Козлов Юрий. Проситель

   - Халилыч, у тебя таких в Алма-Ате и в Ташкенте пруд пруди, - заметил Мехмед, когда Халилыч вернулся, - зачем тебе азиатки в Лондоне? Возьми лучше негритянку.
   Халилыч, как и предвидел Мехмед, ответил, что никакие эти девушки не проститутки (как только Мехмеду могло такое в голову прийти?), а журналистки из суверенной Киргизии, находящиеся в Лондоне на стажировке. Высокую и стройненькую, понравившуюся Халилычу, как выяснилось, звали Гюзель, она сказала, что работает на Би-би-си, где ей почему-то ничего не платят.
   - Ну да, - усмехнулся Мехмед, - всем известно, что проституток по имени Гюзель в природе не существует. Ты хоть узнал, сколько они берут?
   Халилыч, пропустив мимо ушей слова Мехмеда, сказал, что прямо сейчас девушки поехать с ними не могут, но он договорился, что они подъедут в отель "Кристофер" через час.
   - Значит, уже с кем-то здесь договорились, - заметил Мехмед. - Не торопись, давай посидим, посмотрим с кем. Зачем нам СПИД, Халилыч?
   Но Халилыч, видимо, не желая разочаровываться в девушках, решил провести час не здесь, а в баре отеля "Кристофер". Зачем-то полез в бумажник.
   - Ты хочешь заплатить им "до"? - изумился Мехмед. Похоже, в отшлифованную тысячелетиями схему отношений "проститутка - клиент" Халилыч вознамерился внести революционные изменения.
   Халилыч, с сожалением посмотрев на Мехмеда, ответил, что это деньги девушкам на такси, чтобы они, значит, быстрее приехали.
   По тому, как те радостно схватили две десятифунтовые бумажки, Мехмед догадался, что они голодные. Оголодавшие в Соединенном королевстве киргизские журналистки, по всей видимости, только примеривались к новому для них, а так очень даже древнему способу зарабатывания денег. Мехмед с неудовольствием подумал, что с непрофессионалками возможны всякие неожиданности.
   Час минул, но девушки не прибыли в "Кристофер".
   Мехмед начал злиться. Он подвел к Халилычу крашенную под блондинку кореянку с кукольным личиком, которая, на его взгляд, если и не превосходила Гюзель, то по крайней мере ни в чем ей не уступала.
   - Она работает на "Голосе Америки", и ей тоже не платят, - сказал Мехмед.
   Но Халилыч не отреагировал на возможную свою соотечественницу. Похоже, он решил ждать Гюзель до утра.
   "Пусть ждет без меня", - с раздражением подумал Мехмед и ушел из бара. В дверях оглянулся. Халилыч увлеченно складывал из салфетки какую-то фигурку (предавался древнему японскому искусству оригами). Он не заметил ухода Мехмеда.
   Среди ночи Мехмед проснулся. Редко когда он чувствовал себя таким несчастным и одиноким, как в глухой предрассветный час в отеле в чужой стране. В недобрый этот час, как свидетельствовала медицинская статистика, наблюдается пик так называемых естественных смертей. То есть души большинства умирающих в относительно комфортных условиях - в собственных постелях и на больничных койках - предпочитают отлетать в вечность именно в этот час. Можно не говорить, что немалое количество душ этого выбора не имели, отлетали в вечность из самых разных мест и в любое мгновение суток. Но все же именно смутный предрассветный час (как напоминание о естественной - о внезапной что напоминать? - смерти) невыразимо тосклив для живых, быть может, совершенно напрасно ориентирующихся именно на естественную смерть.
   Хотя, если вдуматься, Мехмеду было не о чем тосковать. У него не было семьи, не было дома. Когда-то его дом находился в деревне Лати на границе между Грузией и Турцией. Сейчас на месте этой деревни плескалось небольшое полупроточное водохранилище местной ГЭС.
   Тамошние жители рассказывали Мехмеду, что вода в нем такая чистая, что водится форель. Мехмед немало поездил по миру, но нигде не видел таких ярких и крупных звезд, как в детстве над своей родной деревней. Вот и сейчас, думая об отсутствующем у него доме, он почему-то думал о звездах. Это можно было истолковать как странный намек, что его дом среди звезд, но Мехмед не страдал манией величия. Звездное небо, помимо всего, что в нем обнаруживали философы, поэты и ученые-астрономы, прежде всего было пустотой.
