Страница:
Безрод, усмехаясь, засыпал под их перебранку, под легкими Тычковыми руками и Гарькиным низким бухтением.
А утром встал ни свет ни заря. Еще сопел во сне Тычок, еще кряхтела на женской половине Гарька, а снаружи кто-то уже возился. Ворожея, наверное, больше некому. Вот ведь не спится. Пошатываясь, Безрод вышел на крыльцо. В глубине двора, в серой полутьме рождались мерные глухие удары – наверное, топора по дровине, а может быть, долота по тесу. Безрод сошел с крыльца, ступил босиком на холодную землю и, разбивая на лужицах молодой ледок, зашагал к дровнице.
– Чего подскочил? В тепле не спится?
– Дай топор, что ли. У меня всяко ловчее выйдет. – Безрод потянулся за топором.
Ворожея усмехнулась и выпустила колун из рук.
– Гляди, перекосит работу на левую сторону. Ведь в левом боку рана?
– В левом, – поморщился Безрод. Давно хотел спросить, как звать хозяйку, да все недосуг было.
– Звать-то как? А то все «бабка» да «бабка».
– Когда-то Ясной звали.
Показалось или ворожея и впрямь улыбнулась? Тепло, без всякой задней мысли, просто оттого, что вспомнила многоцветное, вкусное, молочное детство.
– Сам-то кто?
– А никто, – усмехнулся Безрод. – Две руки, две ноги, хожу по свету. Живу, дышу…
– И баба твоя жить будет. – Ворожея кивнула на избу. – Где ж ее так, сердешную?
– В драку полезла. Порубили.
– А сам что? Не сберег? Все по драчным избам ножом машешь?
– Машу вот.
– Вижу. Дурень! Уже сединой виски подернуло, а ума все нет!
– Да где ж его взять, если мамка не дала? – Потихоньку, не напрягая раны, Безрод покалывал дрова. Благо береза тонкая пошла.
– У отца возьми.
– Дай отца – возьму.
– Выходит, безрод?
Сивый усмехнулся. Ровно в воду бабка глядит. А может быть, и впрямь глядит. Ворожцам все прозрачно, все видно – хоть небо, хоть вода.
– А ну глянь-ка на меня! – Ясна отчего-то сощурилась, подошла близко, едва не под самый топор, и остро зыркнула исподлобья на Безрода.
Сивый остановил топор на замахе, над самой головой ворожеи, нахмурился и медленно убрал колун. Старуха шагнула под топор, даже глазом не моргнув, будто знала, что все обойдется.
– В глаза мне гляди, парень, в глаза! – Ясна будто искала что-то в Безроде. Смотрела пристально, не отводя взгляда, и вдруг подбородок хозяйки мелко-мелко задрожал, будто хотела что-то сказать, да горло пережало. Глядел Сивый спокойно, дышал ровнехонько, но чем дольше смотрела Ясна в синие глаза, тем сильнее расходилась душа. Как с цепи сорвалась, на дыбы поднялась. Зазнобило, словно упала в студеное море. Холодные, спокойные глаза…
…Холодные, спокойные глаза. Молода была, легкомысленна, вешним ароматным ветром голову сносило напрочь. А синие глаза, что смотрели прямо, не отворачивая, углядела в толпе, на весенних плясках, в березовой роще. Будто спиной тот взгляд почуяла. Оглянулась из середины хоровода и застыла, ровно ноги отнялись. Осанистый кудрявый парень, по всему видать, вой, глядел на нее холодными синими глазами и улыбался. Хорош был собою аж до коленной дрожи. Как рядом оказалась, сама потом не помнила. Проплясали рука об руку весь летний вечерок, и парни, что имели на нее виды, начали недобро коситься. Тогда, почитай, пол-округи в женихах у нее ходила, а вторая половина – дети и старики – по домам сидела. Откуда взялся тот кудрявый да плечистый, никто не знал. Гадали, да все без толку.
А потом, после плясок, когда девки, точно ласточки, стали разлетаться по домам, парни загородили чужаку дорогу. Воробей, самый сильный, закатал рукава рубахи. Не шутили женихи, крепко бить вздумали. Она, дуреха, выглядывала из-за спины синеглазого и от ужаса готова была кричать. Ноги растряслись. Только не так вышло, как парни удумали. Разметал их чужак, словно ветер осеннюю листву. Последних охаживал, когда в свалку ворвался встречный ветер – молодец как молодец, да только тоже незнакомый. Как и своего провожатого, она ни разу чужака не видела. Встали друг против друга, оба нахмурились, а как заглянула второму в глаза, вся содрогнулась. Ровно зима посереди лета упала, а она во всем летнем на звенящий мороз вышла.
– Уйди, брат. Добром прошу! – бросил тогда ее провожатый.
Второй лишь рассмеялся.
И впрямь похожи, точно братья. Глаза у обоих одни и те же, цвета синего неба, только не теплого, а холодного, студеного. И вот чудеса – когда синие глаза, а когда серые. Пока весело было, пока плясали, будто в небесную синь гляделась. А теперь посерели, ровно заволокло небо серыми тучами. Душа вымерзает, пробирает до самого дна. Стало невыносимо страшно, будто разбежалась во весь дух и чудом остановилась на краю пропасти. Нутро охолонуло, как если бы из горячей воды прыгнула в холодную.
– Нет! Не уйду! – Второй зловеще улыбался.
– Сдай в сторонку, – прошептал за спину ее провожатый.
Насмерть перепуганная, она отошла подальше, встала за березкой. Слишком далеко зашли игры, слишком далеко. Думала просто погулять, ладному молодцу голову поморочить, местных парней позлить, – оно же вот как обернулось! Такая каша из-за нее, сопливой, заварилась! Должно быть, серьезные виды имел на первую девку округи кудрявый да плечистый. А тот, второй, громогласно рассмеялся, только недобрым получился его смех. Показалось, будто земля под ногами ходуном заходила, все косточки задребезжали, самый воздух затрепетал, и ни листочек не шелохнулся на березе. А когда отгремел громогласный смех, двое, что назывались братьями, ринулись друг на друга. У Ясны ум за разум зашел. Рот раскрыла, а дышать забыла.
В лесной глуши, на звериной тропе, разыгралась жестокая сшибка. Ясна никогда не видела, чтобы так бились. Не так дрались парни в их деревне, не так бились вои, что иногда бороды друг другу прореживали. Не так. Будто земля стонала, деревья гнулись от поединщиков прочь, а парни, побитые и разбросанные по сторонам, со стонами расползались кто куда. Воздух напитался чудовищной силищей, того и гляди загустеет, все равно что холодец на морозе. Ясна присела у ствола, обняла ноги руками, сникла, зашептала обережный заговор. Думала – ослепнет, думала – оглохнет, думала – из памяти уйдет, громы грохотали, земля дрожала, деревья гнулись. А когда приоткрыла один глаз – бабье ведь никуда не спрячешь – да искоса посмотрела на поединщиков, у самой дыхание перехватило. Ее провожатый гнул брата в колесо, одолевал, ломал. По чуть-чуть, понемногу, но ломал. Тот, второй, не сдавался, сам давил, но нынче выходило не в его пользу. Нелегко далась победа – даже подумала, что, схватись они в другой раз, все могло быть по-другому. Показалось, что смешливому не хватило только везения…
Второй, пошатываясь, уходил в лес, а статный да кудрявый, теперь снулый и растрепанный, прислонился к березе, и отчего-то дерево заскрипело. Сама не поняла, как подошла, сама не упомнила, как кивнула, едва он спросил: «Пойдешь за меня?» Той же ночью все и сладилось. Страшное потом случилось.
