муженька нашла вечером у Нелепы, сухонького воя, на вид невзрачного, но гораздого рубиться, как немногие на ладье. Не кто-то рассказывал, сама видела. Нелепа хитро мне подмигнул, как будто знались много лет, и смешно покосился на Безрода, склоненного над раной. Дескать, туго Сивый дело знает. Я лишь кисло усмехнулась. Уж так получается, что на этом острове солнце ходит вокруг моего постылого. Наверное, Сивый меня спиной почуял или глаза на затылке завел – только он еще ни разу не ошибся, не назвал другим именем, когда подходила со спины.
– Стряслось что-то, ненаглядная моя? – Лица Безрода мне видно не было, но все равно знала, что он ухмыляется. Как будто сама видела эту ухмылку. Улыбнулась в ответ:
Гарьке досталось не меньше моего, однако наша коровушка встала на день раньше меня. Еще бы! С такой-то телесной мощью… И только Тычку было худо непонятно отчего. Сначала грешила на раны, а потом поняла – не в них дело. Не от ран стало Тычку худо. Крови на старике не видала, но Безрод положил нашего балагура отдельно от остальных, как будто недомогание раненых могло перекинуться на старика, ровно заразная хворь.
Так и плыли до конца дня на одном ветре. Еще один встречный граппр, и нас можно брать тепленькими, голыми руками. Но я ждала этого граппра. Нашла бы в себе достаточно сил встать, зарубить одного оттнира и в ответ получить пяток мечей в бока. Но душа моя точно раздвоилась. Я не хотела смерти остальным и призывала ее только себе. Но как безносая различит, кого брать, если начнет косить сплеча? Я не знала и ела себя поедом.
Ввечеру, когда пристали к острову, Сивый взял несколько ходячих и с ними обошел берег в обе стороны. Никого. Потом по сходням перенесли раненых на землю. Наше счастье, что остров оказался пуст, ни единой живой души. Распалили костры, Сивый добыл дичь, и скоро парни млели от тепла снаружи и внутри. А глубокой ночью от страшной раны в живот умер тот ражий детина с плоским лицом, который давеча разбил нос «о камни». Не смогли помочь. Сивый сам сложил погребальный костер и запалить его поднес на руках купчину. Плохо видела в темноте, но в отблесках погребального костра углядела две мокрые дорожки под глазами Круглока. Все в один миг навалилось – боль от ран, боль от утраты: ведь лишь для меня ражий детина запомнился как похотливый малый, а для купчины он остался товарищем и соратником. Наверное, не один раз вместе отбились от чужих ладей. Видала ражего в бою. Огонь! И вот нет его. Я уже попривыкла терять друзей и товарищей, с которыми еще вчера билась бок о бок. Уже не так саднило в душе, как в первый год, хотя долго ли сама воюю? А все же привыкла. И чего мамкину дочку понесло в отцовскую дружину? Об этом отдельный сказ, и все же… дура я! Не лезла бы в дружину, сидела дома, с детьми нянчилась… Хотя нет. Не нянчилась бы. Люди Крайра никого не пощадили. Даже к лучшему, что не вышла замуж. Сама себе обещала оставить меч после замужества. Ага, оставила!
Руки Безрода пришлись прямо на раны, Круглок даже губу закусил, чтобы не застонать. Дрожащей рукой запалил погребальный костер, а Сивый так и держал купчину на руках. Я тоже пыталась подняться на ноги, да не смогла. Рядом возилась и вздыхала Гарька. Наверное, тоже хотела встать.
В ночи, когда догорал погребальный огонь, ко мне подсел Сивый и без суеты, не пряча рук, распустил на груди рубаху, осторожно размотал старые повязки и наложил новые. Я не питала к нему теплых чувств, не видела его в бою, но мой постылый не присел с вечера, и не отдать ему должное было бы свинством. Помогла Сивому тем, что не сопротивлялась.
– Болит?
– Нет.
Не врала. Болело и впрямь не очень. Настолько не очень, что с легкой душой немного поспала бы. Сивый понял, что и слова из меня больше не вытянет, молча встал и ушел к Гарьке. Перевязал и ее, правда, наша коровушка, не в пример мне, колючке, с большей теплотой встретила руки, несшие облегчение. Попросила помочь встать, отвести до лесочка. Встали и пошли, и я удивилась тому, что Безрод не гнется в колесо – ведь Гарька почти висела на нем.