   Мехмед проснулся еще и потому, что окончательно понял, что не стоит иметь дело с пакистанцами (собственно, для этого они с Халилычем и прибыли в Лондон), пытающимися навязать им свой прокат по цене ниже самого последнего демпинга. Это был худший в мире - бангладешский - прокат. При всем старании Мехмеду и Халилычу потом не удалось бы его выдать за лежалый бракованный советский. Мешать же его, как они планировали, с российским и казахстанским, а потом сбывать через третьи руки в Африку смысла не было. Их бы обязательно вычислили, и хорошо, если бы дело закончилось только неустойкой. В любом случае на рынке металлов им бы больше ничего не светило. И хотя пакистанцы сулили Мехмеду и Халилычу сказочные комиссионные, это была не та сумма, после которой можно уходить на покой. Таких сумм, как знал по собственному опыту Мехмед, не существовало вообще, точнее, они существовали чисто умозрительно, как, допустим, валькирии, привидения или Вечный Жид. Следовательно, пакистанцы предлагали плохую сделку. От нее следовало отказаться.
   Мехмед позвонил Халилычу в номер, но тот не взял трубку, что, учитывая время суток, размеры апартаментов, а также возможную занятость (occupation) Халилыча, было совсем не удивительно. В пижаме, в тапочках на босу ногу Мехмед отправился по длинному и однообразному, как праведная жизнь, коридору в номер Халилыча, предположительно предававшегося неправедным утехам.
   Прежде чем постучать, Мехмед тронул золоченую ручку в виде львиной головы, и, к немалому его удивлению, дверь подалась. Это не понравилось Мехмеду. Он почему-то подумал о пакистанцах. Хотя им пока рано было (в смысле не за что) мочить Халилыча.
   - Халилыч! - громко позвал Мехмед, включая в темном холле свет и вообще излишне шумя. Он хотел позвать администратора, но пуста была инкрустированная слоновой костью стойка, за которой тот обычно находился.
   Шум, произведенный Мехмедом, без следа растворился в ночной тишине отеля. Номер Халилыча казался средоточием, бесшумным сердцем этой тишины. Мехмед улышал тиканье напольных часов в большой комнате у камина. Халилыча, естественно, там не было. С чего это ему сидеть теплой летней лондонской ночью у камина в огромной, зашторенной, напоминающей человеку о его неизбывном одиночестве комнате? Не было Халилыча и в спальне. Широкая квадратная, как небольшая крикетная площадка, кровать вообще не была расстелена. Это свидетельствовало о том, что Халилыч не дождался Гюзель. Или, напротив, подумал Мехмед, дождался и в данный момент сидит с ней в баре. Это было похоже на Халилыча. В иные моменты своей странной жизни он предпочитал задушевный разговор с девушкой физической близости.
   Но почему он не запер дверь?
   В британских (даже в самых дорогих) отелях воровали точно так же, как и во всех других.
   Мехмед посмотрел на часы. В этот час в отеле "Кристофер" функционировал один-единственный (круглосуточный) бар на шестнадцатом этаже. Мехмеду не улыбалось подниматься туда в пижаме и тапочках на босу ногу. К тому же Лондон велик, Халилыч мог находиться с Гюзель (или не с Гюзель, а с Айгюль, да хоть с Франсуазой или Оксаной) где угодно.
   Мехмед собрался было уходить, но остановился, заметив, что дверь в ванную приоткрыта и там горит свет. Это было не похоже на аккуратного Халилыча: незапертая дверь в номере, невыключенный свет в ванной.
   Мехмед вошел в ванную.
   Сначала он ничего не увидел из-за поднимающегося со всех углов (просторную, более напоминающую бассейн ванную по желанию можно было превращать в турецкую баню) пара. Потом увидел Халилыча в белом (под цвет пара) махровом халате, дергающегося в петле на хромированной перекладине душа. Похоже, Халилыч вознамерился прибыть в сады Аллаха чистым - а что могло сделать настоящего правоверного истинно чистым, кроме как турецкая баня?
   Наверное, Мехмед не вытащил бы из петли заранее обрядившегося в махровый саван, стерильного Халилыча, если бы не два обстоятельства.
   Во-первых, Мехмед был ростом значительно выше Халилыча, а потому, встав на цыпочки, сумел сквозь пар дотянуться до круглого (похожего на глаз какого-то металлического животного) набалдашника, регулирующего высоту душа (перекладины) и ослабить его. Халилыч как куль рухнул вниз - в ванну-бассейн, где вдруг вода как будто закипела: сам собой включился джакузи.
