Кублицкая Инна. Карми

   — Я разбаловалась в Ралло, — проговорила Карми, подбрасывая в очаг дрова. — В Ралло горячей воды много, ее боги греют. Купайся сколько хочешь — трудов никаких.
   — А у нас греть приходится, — вздохнула Джанай Кумет. — Хорошо еще, в нашем доме служанок было много, они воду и таскали.
   Пока вода грелась, девушки приготовили ужин и поели; потом наконец Джанай Кумет, приподняв крышку, сказала:
   — Ну вот, можно и искупаться.
   Она поискала ведра, чтобы перетаскать горячую воду в стоящую рядом высокую лохань, но Карми покачала головой — это делается не так. Она прикрепила к специальному пазу в котле желоб и опустила другой его конец в лохань. Налегая всем телом на рычаг так называемого хорайто-лоту, направила груз, подвешенный к другому концу рычага, прямо в котел. Опускаясь, груз вытеснял воду, и она побежала по желобу.
   Джанай Кумет, поняв, в чем дело, принялась помогать. Грузом в хорайто-лоту служил огромный глиняный кувшин, в который насыпали песка, чтобы он не всплывал в котле. Кувшин заполнял вовсе не весь объем котла; когда кувшин лег на дно, в котле оставалось еще около четверти объема воды, но это было уже неважно — остаток воды девушки набрали в ведра.
   Ежась от холода, девушки разделись, облились водой, быстро намылили друг друга и еще раз облились водой. Места в лохани хватило обеим; обе прыгнули в воду и замерли, нежась в горячей воде. Из лохани выбираться не хотелось, но вода стыла быстро, и девушки с визгом перебежали на кровать зарываясь в одеяла.
   Утро было солнечное, приветливое; оно осветило убогие стены павильона и беспорядок в комнате.
   — Какой ужас! — вздохнула Карми. — Хо-олодно, студено.
   Ей уже не раз приходилось бывать в северных краях; задерживая дыхание она нырнула в промороженную одежду. Джанай Кумет последовала ее примеру. Поспешно затягивая шнурки платья, она спросила:
   — Убирать будем, госпожа?
   — Да-а, — пробормотала Карми. — Будем убирать. Тщательно обмели от паутины потолки и стены, устелили пол сухим камышом, для свежего запаха набросали елового лапника. Ставню поправили, оконницу обтянули промасленным полотном взамен того, что изгрызли мыши.
   — Ну вот, теперь и жить можно, — с удовлетворением отметила Карми. — А не искупаться ли нам?
   Искупаться, впрочем, удалось не сразу. Вода не успела нагреться, а за Карми прибежала вертлявая послушница — госпожа настоятельница звала гостью к себе.
   Оказалось, Карми допустила два промаха: во-первых, не была на утренней молитве, во-вторых — не явилась и в трапезную.
   — Ох, молодость, — качала головой настоятельница. — Проспала небось, притомившись с дороги?
   Карми, скромно потупившись, виновато кивнула.
   — Так ты, верно, голодная по сию пору сидишь?
   — Мы доели дорожные припасы, госпожа, — ответила Карми.
   — Ну дело ли это — всухомятку жить? — укорила настоятельница. Чувствуя к юной гостье истинное расположение, она приняла ее под свою опеку. — Я пришлю тебе девушек прибрать в павильоне…
   — Там уже убрано, ясная госпожа. Мы с утра как раз этим занимались, — ответила Карми.
   — О! — удивилась старая дама. — Быстра ты, девочка моя. И как тебе новое жилье? Там, конечно, холодно, неуютно…
   Карми, сравнивая монастырский павильон с башней в замке Ралло, не видела никакого особенного неуюта. Она горячо заверила, что жилье ей вполне по нраву.
   — Особенно хорошо, что можно воду греть, — говорила Карми. — Я без купаний себе жизни не представляю…
   Она осеклась.
   — Экая ты дикарка, — заметила настоятельница. — Недаром с лайгаркой так спелась.