К ночи я и сама встала. Еще вечером хотелось до лесочка, но не Безрода же просить! Я не Гарька, а он ей не постылый муж. Только перевалилась набок, глядь – а возле меня рогатка лежит, чтобы ковылять было сподручнее. Сивый позаботился, подложил под бочок. Усмехнулась и взяла палку в руки. Всячески старается облегчить мою долю. Ишь ты, предусмотрительный!
Ковыляла до лесочка долго, сама не ожидала, как долго. И не в ранах дело. С моими царапками боец простоит еще такую же сечу и даже две. Видать, силы отдавала не жалея, даже на то, чтобы идти, не осталось. Уже почти доковыляла до места, как приметила свет костерка, бьющий из-за ветвей. Мигом подобралась и пошла вперед медленно, ступала осторожно, рогатку втыкала в землю бережно. Вот и заросли, а подо мною даже сучок не хрустнул, травинка не зазвенела. Горит костерок, перед ним человек. Вгляделась. Кто такой? Неужели чужих проморгали? И тут человек повернулся ко мне вполоборота, а я беззвучно ойкнула. Раскрыла рот и забыла закрыть. Перед костром сидел Безрод и сам себя перетягивал. Кровь проступала через ткань, но постылый муженек, не обращая внимания на такую мелочь, ловко перетянул раненый бок. Закончил, одернул рубаху, закрыл глаза и что-то зашептал. Я даже глаза прищурила, так не поверила тому, что видела. Неужели и Сивому в драке досталось? Но когда и где? И неужели Безрод все же знает заговорное слово? Я это подозревала, но теперь почти убедилась. По пальцам сосчитала бы воев, которым было ведомо заговорное слово, и то пальцев одной руки много. Из них двое были ворожцы-бойцы.
На короткое мгновение Сивый как будто раздвоился перед моими глазами. Тот, которого знала, без следа уходил в туманную дымку забвения, становился бледнее и тоньше, а второй, что остался, на глазах раздавался вверх, вширь – и до боли делался похож на Грюя… Замотала головой, прогоняя видение, меня повело, я потеряла равновесие и сквозь еловые лапы провалилась на поляну к Сивому.
Постылый муж резко дернулся вбок, взвился на ноги, развернулся в мою сторону и выпростал руки вперед. Я только моргала, не говоря ни слова, и, наверное, моргала глупо. Сивый стоял лицом ко мне, слегка присев, пригнувшись и втянув голову в плечи. Ой, мамочка, эту боевую стойку я уже видела! Мне показал ее старый пришлый боец, который жил у нас несколько лет назад. Из каких краев родом, откуда пришел – ничего этого мы не знали. Знали только, что всю жизнь сражался, а хорошо ли сражался – и говорить не стал. И так ясно было. До седых волос дожил, собственные морщины в зерцале увидал. Он не передавал мне и моим соратникам свое воинское уменье, отличное от нашего, – говорил, дескать, в каком болоте кулик родился, ту водицу ему и хлебать. Но я все равно подглядела, как бьется пришелец. Вздумалось как-то старейшему вою отцовой дружины, такому же седому, кровь разогнать. Дурь в голову ударила, и пошли два седовласых сорванца на берег считать друг другу кости. В нашем воеводе мальчишечье взыграло – дескать, моя песочница, уходи, откуда пришел. Чужак недолго отнекивался. Обоим тогда перепало, но, по моему разумению, нашему досталось гораздо больше. И вот второй раз вижу такую стойку. Из дружинного воинский навык ничем не выбьешь – сам не узнаешь, когда наружу вылезет. Любой мало-мальски глазастый угадает в человеке бойца. Это проще, чем репу распарить. Сивый узнал меня и устало опустился наземь.
– Чего надо? Не спится?
Даже теперь не спросил, почему караулю, будто вражину. А я глядела на Безрода, и все мне становилось ясно, кроме одного. Ну хорошо, муж постылый, готова признать в тебе воя, хоть и бродишь беспояс. Признаю, что собой занялся в последнюю очередь, лишь после того, как помог остальным. Хорошо, что боевой навык так и прет наружу, но где ты был в сече, если я не видела?