   - Аллаху угодно, чтобы ты еще пожил на этом свете, - пробормотал Мехмед, но Халилыч вряд ли его улышал.
   Во-вторых, в качестве петли Халилыч использовал брючный ремень из крокодиловой кожи. Под воздействием пара крокодиловая кожа сделалась эластичной. И хотя Халилыч, когда Мехмед выволок его из ванной в холл, не дышал, из-за амортизации ремня шейные позвонки остались целыми.
   Вернуть Халилыча к жизни, таким образом, было делом техники. Мехмед знал, как делать искусственное дыхание и массаж грудной клетки. К счастью, у Халилыча оказалось здоровое сердце.
   Мехмеда удивили первые произнесенные по возвращении с того света слова Халилыча.
   - А, это ты... - произнес Халилыч, определенно узнав Мехмеда. - Ты не понял... Я хотел...
   - Чего я не понял? Что ты хотел? - не без обиды (он ожидал по меньшей мере благодарности) уточнил Мехмед.
   Но Халилыч не стал продолжать, махнул рукой.
   Днем он уже сидел на переговорах со скрежещущими зубами пакистанцами, только говорил, ссылаясь на внезапную ангину, мало и тихо. Но говорил хорошо. Халилыч искренне полагал (и это у него действительно получалось), что в природе не существует сделок, из которых нельзя извлечь прибыль. Так и пакистанцам он подсказал вариант, при котором не только те, но и они с Мехмедом не оставались в накладе: продать прокат как металлолом одному из российских металлургических комбинатов.
   В России тогда цена на металлолом значительно превосходила мировую.
   Пакистанцам было известно, что Россия - крупнейший поставщик металлолома на мировом рынке, причем по демпинговым ценам. Они поинтересовались, почему же на внутреннем российском рынке цена столь высока.
   Потому, ответил Халилыч, что деньги, вырученные российскими бизнесменами за металлолом, остаются за границей. Он посоветовал пакистанцам скупать в Европе российский металлолом и продавать его обратно в Россию. Пакистанцы больше не скрежетали зубами. Они расстались почти друзьями. Халилыч с Мехмедом пообещали им найти надежных покупателей.
   ...Третьим, чье отражение присутствовало на темной зеркальной фреске, где умирали слова, был сам Мехмед.
   Собственная внешность нравилась Мехмеду. Халилыч и Мешок были значительно его моложе, а вот поди ж ты, оба лысые, с покатыми бабьими плечами (Халилыч еще и с пузом). Рядом с ними Мехмед со своей блистающей, как снег на горных вершинах, сединой, с длинным смуглым (без вылезших сосудов и нездоровой одутловатости) лицом, с благородной (выработалась, когда таскал на коромысле бутылки с пивом и водой в ведрах с сухим испаряющимся льдом) осанкой выглядел каким-то византийским императором.
   Мехмед мало что помнил о своих родителях.
   ...Когда вооруженные люди выломали дверь их дома, отец уложил из двуствольного охотничьего ружья двоих. Третий - в военной форме - в упор застрелил его из пистолета и тут же огромным тесаком в несколько ударов срубил с плеч, как кочан капусты с кочерыжки, голову, пнул ее ногой. Мехмед вспомнил, что в сарае у них есть еще одно, так называемое "волчье", ружье, выпрыгнул из окна, побежал в сарай. Но сарай уже горел. Казалось, он как огненный воздушный шар отрывается от земли в горячих искрах и диких криках скотины. Мехмед заглянул в дом, но увидел только стол. Один держал за руки, другой стоя насиловал его двенадцатилетнюю сестру. По полу ползала, хватая их за ноги, мать - уже без юбки и шаровар. Ее били сапогами, кололи в зад и ноги штыками. Один из дожидавшихся у стола очереди увидел заглядывавшего в окно Мехмеда. Он бросился за ним, но сначала ему пришлось подтянуть и застегнуть брюки. Это спасло Мехмеда. Он преследовал его до самого леса. Когда понял, что не догонит, несколько раз выстрелил вслед. Одна пуля прошла у самого виска Мехмеда, тренькнув, как сухая рвущаяся жила, влажно влипла в темный ствол дерева. Мехмеда уже никто не преследовал, но он бежал, опережая в лунном свете собственную тень, обдирая в кровь лицо и руки о ветви и колючки.
   Когда (это случилось нескоро) он посмотрелся в зеркало, то заметил на виске (том самом, мимо которого пролетела пуля) седую прядь, точнее, вытянутое - с острым носом - пятно, удивительно напоминающее своими контурами пулю.