   Карми пожала плечами. Жест был несколько вольным — никто не стал бы вести себя так в присутствии настоятельницы, и та была неприятно удивлена.
   — Девочка, где твое почтение? — резко спросила она. Карми опомнилась:
   — О боги! Опять я что-то сделала не так.
   — Кто тебя воспитывал, девочка моя ? Карми промолчала.
   Ох, трудно сдерживать свои привычки. Они то и дело подводили ее — и в то же время все больше вызывали симпатии монахини. Она видела в этих невольных, порой не замечаемых самой Карми, проступках нечто от первобытной непорочности; такие, как она, думала настоятельница, если и грешат, то по неведению и чистота их помыслов остается незамутненной даже среди житейских бурь…
   Монастырская жизнь не казалась Карми скучной; пока она привыкала к новому укладу, осматривала все, что было в монастыре достойно внимания, а такого здесь было много: древние иконы, статуи, храмовая утварь. Иные предметы вызывали в памяти разные исторические события: вещи были подарены монастырю великими людьми прошлого или созданы легендарными мастерами, а иные вещи и сами по себе были легендой — они упоминались в старинных священных книгах.
   Вечерами Карми и Джанай Кумет сидели у очага, вязали и учились друг у друга: Джанай Кумет осваивала майярский, Карми — язык, почти не изменившийся с тех пор, когда на нем разговаривали вольные тэрайны. К изумлению своему, Карми обнаружила, что лайгарцы и по сию пору называют себя тэрайнами, да и само слово это, оказалось, означает всего-навсего «настоящие люди». Выяснилось, что почти все северомайярские слова, относящиеся к лошадям и к тому, что с ними связано, — тэрайнского происхождения: до тэрайнов в этих краях лошадей редко видели. Странно было это осознавать.
   Иногда вечером настоятельница звала Карми к себе — тогда часы проходили в рассказах о древних временах и великих людях, в распевании старинных баллад и чтении стихов, многие из которых сложили так давно, что имена их авторов затерялись в веках. Джанай Кумет в это время тихонько сидела в углу, вслушиваясь в полупонятную речь. Она оживилась только однажды, когда Карми вздумала рассказывать лайгарское предание о тэрайнском князе Шэнге Паиви. Госпожа настоятельница изумленно вскинула брови — ведь речь шла о враге майярских государей, но самонадеянную рассказчицу не оборвала. Карми же ловко закончила свое повествование:
   — Он дед госпожи Лавики-аорри, а среди ее потомков немало было славных майярских государей!
   Настоятельница была успокоена — получалось, что сказание было об одном из ее предков.
   И все бы у Карми хорошо складывалось, если бы не постоянные думы о ее неприкаянной судьбе. Когда она стояла в храме во время утренних и вечерних молитв, ее мысли обращались к Руттулу. Есть такая вещь — долг, и она не выполнила его. Как можно не поспешить к Томасу Кенигу, как можно скрывать от него место, где похоронен его отец, как можно утаивать от него Руттулово наследство? Но ей казалось страшным появиться перед ним. Стыдно было отчитываться за все то, что натворила она за годы после смерти Руттула. Как она себя вела, о боги, вспомнить без омерзения нельзя: уронила имя сургарского принца, смешала с грязью, а потом и свое высокое звание опозорила, связавшись с рыжим сыном рабыни-лайгарки.
   Руттул нарушал законы, но уважал обычаи, она же безрассудно отвергала самые устои майярского государства, прибегая к законам, только когда требовалось спасать свою никчемную, пропащую жизнь.
   Как, как отчитаться за это перед сыном Руттула?
   Но служба заканчивалась, и она выходила из сумрачного храма на солнечный двор, и Смирол уже не казался ей таким уж позором, и Томас Кениг уже не пугал — до ночи, пока в минуты перед сном она вновь не вспоминала о своих прегрешениях.
