Страница:
Грянули веслами о воду. Прощаясь, Тычок отчаянно махал, но помахать в ответ вои не могли: руки были заняты веслами. Помахал Гюст с Улльги, помахал Моряй, правивший второй ладьей, помахал Дубиня, хлопнули приспущенные паруса, и торговый поезд повернул нос в родную сторону.
Сам себя считал одиночкой, не связанным братскими и ратными узами, а все выходит по-другому. Тяжело оказаться просто человеком, снова осиротевшим. Безрод стоял позади торговых складов, глядел из-за угла на уходящие ладьи и крепко сжимал зубы. Горько усмехнулся и запел:
Взбудораженный люд потянулся на голос – и за углом складов купца Поряски нашел невзрачного человека в овчинной верховке, который наливал воздух вокруг себя силой летнего грома. Сухой, седой, страшное лицо обратил к богам, – налетает ветер, срывает с уст еще теплые слова и уносит в море…
Вечеряли вдвоем. Трапезная как-то вдруг опустела, стала тиха и неуютна. Тычок превратился в тень, ходил по избе тишок да молчок, как воробей, клевал что-то в углу стола и постоянно хлюпал носом. Девки, ровно мышки, шуршали туда-сюда, косясь на гостей. Безрод не хмелея пил, не пия хмелел, мрачнел, хмурился и глядел прямо перед собой.
Тычок еще спал, когда Безрод вышел на улицу. Будить старика не стал. Незачем его за собой таскать. Пусть проспится. Добрый мед снес егозливого балагура с ног, как будто дубиной кто-то огрел.
Сивый ухмыльнулся. Город только-только просыпался. Мастеровой люд разводил огонь в печах, купцы отворяли ставни, оживали торжища. Шел знакомой дорогой. Не далее как вчера этой же дорогой шел с Дубиней – и захочешь, не заплутаешь. Вот и рабский торговый конец. Устроили около пристани: не тащить же рабов в самую середину города через все концы! Мужской торг устроили отдельно от женского, ближе к морю, женский расположили ближе к городу. На мужском торжище уже стояли хмурые вои. Заглядывали в лицо каждому, видимо, своих искали. Сивый не глядя миновал мужской рабский торг и ушел в женский. Ну доля-долюшка, смейся в голос! Разом больше, разом меньше – не страшно. Не привыкать.
Безрод вошел в первый попавшийся загон. Хозяин равно презрительно косился и на рабынь и на покупателей. Сивый усмехнулся: кто заставил его заниматься столь ненавистным делом? Даже зад не оторвал от скамьи. Только прищурился, глядя на входящего Безрода.
– Знал, куда идешь, – только и буркнул хозяин, высохший усач с усталыми глазами. – Выбирай!
Рабыни стояли в одних исподницах, искоса поглядывая на вошедшего, а когда Безрод повернулся к женщинам лицом, у многих дыхание перехватило. Только не этот! Боги, только не этот! Если суждено быть проданной, – только не этому! Человек со страшным лицом, видимо, людей живьем ест. В загоне было тепло и светло, хозяин не поскупился. Печь топил дровами, не жадничая. Летом торг вынесет на улицу, девки будут стоять на дворе, нынче же, весной, дело терпит. Рано еще.
Безрод оглядел рабынь. Кто откуда. Светловолосые, черноволосые, высокие и низкие, статные и кривые, молодые и не очень. В наложницы, на кухню, в поле, в мастерскую, а одну, здоровенную девку с глуповатым лицом, хоть сейчас в кузню молотобойцем, будь кузня бабьим делом.
– Это все?
– Все, – буркнул хозяин. – Завтра будут еще. А пока все.
Первая в ряду. Откуда, из каких краев ее взяли, Сивый только догадывался. Дивные волосы, вороные кони позавидуют. А лицом не вышла. Неказиста, черный глаз так и сверкает злобой, второго из-за волос не видать. Говорили, что на полудне живут черноволосые люди – там и солнце жарче, и зима бесснежна. Несколько купцов оттуда даже до Сторожища добрались. Как и говорили, они оказались черноволосы и черноглазы! А еще болтали, что снега там на самом деле не бывает, не врали рассказчики. Но как же без снега? Исскучаешься. Только холодком потянет, нос по ветру тянешь, снежок вынюхиваешь. Тоска.
– Из каких ты мест, красавица?
Черноволосая подняла голову, отбросила волосы с лица и черными глазами взглянула на Безрода. Думала, зло глядит, думала, поймет Сивый покупатель, что люта душой, и откажется покупать. Да куда там. Самой холодно стало, зазнобило. Отвела глаза.
– Я из мест, где женщина умеет быть молчаливой и довольной малым, – грудным голосом произнесла черноволосая, а сама глазами так и сверкнула. Губы говорили одно, глаза другое. Валяться тебе, мой господин, с ножом в спине на заднем дворе, среди овец и свиней, в первое же полнолуние.
– Она из Труудстала. Хитра и бесчестна. Требует кнута. Зато потом седмицу не шипит. А злиться на нее нельзя. Дура.
Безрод усмехнулся. Нет. Не та.
Следующая и ростом вышла, и лицом, только в глазах больше не осталось огня. Тусклы и безжизненны, глядели они с белого лица, и ничто в них не играло – ни искры жизни, ни жажда вечного покоя. Ровно стоячее болото. Даже волос не заплела: соломенные космы рассыпались по плечам, прикрыть голову платком уже не осталось ни желания, ни сил.
– Эта годна только в поле или по хозяйству. Умом тронулась, как ее родню вырезали, – поморщился усач. – Да и самой досталось.
– Бывает, – пробормотал Безрод. – Всякое бывает.
Опять не та. Третья мала, четвертая коса, пятая горбата, шестая стара. Седьмая… Та самая румяная девка, которой прямая дорожка в кузню молотобойцем, будь кузнечное дело бабьим занятием. Стоит прямо и усмехается.
– Где ж тебя взяли такую? – усмехнулся и Безрод. Рядом с молотобойшей – что цыпленок возле курицы.
– Где-где… – добродушно проворчала девка. – Батя с мамкой постарались.
– Видать, на совесть старались.
– Так и совесть велика.
– А в рабах чего же?
– Не скажу.
– Скажи.
– Не поверишь. Стыдно мне.
– А вдруг поверю?
– Ухо дай.
Девка что-то Безроду зашептала, и Сивый едва сдержал улыбку.
– Вот так! – тяжело вздохнула молодица и отпрянула.
Безрод вопросительно посмотрел на хозяина. Усач, ухмыляясь, кивнул:
– Правду говорит. Из отчего дома сбежала мир поглядеть, да Прямиком в рабство и угодила. А бояться ей нечего. Двух хозяев мало насмерть не пришибла, вернули на следующий же день. Пришлось деньги отдавать. Дешевле новую купить, чем эту укрощать. Убить-то можно, да только и денежки пропадут. В общем, один убыток от нее.
– А жених-то был на отчизне?
– Да где они, женихи? Боялись. Боятся. А чего боятся, никак не пойму.
– Поймешь.
– Скорее бы.
– Если какую-нибудь возьмешь, – подмигнул хозяин, – эту в придачу отдам. Жрет много. Боюсь, проест.
Безрод ухмыльнулся. Кто там из ребят по осени жениться удумал? Кажется, Рядяша? Разве найдет подругу себе под стать лучше этой? Кровь с молоком, статна, сильна, а что глуповатой показалась, так пустое. Ишь, глаза хитрецой так и сверкают. А бока, а грудь!..
– А я знаю, чего ты тут! – заявила молотобойша и так лукаво подмигнула, что Сивый едва в хохот не пустился.
– И чего же? – ухмыльнулся Безрод.
– Ухо дай, Сивый.
Девка нашептывала, и ухмылка сходила с лица Безрода, ровно кто-то вытирал. Сивый медленно отпрянул, внимательно посмотрел на девку и покачал головой. Молотобойша отвела глаза. Не смогла. Не выдержала. Зазнобило что-то.
– Твоя правда.
– Дурость тоже моя, – сверкнула она зубами. – Гарькой зовут. Меня здесь на всех торгах знают.
– Знают, знают, только не берут. – В разговор встряла рабыня справа. Ей было уже на все наплевать. Со шрамами на лице или без ноги, без руки или без глаза… блеклая и безвкусная, точно каша без соли, она вошла в те года, когда рушатся надежды, а грядущее мрачно и безысходно.
Невзрачная, белесая рабыня схватила Безрода за руку, прижалась всем телом и горячо зашептала:
– Купи меня, вой! Верой и правдой буду тебе служить! Холодными ночами согрею и ребенка рожу без ропота. Только купи! Только купи! Купи!..
Сивый лишь взглянул в заплаканные глаза, и бледные пальцы судорожно сжались. То не просто пальцы сжались, то ее душа отдернулась, как будто по свежей ране огнем прошлись. Рабыня бессильно сползла наземь, как если бы в одночасье исчезло тело и на пол опустилась лишь мятая сорочка. Гарька тут же вздернула на ноги соседку по загону. Безрод покосился на хозяина.
– Так и скитается Гарька по рабским торжищам. – Усач улыбнулся. – Уже все знают, и никто к себе не перекупает. Только я, дурак, пою, кормлю, не теряю надежды сбыть с рук долой.
– А если бы снасильничать захотели?
– Пока, слава богам, обходилось. – Гарька сотворила обережное знамение.
Безрод усмехнулся, повернулся к хозяину:
– А сам чего душой маешься? Чего нелюбимым делом занят?
Усач поморщился:
– Не мое это! Не мое! Руки под меч заточены, не под весы. Когда батя помер, торг я и унаследовал. Но душе тесно. Задыхаюсь. Не могу. Думал – что с меня, дурня, возьмешь, года не проторгую, разорюсь. Ан нет! Не разоряюсь! Богатею. И горла не деру, и гостей не привечаю, а ко мне все идут и идут! Небось раньше всех ко мне зашел?
– Да.
– И девку у меня возьмешь. Не нынче, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Не ту, так другую. Эх…
Усач горько махнул рукой. Ровно крылья птице подрезали. Свалилось отцово дело, как снег на голову, по рукам-ногам опутало, лететь не дало. Сидит надутый, будто сыч, деньгами обзаводится. Как в болото затягивает.
– Когда отец помирал, слово с меня взял. Из горла вырвал. Разве родителю на смертном одре откажешь! И вот сижу. Богатею, вишь…
Глава 14
Сам себя считал одиночкой, не связанным братскими и ратными узами, а все выходит по-другому. Тяжело оказаться просто человеком, снова осиротевшим. Безрод стоял позади торговых складов, глядел из-за угла на уходящие ладьи и крепко сжимал зубы. Горько усмехнулся и запел:
Вся пристань, опустив руки, заозиралась. Густой голосище, от которого мурашки разбежались по спине, играл откуда-то из складов. Песня уносилась в море, и оттуда, с только что ушедших ладей, на берег прилетел такой рев, что береговая стража схватилась за мечи. Неужели ладейный дозор проморгал захватчиков?
Я, дружину славную по свету водя,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Видел, как рождается за морем заря,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя.
Стану в битве страшной сам себе судья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя.
И умчит нас, павших, быстрая ладья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя…
Взбудораженный люд потянулся на голос – и за углом складов купца Поряски нашел невзрачного человека в овчинной верховке, который наливал воздух вокруг себя силой летнего грома. Сухой, седой, страшное лицо обратил к богам, – налетает ветер, срывает с уст еще теплые слова и уносит в море…
Вечеряли вдвоем. Трапезная как-то вдруг опустела, стала тиха и неуютна. Тычок превратился в тень, ходил по избе тишок да молчок, как воробей, клевал что-то в углу стола и постоянно хлюпал носом. Девки, ровно мышки, шуршали туда-сюда, косясь на гостей. Безрод не хмелея пил, не пия хмелел, мрачнел, хмурился и глядел прямо перед собой.
Тычок еще спал, когда Безрод вышел на улицу. Будить старика не стал. Незачем его за собой таскать. Пусть проспится. Добрый мед снес егозливого балагура с ног, как будто дубиной кто-то огрел.
Сивый ухмыльнулся. Город только-только просыпался. Мастеровой люд разводил огонь в печах, купцы отворяли ставни, оживали торжища. Шел знакомой дорогой. Не далее как вчера этой же дорогой шел с Дубиней – и захочешь, не заплутаешь. Вот и рабский торговый конец. Устроили около пристани: не тащить же рабов в самую середину города через все концы! Мужской торг устроили отдельно от женского, ближе к морю, женский расположили ближе к городу. На мужском торжище уже стояли хмурые вои. Заглядывали в лицо каждому, видимо, своих искали. Сивый не глядя миновал мужской рабский торг и ушел в женский. Ну доля-долюшка, смейся в голос! Разом больше, разом меньше – не страшно. Не привыкать.
Безрод вошел в первый попавшийся загон. Хозяин равно презрительно косился и на рабынь и на покупателей. Сивый усмехнулся: кто заставил его заниматься столь ненавистным делом? Даже зад не оторвал от скамьи. Только прищурился, глядя на входящего Безрода.
– Знал, куда идешь, – только и буркнул хозяин, высохший усач с усталыми глазами. – Выбирай!
Рабыни стояли в одних исподницах, искоса поглядывая на вошедшего, а когда Безрод повернулся к женщинам лицом, у многих дыхание перехватило. Только не этот! Боги, только не этот! Если суждено быть проданной, – только не этому! Человек со страшным лицом, видимо, людей живьем ест. В загоне было тепло и светло, хозяин не поскупился. Печь топил дровами, не жадничая. Летом торг вынесет на улицу, девки будут стоять на дворе, нынче же, весной, дело терпит. Рано еще.
Безрод оглядел рабынь. Кто откуда. Светловолосые, черноволосые, высокие и низкие, статные и кривые, молодые и не очень. В наложницы, на кухню, в поле, в мастерскую, а одну, здоровенную девку с глуповатым лицом, хоть сейчас в кузню молотобойцем, будь кузня бабьим делом.
– Это все?
– Все, – буркнул хозяин. – Завтра будут еще. А пока все.
Первая в ряду. Откуда, из каких краев ее взяли, Сивый только догадывался. Дивные волосы, вороные кони позавидуют. А лицом не вышла. Неказиста, черный глаз так и сверкает злобой, второго из-за волос не видать. Говорили, что на полудне живут черноволосые люди – там и солнце жарче, и зима бесснежна. Несколько купцов оттуда даже до Сторожища добрались. Как и говорили, они оказались черноволосы и черноглазы! А еще болтали, что снега там на самом деле не бывает, не врали рассказчики. Но как же без снега? Исскучаешься. Только холодком потянет, нос по ветру тянешь, снежок вынюхиваешь. Тоска.
– Из каких ты мест, красавица?
Черноволосая подняла голову, отбросила волосы с лица и черными глазами взглянула на Безрода. Думала, зло глядит, думала, поймет Сивый покупатель, что люта душой, и откажется покупать. Да куда там. Самой холодно стало, зазнобило. Отвела глаза.
– Я из мест, где женщина умеет быть молчаливой и довольной малым, – грудным голосом произнесла черноволосая, а сама глазами так и сверкнула. Губы говорили одно, глаза другое. Валяться тебе, мой господин, с ножом в спине на заднем дворе, среди овец и свиней, в первое же полнолуние.
– Она из Труудстала. Хитра и бесчестна. Требует кнута. Зато потом седмицу не шипит. А злиться на нее нельзя. Дура.
Безрод усмехнулся. Нет. Не та.
Следующая и ростом вышла, и лицом, только в глазах больше не осталось огня. Тусклы и безжизненны, глядели они с белого лица, и ничто в них не играло – ни искры жизни, ни жажда вечного покоя. Ровно стоячее болото. Даже волос не заплела: соломенные космы рассыпались по плечам, прикрыть голову платком уже не осталось ни желания, ни сил.
– Эта годна только в поле или по хозяйству. Умом тронулась, как ее родню вырезали, – поморщился усач. – Да и самой досталось.
– Бывает, – пробормотал Безрод. – Всякое бывает.
Опять не та. Третья мала, четвертая коса, пятая горбата, шестая стара. Седьмая… Та самая румяная девка, которой прямая дорожка в кузню молотобойцем, будь кузнечное дело бабьим занятием. Стоит прямо и усмехается.
– Где ж тебя взяли такую? – усмехнулся и Безрод. Рядом с молотобойшей – что цыпленок возле курицы.
– Где-где… – добродушно проворчала девка. – Батя с мамкой постарались.
– Видать, на совесть старались.
– Так и совесть велика.
– А в рабах чего же?
– Не скажу.
– Скажи.
– Не поверишь. Стыдно мне.
– А вдруг поверю?
– Ухо дай.
Девка что-то Безроду зашептала, и Сивый едва сдержал улыбку.
– Вот так! – тяжело вздохнула молодица и отпрянула.
Безрод вопросительно посмотрел на хозяина. Усач, ухмыляясь, кивнул:
– Правду говорит. Из отчего дома сбежала мир поглядеть, да Прямиком в рабство и угодила. А бояться ей нечего. Двух хозяев мало насмерть не пришибла, вернули на следующий же день. Пришлось деньги отдавать. Дешевле новую купить, чем эту укрощать. Убить-то можно, да только и денежки пропадут. В общем, один убыток от нее.
– А жених-то был на отчизне?
– Да где они, женихи? Боялись. Боятся. А чего боятся, никак не пойму.
– Поймешь.
– Скорее бы.
– Если какую-нибудь возьмешь, – подмигнул хозяин, – эту в придачу отдам. Жрет много. Боюсь, проест.
Безрод ухмыльнулся. Кто там из ребят по осени жениться удумал? Кажется, Рядяша? Разве найдет подругу себе под стать лучше этой? Кровь с молоком, статна, сильна, а что глуповатой показалась, так пустое. Ишь, глаза хитрецой так и сверкают. А бока, а грудь!..
– А я знаю, чего ты тут! – заявила молотобойша и так лукаво подмигнула, что Сивый едва в хохот не пустился.
– И чего же? – ухмыльнулся Безрод.
– Ухо дай, Сивый.
Девка нашептывала, и ухмылка сходила с лица Безрода, ровно кто-то вытирал. Сивый медленно отпрянул, внимательно посмотрел на девку и покачал головой. Молотобойша отвела глаза. Не смогла. Не выдержала. Зазнобило что-то.
– Твоя правда.
– Дурость тоже моя, – сверкнула она зубами. – Гарькой зовут. Меня здесь на всех торгах знают.
– Знают, знают, только не берут. – В разговор встряла рабыня справа. Ей было уже на все наплевать. Со шрамами на лице или без ноги, без руки или без глаза… блеклая и безвкусная, точно каша без соли, она вошла в те года, когда рушатся надежды, а грядущее мрачно и безысходно.
Невзрачная, белесая рабыня схватила Безрода за руку, прижалась всем телом и горячо зашептала:
– Купи меня, вой! Верой и правдой буду тебе служить! Холодными ночами согрею и ребенка рожу без ропота. Только купи! Только купи! Купи!..
Сивый лишь взглянул в заплаканные глаза, и бледные пальцы судорожно сжались. То не просто пальцы сжались, то ее душа отдернулась, как будто по свежей ране огнем прошлись. Рабыня бессильно сползла наземь, как если бы в одночасье исчезло тело и на пол опустилась лишь мятая сорочка. Гарька тут же вздернула на ноги соседку по загону. Безрод покосился на хозяина.
– Так и скитается Гарька по рабским торжищам. – Усач улыбнулся. – Уже все знают, и никто к себе не перекупает. Только я, дурак, пою, кормлю, не теряю надежды сбыть с рук долой.
– А если бы снасильничать захотели?
– Пока, слава богам, обходилось. – Гарька сотворила обережное знамение.
Безрод усмехнулся, повернулся к хозяину:
– А сам чего душой маешься? Чего нелюбимым делом занят?
Усач поморщился:
– Не мое это! Не мое! Руки под меч заточены, не под весы. Когда батя помер, торг я и унаследовал. Но душе тесно. Задыхаюсь. Не могу. Думал – что с меня, дурня, возьмешь, года не проторгую, разорюсь. Ан нет! Не разоряюсь! Богатею. И горла не деру, и гостей не привечаю, а ко мне все идут и идут! Небось раньше всех ко мне зашел?
– Да.
– И девку у меня возьмешь. Не нынче, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Не ту, так другую. Эх…
Усач горько махнул рукой. Ровно крылья птице подрезали. Свалилось отцово дело, как снег на голову, по рукам-ногам опутало, лететь не дало. Сидит надутый, будто сыч, деньгами обзаводится. Как в болото затягивает.
– Когда отец помирал, слово с меня взял. Из горла вырвал. Разве родителю на смертном одре откажешь! И вот сижу. Богатею, вишь…
Глава 14
ОНА?
В другом загоне Безрод также не нашел того, чего искал. И в третьем. И в четвертом, и в пятом. А чего искал, сам толком не знал. Увидеть бы, а там само собой станет ясно – она.
Тычок заждался, испереживался, все углы в избе промерил. Безрода лишь отпусти одного – полгорода против себя восстановит. Ходи потом, замиряйся со всеми! А Сивый сам не заметил, как весь день в городе проторчал. Там остановится, сластей прикупит, здесь вина заморского попробует. Но стоило вручить Тычку кулечек сластей – старик мигом подобрел. Заговорщицки подмигнул – дескать, по девкам ходил, повеса? Сивый, ухмыляясь, кивнул. По девкам. Да только все впустую.
– Хозяин принимает новых постояльцев, – шепнул балагур. – Еще не прознал, кто такие. Вот только сговорились. Будут весьма скоро.
– То его дело. Постоялый двор без постояльцев – что ножны без меча.
– Не принес бы Злобог сварливых да крутонравных.
– Всем на земле место найдется.
После захода солнца пришли новые постояльцы. Сразу стало шумно, изба ожила, ожили девки, ожил хозяин. Безрод только усмехнулся. Когда к себе поднимался, краем глаза видел новых гостей. Пришли откуда-то издалека. Никогда не встречал такой росписи по рубахам. И шапки у них по-другому кроены, и сапоги непохоже сшиты. Разве что мечи такие же. Так новый меч придумать труднее, чем новый узор. Почитай, уже все придумали: прямые, гнутые, короткие, длинные, для одной руки, для двух, узкие и широкие. Даже топор изобрели. А узоры по рубахам до сих придумывают.
Наутро Безрод чуть свет спустился в трапезную, еще никого на ногах не было. Вновь прибывшие отсыпались после бани и видели десятые сны, Тычок тоже воевал с подушкой. Сивый положил кусок мяса на хлеб и, не задерживаясь, ушел на торжище. Давешний хозяин Грец Несчастный хмуро кивнул. Гарька встретила как старого знакомого. Зашептала на ухо:
– Так не возьмешь меня? Я страсть как истова в любви!
Безрод усмехнулся и покачал головой.
– Боюсь, обнимешь и задавишь. Разве мне с тобою тягаться?
– Уж то верно! Как обниму, так держись за этот свет! А чего ищешь, нет. Сама для тебя выглядываю.
– Чего ж так?
– Понравился ты мне. Всем хорош, всем удался, да только…
– Только что?
– Трусоват маленько.
Сивый не сдержал хохота. Наверное, давно рабский загон не сотрясался чистым заливистым смехом. Все уши позажимали.
– Давеча тулуки пришли. Рабынь привезли. Грец купил десяток.
– И что?
– Ничего хорошего. Квелые все какие-то. Без слез не взглянешь. Вон в углу стоят. Дичатся еще.
Безрод прошел в указанный Гарькой угол. Новые рабыни сбились в стайку и жались друг к другу, будто знались всю жизнь. Грец, как другие работорговцы, плетьми рабынь не охаживал и в колодки не загонял. Сбежит какая, ловить не станет – скатертью дорога. Но бедняжкам стоило только кинуть взгляд на равнодушное лицо усача, как руки-ноги словно отнимались. Безучастное лицо с глазами, пустыми от тоски. Так же глядели кругом те, кто нападал на их деревни и жег дома. Этот усатый голову отрубит – и не задумается!
Не те. Среди этих рабынь ее нет. Безрод каждой заглянул в глаза и ничего, кроме страха, не увидел.
– А вот Крайр сам в походы ходит. – Гарька показала рукой на восток. – Там его загон. Пустой стоит. За добычей ушел.
Безрод проходил вчера мимо пустого загона, в ста шагах от загона Греца, и дивился. Кругом полно живого товара, а тут пусто. И не просто пусто, а – ни единой души, кроме сторожа.
– Давно ушел?
– Да с месяц. А может, больше.
– Стало быть, скоро будет?
– Да уж всяко так выходит.
Подошел Грец.
– Не выбрал ещё?
– Да все не то.
– А чего ищешь?
– Знать бы самому.
– Забирай Гарьку – и делу венец.
– Боязно.
– Тебе?
– А если захочу любви, да не ко времени? А вдруг осерчает, когда полезу?
Грец Несчастный в раздумьях почесал макушку.
– Ты прав, может покалечить.
– Любовь – страшная сила, – ухмыляясь, бросил Сивый и покосился на Гарьку. Та не слышала, но подмигнула.
В остальных загонах Безроду также не повезло. Не те девки, не тот день. Все не то.
Безрод вернулся на постоялый двор и, не задерживаясь, прошел к себе наверх. Город очень велик, и много в нем диковин. В нижнем городе скоморохи действо играли. Ходили на руках, смешно подрыгивая ногами с бубенцами на пятках, взбирались друг на друга, втрое вырастая над толпой, показывали чудеса. У одного в руке был рогалик, махнул – и не стало. Уж дети все обыскали – не нашли, а шут в красном колпаке вынул рогалик у самого маленького из шапки. Ему и отдал. Дети аж завизжали от восторга. Безрод пока никак не привык к тому, что стал богат. На торгу купил платок, расписанный чудными птицами. Висел на шесте, колыхался под ветром, а птицы шевелились, будто живые, – вот расправят крылья и взлетят. Хоть и некому пока дарить, а все равно взял. Мог взять – и взял. Аж самому неловко стало. Бери, что хочешь, на все деньги есть. Будто не в свои одежки влез. Неловко, неуютно.
А в верхнем городе видел диво. Местный князь поставил драчную избу. Видать, умудрен годами человек. Чем запрещать драки, а потом со стражей по всему городу виноватых искать, князь поставил избу особо для драчунов. Дабы город не баламутили, а чесали друг другу холки в одном месте. И людям спокойно, и городу прибыток: ведь хочешь драться – звени деньгами. Пусть хоть поубиваются. Драчной пристав блюдет правила, а драчуны знают, на что идут. Потому и не требовали виры после честного боя. Бывало, что и насмерть дрались. Бывало, что оружные. Всякое бывало. Ни дня не пустовала драчная изба. Велика, просторна, хоть стенка на стенку сходись. Хоть десять на десять бейся, локтями толкаться не придется. Места хватит. Безрод помялся у входа – да и вошел внутрь. Большая избища, хочешь – на лошади езди, кровля держится на столбах, по стенам идут помостки для любопытных. Сивый протолкался поближе, в нем признали не местного – и дружелюбно потеснились.
