Козлов Юрий. Проситель

   Коля вдруг рванул прямо через широкий проспект сквозь визжащие тормозами и ревущие моторами машины.
   Ожидаемый и, как водится, внезапный дождь вмиг превратил писателя-фантаста Руслана Берендеева в кистеперую, не то шагающую по подскакивающей воде, не то полуплывущую по размываемой суше рыбу.
   Дождь усилился до такой степени, что он уже не видел ничего, кроме воды и мерцающего впереди и справа по курсу слоистого тревожащего света, как если бы огонек одного мира, одного качества странным образом произрастал из огонька другого мира, другого качества, причем миры (качества) были не то чтобы несочетаемы, но разноматериальны, как, допустим, тело и душа - физическая и энергетическая сущности человека.
   И был вмонтирован пульсирующий антидвуединый свет в сплошную стену дождя.
   Как дверь.
   Куда?
   Берендееву решительно не хотелось приближаться к победительно светящему сквозь дождь загадочному огню, как не может хотеться пребывающему в добром здравии и умственной самодостаточности человеку, скажем, вдруг увидеть собственную душу. Ибо не может пребывающий в добром здравии и умственной самодостаточности человек не задуматься (если, конечно, успеет): что за этим последует? Последовать же за этим, как свидетельствует опыт человечества, может единственное, а именно - смерть. Грубо говоря, увидеть то, что видеть не положено, - это все равно что против собственной воли сесть играть в карты, где у противника единственная - во многих вариантах - непобедимая (против жизни во всех ее проявлениях), козырная карта, а именно - смерть.
   Берендеев попытался было, как налим, скользнуть в подземный переход, но почему-то не оказалось подземного перехода на Кутузовском проспекте, хотя именно в этом месте должен был находиться прохладный в самую злую жару подземный переход, где по средам пела сопрано траченная алкоголем женщина со шрамом на лице, а в иные дни недели играл на аккордеоне цыган в неизменных валенках, а цыганенок бил рядом в красный пионерский барабан обгрызенной палочкой.
   Берендеев понял, что ему не дойти (не доплыть) в дожде до подземного перехода, и - следовательно - нет ему иного пути, кроме как в тревожный, летящий навстречу свет, который на поверку оказался огоньком толстой свечи, установленной перед букетом темно-красных роз позади зеркала.
   ...Отряхнувшись, как пес, писатель-фантаст Руслан Берендеев переступил порог небольшого стеклянного, похожего на аквариум павильона, где продавались разнообразные цветы: в единственном числе, в букетах (в полиэтилене и без), в керамических горшках.
   - Желаете купить розы? - осведомилась у Берендеева продавщица.
   Он бы не назвал очень симпатичной эту (от тридцати пяти до сорока) женщину. Она была достаточно стройна, однако черты ее лица показались писателю-фантасту Руслану Берендееву грубоватыми, как бы наскоро вылепленными и исполненными не самыми возвышенными страстями.
   К карману белоснежной блузки продавщицы цветов была прикреплена пластиковая карточка с единственным словом: "Климова". Берендееву показалось странным, что на карточке есть фамилия, но нет имени.
   - Розы? - задумался Берендеев. - Пожалуй, да. Я чего-то хочу, но чего именно, сам не знаю.
   - Я могу вам дать все. - вблизи лицо женщины показалось Берендееву еще менее привлекательным по причине многочисленных мельчайших оспинок, придававших лицу какой-то неженский и в высшей степени несовременный (как будто она принадлежала к неизвестной расе) вид. - И даже больше. Если, конечно, - добавила после паузы, - вы согласитесь взять.
   16
   Рябая женщина в белой блузке и черной юбке приветливо смотрела на Берендеева, и он, убей Бог, не понимал причин этой приветливости. Вряд ли женщина рассчитывала, что он покинет павильон, радостно унося с собой огромный букет, допустим, тигровых орхидей. Едва скользнув взглядом по ценникам, Берендеев догадался, что цветы здесь не про его честь. Настолько не про его, что он даже не понял - в рублях, в долларах, а может, в фунтах указаны цены? Во всяком случае, тюльпан определенно не мог стоить шесть рублей. В то же время шесть долларов (не говоря о фунтах) за один тюльпан было дороговато.