Парни поглядывали с опаской, обходили десятой дорогой. Еще не сошли синяки, еще не обсыпалась кровяная корка с губ. Подруги с завистью поглядывали. Не абы кому приглянулась, синеглазый – боец не из последних. Окрестные парни тому доказательством – не ходят, а горбятся, не говорят, а кривятся. Синеглазый ушел, но обещал вернуться. Просил ждать. И все бы ничего, – только взрослые вои, которым парни рассказали о сшибке на звериной тропе, мрачно качали головой. Дед Хмур, самый старый воин в деревне, непонятно как доживший в ратном деле до глубоких седин, все пытал Воробья и остальных:
– А статью каков был?..
– Разбросал по сторонам, ровно молодь неразумную?..
– Говоришь, глаза холодные?..
– К земле гнуло, значит?..
Потом долго молчал, положив руки на клюку. Велел кликнуть Ясну, а когда первая красавица встала на глаза, просто спросил:
– Как звать-то, сказал?
– Нет. – Ясна покачала головой. – Сказал – просто ратник! Просто ратник.
Дед хранил молчание, глядя на молодицу глазами, выцветшими от древности, и отчего-то покачал головой. Отправил девку восвояси, а парням наказал днем и ночью ходить за Ясной, точно хвостики, след в след. Одну не оставлять, и чтобы никто чужой на перестрел не подошел. Парни тогда почесали затылки, спросили – дескать, зачем все это надо. Хмур что-то недовольно буркнул и добавил, чтобы не менее трех парней в шесть острых глаз следили за молодицей, причем оружные. Охотники белке в глаз попадали, им добрый лук не в тягость. Спросили только, долго ли ходить за Ясной, ровно тень.
– Пока не скажу, будете ходить! – отрезал Хмур. А когда озадаченные парни ушли, дед помрачнел, нахмурился и все повторял в бороду: «Не может быть…»
И не подозревала, что ходят за нею – когда трое, когда четверо. Легко ли заметить парней, что кабана обходили, не спугнув? А как-то пошла с подругами в лес по грибы – и сама не поняла, как заблудилась. Заплутала. Тропка наврала, что ли? Глаза подняла, а подруг и нет. Страшно перепугалась тогда. Заозиралась, ища подмоги, и прямо напротив услышала хруст ветвей и шорох травы в чаще. Кто-то шел. Перепугалась. Нет бы обрадоваться живой душе, а вот взяла да перепугалась. Стояла и глядела в чащу, откуда шел треск. Сердце билось, ровно у загнанной. А когда из лесу вышел… глазам не поверила, назад попятилась, такой испуг взял. Да что там испуг – страх, страшище! Сердце в пятки ушло, показалось – бежит, сломя голову, хотя не сделала ни шагу. Все остальное видела будто в тумане. Отовсюду изникли парни – свои, деревенские. Четверо. Встали перед нею, отгородили от чужака, заслонили собой. Луки натянули. Не подходи! Чужак шел напролом, от стрел не уворачивался, только руками прикрывался. Стрелы впивались острыми жалами – которая куда, но пришлый сломал парней с ходу, молодцы только вскрикнули. Лишь Воробей продержался дольше всех, да и тот упал. А ведь все четверо были не из слабаков, Воробей на медведя в одиночку ходил, а Тресь прошлым летом секача без подмоги взял. Дальше от ужаса, боли и отвращения себя забыла. Кричала, билась, на помощь звала, задыхалась…
Вернулась затемно, платье порвано, волос растрепан. Как добралась, не помнила – своими ногами или на чужом горбу, не помнила. Все подернулось туманом. Дурнотою была полна по самое горло, только закашляйся – вывернет всю наизнанку. А еще казалось, будто кто-то нес на руках, да на ухо доброе нашептывал. Была уверена – это синеглазый вернулся, только поздно. Всего и осталось, что поднять с земли истерзанную, опоганенную, да отнести домой.
Ясна слегла. Сколько времени прошло, не считала, целыми днями лежала в избе, глядела в потолок. Опостылело все. Хмур приходил. Встал на пороге, долго глядел, ровно на полоумную, покачал седой головой и вышел.
Мать не знала, что еще сделать, как любимое дитя к жизни вернуть. Заставляла работать, да все из рук валилось. Веретено в слабых пальцах не держалось, ухват падал, словно брала неподъемный меч. Походит по дому – и валится с ног долой. Хмур пришел еще раз, через седмицу или две. Присел на краешек лавки, поглядел искоса и повел рассказ. Издалека начал. И пока старик рассказывал, Ясна рот раскрыла, от ужаса дышать забыла. Хмур враз объяснил громы и молнии при полном безветрии, холодные глаза обоих братьев – цвета студеного неба, – дрожь земли.
С тех пор стала ни жива ни мертва, каждый день к себе прислушивалась и однажды поняла: тяжела. Не к матери побежала плакаться, обезумела, по всей деревне бегала растрепанная. Блажила, ровно умер кто, Хмура искала, нашла, бросилась деду в ноги и долго не могла уняться. Старый гладил ее по затылку узловатой ладонью и ничего не говорил. Молчал. Что тут присоветуешь – сама должна решить. Хотя чего тут решать, все ясно как белый день. Нельзя зло в мир пускать, нельзя.
Бабка-ворожея помогла вытравить нежеланное дитя. Дождались урочного срока, и Ясна исторгла то ли зло неизбывное, то ли счастье неизмеримое. Разберись теперь. Потом долго болела. Замуж больше не пошла, да и не звали. Целыми днями пропадала у бабки-ворожеи, от людей отгородилась, переживала – и до конца пережить не могла. Навсегда запомнила спокойные серые глаза, которые с одного лица будоражили ожиданием чего-то неведомого, а с другого лица студили неописуемым страхом. Душа пряталась от дурных воспоминаний поглубже – и спрятаться не могла: цепкая память мешала забыть пережитое. Холодные, спокойные глаза каждую ночь, в каждом сне…
– Бабка Ясна, тебе худо?
Голосом Сивого только песни играть, а теми песнями девок привораживать. Вывел из накатившего прошлого, как путеводная нить. Холодные синие глаза глядели участливо, будто в душу заглядывали. Участливо, да все равно холодно. И как только умудрился совместить несовместимое? Ясна помотала головой, прогоняя призраки минувшего, но холодные глаза остались перед нею. Не может быть! Не может! Думала, больше не случится увидеть подобного студеного взгляда, и вот на старости лет довелось.