– …Дурень Леннец! Кровью рассопливится, глаза свету невзвидят, отделает его тулук, ровно чучело! – поймал Безрод обрывки разговора.
Говорили соседи – невысокий гончар и кузнечный подмастерье. А внизу жилистый тулук умело бил худющего паренька, и того под ударами качало, ровно ковыль под ветром. Парень закрывал голову, но жестокие удары потрясали даже через руки.
– Чего не поделили? – прошептал Безрод направо, гончару.
– Да известно чего, – скривился маленький гончар. – Дорогу. Не успел парень убраться, толкнул. Сам толкнул, сам и упал. Нет бы тулуку все обратить в шутку – ведь видел, что зазевался парнишка, так нет же! Оказалось, нельзя иначе! Дескать, воинскую честь оттоптал! Тьфу, позорище!
Гончар в сердцах плюнул себе под ноги, и Безрод молча с ним согласился. Не дело тулук удумал. А паренек смел. Не побоялся встать против бывалого бойца. Ему бы теперь и завтра встать. Просто встать. Леннец не сдается. Стоит из последних сил, шатается под ударами, живого места нет, но не падает и знака не дает. Тулук уже и сам не рад. Паренек не иначе падет мертвым, и к тулуку прилепится прозвище «поедатель детей». А что ему делать с этим обидным прозвищем? Отступить? Как тогда назовут? Куда ни кинь, всюду клин.
Безрод молча глядел вниз. Парень прислонился к столбу и опустил руки. Тулук уже не бил, просто поднял противника на руки и бросил на пол. Чтобы больше не встал. Но Леннец завозился на полу и попытался подняться.
– Лежи, дурень! – заорал гончар.
– Не вставай, дурья голова! – кричали с помостков.
Но вряд ли парень слышал.
– Видел, что много сильней, – нет же, с мальцом связался! – Гончар не вынес мук, бросил вниз, тулуку.
Тулук поднял голову, нашел глаза гончара и досадливо отмахнулся. Дескать, сам вижу, не трави душу. И так тошно. Тулук, выйдя живым из многих схваток, может быть, впервые в жизни растерялся. Что делать? Добить мальчишку и покрыть себя позорной славой убийцы детей, или…
Тулук с мольбой в глазах оглядел помостки. Но люди прятали глаза. Еще чего не хватало! Кричать отсюда, сверху, одно дело, а спуститься вниз да встать заместо глупого паренька – совсем другое. А сам виноват! Нечего было ворон считать. Надо было под ноги глядеть. Не абы кого пихнул – воя!
Тулук с надеждой в глазах оглядывал помостки, но зеваки лишь прятались друг за друга. Безрод знал правило. Если хочешь выйти заместо одного из поединщиков – никто и слова против не скажет. И когда тулук нашел Безродовы глаза, Сивый коротко кивнул. Махом перескочил невысокие перильца и встал на бранное поле. Прислонил меч к столбу. Снял верховку, шапку, бросил все рядом с мечом и подошел к тулуку. Бранная изба замерла и даже дыхание затаила. Бритую голову тулука расчертил длинный шрам от макушки к шее, две пряди волос, перетянутые цветной тесьмой, будто рога, торчали с обеих сторон над ушами и свисали на плечи. Тулук будто и не дрался, даже не запыхался, глядел перед собою ровно и спокойно. Мускулистый, жилистый, не последний в битве, он молча ждал, ссутулив плечи.
Безрод ударил. Без замаха. В полскорости. Но по тому, как дернулись глаза тулука, Сивый видел, что противник успевает… Но почему-то не успел. Под шумные крики зевак он повалился на пол, и последнее, что увидел Безрод в угасающих глазах, была благодарность.
Тут же, у крыльца драчной избы, Безрод поймал за руку какого-то зеваку. Старик распродал весь товар и наладился было обратно, да слыхал, что в городе есть странная изба, где просто так дерутся. Вот и завернул на телеге сюда. Хорошая изба. Нужная. Старику пришлась по нраву. И только уселся в телеге поудобней, кто-то поймал за рукав. Селянин обернулся, хотел обругать – что за шутки такие? А это давешний седой, что заместо паренька встал. Ох и страшен вблизи! Старик сотворил знамение богам, чтобы хранили-берегли. Куда уж тут ругаться, живым бы отпустил!
– А я тут это… восвояси еду.
– Пойдем со мной.
– Куда это? – засуетился старик, незаметно пряча деньги в доски. – Не пойду! Никуда не пойду!
– Подсобить нужно. Пойдем.
– Нет! Нет! Никуда не пойду!
Безрод нахмурился, а потом усмехнулся. Старик держался обеими руками за телегу, будто его собирались отдирать от досок и насильно куда-то тащить.
– А кончанский старшина знает?
– О чем?
– Про то самое.
– Что – то самое?
– А как ты ехал, ехал…
– Ехал, ехал?
– Да. Ехал, ехал, и… Но ты ведь не хотел? Просто так получилось. И свидетели имеются.
Глаза старого пройдохи округлились от ужаса.
– Я… не хотел. Лошадь сама полезла на мостовую. И проехал-то всего ничего. И – шагом! Слышишь, шагом! И щепочки от мостовой не отколол!
Про мостовую Безрод не знал, но хитрому пахарю попасть в город и на чем-нибудь не схитрить – как в нужное время не вдохнуть. Что-нибудь да отыщется.
– Что же делать? – Безрод с трудом прятал ухмылку, а она лезла на губы и лезла.
– Что делать? – прошептал старик, прикидывая, сколько денег взыщет с него старшина.
– Отвезем кое-кого домой, и… так и быть, езжай восвояси. – Безрод принял милостивое решение и всепрощенчески махнул рукой.
– Куда? – выпалил старик.
– Куда надо. Ступай за мной.
Безрод провел старика в драчную избу, показал на паренька, а сам помог подняться тулуку.
– Неси в телегу.
Старик безропотно подхватил паренька на руки и отнес в телегу.
– А теперь трогай. Да потише.
– Рыжуха не рвет. И надо будет – не допросишься. Ну пош-шла, старушка!
Еще в избе Сивый узнал, кто откуда. Паренек из нижнего города, подмастерье ткача, тулук – тоже из нижнего города, с какого-то постоялого двора. Так и поехали по дуге – сначала в нижний город к пареньку, потом на постоялый двор к тулуку. Пареньку хуже, с него, стало быть, и начинать.
– Поди сюда. – Безрод поманил мальчишку на одной из улиц ткацкого конца. – Знаешь его?
– Да это Леннец Худой. – Безрод поднял мальчишку над телегой. – Ух ты! А он дрался? Вот с этим? А кто победил?
– Я. – Сивый поставил мальчишку наземь и шлепнул по заднице. – Где его дом?
– Там. – Мальчишка показал. – Они с дедом живут.
– А бабы в доме есть?
– Не-а. – Мальчишка покачал головой. – Нету.