   Берендеев вообще-то был равнодушен к экзотическим, наводнившим Москву цветам, точнее, отдавал предпочтение простейшим, знакомым с детства: сирени, ромашкам, одуванчикам, астрам. Они, в отличие от изысканных, в шуршащем, как снимаемые колготки, целлофане, не наводили на мысли ни о женской, ни о мужской, ни об объединенной в соитии (орхидеи или каллы) плоти.
   Цветы (по шесть... чего?.. за штуку и выше) были, вероятно, про честь банкира Нестора Рыбоконя, а также отныне явно небедствующего оперуполномоченного Николая Арзуманова. Простые люди с улицы (даже во время проливного дождя) не торопились в этот магазин за букетами.
   Берендеев подумал, что мир цветов странно сплющен, спрессован в стеклянном павильоне примерно так же, как, скажем, мир людей в тюремной, рассчитанной на шесть душ камере, когда в нее втиснуто тридцать.
   Впрочем, данное сравнение было не вполне точным.
   В павильоне причудливо смешивался аромат живых (в горшках с землей) и срезанных (в воде) цветов. Стало быть (если придерживаться мысли о тождественности людей и цветов), некоторые из них были отсроченно мертвы, так сказать, срезаны с корней, отцветали, сами того не зная.
   Данное уточнение перегружало метафору смыслом, как баржу рудой.
   Метафора-баржа опускалась на дно, где ею могли любоваться только очень подготовленные (с аквалангами?) читатели.
   Берендеев подумал, что художественное его чутье на нуле, как у нанюхавшейся кайенского перца розыскной собаки. Но тут же утешил себя: невозможно сохранить художественное чутье, когда весь мир превратился в кайенский перец. Мир более не нуждается в литературе, а следовательно, не нуждается в смысловых метафорах. Единственной доступной массам разновидностью искусства сделалось телевидение с его новостями, боевиками, ток-шоу, рекламой и т. д. На смену ищейке (метафор) Берендееву шли иные, в электронных, транслирующих команды прямо в череп ошейниках псы без художественного чутья, но с железными зубами.
   Берендеев вдруг догадался, что именно беспокоит его в этой женщине: избыточная (нечеловеческая) правильность, пропорциональность сложения. Потому-то ему и показалось, что она отлита из воды: вода самоценна и самодостаточна во всех своих проявлениях, а следовательно, совершенна.
   "Если ей удалось справить себе такую удобную, компактную фигуру, - подумал Берендеев, - почему она не удосужилась избавиться от оспин на лице?"
   В это мгновение их глаза встретились, и Берендеев каким-то образом понял, что женщина, точнее, ее внутренняя сущность много старше своей внешней оболочки и что оспины на лице она сохранила как воспоминание об ином времени, про которое она ничего не может сообщить Берендееву, потому что в человеческом (неважно в каком) языке нет ни слов, ни понятий, чтобы описать то время.
   Берендеев подумал, что забыл, когда последний раз дарил цветы Дарье.
   - Я всегда догадывался, - Берендеев опустился в черное кожаное кресло у стеклянного столика, на котором стояли в вазе огромные белоснежные, как ресницы мамонта-альбиноса, астры, - что мир не един, что он делим, хуже того, бесконечно и неправильно делим, но, честное слово, я не понимаю, к чему мне доказательства того, что невозможно постичь умом и чего, следовательно, не существует?
   Он хотел сказать, что едва ли есть вещи менее связанные, нежели непостижимая множественность мира и его странное (и совершенно бесполезное) мысленное блуждание в окрестностях заданной Нестором Рыбоконем темы-цели, которая, с одной стороны, вне всяких сомнений, относилась к миру людей, с другой же - представлялась столь же иллюзорной в смысле достижения, как и предполагаемая множественность мира. Заставить людей по доброй воле нести деньги в "Сет-банк" было столь же нереально, как, к примеру, заставить (тоже по доброй воле) муравьев забрать из муравейника свои яйца и перенести их... да хотя бы в тот же "Сет-банк". И чтобы при этом все тараканы (Берендеев видел одного на сиреневом мраморном полу), опять же по доброй воле, ушли из "Сет-банка".