   Неспешно подошла весна. Еще не весь снег стаял, а обитатели монастыря почти все свое время стали проводить во дворе, радуясь теплому ветру и расцветающей природе. Как раз тогда Карми и занялась делом, которое удерживало ее в стенах павильона.
   Там у окна стояла конторка, за какими обычно работают переписчики; в шкафчике нашлось все для приготовления чернил, там же лежали превосходные перья и тростниковые ручки. Небольшая бронзовая песочница была настоящим произведением искусства, песок в ней был белый, чистый, мелкий. Особенно восхищала Карми киноварь — настолько, что однажды она не выдержала, достала флаконы с красками и сшитую из листов пергамента тетрадь.
   На несколько мгновений она задумалась: что бы такое написать? Потом решительно вывела начальные слова песни: «Алойта дэнаи» («В сердце моем»). Она старательно украсила эти два слова завитушками, добавила несколько черточек обыкновенными черными чернилами и аккуратно дополнила замысловатый узор тремя точками золотой краски.
   Раскрытая тетрадь с этими словами пролежала на конторке несколько часов. Карми порой подходила, любовалась пламенеющими словами и подумывала, о чем будет писать дальше, а вечером убрала тетрадь в ящик. И вынула только на следующий день после утренней службы и завтрака.
   «В сердце моем печаль.
   В сердце моем долг борется с любовью, и это причиняет мне боль, которую стерпеть трудно. Как мне быть, кому мне выплакать эту боль, кто поймет меня?..»
   Когда Карми писала, мысли сами приходили в порядок. Она еще не была готова принять решение, но необходимость этого решения уже признана — и верность этому решению тоже. Если она его примет — придется идти до конца.
   Ах, как сложна и запутанна жизнь! И Карми, укладывая мысли свои в длинные, замысловато-изящные, со скрытым ритмом фразы, возможно, не была точна в том, по каким мотивам она совершала те или иные поступки, однако она была искренна, ибо сейчас понимала свои действия именно так.
   Однажды госпожа настоятельница, позвав ее к себе, сказала:
   — Дитя мое, где-то там в твоем павильоне, среди вещей Аоры-переписчицы, должна быть тетрадь. Пожалуйста, найди ее и принеси мне.
   Карми покраснела, сообразив, что свои излияния пишет в чужой тетради, да еще из новых, нескоблёных листов пергамента наилучшей выделки.
   — О… госпожа моя, — проговорила она смущенно, — боюсь, тетрадь я испортила. Разрешите мне написать Пайре, он пришлет со Стэрром новую.
   Настоятельница удивилась, но виду не подала. Как смеет эта девочка, пусть она и благородного рода, так фамильярно говорить о наместнике княжества Карэна? Видно, Пайра всерьез влюблен в нее, если позволяет такое.
   — Тебе нельзя писать Готтису Пайре, — сурово ответила она. — Да и он поступает необдуманно, посылая тебе подарки со своим хокарэмом. Пайра женат на принцессе, это оскорбление ее высочества.
   За все время пребывания Карми в монастыре Стэрр приезжал еще два или три раза, привозил одежду более подходящую по сезону и разные мелочи. Карми запоздало сообразила, что по отношению к госпоже Байланто это действительно выглядит некрасиво. Ну послал бы Пайра простого слугу, это еще ничего, но хокарэма…
   — О-ой! — вздохнула Карми, приложив руку к щеке. — Боги небесные, как же это я не сообразила!
   — Госпожа Байланто приезжает послезавтра, — продолжала настоятельница. — Тебе, пожалуй, лучше на время ее визита покинуть монастырь и удалиться в один из лесных скитов.
   Совет был хорош, но только в том случае, если бы Карми и в самом деле была любовницей супруга высокой принцессы.
   — Госпожа Байланто едет на лето в Забытую Столицу, — объясняла старая монахиня, — и по дороге остановится у нас.