– Давай перетяну, что ли? – Знала, что скажет. Просто так спросила, от глупости.
– Сама на ногах не стоишь, – мрачно буркнул Сивый. Отчего-то ему было неловко. – Отойду подальше, делай, что хотела.
Безрод ушел куда-то вперед, а я, как дура, осталась лежать на еловых ветках. И чувствовала себя, будто непрошеный гость. Моя рогатина лежала рядом – протяни руку и хватай, но я отчего-то медлила. Спать захотелось. Так и Осталась бы на мягких еловых лапах, так и дрыхла бы до утра, и вместе со мною как будто засыпали злость, ненависть и жажда Безродовой крови. Умиротворились в душе, ровно малые дети, аж сама улыбнулась. Но будет утро, будет новый день, и они проснутся. А пока пусть спят…
Назад Сивый не дал мне ступить и шагу. Молча подхватил на руки и понес. Знаю, тяжела я, когда в соку, знаю, тяжко ему было, глядела на Безрода и злорадно ухмылялась. Мой постылый равнодушно отвернулся, и я видела только неровно стриженный висок. Наверное, не хотел лишний раз лицо показывать. Зачем пугать меня еще больше? Поди, надеется на что-то. Не знает, сердешный, что ищу острого меча, ровно девки приворотную траву в самую короткую ночь лета.
Спала этой ночью хорошо, чего сама от себя, признаться, не ждала. За день умаялась, нарубилась, навоевалась по самое некуда. А когда проснулась на заре, первое, что увидала – синие холодные глаза, глядящие на меня вдумчиво, с интересом. Промелькнуло в них что-то еще, но Сивый не дал мне этого разглядеть. Отвернулся. Гарька-коровушка поднялась раньше меня и уже ковыляла вокруг костра. Такую не вдруг и свалишь.
Мы остались на острове. Сколь долго простоим – спрашивать у раненых. Иным стало значительно лучше, и не знаю, скольких еще мы недосчитались бы, не окажись рядом Безрода. Еще вчера, как сошли на землю, Сивый добыл косулю, велел запалить костры поярче и долго глядел оленихе в глаза. Уж чего искал – не знаю, может быть, хворь звериную, потом кивнул и распотрошил. Мясо на вертелы отдал, а сырыми оленьими жилами стал воев сшивать. Сшивал да наговоры бормотал. Хоть и не было ветра в ту ночь, а все равно костер Безрода горел ярче и ровнее, будто и впрямь услышали его боги. А мои зашитые соратнички тихонько засыпали и больше не знали зла.
Уж не знаю, спал ли постылый сам, а только каждому свое. Кто в бою берегся – тому подле раненых не спать. Безрода в бою не видела, а та рана в боку могла быть просто случайностью. Все справедливо. Так и буркнула себе под нос утром:
– Каждому свое!
Гарька взглянула на меня, ничего не поняла и отвернулась.
Больше никто не умер. Все дальше от кромки отодвигался наш порубленный люд. Я делала, что могла, перетягивала раны, поила, кормила, а тяжелораненых Сивый уносил в лес, подальше от наших глаз, и что там происходило, за еловыми лапами, никто не знал. А только приносил их оттуда Безрод чуть более румяных, чуть более живых. И сам возвращался. Чуть более худой, чуть более уставший, чуть более неживой.
Меня перетягивал сам, никому не доверял. Даже Гарьке. Как же! Такое сокровище! А вот выскользну из рук, да прямиком в Ратниковы палаты, и хоть стискивай пальцы – ускользающую жизнь в руке не удержишь. Утеку меж пальцев, будто вода.
Безрода хватило на три дня. Чтобы спать урывками, и даже не спать, а дремать, подлечивая раненых. На четвертый день мой муженек тихонько сник возле костра, да так тихо, что никто и не заметил. Вроде на мгновение присел отдохнуть, да так и повалился набок. За высоким пламенем костра не сразу углядела. И лишь когда пламя костра прогорело до костерка, усмотрела, что немилый ничком свернулся на земле и подтянул колени к груди.