   ...Писатель-фантаст Руслан Берендеев до сих пор не мог взять в толк, почему он вместо того, чтобы плюнуть в змеиные роговые очки Нестора Рыбоконя, не только принял от него в подарок крылатого осла из неведомого (скорее всего, несуществующего, точнее, являющегося медью или бронзой) вулканического золота, но еще и посмел напялить мышиного цвета, просторный, как саван, плащ загадочно исчезнувшего бизнесмена.
   В дикую жару он шел по вечерней Москве, как опасный маньяк - в саване-плаще, с тяжелой статуэткой осла в кармане, которую вполне можно было принять за орудие предполагаемого преступления.
   Берендееву казалось, что это не он.
   Но, к сожалению, это был он.
   И (самое удивительное) он продолжал идти "не знаю куда" за "не знаю чем" и в данный момент, уже, правда, не в плаще (хотя плащ бы пригодился в этот немыслимый дождь) и без тяжелой статуэтки в кармане. В сущности, подумал писатель-фантаст Руслан Берендеев, вся жизнь человека - поход в "не знаю куда" за "не знаю чем", а именно за... смертью. И некого расспросить, подумал он, никто не хочет делиться опытом, потому что, видимо, это очень личный (personal) опыт.
   Так сказать, опыт, не подлежащий обобщению.
   Не такой, о котором хочется кричать, нести в массы.
   Опыт, исчезающий в момент приобретения.
   Отдельно взятый нормальный человек странным образом не верит в неотвратимость собственной смерти до момента ее наступления, полагает, что тут возможны варианты и компромиссы, что чаша сия - мимо него. Берендеев вдруг понял животных, в предчувствии смерти прячущихся в глухих буреломах (в лесах), в недоступных пещерах (в горах), зарывающихся в песок (в пустынях), исчезающих в воде (на берегах). Берендеев в принципе давно смирился с неотвратимостью собственной смерти, но для него была совершенно непереносима мысль о том, что не ему решать, когда и при каких обстоятельствах это случится, не ему определять место, время и способ ухода. Берендеев подумал, что человек в принципе бессмертен до тех пор, пока способен контролировать свое отношение к смерти.
   Писатель-фантаст Руслан Берендеев, таким образом, был бессмертен.
   Почему-то вдруг ему послышался шум океанского прибоя, а перед глазами встал красный абрис огромного, парящего в тумане над океаном моста, на который Берендеев смотрел определенно сверху, предположительно с огромной, плоской, как футбольное поле, крыши.
   Дело, таким образом, заключалось не во внезапности смерти (глупо было спорить с тем, что судьба первична, а жизнь вторична), а в намерении встретить ее достойно.
   Берендеев подумал, что это, пожалуй, область куда более интимных, нежели сексуальные, переживаний, потому что здесь речь идет об одном-единственном разовом - акте, к которому человек (независимо от возраста, талантов, положения в обществе и т. д.) всегда (насильственно, то есть по решению свыше) готов и (одновременно) к которому мысленно (и не мысленно) готовится всю свою жизнь. Лично для писателя-фантаста Руслана Берендеева была совершенно непереносима мысль о смерти на глазах других людей (хотя бы и сердобольных врачей), о благостном, набриолиненно-румяном лежании в гробу, о горизонтальном путешествии с опечаленными близкими в автобусе в крематорий или на кладбище.
   Берендеев вдруг отчетливо и неотвратимо понял, что хочет умереть так, чтобы никто не видел его ни ДО, ни ВО ВРЕМЯ, ни ПОСЛЕ смерти. Эта мысль зажглась в нем, как звезда в ночном небе, наполнив жизнь странным, холодным, как черный в бриллиантовых бусах-астероидах космос, смыслом. Этот смысл был вне и над жизнью, и Берендееву была важна не столько его обязательная реализация (он мог умереть от сердечного приступа прямо сейчас, в цветочном павильоне, попасть под машину завтра, сгореть в лифте послезавтра), сколько собственная решимость двигаться в намеченном направлении.
   - Истинное движение к цели начинается в момент максимального - духовного и физического - отдаления от цели. - Голос у рябой, отлитой из воды женщины по фамилии Климова был низкий и хриплый, как если бы она курила и любила хватить в жару холодного пивка.
   И еще читала мысли, отметил писатель-фантаст Руслан Берендеев. Определенно она произносила слова с чуть заметным акцентом, но это был акцент, на который не следовало обращать внимания и уж тем более пытаться по нему определить национальность женщины. Это было так же глупо, как, к примеру, определять национальность вдруг заговорившего дерева или падающего с неба дождя.