   По дороге? Но трудно сказать, что монастырь находится по дороге из Пайер-Орвит, где принцесса провела конец зимы и весну, в Забытую Столицу. Есть пути и покороче, да и поудобнее. Нет, госпожа Байланто едет сюда вовсе не для того, чтобы поклониться святыням.
   — Я не поеду в скит, госпожа моя, — твердо заявила Карми. — Если госпожа Байланто приедет и спросит меня, мне все равно придется возвращаться.
   Старая дама пожала плечами:
   — Как хочешь, дитя мое. Ты смела, но неразумна.
   Карми почувствовала, что ее отказ уехать чем-то задел настоятельницу. Она же хотела «девушке Сабад» добра. Встреча всесильной принцессы с безвестной, но удачливой соперницей, похитившей сердце ее супруга, могла закончиться очень плачевно. Лучше бы убрать Сабад подальше: с глаз долой — из сердца вон, глядишь, и минует гроза голову безрассудной девчонки…
   — Как хочешь, дитя мое.
   Вернувшись в свой павильон, Карми встала у конторки и записала последние слова своей исповеди:
   «В сердце моем любовь и горе, долг и преступление, в сердце моем — жгучая отрава.
   В сердце моем — печаль».
   Это была последняя страница тетради, и внизу Карми нарисовала золотом изысканно-изящное соцветие ранага, а рядом с ним — черный колючий чертополох, лукаво сияющий алой шапочкой цветка. (Она не думала о том, что это значит, но годы спустя, когда тетрадь эта вошла в литературу Майяра под двумя названиями — «Алойта дэнаи» и «Плач по Руттулу», — утвердилась версия, что рисунок символизирует Руттула в виде золотой грозди и рыжего хэйма Смирола в виде красноголового чертополоха.)

Глава 14

   Госпожа Байланто прибыла в монастырь под вечер. Старая настоятельница поспешила к ней, но высокая принцесса хоть и поприветствовала ее учтиво, все же до длительной беседы не снизошла: тотчас же осведомилась о юной даме, которая уже несколько месяцев пользуется гостеприимством монастыря. Настоятельница велела послушнице сбегать за Иллик Тайор, но Байланто возразила:
   — Что вы, что вы, это неудобно! — и послала с послушницей одну из своих придворных дам.
   Удивленная настоятельница увидела, как стремительно вбежавшая Сабад остановилась на пороге, попробовала сделать церемонный реверанс, но Байланто, схватив ее за руку, притянула к себе, обняла, поцеловала.
   — Сестрица, во здравии ли ты? — спросила Байланто.
   — О, что со мною сделается! — рассмеялась Карми. — А как у тебя с Пайрой?
   Байланто усмехнулась. Она оглянулась, но настоятельница деликатно удалилась, оставив подруг одних.
   — Тебе здесь не скучно? — спросила Байланто.
   — Мне не бывает скучно, — ответила Карми. — Вечно что-то вокруг меня происходит.
   — Ты еще не решила, чью сторону принимаешь? — Байланто была настойчива и сразу перешла к делу.
   — Решила, — медленно проговорила Карми. — Но могу ли я ожидать, что ты меня поддержишь?
   — Твое решение затрагивает мои интересы?
   — Не знаю, — ответила Карми. — Я вообще плохо понимаю, почему ты до сих пор меня поддерживала. Чем вызвано твое расположение?
   Байланто сказала:
   — Наверное, тем, что я когда-то завидовала тебе. Карми удивилась:
   — Мне можно завидовать?
   — Я была влюблена в Руттула. — Байланто грустно улыбнулась. — Это новость для тебя?
   — Новость? Да, — согласилась Карми. — Ты меня поражаешь, сестрица. Ведь ты никогда его не видела. Или это как в старинных преданиях, когда влюблялись даже не по портретам, а по рассказам?