   ..."Может быть, я потомок ханов?" - с трудом оторвал взгляд от темной зеркальной фрески Мехмед.
   Никто не мог этого опровергнуть, как, впрочем, и подтвердить. Хотя, конечно, если бы Мехмед захотел, подтвердить смогли бы деньги. Но мысленно Мехмед давно ощущал себя ханом, а потому не видел смысла тратиться на подтверждение того, что ему и так было известно.
   ...Наивысший его служебный взлет в советские времена пришелся на конец семидесятых, когда целых два года Мехмед был заместителем директора спортивного комплекса (стадиона) "Динамо" в славном городе Батуми. Задачей директора было обеспечить как минимум три-четыре спортивно-зрелищных мероприятия в неделю, будь то футбольный матч, концерт эстрадной звезды или, на худой конец (и такое случалось), ралли... обезьян. Задачей Мехмеда - чтобы во время представления все желающие могли без хлопот угоститься лимонадом, пивом, а то и сухим вином, шампанским. По окончании мероприятия бригада мальчишек с мешками прочесывала опустевшие ряды, собирая пустые бутылки. Пустая пивная бутылка стоила в ту пору двенадцать копеек. Винная - пятнадцать. Директор и Мехмед, таким образом, за вычетом необходимых отчислений имели по нескольку тысяч в неделю. По тем временам это были немалые деньги.
   Они-то и сгубили директора стадиона.
   Он был мудрым, но стопроцентно восточным человеком. Скрывать достаток, по его мнению, означало гневить Аллаха или быть евнухом в собственном гареме. Его трехэтажный, в мавританском стиле дом, вставший на утесе над морем, увидел из машины отдыхавший в Аджарии тогдашний председатель республиканского КГБ.
   - Чей это дворец? - поинтересовался он у сопровождающих.
   - Директора нашего стадиона, - с неохотой признались те.
   - Какая зарплата у директора вашего стадиона? - задал председатель второй вопрос.
   - Сто шестьдесят, а может, сто восемьдесят рублей, - ответили те. - Ну, наверное, еще квартальные премии, тринадцатая зарплата, премии по итогам сезона...
   - Неужели вас не удивляет, что человек - пусть даже он получает как первый секретарь райкома партии, четыреста пятьдесят рублей, - построил себе трехэтажный дом в заповедной зоне на утесе над морем? - обвел сидевших в машине ледяным взором председатель. Его фамилия переводилась с грузинского как "сын ястреба". Он действительно был похож на ястреба (сына ястреба, что в общем-то одно и то же) - досрочно седой (как и Мехмед), со светлыми, ничего, кроме презрения и ненависти, не выражающими глазами и крючковатым, как клюв, носом. У него был тяжелый, как свинец, взгляд. Но ненависть его была легка, как крылья, взмывала ввысь и, казалось, обнимала с высоты весь мир, оставляя на долю людей один лишь свинец.
   Который можно было щедро расходовать при Сталине и не столь щедро, но тоже можно при Брежневе.
   - По линии госбезопасности на этого человека ничего нет, - спас положение старший из сидевших в машине. - Но вы совершенно правы, товарищ генерал, мы как-то забыли, что еще существует ОБХСС. Дело в том, что первоначально речь шла о базе отдыха для спортсменов. Но спорткомитет снял объект с финансирования. Вы получите отчет о результатах проверки через неделю.
   Директору стадиона дали семь лет с конфискацией имущества.
   Мехмед бежал в Узбекистан, где ему пришлось обзавестись новым паспортом, устроиться работать инструктором по гражданской обороне в колхозный техникум. Зато теперь Мехмед знал, что делать в случае термоядерной, химической или бактериологической атаки. Это был единственный положительный итог второго заочного - сближения (как крохотного ничтожного астероида с могучей, идущей непостижимым, имя которому власть, курсом кометой) судеб Мехмеда и тогдашнего председателя республиканского КГБ, нынешнего президента независимой (после распада Грузии) Имеретии.
   Первый раз, тоже заочно, но, может быть, и очно, жизнь свела их в сорок шестом году в не существующей ныне деревне Лати на границе Грузии и Турции.
   Когда несколько лет назад Мехмед стоял на берегу водохранилища, на дне которого когда-то находился его дом, и пытался рассмотреть в чистой полупроточной воде форель, к нему неслышно, как порыв ночного ветра, как привидение, приблизилась худая, как жердь, старуха в черном. Хотя привидения, как известно, предпочитают белое.