– Да ничего, жить буду, Сивый!
– И то ладно.
– В Торжище Великое зачем приехал? И куда теперь отправишься?
Безрод лишь плечами пожал. За чем приехал, то и взял, а в какую сторону света теперь смотреть – и сам не знает. Взял следующее поленце, утвердил на колоде, занес топор и, морщась, опустил.
– И матери, стало быть, не знаешь?
– Не знаю, – буркнул Безрод.
– А лет тебе, Сивый, сколько?
– Сколько есть, все мои!
– Не просто любопытствую. Думку имею.
– Мне твои думки неведомы. – Безрод, щурясь, глядел на бабку.
– Кажется, знаю я твоего отца.
Ровно гром средь ясного неба громыхнул. Безрод выронил топор, прянул на шаг назад. Сначала Стюжень, теперь вот Ясна. Оба далеко смотрят, глубоко глядят. Ворожцы – особые люди, дальше прочих видят, и странное дело, Безрод верил обоим.
– Ну? – только и бросил, кося исподлобья.
А Ясна глядела на седого парня, неровно стриженного, расписанного ножом по лицу; и лишь крепче сжимала губы. А надо ли это, Сивый? Станешь ли счастливее, когда узнаешь своего родителя? Нет, не станешь. Все равно не обнимешь, не скажешь: «Вот и я, отец!»
– Ничего я тебе не скажу! – глухо обронила старуха и махнула на дровницу. – Да и ты не зевай. Вся поленница на тебе. Сегодня же наколешь!
Безрод остался один на один с дровницей неколотых чурбаков. Босой на холодной земле, подмерзшей за ночь. И такой же холодный внутри.
– Вынеси во двор подышать. – Ясна кивнула на хворую. – Звать-то ее как?
Как звать? А боги ее знают! Не у кого было спросить. Крайр явно не знал, пленница же в беспамятстве пребывала.
– Сам снеси. Этой вот не давай, – кивнула бабка на Гарьку и слегка улыбнулась. – Твоя баба, тебе и нести.
Безрод прошел к лавке, которую занимала битая рабыня. Та как раз приоткрыла глаза, насколько позволяли синяки и отеки. Не разглядеть зрачка, не понять, со злобой глядит или с добром. Хотя какое тут добро! Понимает, что рабой куплена, уж не счастьем ли безмерным ей полыхать? Завернул в овчинную верховку, осторожно поднял на руки, вынес на крыльцо, усадил на широкую ступеньку, прислонил к перильцам, сам опустился рядом. Поплотнее укутал. Поглядел и так и сяк, вернулся в избу, взял еще одну верховку, бросил в ноги. С такими ранами парням поздоровее пришлось бы несладко – что же о девке говорить?
– Звать-то как?
Молчала. Глядела узкими щелками-глазами и медленно сползала по перильцам спиной. Трудно еще сидеть, прилечь бы. Безрод подхватил сползающее тело, аккуратно уложил на тес.
– Верна зови, – прошептала едва слышно.
А все равно сильнее стал голос. Теперь не нужно к самым губам пригибаться. Глядишь, и поправится.
– А дальше что? – еле слышно спросила битая.
Дальше что? А что нужно будет, то и случится. В свое время узнаешь, только поправляйся скорее. И никуда тебе не деться.
Что-то еще порывается сказать, с силами собирается, воздуху набирает в разбитую грудь.
– Ты страшный. Как сама смерть, – сказала, как выдохнула, так же тихо.
Безрод лениво усмехнулся:
– И без сопливых скользко.
Надерзить, что ли, хотела? Характер показать? Надеялась, что осерчает – и жизни лишит? Дескать, рабой не была и не буду, дорогой хозяин! Лучше теперь узнай, что купил, чтобы потом в бешенство не входить.
– Дерзка больно.
Согласно кивнула. Да, дерзка, а такую постылую жизнь ни во что не ставлю. Хочешь лишить жизни – лишай теперь же. На ноги встану, бита буду, а по-твоему не бывать. Головы не склоню, с рабством не свыкнусь. Дурой уродилась, дурой и помру. Покуда жива, дурость будет наружу лезть.
– Ну и ладно, – махнул рукой Безрод. Там поглядим. Лишь бы на ноги встала. – Надышалась? Не морозит?
Верна устало моргнула. Студено. Но диво как хорошо, будто с каждым вдохом жизни прибавляется, кровь быстрее по телу бежит.
– Надышишься – моргни.
Безрод глядел на нее и в мыслях убирал с лица синяки и царапины, заживлял кровяную корку на губах, возвращал в полное тело. Глаза станут шире, а лицо, наоборот, уже, появятся скулы. И все равно не получалось представить Верну такой, какой она была до плена. Как будто девка набросила на лицо страшную личину, и заглянуть под нее не получалось. Всякое выходило – кроме того, что по-настоящему нравилось. То глаза не те, то лоб низковат, то подбородок слишком острый.
– Чего уставился? – прошептала Верна одними губами. Ослабела после «долгой» беседы, еле-еле сотрясла воздух у самых губ.
– Вот думаю. Сырой тебя есть – или на огонь определить? – буркнул Безрод без тени ухмылки. – Отбивать уж не надо, на совесть отбита. Стала мягонька, на вкус нежна. Знай себе разделывай, да в огонь суй!
– Подавишься!
Только по губам и угадал.
– И то верно! Дерзкие да сварливые жестче выходят. Пей потом снадобье от боли в пузе!
– Поперек горла… встану!
– Уже встала. Говорим всего ничего, а показалась хуже горькой редьки.
– Зачем… купил?
На сей раз губы едва разлепила. Скорее догадался, чем понял.
– Сам не красавец, хоть кто-то рядом еще страшнее… – покосился на Верну и еле заметно хмыкнул.
– В прежний облик войду… с досады лопнешь… образина!
Безрод усмехнулся, покачал головой:
– Нет, ждать не стану. Буду есть. Станешь вконец жесткая – и вовсе не разжуешь. А пока мягонька…
Подхватил дерзкую рабыню на руки и унес в избу.
Ежевечерне Гарька уносила Верну в баню, где ворожея поила хворую целебными отварами и всю, с ног до головы, утирала травяными кашами, и приносила под самую ночь, закутанную в свежее полотно, ровно младенец.
Понемногу, по шажку Верна отодвигалась от кромки, страшной всем живым, отползала в жизнь. Тяжелые раны толкали рабыню обратно в пропасть, долго не хотели заживать, но Ясна ворожскими наговорами и чудодейственными травами изгнала раны из тела, придушила до маленьких болячек. Одного ворожея не знала: кто поделился с битой своей силой, следы которой она учуяла ворожачьим нюхом в первый же день. Учуяла, и такой страх ее взял, что потом долго не смела к битой рабыне подойти. Из-за спины накатывало прошлое, ворожея мало не тряслась. Хотя чего не знала… точно знала, кто поделился с Верной силищей, только думать об этом не хотела. Боялась.