   — Представь себе больную девушку, полупарализованную, месяцами лежащую в одной и той же комнате, в одних и тех же четырех стенах. Что у меня за развлечения были? Рукодельничать лекари запрещали, оставалось только зазывать К себе певцов да сказителей, разглядывать миниатюры в полуобгоревшей старинной книге да молиться. От скуки я выучилась читать. Книга оказалась трудом какого-то старинного историка о Забытой Столице, сейчас я даже не знаю, кто ее написал, — автор не входит в число канонических.
   Байланто оглянулась на Карми. Карми сидела сложив руки на столешнице — слушала внимательно.
   — Жутко, — промолвила она, прерывая паузу. — Болезнь и беспомощность — что уж хуже…
   — Ах, разве я об этом? — с досадой вздохнула Байланто. — Я читала о великолепном, царственном городе, рядом с которым Гертвир и Тлантлау — жалкие деревушки, о роскошных дворцах, о пышных садах, о прудах, где жили златохвостые рыбы и черные цапли, — о сказочном городе, столь огромном, что его нельзя было пересечь из конца в конец за один день от восхода до заката. И жили в нем герои, полубоги, легендарные цари и князья, рядом с которыми наш Высочайший Союз — бледные тени.
   — Ты преувеличиваешь, — заметила Карми. — Ничтожеств всегда хватало. А покойного Горту… да и Марутту, что ныне здравствует… тенями не назовешь.
   — Ты сравниваешь лисью хитрость с утонченным благородством, — отозвалась Байланто.
   — Я думаю, в Забытой Столице хватало и умных политиков, — возразила Карми. — Впрочем, продолжай.
   Байланто продолжила.
   И в те же дни, когда она читала о легендарных князьях, а сказители повествовали о подвигах Ваору Танву, бродячие торговцы всякими безделушками рассказывали о самой яркой фигуре современного Майяра — сургарском принце Руттуле.
   Эти россказни превращались в жаждущей приключений душе юной девушки в легенду о рыцаре божественного происхождения; быстрый взлет Руттула потряс Оль-Байланту, и она с горящими глазами слушала о том, как Руттул сверкающим мечом поражал своих врагов.
   («Чушь, — фыркнула Карми. — Руттул был мечник никудышный, да и вообще не воин».
   «О, Карми!..»)
   И когда юная Оль-Байланту стала поправляться, она, едва встав на ноги, предприняла путешествие в Сургару. Двоюродную родственницу, настоятельницу одного из монастырей, удалось склонить к пособничеству: она, волею отца попавшая в монастырь в весьма нежном возрасте, обожала любовные интриги и была склонна поощрять легкомыслие. Молодую госпожу настоятельницу смущало только то, что до Сургары путь далек, а Оль-Байланту еще не выздоровела окончательно.
   («Видела бы ты меня — бледная как мел, ветром шатает, не хожу, а ковыляю… Обольстительная красавица, одно слово!»)
   Но путь до Сургары и в самом деле далек: путь на лошадях, а потом морем, и вот наконец окрепшая под весенним солнцем и теплым ветром юная дама прибыла в Тавин.
   Цвел ранаг, город был окутан праздничным, легким настроением. Горожане катались на парусных лодочках по озеру; на мелководье — бесчисленные стаи птиц, в том числе и черных цапель, давно уже исчезнувших в Майяре.
   (Карми заулыбалась, вспоминая. Пора, когда цветет ранаг. Самое любимое время года…)
   В тот месяц Оль-Байланту наделала много глупостей. Руттул оказался не таким, как она ожидала: он был учтив, но к юной даме отнесся без особого внимания. Зато Метто, его молодой, богатый и любезный помощник, окружил Оль-Байланту нежной заботой — и был вознагражден за это.
   Оль-Байланту потеряла голову. Непозволительная связь была короткой и длилась всего несколько недель; очень быстро Оль-Байланту поняла, что Метто привлекают не ее достоинства, а высокое происхождение. Молодой Метто, сын рабыни, лелеял свою гордыню, и Оль-Байланту, едва поняв это, бросила его.