   - Я ждала тебя, сынок, - обратилась она к Мехмеду на его родном языке.
   - Ждала? Зачем? Кто ты? Откуда меня знаешь? - Мехмед думал, что забыл родной язык, но, оказывается, он как бы спал в его сознании, а теперь просыпался, с трудом расправляя затекшие слова-конечности.
   - Чтобы отдать тебе вот это, - старуха протянула Мехмеду добротный, из черной кожи портфель, хорошо сохранившийся, но определенно не современного производства.
   Мехмеду в свое время довелось поработать в антикварном магазине. Такие портфели в тридцатых - пятидесятых годах изготавливали на Таганрогской кожевенной фабрике.
   - Что там? - спросил Мехмед, хотя в принципе догадывался.
   - Свидетельства очевидцев и документы, - ответила старуха. - Ты сам решишь, что с ними делать.
   - Почему я? - с тоской спросил Мехмед.
   Родной язык пробуждался в нем слоями. Через головы гор на водную гладь полупроточного водохранилища упал закатный луч. Вечерний горно-лесной пейзаж был невыразимо прекрасен, вот только вода в озере казалась Мехмеду красной и одновременно черной. Это вносило некий диссонанс в картину. Самое удивительное, он знал, как это выразить на родном языке. "Скорбная кровь неотмщенной памяти" - такой вдруг вспомнился сложнейший термин. На русском он укладывался в четыре слова. На английском - в шесть, причем смысл был ясен не до конца. На почти исчезнувшем языке турок-лахетинцев - в одно абсолютно кристальное по смыслу слово. Мехмед почувствовал гордость за родной язык.
   - Почему я? - повторил он. - Я был тогда ребенком, я почти ничего не помню.
   - Помнишь, - сказала старуха, - раз приехал. Ты - последний из нас. Делай с этим, - кивнула на портфель, - что хочешь. Можешь бросить в озеро.
   - Последний? - удивился Мехмед. - Это не так.
   Турки-лахетинцы жили в Иордании, в Ираке и в Саудовской Аравии.
   - Последний, кто что-то может. - старуха медленно пошла прочь.
   - Вернись, - крикнул ей в спину Мехмед, - я дам тебе денег!
   Но старуха даже не оглянулась.
   Свидетельства очевидцев не сильно интересовали Мехмеда. Гораздо больше документы. Из пожелтевшей докладной полковника госбезопасности Томаза Пачулии республиканскому министру внутренних дел Арчилу Гогоберидзе (как это попало к старухе?) Мехмед узнал, что операцией по "организованному переселению" турок-лахетинцев из приграничной зоны Кабалинского района Грузинской ССР в место "компактного проживания" под Зеравшаном (Узбекская ССР) командовал старший лейтенант внутренних войск, чьи имя и фамилия совпадали с именем и фамилией бывшего председателя республиканского КГБ и нынешнего президента независимой Имеретии. Не совпадало только отчество. Президент Имеретии (в бытность советским человеком, сейчас граждане Имеретии обходились без отчеств) носил нетипичное для грузина отчество - Вальтерович. Тогда как отчество старшего лейтенанта внутренних войск, вырезавшего и спалившего три деревни турок-лахетинцев, было на букву "Д". Мехмед долго изучал пожилую бумагу, подозревая опечатку, но нет, "Д" стояло твердо. В документах такого рода опечатки не допускались.
   Мехмед знал, что никто в мире, кроме него, не установит истину. Но не спешил с этим, имея в виду старинную турецкую поговорку, что человек, долго живущий мыслями о мести и наконец совершивший отмщение, остается в мире сиротой, поэтому его, как правило, быстро призывает к себе Аллах. К тому же отмщение в данном случае не воскрешало народ Мехмеда (его грузинскую ветвь), следовательно, было чем-то вроде перезанятого-передоверенного, позабытого долга, который Мехмед был волен отдать, когда сам посчитает нужным.
   Или не отдать.
   И наконец, третья по счету - стопроцентно очная - встреча с недоказанным (точнее, доказанным на девяносто девять процентов) заимодавцем состоялась у Мехмеда совсем недавно в Нью-Йорке, в зале приемов отеля "Плаза", куда он был персонально приглашен президентом Имеретии в качестве одного из американских бизнесменов, ведущих дела в странах СНГ. Президент, естественно, хотел, чтобы американские бизнесмены обратили внимание на независимую демократическую Имеретию, из-за длинной череды войн толком не нюхавшей настоящих инвестиций, хотя, по мнению президента, ей было, было что предложить инвесторам.