Однажды, когда стало уже невозможно смотреть на худевшую Верну, Ясна велела Безроду отнести девку в баню, да самому следом идти.
– И хмельного позабористей купи.
– Напоить удумала?
– Дурак! Нос подправлю. Выпрямлю. Бабе, хоть и рабе, без ладного носа никак нельзя. Сломали, своротили, изверги.
– Не с веретеном попалась – с мечом. По забавам и огребла. Свое получила. А мед зачем?
– Верно сказал – напою. Больно ведь будет. Памяти может лишиться.
Безрод прикупил в корчме по соседству крепчайшего меду, самого крепкого, что нашелся у корчмаря, и отнес в баню заранее. Ворожея мед наговорит и силой напитает.
– А теперь нашу девоньку неси. Сам.
Девоньку нашу! Ишь ты! Как будто знает, для чего купил – ровно в мыслях порылась.
– Ты, Сивый, девку неси, не ухмыляйся! А что знаю – то знаю. Сама вызнала, никто не рассказывал!
Безрод ухмыльнулся, искоса глянул на бабку.
– Ты меня, сокол ясный, взглядом не морозь! И без того мороженая! – Бабка гордо вздернула сухое лицо, почти не тронутое старческим тлением. Прямой нос, четкие, высохшие губы, тонкая шея с редкими, но глубокими морщинами ворожею отнюдь не уродовали. Из-под бровей, словно нарисованных, сверкали глубоко запавшие медовые глаза. – Знай себе неси девку в баню, да под ноги гляди! Не споткнулся бы! Хватит с нее!
Ну хватит – и хватит. Безрод, усмехаясь, осторожно нес Верну в баню и, пока нес, глядел под ноги, как бабка и велела.
– Осторожно клади! А ты, оторва, вон пошла! – Ясна беззлобно прикрикнула на Гарьку, что сунулась в парную. Та скривилась, но дверь прикрыла.
– Приподними… усади… держи руки и голову… – Ясна поднесла сулею с медом к губам Верны.
Рабыня послушно глотнула, распробовала, заперхала, забилась, будто рыба на суше, замотала головой. Безрод стиснул в руках, обездвижил, словно туго спеленал.
– Глотай, краса-девица, глотай! – увещевала бабка, опрокидывая сулею в рот Верны и слегка сдавливая гортань. – До донца пей, больше не болей!
Горло Верны заходило, рабыня делала судорожные глотки, что-то пролилось мимо рта, но немного. И разом сникла, обмякла в руках Безрода, как будто украли ее из этого мира.
– Клади. Держи руки. – Ворожея сворачивала из полотна тугие шарики и заталкивала Верне в ноздри. – А теперь помолчи.
Старуха отвернулась, подняла голову в небеса, зашептала. Безрод молчал, не шевелился и даже дышал вполраза. Боец говорит с Ратником – баба не встревай, баба с Матерью-Землей шепчется – мужчина сдай в сторонку. Ясна сотворила знамение Матери-Земли, решительно повернулась и коротко бросила:
– Держи крепче.
Безрод лишь хмуро кивнул.
По восьми сторонам света в расщепах весело трещали светочи, кругом на скамьях стояли маслянки, и в парной стало светло как днем. Бабка левой рукой прижала голову Верны к ложнице, правой осторожно взялась за нос, легко ощупала. Безрод смотрел на тонкие, длинные пальцы ворожеи, что легли на искореженный нос, и сомнение понемногу уходило. Может быть, сможет, авось получится!
Бабка Ясна что-то нашла, ухватила переносицу двумя пальцами, резко дернула. Верна слабо застонала и еле-еле вздрогнула.
– Дважды сломали, чтоб им пусто было! – зло шипела бабка.
– Хорошо, хоть не убили! – буркнул Безрод. – До конца своих дней должна Ратника благодарить.
– Тебя, Сивый, не спросили! Крепче держи, дернется!
Ворожея прихватила пальцами у самой переносицы и потянула на себя. Верна рванулась из рук Безрода, но тщетно. Как будто придавило к лавке неподъемной силой. Битая-перебитая воительница только глухо застонала в хмельном сне.
– Дадут боги – обойдется! Станет наша девонька первая красавица в округе!
– А по мне, уж лучше так, – буркнул Сивый.
– И нечего ухмыляться, страхолюд! Без ужаса в лицо не посмотришь! Бабе на сносях во сне привидишься – не случилось бы беды!
Безрод хмыкнул:
– Уж чем богат!
– Убрала бы шрамы, да не в силах!
– И не надо. Мое пусть при мне остается, – ухмыльнулся Безрод. – Все?
Тряпицы, что торчали в носу Верны, промокли насквозь. Потекла из носа кровь – темная, вязкая, тягучая.
– Уноси, образина! – Бабка отмахнула в сторону двери. – Все!
– Кому образина, а кому и красавец писаный, – ухмыльнулся Безрод и покосился на синюшную Верну.
Осторожно поднял на руки, ногой отворил дверь и вынес. В избе Тычок и Гарька, не сговариваясь, нарочито зажали носы. Дескать, несет от девки перегаром, будто от грузчика на пристани.
– Обоих на улицу выгоню, там и дышите, – хмыкнул Безрод и кивнул Тычку: – Лавку помягче застилай, две верховки брось. Пить не хотела – напоили, боли не ждала – получила. Досталось ей.
Глава 16
А утром встал ни свет ни заря. Еще сопел во сне Тычок, еще кряхтела на женской половине Гарька, а снаружи кто-то уже возился. Ворожея, наверное, больше некому. Вот ведь не спится. Пошатываясь, Безрод вышел на крыльцо. В глубине двора, в серой полутьме рождались мерные глухие удары – наверное, топора по дровине, а может быть, долота по тесу. Безрод сошел с крыльца, ступил босиком на холодную землю и, разбивая на лужицах молодой ледок, зашагал к дровнице.
– Чего подскочил? В тепле не спится?
– Дай топор, что ли. У меня всяко ловчее выйдет. – Безрод потянулся за топором.
Ворожея усмехнулась и выпустила колун из рук.
– Гляди, перекосит работу на левую сторону. Ведь в левом боку рана?
– В левом, – поморщился Безрод. Давно хотел спросить, как звать хозяйку, да все недосуг было.
– Звать-то как? А то все «бабка» да «бабка».
– Когда-то Ясной звали.
Показалось или ворожея и впрямь улыбнулась? Тепло, без всякой задней мысли, просто оттого, что вспомнила многоцветное, вкусное, молочное детство.
– Сам-то кто?
– А никто, – усмехнулся Безрод. – Две руки, две ноги, хожу по свету. Живу, дышу…
– И баба твоя жить будет. – Ворожея кивнула на избу. – Где ж ее так, сердешную?
– В драку полезла. Порубили.
– А сам что? Не сберег? Все по драчным избам ножом машешь?