   От женщины не пахло ни табаком, ни алкоголем, ни потом, ни знойным химическим дезодорантом, убивающим все сопутствующие запахи, кроме, так сказать, основного, отчасти умозрительного, но лежащего на человеке как несмываемая печать, - загадочного запаха греха.
   Берендеев вспомнил, что в последнее время, когда Дарья (после ванной!) в ночной рубашке ложится (ногами под святого Пафнутия) в постель, он явственно ощущает идущий от нее запах греха - фантомную смесь зажеванного резинкой спиртного, острой еды, чужого (мужского) пота, въевшегося в волосы табачного дыма, перегоревших духов и косметики.
   В этом плане Климова была стерильной, словно пребывала по ту сторону физического, точнее, физиологического измерения греха.
   Говоря по-простому, она являлась призраком.
   Берендеев вдруг сумел уловить в дыхании женщины-призрака (или все-таки не призрака?) смешанный аромат живых и мертвых цветов, как если бы по невообразимо чистой (дистилированной) воде плыли венки и лепестки.
   - Рано или поздно, - продолжила Климова, приветливо глядя на писателя-фантаста Руслана Берендеева, - но, как правило, только раз в жизни один человек встречает другого человека, который отвечает на все его вопросы. Иногда за это приходится платить, и даже очень дорого, иногда нет. Иногда - в исключительных случаях - человеку самому за это еще и приплачивают. Это как выиграть в лотерею миллион и немедленно получить его живыми деньгами. Считай, что ты выиграл. Мне поручено выдать тебе выигрыш.
   - За что же мне такая честь? - у Берендеева вдруг возникло непреодолимое желание убедиться, настоящая ли она женщина, из плоти и крови, или все-таки призрак без цвета, запаха и физической сущности.
   Климова приблизилась к нему почти вплотную. Как-то вдруг ураганно - в мокрую одежду - вспотев и (вместе с одеждой, как если бы тело уподобилось раскаленному утюгу) высохнув, Берендеев протянул навстречу так называемой Климовой пылающую дрожащую руку.
   Улыбнувшись, Климова остановилась прямо перед ним, без малейшего стеснения подняв юбку и расставив ноги. С изумительной естественностью стояла она в этой нецеломудренной позе, а позади, на стене стеклянного павильона, дымился вечнозеленый крест с красными каплями. От креста, разгоняя, как мелких птах, ароматы роз, орхидей, лилий и прочих цветов, вороном или орлом наплывал терпкий банный запах совершенно точно не эвкалипта, но, возможно, его африканского или австралийского аналога.
   Он не знал, кто такая рябая, отлитая из воды Климова, но не сомневался, что ее сознание структурировано (если структурировано) иначе, нежели его. Умноженное на ноль (сознание Климовой), кощунство превращалось в ноль. Минус (сознание Климовой), умноженный на плюс (сознание Берендеева), давал минус. Математика, наука о числах, таким образом, свидетельствовала не в пользу одномерной (социально-общественной) морали, носителем которой до известной степени являлся писатель-фантаст Руслан Берендеев.
   Берендеев подумал, что сходит с ума, погружается в хаос темных до- (пра-) человеческих инстинктов. Сознание рвалось из истонченных хитиновых структур, как бабочка из куколки.
   В следующее мгновение (к огромному своему разочарованию) писатель-фантаст Руслан Берендеев почувствовал, что его мужская сила, только что победительно теснившая штаны, рвавшаяся в бой, предательски покинула его. Если бы он попытался осуществить задуманное, вне всяких сомнений, случился бы конфуз.
   Тормозить на полном скаку было до того унизительно, что открывшаяся множественность мира перестала казаться захватывающей и манящей. Берендеев не сомневался, что и в других мирах его ждут сплошные разочарования.
   С Дарьей у него никогда не возникало подобных проблем. Все шло в автоматическом, как на советской космической станции, режиме. Берендеев подумал, что душа его все еще с Дарьей, хотя (он в этом не сомневался) душа Дарьи уже не с ним (не с его душой).