Так не спят – уткнувшись головой в грудь и спрятав руки на животе. Так корчатся от сильных болей. Так сводит руки-ноги, когда усталость не отпускает даже во сне, и кажется, будто все еще стоишь. Я оглянулась. Все спали, кроме меня и Гарьки. Только мы бодрствовали, остальные лежали в лежку. Нашла глазами коровушку, та под руку вела раненого в лесок – по нужде ему приспичило. Так и вышло, что заниматься Безродом именно мне. Опустилась рядом с ним на колени. Поедом себя ела. накручивала – дескать, что это такое, на колени падаю пред страхолюдом, вместо того чтобы спиной повернуться да уйти. И не просто не отвернусь, а и голову на колени возьму. В мыслях просила у Грюя прощения. Никогда не думала, что еще чью-то голову, кроме милого, положу себе на колени. А вот кладу. Приподняла сивую голову с земли и отерла со лба холодный пот. Безрод лишь крепче губы поджал. Хотела было совлечь багровую рубаху да перетянуть рану и даже подол ухватила. Но и только. Уж не знаю, какие силы выдернули Безрода из глубин беспробудного сна, откуда надломленным да смертельно усталым так просто не выбраться. Едва рубаха поползла вверх, Сивый открыл глаза. Глубоко вздохнул, уставился на меня бессмысленным взором и, стиснув зубы, прошептал:
– Что?
Так же стиснув зубы, тем же свистящим шепотом я ответила:
– Перетянуть хочу. Подохнуть не даю. Хотя, по мне, уж лучше бы….
Сивый ухватил подол рубахи и одернул вниз. Глаза едва держал открытыми, а ты гляди, как в рубаху вцепился!
– Не помру. Руки прочь от рубахи. Или дел других нет?
А говорил-то как! На каждое слово собирался, как на битву, только бы сознание не упустить. Я опешила. Боги, что происходит? Для чего Сивый взял меня в жены? Мне казалось, люди женятся для того, чтобы одно ложе делить на двоих. Мужья жаждут видеть жен без одежек, и сами рады вверить ласковым женским рукам свое тело. О нет, вовсе не сожалею, что все идет не по канону, но в кои веки кто-то переплюнул меня в неприступности. Раскрыв рот, не отводила от Безрода растерянного взгляда и, кажется, впервые взглянула на мужа ничего не понимающими глазами. До того казалось, будто все вижу насквозь, понимаю каждое движение черной души. Казалось бы. сама несу телу облегчение и ласку, а – поди ж ты, не берет.
– Чего уставилась? – Безрод засыпал, глаза еле-еле держал открытыми, а все равно ухмылялся. – Дожил наконец. Теперь сама с меня глаз не сводишь. Нравлюсь?
Все. Спал наглец, но подол рубахи зажал в руке намертво. И даже не спал, а забылся сном бессилия. Но даже в забытьи шептал:
– Рубаху не тронь! Не тронь!
Да почему не тронь? Неужели тело у Безрода красоты неописуемой – боится, что полезу сильничать? Думает, на передок слаба, не удержусь? И даже если не удержусь, не для того ли боги поделили род людской на мужчин и женщин и послали в мир красоту, дабы находили жены мужей, а мужи красивейших жен? Не этого ли хотел Сивый, когда замуж брал? Тупо глядела на спящего, держала его голову на коленях – и не узнавала себя. Моя израненная душа перестала плакать кровью, подняла голову и впервые после порабощения взглянула на этот мир с любопытством. Я призналась сама себе, что нутро немилого мужа для меня совершенно непроглядно. Как понимать слова Сивого? Я для него настолько нехороша, что и прикоснуться к себе не дает? Как ножом по сердцу резанули обида и злость. Мне Сивый не нужен, но неужели кто-то в здравой памяти отшатнулся бы от меня, как от болезной? Что прячет на теле Сивый – может быть, какой-то родовой знак? Неужели печать самого Злобога?
Я осторожно убрала голову Безрода с колен, встала и ухаживала за ранеными до собственного изнеможения. Делала то, что делал Сивый. Вышло, что мы занимались одним делом, как это часто бывает у мужей и жен. Сама не поняла, как так получилось, однако получилось. Спала без снов, и пока спала, недоумение и злость не давали покоя. Почему? Как от прокаженной! Неужели побрезговал?