Это плохо. Парню нужна женская рука, и лучше всего материнская. Да и отцова неплоха.
– А девка у него есть?
– Нету. Его девки стороной обходят. Говорят, неласковый, молчаливый.
А еще крепкий и стойкий. Смелый и упрямый.
– Беги домой. Поди, мамка ищет.
Мальчишка убежал, но недалеко. Тут же собрал вокруг себя приятелей – таких же голозадых, беспортошных, и, размахивая руками, принялся что-то горячо рассказывать, то и дело показывая рукой на телегу.
Безрод ногой толкнул скрипучую дверь на дубовых петлях, поклонился притолоке и внес парня в избу. Старый дед, кряхтя, поднялся с лавки и, опираясь на клюку, с трудом встал в середине избы. Подслеповато сощурился.
– Не признаю, гости дорогие. Уж не обессудьте.
Сивый положил парнишку на лавку у стены.
– Пригляди за ним, старик. Жив твой парень. Жив. Бит сильно.
Хозяин помолчал, подошел к внуку, тяжело опустился рядом и положил древние пальцы на живчик.
– Сынок, света поднеси, – попросил старик.
Безрод снял со стола маслянку и осветил старику внука. Дед провел заскорузлыми пальцами по лицу, по ребрам, послушал дыхание, сердце, еле слышно облегченно выдохнул и тихо спросил:
– Как?
– В драчной избе. С воем схлестнулся.
– И стоял до последнего?
– До последнего.
– И не сдался?
– Нет.
Старик усмехнулся:
– Весь в меня. Я тоже отчаянный был. Отец его, мой сын, в море сгинул, мать родами скончалась. Так и живем – старый да молодой.
– Старик, досталось ему крепко. Выходишь? У самого-то сил достанет?
– А куда деваться? Соседи помогут. Да и сам в ранах разумею. До земли бы тебе поклонился, добрый человек, да не могу.
– И ты будь здоров, старик.
– Да уж буду, – вздохнул дед. – Должен быть.
– Теперь куда?
Безрод посмотрел на тулука. Тот порывался спрыгнуть с телеги и пойти пешком, да Сивый не дал. Голова может закружиться. Тулук прошептал:
– Давай прямо. Там покажу.
Телега тронулась: Лошадь осторожно перебирала ногами, будто чуяла, что больного везет. Тулук застонал. Удар был сильный, а тулук совсем не закрылся. Просто не поднял рук и встретил кулак открытым лицом. Как будто почувствовал в Безроде того, кто может лишить памяти одним ударом.
Лошадь подошла к постоялому двору «Красное яблоко», и тулук велел остановить. Сивый еле заметно усмехнулся. Лучше не придумаешь! Спустил битого воя наземь, перебросил его руку через свою шею и повел в избу. Утро вечера мудренее.
На пороге тулук застонал. Вяло перебирая ногами, поднялся по ступенькам, мотнул головой и зашептал:
– Ну вот…
Сивый толкнул дверь, и они вошли. Трапезная оказалась полна, но в одно мгновение повисла мертвая тишина. Воевода тулуков изменился в лице и что-то зашептал. Несколько десятков двукосмых мореходов, как раз дружина боевой ладьи, перестали жевать и уставились на вошедших.
– Агюр! – громогласно рявкнул кто-то, и трапезная мгновенно пришла в движение.
С шумом роняя скамьи на пол, тулуки выскочили из-за стола, и сразу несколько воев подхватили Агюра на руки.
Безрода обступили новые соседи.
– Что стряслось?
– Кто?
– Где ты его нашел?
– Что все это значит?
Сивый исподлобья оглядывал воев и мрачнел. Врать не хотелось, а что поймешь из короткого: «Я бил. Так было нужно»… Разве объяснить в двух словах? Безрод подобрался, выглянул из-под бровей.
Тычок заждался, испереживался, все углы в избе промерил. Безрода лишь отпусти одного – полгорода против себя восстановит. Ходи потом, замиряйся со всеми! А Сивый сам не заметил, как весь день в городе проторчал. Там остановится, сластей прикупит, здесь вина заморского попробует. Но стоило вручить Тычку кулечек сластей – старик мигом подобрел. Заговорщицки подмигнул – дескать, по девкам ходил, повеса? Сивый, ухмыляясь, кивнул. По девкам. Да только все впустую.
– Хозяин принимает новых постояльцев, – шепнул балагур. – Еще не прознал, кто такие. Вот только сговорились. Будут весьма скоро.
– То его дело. Постоялый двор без постояльцев – что ножны без меча.
– Не принес бы Злобог сварливых да крутонравных.
– Всем на земле место найдется.
После захода солнца пришли новые постояльцы. Сразу стало шумно, изба ожила, ожили девки, ожил хозяин. Безрод только усмехнулся. Когда к себе поднимался, краем глаза видел новых гостей. Пришли откуда-то издалека. Никогда не встречал такой росписи по рубахам. И шапки у них по-другому кроены, и сапоги непохоже сшиты. Разве что мечи такие же. Так новый меч придумать труднее, чем новый узор. Почитай, уже все придумали: прямые, гнутые, короткие, длинные, для одной руки, для двух, узкие и широкие. Даже топор изобрели. А узоры по рубахам до сих придумывают.
Наутро Безрод чуть свет спустился в трапезную, еще никого на ногах не было. Вновь прибывшие отсыпались после бани и видели десятые сны, Тычок тоже воевал с подушкой. Сивый положил кусок мяса на хлеб и, не задерживаясь, ушел на торжище. Давешний хозяин Грец Несчастный хмуро кивнул. Гарька встретила как старого знакомого. Зашептала на ухо:
– Так не возьмешь меня? Я страсть как истова в любви!
Безрод усмехнулся и покачал головой.
– Боюсь, обнимешь и задавишь. Разве мне с тобою тягаться?
– Уж то верно! Как обниму, так держись за этот свет! А чего ищешь, нет. Сама для тебя выглядываю.
– Чего ж так?
– Понравился ты мне. Всем хорош, всем удался, да только…
– Только что?
– Трусоват маленько.
Сивый не сдержал хохота. Наверное, давно рабский загон не сотрясался чистым заливистым смехом. Все уши позажимали.
– Давеча тулуки пришли. Рабынь привезли. Грец купил десяток.
– И что?
– Ничего хорошего. Квелые все какие-то. Без слез не взглянешь. Вон в углу стоят. Дичатся еще.
Безрод прошел в указанный Гарькой угол. Новые рабыни сбились в стайку и жались друг к другу, будто знались всю жизнь. Грец, как другие работорговцы, плетьми рабынь не охаживал и в колодки не загонял. Сбежит какая, ловить не станет – скатертью дорога. Но бедняжкам стоило только кинуть взгляд на равнодушное лицо усача, как руки-ноги словно отнимались. Безучастное лицо с глазами, пустыми от тоски. Так же глядели кругом те, кто нападал на их деревни и жег дома. Этот усатый голову отрубит – и не задумается!