   Но, как только что выяснилось, еще в большей степени с Дарьей оставалось его тело. Берендеева немало озадачило странное открытие, что, оказывается, тело вульгарно копирует определенные (вторичные?) свойства души. Тело писателя-фантаста Руслана Берендеева решительно не стремилось к познанию Вселенной, предпочитая хранить верность изменнице-жене, хотя в данный момент сам Берендеев отнюдь к этому не стремился. Он в очередной раз задумался о несовершенстве, а если конкретнее - о собственном несовершенстве. С помощью логики (глупо любить бабу, которая тебя самого не любит) он (по крайней мере, теоретически) преодолел привязанность к Дарье. Только что его плоть была нацелена на действие, которое, в сущности, являлось не столько изменой (измена изменившей - не измена), сколько продолжением жизни (без Дарьи). Но что-то третье, что над или вне души и плоти, вдруг сбило прицел, не пустило пулю в дуло, расстроило порыв, отбросило Берендеева на исходные рубежи - развалины прошлого, не желающего становиться прошлым. С таких рубежей к звездам, в иные миры не взлететь. Он почувствовал, что волны привычной сладкой (вселенской) горечи уносят его прочь из стеклянного павильона в самодостаточный мир щемящей, неразделенной (на метафизическом уровне), болезненной любви к изменившей жене.
   Берендеев отдавал себе отчет, что это сконструированный, замкнутый, как вычерченный черно-зеленой тушью, а потом выгравированный на серебре осенний Independenсе Hall на обороте стодолларовой купюры, мир, но не понимал, что за радость ему бродить в его хоженых-перехоженых, досконально изученных пределах? Это было ни с чем не сравнимое ощущение вечной (а потому как бы божественной) новизны многократно пережитых, изученных-переизученных, испытанных-переиспытанных чувств, разновидность мысленного оргазма, когда душа обретала покой и утешение в неизбывной (божественной?) боли, незаметно превратившейся для нее в разновидность наслаждения.
   - Ты говоришь, за ответы на вопросы надо платить. Но ведь, насколько мне известно, во-первых, речь тут может идти только о смерти, а во-вторых, откуда ты знаешь, может, я не буду задавать никаких вопросов? С чего ты вообще взяла, что мне хочется узнать о жизни что-то сверх того, что мне уже о ней известно? Хорошо, - торопливо продолжил он, - если без вопросов нельзя, я задам один-единственный: ты собираешься меня предостеречь или подвигнуть?
   - В мои намерения не входит предостерегать или подвигать, - опустилась в кресло Климова, - и уж тем более насильственно отрывать тебя от твоего жизненного опыта. Я хочу предложить тебе свободу.
   - Ну да. - И Берендеев вспомнил строчки из недавно прочитанной книги: "Поиск свободы - это единственная побуждающая сила, которую я знаю. Это свобода улететь внезапно в бесконечность, которая где-то там. Это свобода умереть, исчезнуть навсегда. Это свобода быть подобным пламени свечи, которая остается неугасимой в мире, озаряемом светом миллиардов великолепных звезд, остается неугасимой потому, что никогда не считает себя чем-то большим, чем есть на самом деле, - всего лишь свечой".
   - Ты можешь выбрать свободу внутри своего жизненного опыта, - никак не отозвалась (даже не похвалила за хорошую память) на его слова Климова, - а можешь - вне. Наконец, ты можешь вообще ничего не выбирать.
   - Боюсь, - уверенно, как будто давно об этом думал, хотя это пришло ему в голову только сейчас, сформулировал писатель-фантаст Руслан Берендеев, - мне мало ощущать себя всего лишь свечой.
   - Что останавливает человека в попытках преодоления замкнутого пространства, каковым является его мир, точнее, некритически, а может, наркотически усвоенный жизненный опыт? - спросила Климова. И сама же ответила: - Разочарование, то есть осознание конечности любых усилий по изменению мира. Тайна мира в том, что независимо от того, меняются ли представления о нем отдельных людей, сам он остается прежним, то есть диктующим волю. Мир планета. Представления о нем различных людей - всего лишь спутники, которым не дано преодолеть силу его притяжения. Да, с орбиты можно увидеть необычные пейзажи, но сути дела это не меняет. Разочарование, признание конечности как неизбежной данности - это и есть несовершенство. Что может победить разочарование, конечность и несовершенство? Только множественная - во все стороны - бесконечность. На этих путях, в пламени этой свечи несовершенство сгорает без остатка.