Оставались на острове две седмицы. Слава богам, к нашему бережку больше никто не пристал. Соратники отлежались, начали ходить, и все это время с мрачным выражением на исхудавшем лице от них не отходил Безрод. Ко мне подходили парни, вставшие на ноги, кланялись. Благодарили за мужа, отдавали мне должное – в бою видели. Я мрачно кивала. А Круглок, наш предводитель, странные слова сказал. Будто рад тому, что Сивый на ладье оказался. Мол. такой боец в любой дружине лишним не будет.
Да что, в конце концов, творится вокруг меня? Что такого видели все, и только я, дура, ни сном ни духом? Как разъяренная волчица подлетела к спящему Безроду, хотела растолкать, взять за грудки да хорошенько расспросить. Мой постылый сам взвился на ноги, едва услыхал мой топот. Быстрее быстрого в руке сверкнул меч. Ну откуда на острове взяться топоту да грохоту, если кругом все от немочи тихонько с рогатками ковыляют? Сивый не рассуждал, спросонья подумал, будто враг подкрался. А это я, дурища, оказалась. Всего несколько раз такое видела, когда спросонья – сразу за меч, да скорее молнии врага надвое. Безрод и проморгаться не успел бы, как быть мне, топотливой корове, разваленной надвое! Уж и не знаю, как догадался, что это я, а не чужаки.
– Чего носишься, точно угорелая? Лишних сил много?
Не кричал, слюной не брызгал, сунул меч в ножны и устало потер лицо. Я кривила губы, клацала зубами и надвигалась, ровно холм на мышь. Сивый глядел на меня исподлобья и ни шагу назад не сдал. Злая, как бешеная сука, подступила к благоверному, взяла за грудки и зашипела прямо в лицо:
– Что ты, мой ненаглядный муженек, в сече делал? Откуда рана на боку? Что знают все остальные, и только я, дура, не ведаю?
Безрод мгновение смотрел мне в глаза, потом резко пропустил голову под правой рукой и дернул шеей, словно отбросил чуб. лезущий на глаза. Меня неудержимо новело влево, ворот съехал Сивому на загривок, и, чтобы не распустить мужу рубаху, я разжала пальцы. Только мои пятки засверкали. Едва не падая, пробежала несколько шагов и быстро повернулась, готовая драться, кусать, грызть. Но Сивый уже уходил, плечами поправляя рубаху. Я опустила руки. Все поняла. Ни мне, ни кому-то еще Безрод не даст таскать себя за грудки. Никому. Не знала, что поднимает голову в душе, но стало так жарко – думала, пар от меня валит. Щеки запылали, грудь заходила.
Глядела ему вослед и сама себе удивлялась. Мое равнодушие к жизни на чужбине без отца и матери, без сестер, без Грюя таяло, как снег на солнце. Словно непрочную озерную дымку его рвало в клочья шалым ветром. Сначала я была зла, потом изумлена, потом разъярена, а теперь мне стало необъяснимо жарко. Рванула ворот, подставилась ветру, и все равно не помогло. Хоть забеги Сивому поперек дороги и смотрись в холодные глаза, пока жар в душе не уляжется. Куда заведет меня злость, я не знала и боялась. Всю последнюю седмицу Безрод как будто рос в моих глазах, и мне это очень не нравилось.
Я знала, что делать. Безответные вопросы не давали покоя и роились в голове, словно болотная мошка. Пройдет еще немного времени, и Безрода не станет видно за этими вопросами. Да, я знала, что делать.
Муженька нашла вечером у Нелепы, сухонького воя, на вид невзрачного, но гораздого рубиться, как немногие на ладье. Не кто-то рассказывал, сама видела. Нелепа хитро мне подмигнул, как будто знались много лет, и смешно покосился на Безрода, склоненного над раной. Дескать, туго Сивый дело знает. Я лишь кисло усмехнулась. Уж так получается, что на этом острове солнце ходит вокруг моего постылого. Наверное, Сивый меня спиной почуял или глаза на затылке завел – только он еще ни разу не ошибся, не назвал другим именем, когда подходила со спины.
– Стряслось что-то, ненаглядная моя? – Лица Безрода мне видно не было, но все равно знала, что он ухмыляется. Как будто сама видела эту ухмылку. Улыбнулась в ответ: