Козлов Юрий. Проситель

   - Ладно, последний вопрос. Вы никогда не работали по финансовой линии или по снабжению?
   - Ни единого дня. - Берендееву показалось, что его собеседник, окончательно утомившись, прикрыл глаза. "Неужели он думает, что я на него брошусь?" - удивился Берендеев. - Наверное, самое последнее, - сказал он, - а может, первое, кто его знает. Хоть меня и зовут Русланом, я стопроцентно русский. И я... - добавил после паузы, - хожу без охраны.
   - То есть ничего не боитесь? - не без иронии уточнил седой.
   - Или наоборот: боюсь всего, а от всего охрана не спасет.
   - Но ведь если все, что вы сказали, правда, - осторожно, тщательно подбирая каждое слово, подвел итог собеседник, - у вас не должно быть денег, как говорится, по определению. Как у змеи крыльев. Не должно и не может. Я понимаю, глупо спрашивать, кто вы и что вам надо. Но ведь что-то же вам надо?
   Этого Берендеев объяснить не мог.
   Если бы он ответил, что сам не знает, старик бы подумал, что он над ним издевается. Тем не менее он был вынужден признать, что старик не бесконечно неправ, задавая ему вопрос, ответа на который Берендеев пока не знал, но который существал. Факт существования ответа на этот вопрос беспокоил, тревожил старика. Здесь он выступал в роли Фауста.
   - Неужели вас не устраивают мои условия? - искренне удивился Берендеев. От беспокоящих, тревожащих, не укладывающихся в сознании моментов следовало (хотя бы внешне) перейти к обнадеживающим, сулящим прибыль. В больших (пусть и теоретических) суммах сосредоточивалась большая же предварительная инерция. Она сдвигала с места тяжелые составы еще до того, как пролагалась железная дорога. Во многом эта инерция была мнимой, но она, как психофизическая реальность, существовала, и ее следовало учитывать.
   - В предварительном рассмотрении условия нас устраивают, - сухо ответил седой.
   Его звали Мехмедом. Берендееву было известно, что образование у него (если это можно назвать образованием) три класса, что по национальности он турок-лахетинец, выселенный после войны грузинами вместе со своим народом из приграничного то ли с Турцией, то ли с Азербайджаном района. По слухам, в детстве Мехмед торговал в Сочи у морского вокзала пивом и лимонадом, охлаждая бутылки в ведрах с колотым льдом. Все это, впрочем, не имело отношения к делу. А в России Мехмед вел большое дело.
   - Бумаги при вас? - поинтересовался турок-лахетинец.
   - Да. Прошу прощения, если они немного помялись, - вытащил папку из-под бронежилета Берендеев.
   - Не возражаете, если я ознакомлюсь с ними не на колесах и покажу их моим компаньонам? - вежливо осведомился Мехмед.
   - Теперь моя очередь ждать, - улыбнулся Берендеев. - Сумма, на которую я рассчитываю, может быть пересмотрена только в сторону увеличения.
   - Вы по-прежнему настаиваете на наличных? - в полутьме глаза Мехмеда светились искренним недоумением.
   "Что это за народ - турки-лахетинцы? - подумал Берендеев. - Что о них известно, кроме того, что откуда-то их в свое время выселили, а сейчас обратно не пускают? Есть ли у них хоть один писатель?"
   - К сожалению, настаиваю, - любезно ответил Берендеев. - Мне нечего бояться, сделка чистая.
   Говорить было больше не о чем. Берендеев решительно взялся за ручку дверцы. Он отдавал себе отчет, что решать, когда именно ему уходить, в данный момент не его прерогатива, но ему было плевать. Отныне и во веки веков писатель-фантаст Руслан Берендеев презирал все правила на свете, кроме тех, которые устанавливал сам. Но таковые он пока устанавливал исключительно для себя самого. Мир о них ничего не знал.
   Дверца открылась, в салон проник свежий ночной воздух. Он как бы сдвинул в угол дорогой, порочный воздух салона. Берендееву хотелось думать, что в этой игре он на стороне свежего воздуха, но он не был в этом уверен.
   - В этой жизни, вернее, в коротком ее остатке, - сказал в спину вылезающего из машины Берендеева Мехмед, - я опасаюсь единственного...
   - Надеюсь, не смерти? - живо обернулся тот.
   - Опасаться смерти в нашем деле слишком уж банально, - впервые за время их беседы соизволил улыбнуться Мехмед. Сначала Берендеев подумал, что он вставил эти белоснежные зубы в Штатах или в Швейцарии, но потом понял, что Мехмед сохранил свои. У людей, сохраняющих до глубокой старости отменные зубы, вспомнил Берендеев великого Авиценну, в голове образуется непроходимость артерий, они часто умирают от кровоизлияний в мозг. - Каждый из нас примерно представляет себе, как умрет, не так ли, Руслан? Я опасаюсь того, чего не понимаю. Пока что я не понимаю тебя, и это мне не нравится.
   - Твои проблемы, Мехмед. - Берендеев хлопнул дверью.
   На Новоипатьевской улице было по-прежнему тихо. Только телохранительница Мехмеда показалась Берендееву куда более симпатичной, чем когда он садился в машину к турку-лахетинцу. "Что делает с женщиной теплая осенняя ночь!" подумал Берендеев. И еще подумал, что, по всей видимости, еще увидится с этой преобразившейся в теплой осенней ночи женщиной.
   Или - не увидится никогда.
   12
   Берендеев давно обратил внимание на занятную бабушку, каждый вечер выходящую на помоечный промысел. Она жила в соседнем подъезде, и все считали ее сумасшедшей, однако она таковой не была. Подтверждением этому служила хотя бы редкостная - близкая к совершенству - экипировка, в которой бабушка отправлялась на дело. Обычно встречные брезгливо шарахались от бабушки, и только писатель-фантаст Руслан Берендеев уважительно раскланивался с ней, не уставая восхищаться очередными (скажем, такими, как мотоциклетные очки-консервы, надежно предохраняющие глаза от любых неожиданностей) новшествами в ее экипировке. Глядя на бабушку, Берендеев с грустью думал, что люди склонны объявлять сумасшествием всякую (неважно, в каком деле) последовательность, доведение до логического абсолюта наличествующих в обществе, но как бы не удостаиваемых вниманием (бытовых, мировоззренческих, экономических и т. д.) тенденций.
   Бабушкину рабочую форму вполне можно было уподобить скафандру выходящего в открытый космос космонавта, настолько все там было предусмотрено и продумано. Резиновые, но на теплой байковой подкладке, с мягкими серенькими отворотами сапоги, предохраняющие ноги не только от холода, но и от неизбежной осенней, в особенности поздними ночами и ранними утрами, сырости. В сапоги были заправлены плотные, из забытого ныне, но некогда любимого народом материала под названием "чертова кожа" просторные шаровары с напуском, как будто бабушка не возражала скакать от одной помойки к другой верхом на коне. Далее свободная, не скрадывающая движений, телогрейка, как портупеей, перепоясанная сложной системой толстых и тонких веревок, к которым с помощью специальных крючков, блоков и карабинов крепились емкости для размещения найденного. Что-то шло в закопченный солдатский - времен второй мировой войны - котелок, что-то - в рыбацкий, крупноячеистый железносетчатый садок, что-то - в пластмассовое детское ведерко с полустертым жизнерадостным орнаментом. За спиной бабушка, как охотник оружие, несла на ремнях сразу несколько разнокалиберных бамбуковых палок, оснащенных наконечниками и всевозможными захватами. Ими она с превосходящими воображение профессионализмом и ловкостью орудовала внутри баков. Имелось при ней - Берендеев сам видел - и подобие гибкого складного удилища с леской и, вероятно, крючком, которое бабушка прицельно забрасывала в те помойные вместилища, к каким по какой-либо причине не могла вплотную приблизиться, но где, как ей представлялось, могло находиться нечто примечательное. Через плечо на манер торбы она несла две большие, соединенные длинной перевязью сумки, куда и складывалась основная добыча. Необходимое светообеспечение достигалось посредством нескольких - на разные случаи жизни и метеоусловия - фонариков (Берендеев был готов поклясться, что один из них - галогенный, то есть противотуманный), а также пластмассового шахтерского шлема с горящей во лбу звездой - лампочкой от закрепленной на поясе аккумуляторной батареи.
   Самое удивительное, бабушка не была жадиной, щедро и не выборочно делилась найденным добром с жильцами подъезда, демократично выставляя (вывешивая) его (добро) в холле перед лифтами. Жильцы, однако (большей частью отнюдь не богатые люди), гневно вышвыривали добро из холла снова на помойку, пеняли бабушке на идущий из ее квартиры на первом этаже скверный запах. Косвенным образом это свидетельствовало об изначальном несовершенстве человечества, отвергающего чистосердечные и простодушные дары в угоду сомнительным социальным построениям, в соответствии с которыми одним добропорядочным гражданам "западло" было использовать то, что выбросили за ненадобностью другие добропорядочные граждане.
   Между тем если Господь Бог что и не ставил в грош, так это именно социальные построения. Иначе разве бы Он допустил, чтобы по велению нескольких решительно никому (до поры) не известных реформаторов в разряд нищих, бомжей разом перешли целые поколения бывших советских людей. Зато Господь совершенно определенно "ставил в грош" - а может, и в рубль - стремление поделиться с ближним плодами труда своего. Таким образом, делал вывод писатель-фантаст Руслан Берендеев, бабушка в мотоциклетных очках-консервах была Господу милее надменных, лицемерных жильцов, отвергающих ее дары.
   Не говоря, естественно, о реформаторах, в случае с которыми (Берендеев в этом не сомневался) имело место знаменитое "попущение Господа злу".
   Вот и сейчас, возвращаясь после свидания с Мехмедом домой, Берендеев увидел у церковной ограды помойную бабушку, которая проворно выключила фонарик; но до того, как она его выключила, Берендеев успел заметить в дрожащем мутном конусе света, что на сей раз бабушка не в мотоциклетных очках-консервах, не в шахтерской каске, а в натуральном черном танкистском шлеме с наушниками. Она мгновенно растворилась в темном воздухе (умчалась на броне невидимого ночного танка?), но Берендеев, во-первых, не спешил домой, во-вторых, ему было интересно, что делала бабушка у церковной ограды, поэтому он пошел в направлении исчезнувшего света.
   Со времени несостоявшегося расстрела у Садового кольца писателя-фантаста Руслана Берендеева неудержимо влекли к себе церковные ограды. "Быть может, подумал он, - бабушка в танкистском шлеме спряталась там, чтобы довести до конца дело, начатое бомжом с готическим лицом, в очках-параллелограммах?"
   Ничто, кроме прицепившегося, как репей, к свежей осенней прохладе кисловатого запаха гниющих овощей - доминирующего запаха помойки, - не напоминало о недавнем присутствии бабушки-танкистки.
   Берендеев так бы и прошел мимо темных куполов в недоумении, если бы случайно не бросил взгляд за церковную ограду, так сказать, по ту земную сторону грешной жизни. К своему изумлению, он увидел там несколько белоснежных пластиковых бутылок с простоквашей (он сам покупал такую - "Russkaya prostokvasha" - в супермаркете "Foodland" по семь долларов за бутылку), две нераспечатанные пачки крекеров и (Берендеев глазам не поверил) бутылку французского красного вина каберне. Срок годности продуктов, надо думать, истек (хотя как он может истечь у вина?), но бабушка, вне всяких сомнений, разбирающаяся в подобных тонкостях, тем не менее посчитала их вполне пригодными для трапезы.
   Как бы там ни было, сегодня ночью бабушка открылась ему с новой стороны. Берендеев не сомневался, что не с последней. В каждом человеке, как в мироздании, заключалось великое множество внешних и внутренних, видимых и невидимых сторон. "Вот только рассматривать их не всегда уместно, да, собственно, и ни к чему", - подумал Берендеев.
   Еще он подумал, что в принципе бабушку можно отыскать по запаху. Пожалуй, это было единственное слабое звено в ее системе "сдержек и противовесов". Осенний ночной ветерок был свеж и прохладен, но не настолько, чтобы отцепить репей, перерубить хвост концентрированному запаху помойки. Он тянулся за бабушкой, как шлейф за кометой.
   Берендеев вспомнил, как некогда морщились эстетствующие редакторы по поводу провидчески открытого им "запаха демократии". Сейчас Берендеев был готов внести уточнение: запах демократии был двуедин - к воняющему мочой, потом, дерьмом, мокнущей гнойной раной бомжу следовало присовокупить запах гниющих овощей - запах помойки. На герб столицы демократической России вполне можно было вынести помойный бак, победно распростершую над ним крылья ворону и преклонившую колени пред баком, как пред дающей хлеб насущный силой, пенсионного возраста фигуру. Берендеев не знал, лучше или хуже запаха демократии запах тоталитаризма, но утешал себя тем, что человек во все времена сильнее всего ненавидит то, что есть, не думая о том, что то, что будет, может оказаться еще хуже. "Придет диктатура, вернется тоталитаризм или что там еще, - решил Берендеев, - определим и запах". Отчего-то ему казалось, что тоталитаризм пахнет навозом и... перегаром.