– Машу вот.
– Вижу. Дурень! Уже сединой виски подернуло, а ума все нет!
– Да где ж его взять, если мамка не дала? – Потихоньку, не напрягая раны, Безрод покалывал дрова. Благо береза тонкая пошла.
– У отца возьми.
– Дай отца – возьму.
– Выходит, безрод?
Сивый усмехнулся. Ровно в воду бабка глядит. А может быть, и впрямь глядит. Ворожцам все прозрачно, все видно – хоть небо, хоть вода.
– А ну глянь-ка на меня! – Ясна отчего-то сощурилась, подошла близко, едва не под самый топор, и остро зыркнула исподлобья на Безрода.
Сивый остановил топор на замахе, над самой головой ворожеи, нахмурился и медленно убрал колун. Старуха шагнула под топор, даже глазом не моргнув, будто знала, что все обойдется.
– В глаза мне гляди, парень, в глаза! – Ясна будто искала что-то в Безроде. Смотрела пристально, не отводя взгляда, и вдруг подбородок хозяйки мелко-мелко задрожал, будто хотела что-то сказать, да горло пережало. Глядел Сивый спокойно, дышал ровнехонько, но чем дольше смотрела Ясна в синие глаза, тем сильнее расходилась душа. Как с цепи сорвалась, на дыбы поднялась. Зазнобило, словно упала в студеное море. Холодные, спокойные глаза…
…Холодные, спокойные глаза. Молода была, легкомысленна, вешним ароматным ветром голову сносило напрочь. А синие глаза, что смотрели прямо, не отворачивая, углядела в толпе, на весенних плясках, в березовой роще. Будто спиной тот взгляд почуяла. Оглянулась из середины хоровода и застыла, ровно ноги отнялись. Осанистый кудрявый парень, по всему видать, вой, глядел на нее холодными синими глазами и улыбался. Хорош был собою аж до коленной дрожи. Как рядом оказалась, сама потом не помнила. Проплясали рука об руку весь летний вечерок, и парни, что имели на нее виды, начали недобро коситься. Тогда, почитай, пол-округи в женихах у нее ходила, а вторая половина – дети и старики – по домам сидела. Откуда взялся тот кудрявый да плечистый, никто не знал. Гадали, да все без толку.
А потом, после плясок, когда девки, точно ласточки, стали разлетаться по домам, парни загородили чужаку дорогу. Воробей, самый сильный, закатал рукава рубахи. Не шутили женихи, крепко бить вздумали. Она, дуреха, выглядывала из-за спины синеглазого и от ужаса готова была кричать. Ноги растряслись. Только не так вышло, как парни удумали. Разметал их чужак, словно ветер осеннюю листву. Последних охаживал, когда в свалку ворвался встречный ветер – молодец как молодец, да только тоже незнакомый. Как и своего провожатого, она ни разу чужака не видела. Встали друг против друга, оба нахмурились, а как заглянула второму в глаза, вся содрогнулась. Ровно зима посереди лета упала, а она во всем летнем на звенящий мороз вышла.
– Уйди, брат. Добром прошу! – бросил тогда ее провожатый.
Второй лишь рассмеялся.
И впрямь похожи, точно братья. Глаза у обоих одни и те же, цвета синего неба, только не теплого, а холодного, студеного. И вот чудеса – когда синие глаза, а когда серые. Пока весело было, пока плясали, будто в небесную синь гляделась. А теперь посерели, ровно заволокло небо серыми тучами. Душа вымерзает, пробирает до самого дна. Стало невыносимо страшно, будто разбежалась во весь дух и чудом остановилась на краю пропасти. Нутро охолонуло, как если бы из горячей воды прыгнула в холодную.
– Нет! Не уйду! – Второй зловеще улыбался.
– Сдай в сторонку, – прошептал за спину ее провожатый.
Насмерть перепуганная, она отошла подальше, встала за березкой. Слишком далеко зашли игры, слишком далеко. Думала просто погулять, ладному молодцу голову поморочить, местных парней позлить, – оно же вот как обернулось! Такая каша из-за нее, сопливой, заварилась! Должно быть, серьезные виды имел на первую девку округи кудрявый да плечистый. А тот, второй, громогласно рассмеялся, только недобрым получился его смех. Показалось, будто земля под ногами ходуном заходила, все косточки задребезжали, самый воздух затрепетал, и ни листочек не шелохнулся на березе. А когда отгремел громогласный смех, двое, что назывались братьями, ринулись друг на друга. У Ясны ум за разум зашел. Рот раскрыла, а дышать забыла.
В лесной глуши, на звериной тропе, разыгралась жестокая сшибка. Ясна никогда не видела, чтобы так бились. Не так дрались парни в их деревне, не так бились вои, что иногда бороды друг другу прореживали. Не так. Будто земля стонала, деревья гнулись от поединщиков прочь, а парни, побитые и разбросанные по сторонам, со стонами расползались кто куда. Воздух напитался чудовищной силищей, того и гляди загустеет, все равно что холодец на морозе. Ясна присела у ствола, обняла ноги руками, сникла, зашептала обережный заговор. Думала – ослепнет, думала – оглохнет, думала – из памяти уйдет, громы грохотали, земля дрожала, деревья гнулись. А когда приоткрыла один глаз – бабье ведь никуда не спрячешь – да искоса посмотрела на поединщиков, у самой дыхание перехватило. Ее провожатый гнул брата в колесо, одолевал, ломал. По чуть-чуть, понемногу, но ломал. Тот, второй, не сдавался, сам давил, но нынче выходило не в его пользу. Нелегко далась победа – даже подумала, что, схватись они в другой раз, все могло быть по-другому. Показалось, что смешливому не хватило только везения…
Второй, пошатываясь, уходил в лес, а статный да кудрявый, теперь снулый и растрепанный, прислонился к березе, и отчего-то дерево заскрипело. Сама не поняла, как подошла, сама не упомнила, как кивнула, едва он спросил: «Пойдешь за меня?» Той же ночью все и сладилось. Страшное потом случилось.
Парни поглядывали с опаской, обходили десятой дорогой. Еще не сошли синяки, еще не обсыпалась кровяная корка с губ. Подруги с завистью поглядывали. Не абы кому приглянулась, синеглазый – боец не из последних. Окрестные парни тому доказательством – не ходят, а горбятся, не говорят, а кривятся. Синеглазый ушел, но обещал вернуться. Просил ждать. И все бы ничего, – только взрослые вои, которым парни рассказали о сшибке на звериной тропе, мрачно качали головой. Дед Хмур, самый старый воин в деревне, непонятно как доживший в ратном деле до глубоких седин, все пытал Воробья и остальных:
– А статью каков был?..
– Разбросал по сторонам, ровно молодь неразумную?..
– Говоришь, глаза холодные?..
– К земле гнуло, значит?..
Потом долго молчал, положив руки на клюку. Велел кликнуть Ясну, а когда первая красавица встала на глаза, просто спросил:
– Как звать-то, сказал?