Не те. Среди этих рабынь ее нет. Безрод каждой заглянул в глаза и ничего, кроме страха, не увидел.
– А вот Крайр сам в походы ходит. – Гарька показала рукой на восток. – Там его загон. Пустой стоит. За добычей ушел.
Безрод проходил вчера мимо пустого загона, в ста шагах от загона Греца, и дивился. Кругом полно живого товара, а тут пусто. И не просто пусто, а – ни единой души, кроме сторожа.
– Давно ушел?
– Да с месяц. А может, больше.
– Стало быть, скоро будет?
– Да уж всяко так выходит.
Подошел Грец.
– Не выбрал ещё?
– Да все не то.
– А чего ищешь?
– Знать бы самому.
– Забирай Гарьку – и делу венец.
– Боязно.
– Тебе?
– А если захочу любви, да не ко времени? А вдруг осерчает, когда полезу?
Грец Несчастный в раздумьях почесал макушку.
– Ты прав, может покалечить.
– Любовь – страшная сила, – ухмыляясь, бросил Сивый и покосился на Гарьку. Та не слышала, но подмигнула.
В остальных загонах Безроду также не повезло. Не те девки, не тот день. Все не то.
Безрод вернулся на постоялый двор и, не задерживаясь, прошел к себе наверх. Город очень велик, и много в нем диковин. В нижнем городе скоморохи действо играли. Ходили на руках, смешно подрыгивая ногами с бубенцами на пятках, взбирались друг на друга, втрое вырастая над толпой, показывали чудеса. У одного в руке был рогалик, махнул – и не стало. Уж дети все обыскали – не нашли, а шут в красном колпаке вынул рогалик у самого маленького из шапки. Ему и отдал. Дети аж завизжали от восторга. Безрод пока никак не привык к тому, что стал богат. На торгу купил платок, расписанный чудными птицами. Висел на шесте, колыхался под ветром, а птицы шевелились, будто живые, – вот расправят крылья и взлетят. Хоть и некому пока дарить, а все равно взял. Мог взять – и взял. Аж самому неловко стало. Бери, что хочешь, на все деньги есть. Будто не в свои одежки влез. Неловко, неуютно.
А в верхнем городе видел диво. Местный князь поставил драчную избу. Видать, умудрен годами человек. Чем запрещать драки, а потом со стражей по всему городу виноватых искать, князь поставил избу особо для драчунов. Дабы город не баламутили, а чесали друг другу холки в одном месте. И людям спокойно, и городу прибыток: ведь хочешь драться – звени деньгами. Пусть хоть поубиваются. Драчной пристав блюдет правила, а драчуны знают, на что идут. Потому и не требовали виры после честного боя. Бывало, что и насмерть дрались. Бывало, что оружные. Всякое бывало. Ни дня не пустовала драчная изба. Велика, просторна, хоть стенка на стенку сходись. Хоть десять на десять бейся, локтями толкаться не придется. Места хватит. Безрод помялся у входа – да и вошел внутрь. Большая избища, хочешь – на лошади езди, кровля держится на столбах, по стенам идут помостки для любопытных. Сивый протолкался поближе, в нем признали не местного – и дружелюбно потеснились.
– …Дурень Леннец! Кровью рассопливится, глаза свету невзвидят, отделает его тулук, ровно чучело! – поймал Безрод обрывки разговора.
Говорили соседи – невысокий гончар и кузнечный подмастерье. А внизу жилистый тулук умело бил худющего паренька, и того под ударами качало, ровно ковыль под ветром. Парень закрывал голову, но жестокие удары потрясали даже через руки.
– Чего не поделили? – прошептал Безрод направо, гончару.
– Да известно чего, – скривился маленький гончар. – Дорогу. Не успел парень убраться, толкнул. Сам толкнул, сам и упал. Нет бы тулуку все обратить в шутку – ведь видел, что зазевался парнишка, так нет же! Оказалось, нельзя иначе! Дескать, воинскую честь оттоптал! Тьфу, позорище!
Гончар в сердцах плюнул себе под ноги, и Безрод молча с ним согласился. Не дело тулук удумал. А паренек смел. Не побоялся встать против бывалого бойца. Ему бы теперь и завтра встать. Просто встать. Леннец не сдается. Стоит из последних сил, шатается под ударами, живого места нет, но не падает и знака не дает. Тулук уже и сам не рад. Паренек не иначе падет мертвым, и к тулуку прилепится прозвище «поедатель детей». А что ему делать с этим обидным прозвищем? Отступить? Как тогда назовут? Куда ни кинь, всюду клин.
Безрод молча глядел вниз. Парень прислонился к столбу и опустил руки. Тулук уже не бил, просто поднял противника на руки и бросил на пол. Чтобы больше не встал. Но Леннец завозился на полу и попытался подняться.
– Лежи, дурень! – заорал гончар.
– Не вставай, дурья голова! – кричали с помостков.
Но вряд ли парень слышал.
– Видел, что много сильней, – нет же, с мальцом связался! – Гончар не вынес мук, бросил вниз, тулуку.
Тулук поднял голову, нашел глаза гончара и досадливо отмахнулся. Дескать, сам вижу, не трави душу. И так тошно. Тулук, выйдя живым из многих схваток, может быть, впервые в жизни растерялся. Что делать? Добить мальчишку и покрыть себя позорной славой убийцы детей, или…
Тулук с мольбой в глазах оглядел помостки. Но люди прятали глаза. Еще чего не хватало! Кричать отсюда, сверху, одно дело, а спуститься вниз да встать заместо глупого паренька – совсем другое. А сам виноват! Нечего было ворон считать. Надо было под ноги глядеть. Не абы кого пихнул – воя!
Тулук с надеждой в глазах оглядывал помостки, но зеваки лишь прятались друг за друга. Безрод знал правило. Если хочешь выйти заместо одного из поединщиков – никто и слова против не скажет. И когда тулук нашел Безродовы глаза, Сивый коротко кивнул. Махом перескочил невысокие перильца и встал на бранное поле. Прислонил меч к столбу. Снял верховку, шапку, бросил все рядом с мечом и подошел к тулуку. Бранная изба замерла и даже дыхание затаила. Бритую голову тулука расчертил длинный шрам от макушки к шее, две пряди волос, перетянутые цветной тесьмой, будто рога, торчали с обеих сторон над ушами и свисали на плечи. Тулук будто и не дрался, даже не запыхался, глядел перед собою ровно и спокойно. Мускулистый, жилистый, не последний в битве, он молча ждал, ссутулив плечи.
Безрод ударил. Без замаха. В полскорости. Но по тому, как дернулись глаза тулука, Сивый видел, что противник успевает… Но почему-то не успел. Под шумные крики зевак он повалился на пол, и последнее, что увидел Безрод в угасающих глазах, была благодарность.