   ...Писатель-фантаст Руслан Берендеев несколько дней назад вернулся в Москву с родины богини Афродиты ("каменная пена - пена камней") - острова Кипр, где на побережье возле города Ларнака председатель совета директоров "Сет-банка" Нестор Рыбоконь то ли прикупил, то ли на долгий срок арендовал двухэтажную виллу с высоким бетонным забором, ухоженным газоном, плодоносящими цитрусовыми деревьями в огромных керамических кадках.
   Однажды после ухода девушек-соотечественниц (они познакомились с ними в сувенирной лавке, купили им там какие-то ленточные купальники и мнимо серебряные перстенечки в виде изогнувшихся дельфинов, заронив (против своей воли) в простые и чистые, как школьные тетради в начале учебного года, девичьи головы некие несбыточные надежды) Берендеев и Рыбоконь, устроившись в белых пластиковых шезлонгах с бокалами доброго кипрского вина на урезе шипящего в гальке моря, вдруг, как ни странно, заговорили о... демократии.
   - Последовательно реализованная демократия - наилучшее из возможных общественных устройств, - ошарашил Берендеева дичайшей для России последних дней двадцатого века сентенцией Рыбоконь. Сказать так на исходе девяносто девятого было все равно, что сказать в восемьдесят девятом: "Будущее человечества - это последовательно реализованный коммунизм".
   - Нестор, ты или издеваешься, или шутишь, - покачал головой Берендеев, или странно как-то мечтаешь. Впрочем, я тебя не осуждаю. Жизнь в России сейчас как раз и есть нечто среднее между издевательством, шуткой, мечтой и... смертью.
   - Я сказал, последовательно реализованная демократия, - с надменной уверенностью уточнил Рыбоконь.
   Он сидел в кресле, вытянув ноги в ночь, мерцая в лунном свете круглыми роговыми очками. Берендеев вспомнил гениальную строчку Маяковского: "В блюдечках-очках спасательных кругов". И еще почему-то вспомнил, что островом Кипр некогда владел король-крестоносец Ричард Львиное Сердце. Кому-то он потом его продал... Берендеев покосился на стоявшие на столике бутылки. В темноте было трудно определить, осталось ли в них вино, - бутылки казались литыми и полными, как непрожитая жизнь.
   Ни к селу ни к городу Берендеев вспомнил, какое недовольное, разочарованное лицо было у девушки Рыбоконя, когда они усаживали своих кратковременных подруг в такси. Причем недовольство и разочарование определенно было вызвано не тем, что дали мало денег, - дали достаточно, но... Берендеев не стал додумывать эту мысль. В конце концов, какое ему дело до интимной жизни Нестора Рыбоконя, до (быть может, мнимого) недовольства случайной девушки? Если человек ходит в круглых роговых очках и искренне верит в демократию, это еще не означает, что он импотент или причудливый сексуальный извращенец...
   - Нестор, что ты понимаешь под последовательно реализованной демократией? - поинтересовался Берендеев. - Естественно, помимо того, что известно о демократии такому необразованному лопуху, как я?
   - Демократия не может быть ползучей, как змея, - ответил Рыбоконь, провожая взглядом летевшую в небе светящуюся точку - может, падающую звезду, а может, взлетающую ракету, - демократия не может быть лежачей или плавающей кверху брюхом, как оглушенная рыба. Демократия не может дароваться как... ничто. В ничто можно только вляпаться. Все в мире имеет предопределенный генетический код развития. В соответствии с этим кодом демократия - плод, вызревающий на древе - во чреве - отчаяния и неудовольствия от иных форм правления. Демократия легитимизируется в сознании общества не как череда неких смутных, суетливых действий, сильно смахивающих на воровство, но - в результате героического деяния, а в идеале - жертвы, желательно многих жертв. Бескровное, - вздохнул Рыбоконь, - не имеет шансов утвердиться надолго. То, что мы имеем в России, - всего лишь временная перемена власти. Все остальное слова и воровство.
   - Демократия не змея и не рыба, - повторил Берендеев. - Что же она тогда? Зверь или птица?
   - Полагаю, что птица, - откликнулся из белого пластикового кресла, как невидимое изображение из рамки, Рыбоконь, - но не та птица, которая летит по первому зову, болтает разную чушь.
   - Не попугай, - констатировал Берендеев.
   - Феникс, Рух, Гамаюн... - Рыбоконь замолчал. Видимо, другие мифологические птицы - Сирин, Руми, а также птица времени Моль на память не пришли (не прилетели?). - Но если хочешь знать точно, демократия это... пеликан.
   - Понятно, - рассмеялся Берендеев, - нет проблем, куда складывать добро.
   - Да будет тебе известно, - донеслось из белой пластиковой рамки, пеликан - единственная в мире птица, которая в случае отсутствия пищи кормит птенцов собственной кровью!
   - Если я правильно тебя понял, - с тревогой всмотрелся в рамку Берендеев (ему показалось, что Рыбоконя там нет или же он сам превратился в белого, раскинувшего крылья по периметру рамки пеликана), - ты отрицаешь постепенную эволюцию власти и общества в сторону демократии? Нестор, ты прямо какой-то... Ры-беспьер!
   - Медленная эволюция в современных условиях - я имею в виду предстоящий конец света, его же никто не отменял - есть уродливое произрастание в условиях гниения и разложения сущего, - прозвучал из пеликаньей рамки трубный голос Рыбоконя. - Даже благое семя прорастет - если, конечно, прорастет - в подобных условиях в виде омерзительного, отравленного злака. Видишь ли, оно тоже будет работать на конец света.
   - Значит, выхода нет, - вздохнул Берендеев, - если все предопределено. Это как в шахматах, цуцванг, да? Когда каждый, пусть даже гениальный ход ухудшает позицию, ведет к проигрышу.
   - Демократия, - ответил Рыбоконь, - выигрывает в двух случаях: когда приходит в виде откровения, а не пошлого анекдота и когда очищает душу, то есть делает ее лучше, а не грязнит, то есть делает хуже. Пьяное падение с лестницы... Тупая прострация то в бассейне, то на переговорах... Какая-то нелепая смерть в сортире вертолета... Разве ты не находишь странным, что вот у нас в России поменялись строй, власть, моральные ценности, а... как-то обошлось без героев. Нет героев, хоть убей! Воры есть, а героев нет. Так может быть только перед концом света.
   Берендеев давно заметил, что его старший (хотя сейчас, может, уже и младший) партнер по бизнесу, как правило, избегает завершенных мысленных построений, равно как и однозначно окрашенных социальных эпитетов. Нестор Рыбоконь, похоже, отрицал классовую борьбу как основную движущую силу истории. И еще одну особенность подметил Берендеев у своего (пока еще) шефа: Рыбоконь никогда и ничего не произносил просто так, чтобы продемонстрировать, какой он умный или какая, допустим, оригинальная мысль пришла ему в голову. Ему было в высшей степени наплевать, какое впечатление он производит на собеседника. Главным для него была не мысль или идея сама по себе, но какое место занимает он, Нестор Рыбоконь, внутри этой самой мысли или идеи. Если никакого - мысль, идея были для него мертвы, точнее, несущественны. Грубо говоря, он предпочитал обсуждать не внешний (быть может, прекрасный) вид плода, но исключительно его вкус, точнее, даже не вкус, а свойства.
   Писателю-фантасту Руслану Берендееву сделалось любопытно, с какого края Рыбоконь тянет на себя одеяло демократии, которая, как только что заявил очередной президент, утвердилась в России "на тысячелетия". Только ленивый сейчас не возмущался, казалось бы, давно забытыми пьяными падениями с лестницы, тупой прострацией то в бассейне, то на переговорах, клоунской какой-то внезапной (хотя и томительно всеми ожидаемой, а потому как бы невозможной) смертью в сортире летящего в загородную резиденцию вертолета. Берендееву хотелось верить, что Рыбоконь умнее. Ведь не будь всего этого маразма (даже и смерть в сортире вертолета, как ни странно, оказалась тем самым лыком, которое, как известно, в строку) - не сидеть бы теплой звездной ночью бывшему преподавателю физики из провинциального медицинского института на берегу Средиземного моря, на собственной вилле, попивая доброе кипрское вино.
   - Если я правильно тебя понял, - предельно спрямил путь к сути Берендеев, который, напротив, ценил мысли, идеи, умозаключения за сжатую (сконцентрированную, как запах гнилых овощей на помойке) в них волю к изменению (естественно, в лучшую сторону) жизни, то есть за, так сказать, социальную красоту, и которому было плевать, какое он сам занимает в них место (чаще всего - никакое), - сейчас у нас в России не истинная демократия, а некое ее грязное, изломанное производное. Стало быть, должен появиться кто-то, кто принесет народу истинную - героическую, выстраданную, естественную, какую еще... демократию?
   - Ты совершенно правильно меня понял, - не без удовольствия подтвердил Рыбоконь. Мягко говоря, он был толерантен к лести.
   - Кто же этот человек? Кто приведет народ к истинной демократии? воскликнул Берендеев, в общем-то зная ответ.
   - Два человека, - донеслось до него из белой пеликаньей рамки на урезе моря.
   - Два? - растерялся Берендеев. - Одного я знаю. Это ты. Но кто второй? Надеюсь... не я? Нестор, зачем тебе второй? Большое дело надо делать в одиночку!
   - Ты? При чем здесь ты? - не без надменности поинтересовался председатель совета директоров "Сет-банка". - Не ты. Но второй нужен. Без него никак.
   - Не томи. Кто он? - осушил бокал до дна Берендеев. Разговор стал напоминать ему сцену из пьесы Ионеско. "Второй" мог оказаться кем угодно: его величеством императором цыган, очередным президентом России, миллионным по счету посетителем "Макдональдса" на Тверской, а то и... не человеком вовсе. Берендеев почувствовал что-то вроде обиды. Почему это он не может быть этим вторым?
   - Иисус Христос, - ответил Рыбоконь.
   - Ну да, - перевел дух Берендеев, - как я сразу не догадался? Кто же еще?
   - Хочешь, скажу, почему люди в нашей стране ненавидят демократию и, так сказать, сопутствующие ей газы - перманентную экономическую реформу, политическую борьбу, парламентскую говорильню, свободную прессу, похабствующее телевидение, ну и так далее? - спросил Рыбоконь.
   - Полагаю, потому, что все это заслуживает ненависти, - почти что в духе героев Гомера и Тацита ответил Берендеев.
   - Отнюдь, - покачал головой (Берендеев догадался по отраженному блюдечками-очками лунному блику) Рыбоконь. - Люди ненавидят демократию исключительно в силу собственного несовершенства. Видишь ли, они слишком глупы, чтобы заниматься бизнесом, слишком ленивы, чтобы честно и много трудиться в качестве наемных служащих, слишком продажны, чтобы сколько-нибудь долго заниматься политикой, слишком умственно несамостоятельны, чтобы не читать свободную прессу, и слишком порочны, чтобы не смотреть похабствующее телевидение. Дело, таким образом, не в демократии, а в самих людях.
   - Но ведь их такими создал Бог, - заметил Берендеев.
   - Но ведь Бог создал все. значит, он создал и демократию, - возразил Рыбоконь. - Разве Бог виноват, что люди ищут и находят возможности для собственного ухудшения при любом общественно-политическом строе?
   - Ты полагаешь, что Бог, управляя сущим, придерживается демократических норм? - спросил Берендеев.
   - Полагаю, что да, - ответил Рыбоконь, - но люди, видишь ли... находят разного рода лазейки. Мне кажется, - добавил после паузы, - внутри мироздания имеет место некое... разделение властей.
   - Ну да, на законодательную, исполнительную и судебную, - продолжил мысль Берендеев. - Бог - какая ветвь власти?
   - Во всяком случае, не законодательная, - ответил Рыбоконь. - И совершенно точно не исполнительная. Мы-то с тобой знаем, кто в нашем мире осуществляет функции исполнительной власти...
   - "В закате рожденный, исполни желанье"... - процитировал Берендеев первую строчку малоизвестного средневекового заклинания, переведенного на русский язык поэтом Брюсовым.
   - "Дай денег, дай власти и дай наслажденье"... - к немалому его удивлению, продолжил Рыбоконь.
   - Тогда остается судебная, - сказал Берендеев.
   - Судебная, - подтвердил Рыбоконь, - но достаточно ли хорошо она осуществляется?
   - Узнаем, - посмотрел на темное, как прокурорская мантия, небо Берендеев, - рано или поздно обязательно узнаем, этого суда никому не избежать.
   - Но если кто-то олицетворяет законодательную власть, которая, как известно, превыше исполнительной и судебной, - продолжил Рыбоконь, - значит, этот кто-то обладает правом объявлять амнистию, то есть отменять даже не приговоры суда, но... сам суд...
   - Надеешься попасть под амнистию? - усмехнулся Берендеев.
   - Я хочу понять, кто ее объявляет, - строго посмотрел на него Рыбоконь, как если бы Берендеев знал, но по какой-то причине не открывал эту тайну партнеру по бизнесу. - Вроде бы чепуха, - продолжил банкир, - упражнение досужего ума, а если вдуматься - главнейшая и важнейшая проблема, в сравнении с которой полеты к звездам - тьфу! - смачно плюнул на гальку.