– Нет. – Ясна покачала головой. – Сказал – просто ратник! Просто ратник.
Дед хранил молчание, глядя на молодицу глазами, выцветшими от древности, и отчего-то покачал головой. Отправил девку восвояси, а парням наказал днем и ночью ходить за Ясной, точно хвостики, след в след. Одну не оставлять, и чтобы никто чужой на перестрел не подошел. Парни тогда почесали затылки, спросили – дескать, зачем все это надо. Хмур что-то недовольно буркнул и добавил, чтобы не менее трех парней в шесть острых глаз следили за молодицей, причем оружные. Охотники белке в глаз попадали, им добрый лук не в тягость. Спросили только, долго ли ходить за Ясной, ровно тень.
– Пока не скажу, будете ходить! – отрезал Хмур. А когда озадаченные парни ушли, дед помрачнел, нахмурился и все повторял в бороду: «Не может быть…»
И не подозревала, что ходят за нею – когда трое, когда четверо. Легко ли заметить парней, что кабана обходили, не спугнув? А как-то пошла с подругами в лес по грибы – и сама не поняла, как заблудилась. Заплутала. Тропка наврала, что ли? Глаза подняла, а подруг и нет. Страшно перепугалась тогда. Заозиралась, ища подмоги, и прямо напротив услышала хруст ветвей и шорох травы в чаще. Кто-то шел. Перепугалась. Нет бы обрадоваться живой душе, а вот взяла да перепугалась. Стояла и глядела в чащу, откуда шел треск. Сердце билось, ровно у загнанной. А когда из лесу вышел… глазам не поверила, назад попятилась, такой испуг взял. Да что там испуг – страх, страшище! Сердце в пятки ушло, показалось – бежит, сломя голову, хотя не сделала ни шагу. Все остальное видела будто в тумане. Отовсюду изникли парни – свои, деревенские. Четверо. Встали перед нею, отгородили от чужака, заслонили собой. Луки натянули. Не подходи! Чужак шел напролом, от стрел не уворачивался, только руками прикрывался. Стрелы впивались острыми жалами – которая куда, но пришлый сломал парней с ходу, молодцы только вскрикнули. Лишь Воробей продержался дольше всех, да и тот упал. А ведь все четверо были не из слабаков, Воробей на медведя в одиночку ходил, а Тресь прошлым летом секача без подмоги взял. Дальше от ужаса, боли и отвращения себя забыла. Кричала, билась, на помощь звала, задыхалась…
Вернулась затемно, платье порвано, волос растрепан. Как добралась, не помнила – своими ногами или на чужом горбу, не помнила. Все подернулось туманом. Дурнотою была полна по самое горло, только закашляйся – вывернет всю наизнанку. А еще казалось, будто кто-то нес на руках, да на ухо доброе нашептывал. Была уверена – это синеглазый вернулся, только поздно. Всего и осталось, что поднять с земли истерзанную, опоганенную, да отнести домой.
Ясна слегла. Сколько времени прошло, не считала, целыми днями лежала в избе, глядела в потолок. Опостылело все. Хмур приходил. Встал на пороге, долго глядел, ровно на полоумную, покачал седой головой и вышел.
Мать не знала, что еще сделать, как любимое дитя к жизни вернуть. Заставляла работать, да все из рук валилось. Веретено в слабых пальцах не держалось, ухват падал, словно брала неподъемный меч. Походит по дому – и валится с ног долой. Хмур пришел еще раз, через седмицу или две. Присел на краешек лавки, поглядел искоса и повел рассказ. Издалека начал. И пока старик рассказывал, Ясна рот раскрыла, от ужаса дышать забыла. Хмур враз объяснил громы и молнии при полном безветрии, холодные глаза обоих братьев – цвета студеного неба, – дрожь земли.
С тех пор стала ни жива ни мертва, каждый день к себе прислушивалась и однажды поняла: тяжела. Не к матери побежала плакаться, обезумела, по всей деревне бегала растрепанная. Блажила, ровно умер кто, Хмура искала, нашла, бросилась деду в ноги и долго не могла уняться. Старый гладил ее по затылку узловатой ладонью и ничего не говорил. Молчал. Что тут присоветуешь – сама должна решить. Хотя чего тут решать, все ясно как белый день. Нельзя зло в мир пускать, нельзя.
Бабка-ворожея помогла вытравить нежеланное дитя. Дождались урочного срока, и Ясна исторгла то ли зло неизбывное, то ли счастье неизмеримое. Разберись теперь. Потом долго болела. Замуж больше не пошла, да и не звали. Целыми днями пропадала у бабки-ворожеи, от людей отгородилась, переживала – и до конца пережить не могла. Навсегда запомнила спокойные серые глаза, которые с одного лица будоражили ожиданием чего-то неведомого, а с другого лица студили неописуемым страхом. Душа пряталась от дурных воспоминаний поглубже – и спрятаться не могла: цепкая память мешала забыть пережитое. Холодные, спокойные глаза каждую ночь, в каждом сне…
– Бабка Ясна, тебе худо?
Голосом Сивого только песни играть, а теми песнями девок привораживать. Вывел из накатившего прошлого, как путеводная нить. Холодные синие глаза глядели участливо, будто в душу заглядывали. Участливо, да все равно холодно. И как только умудрился совместить несовместимое? Ясна помотала головой, прогоняя призраки минувшего, но холодные глаза остались перед нею. Не может быть! Не может! Думала, больше не случится увидеть подобного студеного взгляда, и вот на старости лет довелось.
– Да ничего, жить буду, Сивый!
– И то ладно.
– В Торжище Великое зачем приехал? И куда теперь отправишься?
Безрод лишь плечами пожал. За чем приехал, то и взял, а в какую сторону света теперь смотреть – и сам не знает. Взял следующее поленце, утвердил на колоде, занес топор и, морщась, опустил.
– И матери, стало быть, не знаешь?
– Не знаю, – буркнул Безрод.
– А лет тебе, Сивый, сколько?
– Сколько есть, все мои!
– Не просто любопытствую. Думку имею.
– Мне твои думки неведомы. – Безрод, щурясь, глядел на бабку.
– Кажется, знаю я твоего отца.
Ровно гром средь ясного неба громыхнул. Безрод выронил топор, прянул на шаг назад. Сначала Стюжень, теперь вот Ясна. Оба далеко смотрят, глубоко глядят. Ворожцы – особые люди, дальше прочих видят, и странное дело, Безрод верил обоим.
– Ну? – только и бросил, кося исподлобья.
А Ясна глядела на седого парня, неровно стриженного, расписанного ножом по лицу; и лишь крепче сжимала губы. А надо ли это, Сивый? Станешь ли счастливее, когда узнаешь своего родителя? Нет, не станешь. Все равно не обнимешь, не скажешь: «Вот и я, отец!»
– Ничего я тебе не скажу! – глухо обронила старуха и махнула на дровницу. – Да и ты не зевай. Вся поленница на тебе. Сегодня же наколешь!