   - Несовершенство не может состоять из ничего, - возразил Берендеев.
   Он смотрел в заливаемую дождем стеклянную стену и не мог понять, существует ли еще мир, в котором он живет: страна Россия, город Москва, Кутузовский проспект и т. д., или этот мир смыт с лица земли как оскорбляющее горний взгляд свидетельство несовершенства.
   Мысль, что кто-то вдруг войдет в цветочный павильон, помешает их разговору, показалась Берендееву дикой. Павильон, как летающий остров Джонатана Свифта Лапута парил вне пределов Земли. Войти (влететь?) в него могли исключительно ангелы. Вот только Берендеев не знал, интересуются ли они цветами. Ни к селу ни к городу он вспомнил слова милиционера Николая Арзуманова, что многочисленные цветочные павильоны - это гнусные капища, где торгуют наркотиками. "Если бы там торговали одними цветами, вся Москва лежала бы в цветах, как покойник. Хотя, - с неожиданной тоской закончил оперуполномоченный, - она и так без пяти минут покойник. Но хоронить ее будут в общей могиле и без цветов".
   Берендеев подумал, что несовершенство столь же неисчерпаемо, как бесконечность или свобода.
   - Из чего-то же оно состоит, - продолжил он. - Беда в том, что то, из чего оно состоит, иной раз милее человеку, чем свобода, равенство, братство и счастье всех народов.
   - В твоем случае, - улыбнулась Климова, и Берендеев почувствовал зов плоти, - оно состоит из помещения в центр мироздания образа женщины. Добавлю от себя: образа, существующего отдельно от реальной женщины, то есть существующего исключительно в твоем сознании. Все твои чувства, мысли, действия еще, так сказать, во внутриутробном состоянии как бы подвергаются некоему, на манер рентгеновского, облучению со стороны этого ошибочного центра мироздания. В результате они превращаются если не в окончательных уродов, то в изначальных импотентов. Я знаю, почему ты не готов ощущать себя всего лишь свечой. Ты созрел для того, чтобы перестроить, переоборудовать свой центр. Прежде там был образ женщины, и ты не преуспел. Теперь ты хочешь поместить туда...
   - Да, - перебил Берендеев, - хочу. Но ведь в этом случае я не представляю для тебя никакой ценности. Зачем ты тратишь на меня свое драгоценное время? Я сознаю, что несовершенен. И единственное, чего я хочу, - усовершенствоваться в своем несовершенстве. Мне не нужны миры. Мне не нужна истина. Мне нужна всего лишь свобода в выборе несовершенств.
   - Ты не только не хочешь учиться на ошибках, - с грустью посмотрела на него Климова, - но даже не хочешь понять, где и в чем ты ошибся. Твое дальнейшее земное существование, в сущности, бесперспективно. Ты не сможешь донести свой новый опыт до читателей, потому что он не подлежит художественному обобщению в рамках так называемого литературного произведения. Тебя никто не поймет.
   - Наивно надеяться на понимание в стране, где люди практически не берут в руки книги. А если иногда и берут, то не те люди и не те книги. Я давно махнул рукой на славу.
   - И протянул руку к металлу, - сказала Климова.
   - Металлу? - удивился Берендеев.
   - Металлу, - подтвердила Климова. - Но сознание, умноженное на металл, превращается в ржавчину, прежде чем успевает это осознать.
   - люди гибнут за металл... - пробормотал Берендеев. - Если ты не возражаешь, я куплю эту розу, - указал на темно-красную, как венозная кровь, завитую, как раковина, на длинном зеленом с шипами стебле. - Люди гибнут всегда, везде и всюду. На том стоит мир. А это, согласись, - ему вдруг стало легко и весело, как если бы все проблемы в жизни сами собой разрешились, а впереди его ожидали одни лишь удачи и радости, - несправедливо, а главное... как-то мелко. Так что какая, в сущности, разница?
   - Люди смертны, - согласилась Климова, - но некоторые живут по вашим меркам достаточно долго.
   - Долго? Сколько? - насторожился Берендеев.
   - Двести лет, - уточнила Климова, отделяя выбранную Берендеевым розу от остальных, заворачивая ее, как в плащ, в целлофан.
   Дождь снаружи и не думал прекращаться. Берендеев подумал, что плащ для розы будет весьма кстати.