   Лето клонилось к осени; ранаг давно отцвел, на его ветвях висели гроздья мелких несъедобных ягод, из-за моря дул надоевший уже горячий ветер, с ветром в Сургару залетали стаи саранчи. И Оль-Байланту вдруг, в один час соскучившись, отправилась домой.
   В Сургару приехала наивная болезненная девочка. Уезжала — умная, уверенная в себе молодая женщина.
   — И все же это было прекрасное лето, — мечтательно улыбнулась Байланто. — Жаль только, что подобных дней так мало в жизни.
   Карми вдруг сказала:
   — Я хочу, чтобы молодой Руттул стал принцем.
   — Это было бы хорошо, — с улыбкой сказала Байланто.
   — Хорошо? Чем?
   — Майяр зашевелится.
   — Майяр вскипит, — возразила Карми. — Страшные дела заварятся.
   — Забавные, — качнула головой Байланто. — В мутной водице рыбка ловится…
   — И что ты думаешь выловить? — поинтересовалась Карми.
   — Я готова воспользоваться всем, что подвернется. Карми промолчала. Байланто своего не упустит. Но стоит ли вставать у нее на дороге?
   — А тебе самой родичи Руттула мешают? — спросила Карми.
   — Совершенно нет, — искренне ответила Байланто. — Но я не хочу нарушать решение Высочайшего Союза.
   — А что он там нарешал?
   — Он запретил всем, кроме Пайры, разговаривать с чужеземцами.
   — И не разговаривают?
   — О, да где охотников найдешь? Я, правда, с удовольствием с ними побеседовала бы, но, знаешь…
   Карми кивнула.
   — Законы нужно соблюдать, — как бы про себя сказала Карми и поинтересовалась вслух: — А как Союз отнесся к моему бегству из Ралло?
   — Поэтому-то я и хотела тебя видеть, — ответила Байланто.
   Она рассказала. Высокие майярские князья, узнав о том, что Карми больше не появляется в Ралло, внешне никак своего неудовольствия не проявили. Но! Как донесли шпионы принцессы Байланто, Марутту имел разговор с Лойто Те Гемаи, наставником секты Телой-аостеи.
   — Телой-аостеи ? — пренебрежительно фыркнула Кар-ми. — Кому они нужны?
   — Твоим врагам, — ответила Байланто. — Ты слушай, слушай…
   Эта секта, имевшая в прошлом от духовных и светских властей одни неприятности, в последние годы неожиданно получила от них тайную, но существенную поддержку.
   Телой-аостеи поклоняются Третьему Ангелу. Появление Карми, хэйми Третьего Ангела, не может быть безразличным для членов секты — им придется решать, как относиться к ней. Мнение, сформированное Марутту и Кэйве, объявило Карми самозванкой. Для фанатиков, которые в иные годы приносили своему божеству человеческие жертвы, подобное мнение было равносильно смертному приговору для хэйми Карми.
   — Тебе не приблизиться даже к долине Валлоа, — сказала Байланто. — Тебя убьют. Пожалуй, лучше будет, если ты напишешь молодому Руттулу письмо.
   — Я хотела бы посмотреть на него, — возразила Карми. — Вдруг, взглянув, я передумаю отдавать ему свой Оланти…
   — Кстати, где твой Оланти?
   Карми открыла было рот, но не ответила; она покраснела и по-детски выпятила губу, отчего лицо ее приняло виноватое выражение. Потом она хмыкнула.
   — Что случилось? — обеспокоенно спросила Байланто.
   — Мне надо повидать Смирола.
   — Я напишу ему письмо, он сейчас тоже в Валлоа…
   — Нет, — качнула головой Карми. — Я пойду туда.
   — О боги! Я уже битый час объясняю, что тебе опасно появляться на людях.
   — Даже самый безрассудный телой-аостеи не рискнет убить святотатца в присутствии хокарэма.
   Байланто промолчала. Где Карми собирается взять хокарэма? Своих у нее нет, ни один райи не наймется к нарушителю решения о ссылке, так на кого же она надеется? На то, что Байланто даст ей одного из своих?