Безрод остался один на один с дровницей неколотых чурбаков. Босой на холодной земле, подмерзшей за ночь. И такой же холодный внутри.
– Вынеси во двор подышать. – Ясна кивнула на хворую. – Звать-то ее как?
Как звать? А боги ее знают! Не у кого было спросить. Крайр явно не знал, пленница же в беспамятстве пребывала.
– Сам снеси. Этой вот не давай, – кивнула бабка на Гарьку и слегка улыбнулась. – Твоя баба, тебе и нести.
Безрод прошел к лавке, которую занимала битая рабыня. Та как раз приоткрыла глаза, насколько позволяли синяки и отеки. Не разглядеть зрачка, не понять, со злобой глядит или с добром. Хотя какое тут добро! Понимает, что рабой куплена, уж не счастьем ли безмерным ей полыхать? Завернул в овчинную верховку, осторожно поднял на руки, вынес на крыльцо, усадил на широкую ступеньку, прислонил к перильцам, сам опустился рядом. Поплотнее укутал. Поглядел и так и сяк, вернулся в избу, взял еще одну верховку, бросил в ноги. С такими ранами парням поздоровее пришлось бы несладко – что же о девке говорить?
– Звать-то как?
Молчала. Глядела узкими щелками-глазами и медленно сползала по перильцам спиной. Трудно еще сидеть, прилечь бы. Безрод подхватил сползающее тело, аккуратно уложил на тес.
– Верна зови, – прошептала едва слышно.
А все равно сильнее стал голос. Теперь не нужно к самым губам пригибаться. Глядишь, и поправится.
– А дальше что? – еле слышно спросила битая.
Дальше что? А что нужно будет, то и случится. В свое время узнаешь, только поправляйся скорее. И никуда тебе не деться.
Что-то еще порывается сказать, с силами собирается, воздуху набирает в разбитую грудь.
– Ты страшный. Как сама смерть, – сказала, как выдохнула, так же тихо.
Безрод лениво усмехнулся:
– И без сопливых скользко.
Надерзить, что ли, хотела? Характер показать? Надеялась, что осерчает – и жизни лишит? Дескать, рабой не была и не буду, дорогой хозяин! Лучше теперь узнай, что купил, чтобы потом в бешенство не входить.
– Дерзка больно.
Согласно кивнула. Да, дерзка, а такую постылую жизнь ни во что не ставлю. Хочешь лишить жизни – лишай теперь же. На ноги встану, бита буду, а по-твоему не бывать. Головы не склоню, с рабством не свыкнусь. Дурой уродилась, дурой и помру. Покуда жива, дурость будет наружу лезть.
– Ну и ладно, – махнул рукой Безрод. Там поглядим. Лишь бы на ноги встала. – Надышалась? Не морозит?
Верна устало моргнула. Студено. Но диво как хорошо, будто с каждым вдохом жизни прибавляется, кровь быстрее по телу бежит.
– Надышишься – моргни.
Безрод глядел на нее и в мыслях убирал с лица синяки и царапины, заживлял кровяную корку на губах, возвращал в полное тело. Глаза станут шире, а лицо, наоборот, уже, появятся скулы. И все равно не получалось представить Верну такой, какой она была до плена. Как будто девка набросила на лицо страшную личину, и заглянуть под нее не получалось. Всякое выходило – кроме того, что по-настоящему нравилось. То глаза не те, то лоб низковат, то подбородок слишком острый.
– Чего уставился? – прошептала Верна одними губами. Ослабела после «долгой» беседы, еле-еле сотрясла воздух у самых губ.
– Вот думаю. Сырой тебя есть – или на огонь определить? – буркнул Безрод без тени ухмылки. – Отбивать уж не надо, на совесть отбита. Стала мягонька, на вкус нежна. Знай себе разделывай, да в огонь суй!
– Подавишься!
Только по губам и угадал.
– И то верно! Дерзкие да сварливые жестче выходят. Пей потом снадобье от боли в пузе!
– Поперек горла… встану!
– Уже встала. Говорим всего ничего, а показалась хуже горькой редьки.
– Зачем… купил?
На сей раз губы едва разлепила. Скорее догадался, чем понял.
– Сам не красавец, хоть кто-то рядом еще страшнее… – покосился на Верну и еле заметно хмыкнул.
– В прежний облик войду… с досады лопнешь… образина!
Безрод усмехнулся, покачал головой:
– Нет, ждать не стану. Буду есть. Станешь вконец жесткая – и вовсе не разжуешь. А пока мягонька…
Подхватил дерзкую рабыню на руки и унес в избу.
Ежевечерне Гарька уносила Верну в баню, где ворожея поила хворую целебными отварами и всю, с ног до головы, утирала травяными кашами, и приносила под самую ночь, закутанную в свежее полотно, ровно младенец.
Понемногу, по шажку Верна отодвигалась от кромки, страшной всем живым, отползала в жизнь. Тяжелые раны толкали рабыню обратно в пропасть, долго не хотели заживать, но Ясна ворожскими наговорами и чудодейственными травами изгнала раны из тела, придушила до маленьких болячек. Одного ворожея не знала: кто поделился с битой своей силой, следы которой она учуяла ворожачьим нюхом в первый же день. Учуяла, и такой страх ее взял, что потом долго не смела к битой рабыне подойти. Из-за спины накатывало прошлое, ворожея мало не тряслась. Хотя чего не знала… точно знала, кто поделился с Верной силищей, только думать об этом не хотела. Боялась.
Однажды, когда стало уже невозможно смотреть на худевшую Верну, Ясна велела Безроду отнести девку в баню, да самому следом идти.
– И хмельного позабористей купи.
– Напоить удумала?
– Дурак! Нос подправлю. Выпрямлю. Бабе, хоть и рабе, без ладного носа никак нельзя. Сломали, своротили, изверги.
– Не с веретеном попалась – с мечом. По забавам и огребла. Свое получила. А мед зачем?
– Верно сказал – напою. Больно ведь будет. Памяти может лишиться.
Безрод прикупил в корчме по соседству крепчайшего меду, самого крепкого, что нашелся у корчмаря, и отнес в баню заранее. Ворожея мед наговорит и силой напитает.
– А теперь нашу девоньку неси. Сам.
Девоньку нашу! Ишь ты! Как будто знает, для чего купил – ровно в мыслях порылась.
– Ты, Сивый, девку неси, не ухмыляйся! А что знаю – то знаю. Сама вызнала, никто не рассказывал!
Безрод ухмыльнулся, искоса глянул на бабку.
– Ты меня, сокол ясный, взглядом не морозь! И без того мороженая! – Бабка гордо вздернула сухое лицо, почти не тронутое старческим тлением. Прямой нос, четкие, высохшие губы, тонкая шея с редкими, но глубокими морщинами ворожею отнюдь не уродовали. Из-под бровей, словно нарисованных, сверкали глубоко запавшие медовые глаза. – Знай себе неси девку в баню, да под ноги гляди! Не споткнулся бы! Хватит с нее!