   Здесь собрались самые разные люди. Многих из них Мехмед знал еще по СССР.
   Пять-шесть банковских аферистов, уведших на заре российского капитализма огромные государственные кредиты. Схема была предельно проста: рассчитавшись с организаторами кредитов, они конвертировали остаток в доллары, перебросили в Штаты на личные или номерные счета, заключили в Штатах фиктивные браки, получили гражданство и на всякий случай сменили имена и фамилии. Хотя могли этого и не делать. Инфляция в те благословенные годы в России была такова, что через три года кредиты обесценивались в рублевом исчислении на тысячу и более процентов, то есть как бы самоликвидировались, растворялись в воздухе, как... сухой лед.
   Так, к примеру, бухгалтер из финансового управления Минстроя, а позже начальник отдела ссуд Промстройбанка, известный Мехмеду как Владимир Ильич Левин, в Штатах превратился в... Стивена Корбута Третьего.
   Мехмед, помнится, поинтересовался у Володи, а кто же в таком случае первый и второй Стивены Корбуты. Тот ответил, что это... двоюродные братья его второй американской жены. "Но ведь ты никак не можешь считаться третьим двоюродным братом собственной жены", - удивился Мехмед. "Почему? Да хоть внучатым племянником! Какая разница?" - рассмеялся Володя. Вскоре он чуть не сел за какое-то финансовое мошенничество (кажется, увел деньги из пенсионного фонда муниципальных прачечных). Однако ему удалось выкрутиться. Из газет Мехмед узнал, что два других Стивена Корбута были почтенными, известными в Техасе банкирами - оформляя кредиты, Володя представлялся их родственником. Один из этих Корбутов то ли стрелял в Володю из ружья для подводной охоты, то ли проломил ему голову бейсбольной битой.
   "Интересно, он сейчас тоже Стивен Корбут?" - подумал Мехмед, глядя, как ловко Володя управляется с черной икрой.
   Бывший территориальный уголовный авторитет Толик Краснодарский. Когда-то Мехмед отстегивал ему десятину от "бутылочных" денег. Но и Толик, надо отдать ему должное, не подвел, помог Мехмеду с новым паспортом и военным билетом (Мехмед не служил в армии ни дня, но по военному билету оказался капитаном-артиллеристом в отставке), когда тот бежал из Батуми за час до того. как его пришли арестовывать подчиненные "сына ястреба".
   Толик направил рекомендательное письмо ташкентскому вору в законе Эдику. Эдик определил Мехмеда в колхозный техникум недалеко от города Карши, где тот благополучно пересидел объявленный всесоюзный розыск.
   Сейчас Толик Краснодарский звался Ашотом Хачатряном, жил в Сан-Франциско, возглавлял американо-армянскую энергетическую корпорацию.
   Бывший мэр одного из российских городов, учредивший в Штатах фонд по сбору средств на восстановление исторических святынь родного города да и перекачавший в этот фонд немалые суммы из городского бюджета. Уголовное дело в отношении мэра, с треском провалившегося на очередных выборах, тлело, то затухая, то разгораясь. Сам же мэр жил не тужил, читая в университете штата Айдахо студентам лекции по политологии, время от времени пугая американцев заявлениями об окончательном и бесповоротном поражении демократии и свободы в России.
   Следовало отдать должное президенту с ястребиной фамилией. Увидев, кто пришел от имени американцев крепить деловые связи с его молодым государством, он быстро взял себя в руки, держался молодцом. Только посмотрел на готовивших встречу помощников и сотрудников посольства долгим, ничего не выражающим взглядом. Но те, судя по выступившей на лицах испарине, правильно истолковали этот якобы ничего не выражающий взгляд.
   В бытность председателем республиканского КГБ президент по меньшей мере троих из присутствующих допрашивал лично, а одного так даже бил по морде так, что тому потом вставляли за казенный счет зубы и накладывали швы.
   - А постарел наш ястребочек, постарел... - заметил Толик Краснодарский (Ашот Хачатрян), даже особо и не понижая голоса. - Три волосины на лысине и глазенки стеклянные, как у алкаша... Да какой он ястреб? - изумленно добавил после паузы, как будто эта истина только что ему открылась во всей своей непреложности. - Приехал просить у нас денег! Мне тетка пишет из Кутаиси: холод, тьма и жрать нечего! Что же ты, падла, сотворил со страной? - громко и с презрением осведомился у приближающегося президента.