Тут же, у крыльца драчной избы, Безрод поймал за руку какого-то зеваку. Старик распродал весь товар и наладился было обратно, да слыхал, что в городе есть странная изба, где просто так дерутся. Вот и завернул на телеге сюда. Хорошая изба. Нужная. Старику пришлась по нраву. И только уселся в телеге поудобней, кто-то поймал за рукав. Селянин обернулся, хотел обругать – что за шутки такие? А это давешний седой, что заместо паренька встал. Ох и страшен вблизи! Старик сотворил знамение богам, чтобы хранили-берегли. Куда уж тут ругаться, живым бы отпустил!
– А я тут это… восвояси еду.
– Пойдем со мной.
– Куда это? – засуетился старик, незаметно пряча деньги в доски. – Не пойду! Никуда не пойду!
– Подсобить нужно. Пойдем.
– Нет! Нет! Никуда не пойду!
Безрод нахмурился, а потом усмехнулся. Старик держался обеими руками за телегу, будто его собирались отдирать от досок и насильно куда-то тащить.
– А кончанский старшина знает?
– О чем?
– Про то самое.
– Что – то самое?
– А как ты ехал, ехал…
– Ехал, ехал?
– Да. Ехал, ехал, и… Но ты ведь не хотел? Просто так получилось. И свидетели имеются.
Глаза старого пройдохи округлились от ужаса.
– Я… не хотел. Лошадь сама полезла на мостовую. И проехал-то всего ничего. И – шагом! Слышишь, шагом! И щепочки от мостовой не отколол!
Про мостовую Безрод не знал, но хитрому пахарю попасть в город и на чем-нибудь не схитрить – как в нужное время не вдохнуть. Что-нибудь да отыщется.
– Что же делать? – Безрод с трудом прятал ухмылку, а она лезла на губы и лезла.
– Что делать? – прошептал старик, прикидывая, сколько денег взыщет с него старшина.
– Отвезем кое-кого домой, и… так и быть, езжай восвояси. – Безрод принял милостивое решение и всепрощенчески махнул рукой.
– Куда? – выпалил старик.
– Куда надо. Ступай за мной.
Безрод провел старика в драчную избу, показал на паренька, а сам помог подняться тулуку.
– Неси в телегу.
Старик безропотно подхватил паренька на руки и отнес в телегу.
– А теперь трогай. Да потише.
– Рыжуха не рвет. И надо будет – не допросишься. Ну пош-шла, старушка!
Еще в избе Сивый узнал, кто откуда. Паренек из нижнего города, подмастерье ткача, тулук – тоже из нижнего города, с какого-то постоялого двора. Так и поехали по дуге – сначала в нижний город к пареньку, потом на постоялый двор к тулуку. Пареньку хуже, с него, стало быть, и начинать.
– Поди сюда. – Безрод поманил мальчишку на одной из улиц ткацкого конца. – Знаешь его?
– Да это Леннец Худой. – Безрод поднял мальчишку над телегой. – Ух ты! А он дрался? Вот с этим? А кто победил?
– Я. – Сивый поставил мальчишку наземь и шлепнул по заднице. – Где его дом?
– Там. – Мальчишка показал. – Они с дедом живут.
– А бабы в доме есть?
– Не-а. – Мальчишка покачал головой. – Нету.
Это плохо. Парню нужна женская рука, и лучше всего материнская. Да и отцова неплоха.
– А девка у него есть?
– Нету. Его девки стороной обходят. Говорят, неласковый, молчаливый.
А еще крепкий и стойкий. Смелый и упрямый.
– Беги домой. Поди, мамка ищет.
Мальчишка убежал, но недалеко. Тут же собрал вокруг себя приятелей – таких же голозадых, беспортошных, и, размахивая руками, принялся что-то горячо рассказывать, то и дело показывая рукой на телегу.
Безрод ногой толкнул скрипучую дверь на дубовых петлях, поклонился притолоке и внес парня в избу. Старый дед, кряхтя, поднялся с лавки и, опираясь на клюку, с трудом встал в середине избы. Подслеповато сощурился.
– Не признаю, гости дорогие. Уж не обессудьте.
Сивый положил парнишку на лавку у стены.
– Пригляди за ним, старик. Жив твой парень. Жив. Бит сильно.
Хозяин помолчал, подошел к внуку, тяжело опустился рядом и положил древние пальцы на живчик.
– Сынок, света поднеси, – попросил старик.
Безрод снял со стола маслянку и осветил старику внука. Дед провел заскорузлыми пальцами по лицу, по ребрам, послушал дыхание, сердце, еле слышно облегченно выдохнул и тихо спросил:
– Как?
– В драчной избе. С воем схлестнулся.
– И стоял до последнего?
– До последнего.
– И не сдался?
– Нет.
Старик усмехнулся:
– Весь в меня. Я тоже отчаянный был. Отец его, мой сын, в море сгинул, мать родами скончалась. Так и живем – старый да молодой.
– Старик, досталось ему крепко. Выходишь? У самого-то сил достанет?
– А куда деваться? Соседи помогут. Да и сам в ранах разумею. До земли бы тебе поклонился, добрый человек, да не могу.
– И ты будь здоров, старик.
– Да уж буду, – вздохнул дед. – Должен быть.
– Теперь куда?
Безрод посмотрел на тулука. Тот порывался спрыгнуть с телеги и пойти пешком, да Сивый не дал. Голова может закружиться. Тулук прошептал:
– Давай прямо. Там покажу.
Телега тронулась: Лошадь осторожно перебирала ногами, будто чуяла, что больного везет. Тулук застонал. Удар был сильный, а тулук совсем не закрылся. Просто не поднял рук и встретил кулак открытым лицом. Как будто почувствовал в Безроде того, кто может лишить памяти одним ударом.
Лошадь подошла к постоялому двору «Красное яблоко», и тулук велел остановить. Сивый еле заметно усмехнулся. Лучше не придумаешь! Спустил битого воя наземь, перебросил его руку через свою шею и повел в избу. Утро вечера мудренее.
На пороге тулук застонал. Вяло перебирая ногами, поднялся по ступенькам, мотнул головой и зашептал:
– Ну вот…
Сивый толкнул дверь, и они вошли. Трапезная оказалась полна, но в одно мгновение повисла мертвая тишина. Воевода тулуков изменился в лице и что-то зашептал. Несколько десятков двукосмых мореходов, как раз дружина боевой ладьи, перестали жевать и уставились на вошедших.
– Агюр! – громогласно рявкнул кто-то, и трапезная мгновенно пришла в движение.
С шумом роняя скамьи на пол, тулуки выскочили из-за стола, и сразу несколько воев подхватили Агюра на руки.
Безрода обступили новые соседи.
– Что стряслось?
– Кто?
– Где ты его нашел?
– Что все это значит?
Сивый исподлобья оглядывал воев и мрачнел. Врать не хотелось, а что поймешь из короткого: «Я бил. Так было нужно»… Разве объяснить в двух словах? Безрод подобрался, выглянул из-под бровей.