Ну хватит – и хватит. Безрод, усмехаясь, осторожно нес Верну в баню и, пока нес, глядел под ноги, как бабка и велела.
– Осторожно клади! А ты, оторва, вон пошла! – Ясна беззлобно прикрикнула на Гарьку, что сунулась в парную. Та скривилась, но дверь прикрыла.
– Приподними… усади… держи руки и голову… – Ясна поднесла сулею с медом к губам Верны.
Рабыня послушно глотнула, распробовала, заперхала, забилась, будто рыба на суше, замотала головой. Безрод стиснул в руках, обездвижил, словно туго спеленал.
– Глотай, краса-девица, глотай! – увещевала бабка, опрокидывая сулею в рот Верны и слегка сдавливая гортань. – До донца пей, больше не болей!
Горло Верны заходило, рабыня делала судорожные глотки, что-то пролилось мимо рта, но немного. И разом сникла, обмякла в руках Безрода, как будто украли ее из этого мира.
– Клади. Держи руки. – Ворожея сворачивала из полотна тугие шарики и заталкивала Верне в ноздри. – А теперь помолчи.
Старуха отвернулась, подняла голову в небеса, зашептала. Безрод молчал, не шевелился и даже дышал вполраза. Боец говорит с Ратником – баба не встревай, баба с Матерью-Землей шепчется – мужчина сдай в сторонку. Ясна сотворила знамение Матери-Земли, решительно повернулась и коротко бросила:
– Держи крепче.
Безрод лишь хмуро кивнул.
По восьми сторонам света в расщепах весело трещали светочи, кругом на скамьях стояли маслянки, и в парной стало светло как днем. Бабка левой рукой прижала голову Верны к ложнице, правой осторожно взялась за нос, легко ощупала. Безрод смотрел на тонкие, длинные пальцы ворожеи, что легли на искореженный нос, и сомнение понемногу уходило. Может быть, сможет, авось получится!
Бабка Ясна что-то нашла, ухватила переносицу двумя пальцами, резко дернула. Верна слабо застонала и еле-еле вздрогнула.
– Дважды сломали, чтоб им пусто было! – зло шипела бабка.
– Хорошо, хоть не убили! – буркнул Безрод. – До конца своих дней должна Ратника благодарить.
– Тебя, Сивый, не спросили! Крепче держи, дернется!
Ворожея прихватила пальцами у самой переносицы и потянула на себя. Верна рванулась из рук Безрода, но тщетно. Как будто придавило к лавке неподъемной силой. Битая-перебитая воительница только глухо застонала в хмельном сне.
– Дадут боги – обойдется! Станет наша девонька первая красавица в округе!
– А по мне, уж лучше так, – буркнул Сивый.
– И нечего ухмыляться, страхолюд! Без ужаса в лицо не посмотришь! Бабе на сносях во сне привидишься – не случилось бы беды!
Безрод хмыкнул:
– Уж чем богат!
– Убрала бы шрамы, да не в силах!
– И не надо. Мое пусть при мне остается, – ухмыльнулся Безрод. – Все?
Тряпицы, что торчали в носу Верны, промокли насквозь. Потекла из носа кровь – темная, вязкая, тягучая.
– Уноси, образина! – Бабка отмахнула в сторону двери. – Все!
– Кому образина, а кому и красавец писаный, – ухмыльнулся Безрод и покосился на синюшную Верну.
Осторожно поднял на руки, ногой отворил дверь и вынес. В избе Тычок и Гарька, не сговариваясь, нарочито зажали носы. Дескать, несет от девки перегаром, будто от грузчика на пристани.
– Обоих на улицу выгоню, там и дышите, – хмыкнул Безрод и кивнул Тычку: – Лавку помягче застилай, две верховки брось. Пить не хотела – напоили, боли не ждала – получила. Досталось ей.
Глава 16
ЖЕНА
Весна заматерела, вошла в силу. Задули теплые ветры. Ходить сама, без поддержки, Верна еще не могла – ноги не держали, – но сидеть на крылечке, привалясь спиной к перильцам, уже сиживала. Теперь Безрод выносил Верну подышать, уже не кутая в верховку. Сажал на солнечное крылечко, прислонял к перильцам, сам сбоку пристраивался.
– Чего глаза мозолишь? Привыкнуть к себе даешь? Чтобы не шарахалась?
К ней вернулся голос – звонкий, лишь чуть надорванный. А Безрод знай себе ухмылялся. Если в бою орешь во все горло, как голос сохранить? Сам не заметишь, как хрипеть начнешь, если жив останешься. На хозяина волком глядела, могла бы броситься – бросилась. Отодвигалась, когда рядом присаживался. Несколько раз Безрод замечал внимательный оценивающий взгляд, которым ласкала меч. Не иначе прилаживалась, прикидывала, по руке или нет. В одном Сивый не сомневался – она знает, с какого боку подступиться к мечу. А вот чего дальше ждать – битая рабыня не знала.
Безрод присел рядом на крылечке. Верна, по обыкновению, отодвинулась, как смогла, да так зыркнула, что будь во взгляде сила – снесло бы с крыльца прочь.
– Чего надо?
Безрод протянул меч, тряпицу, точило.
– Почисть да оправь – если Крайр не соврал, будто с мечом взяли.
Мечтала примериться к мечу, вот и выпало. Взяла не сразу, чтобы новый хозяин не счел покорной, – долго глядела Сивому в глаза. Наконец взяла меч слабыми руками и едва не уронила.
– Ну чего уставился? Дыру проглядишь!
– Уж и так вся в дырах. Одной больше, одной меньше – не заметишь!
– Чего глаза мозолишь? Привыкнуть к себе даешь? Чтобы не шарахалась?
К ней вернулся голос – звонкий, лишь чуть надорванный. А Безрод знай себе ухмылялся. Если в бою орешь во все горло, как голос сохранить? Сам не заметишь, как хрипеть начнешь, если жив останешься. На хозяина волком глядела, могла бы броситься – бросилась. Отодвигалась, когда рядом присаживался. Несколько раз Безрод замечал внимательный оценивающий взгляд, которым ласкала меч. Не иначе прилаживалась, прикидывала, по руке или нет. В одном Сивый не сомневался – она знает, с какого боку подступиться к мечу. А вот чего дальше ждать – битая рабыня не знала.
Безрод присел рядом на крылечке. Верна, по обыкновению, отодвинулась, как смогла, да так зыркнула, что будь во взгляде сила – снесло бы с крыльца прочь.
– Чего надо?
Безрод протянул меч, тряпицу, точило.
– Почисть да оправь – если Крайр не соврал, будто с мечом взяли.
Мечтала примериться к мечу, вот и выпало. Взяла не сразу, чтобы новый хозяин не счел покорной, – долго глядела Сивому в глаза. Наконец взяла меч слабыми руками и едва не уронила.
– Ну чего уставился? Дыру проглядишь!
– Уж и так вся в дырах. Одной больше, одной меньше – не заметишь!