   Карми усмехнулась, как будто прочитала ее мысли:
   — Не беспокойся, сестрица, меня не так легко убить… Байланто с сомнением покачала головой.
   Карми глянула в окошко:
   — О, засиделась я с тобой. Уже темно, а завтра с утра я выйду в путь. Надо сегодня собраться…
   Провожая ее до двери, Байланто молчала. Только когда Карми переступила через порог, она проговорила:
   — Один из земляков Руттула идет сейчас от Камаха к Валлоа.
   — Идет? — обернулась к ней Карми. — Трудно поверить. Мне говорили, они летают на каких-то странных штуках…
   — Эта самая летающая штука осталась лежать под оползнем в горах Камаха, — ответила Байланто. — Парень идет пешком.
   — Интересно… — протянула Карми, еще раз кивнула госпоже Байланто и поспешила в свой павильон.

Глава 15

   Короткий дождичек даже не прибил пыль на дороге; солнце не удосужилось спрятаться за тучу, и одинокому путнику тоже не пришлось искать укрытия.
   Уже который день Крамер бредет по этой дороге. Теперь он даже не клянет свою беспомощность и неприспособленность к этому полудикому миру. Чего теперь сетовать на легкомыслие, из-за которого объявил вылет в одно место, полетел в другое, вышел погулять в третьем — и вот тут-то его флаер накрыло оползнем, и он, дурак, остался без каких-либо средств связи и припасов в четырехстах километрах от базы. Да, игра до добра не доводит. Это на Земле можно небрежно пристегнуть «Биком» к комбинезону; потеряешь — ничего страшного. Здесь — дело другое: когда он, потрясенный зрелищем обвала, сминающего всмятку флаер, наконец закрыл рот и схватился за «маячок», то нашел там только булавку, на которой должен был крепиться аппарат.
   Крамер помялся еще, побегал без толку вокруг груды камней, под которой был погребен флаер, полез было раскапывать, но оползень напомнил о себе струйкой бодро прыгающего гравия — и Крамер, чертыхаясь, отступил.
   Помощи ждать было неоткуда. Искать его начнут самое раннее через сутки, и поиски начнут с Северного Миттаура, куда он планировал забросить записывающую аппаратуру. Пока разберутся, что аппаратура до сих пор лежит на складах, будут обследовать трассу на Миттаур. Наверняка на это у них уйдет неделя, не меньше.
   «Да за неделю, — прикинул тогда Крамер, — я и сам пешком до базы доберусь».
   Он решил в уме небольшую арифметическую задачку: «Расстояние четыреста километров, скорость пешехода — пять километров в час, итого чистого времени пути — восемьдесят часов. Восемьдесят часов на семь дней… Хм! Лучше, пожалуй, на восемь…»
   Тут ею самоуверенности малость поубавилось, но Крамер напомнил себе, что он человек молодой, достаточно сильный, физически подготовленный… Неужели он не в состоянии идти по десять часов в день?
   И пошел. Пошел на север, героически преодолевая препятствия в виде ручьев, болот, холмов и кустарников.
   Что ж, шагай, шагай, Валентин Крамер…
   Подумаешь, четыреста километров!
   За первые три дня, по бездорожью, Крамер прошел едва ли десятую часть пути. Он ходил кругами, постоянно двигаясь в обход, пугал зверей, ломясь по их тропам, чуть не потерял ботинок, угодив ногой в топь, исхудал, питаясь чем попало — главным образом нераспустившимися почками низкорослого кустарника, о которых точно знал, что они съедобны. Крамер в свое время пренебрег курсами по выживанию, помнил только, что кто-то из ребят, знакомых с этой проблемой, уверял его, будто, оказавшись в местах с незнакомой флорой и фауной, безопаснее всего питаться личинками насекомых, но Крамер надеялся, что чаша сия минует его. Огня он добыть не умел, поймать какую-нибудь зверюшку — тоже; на исходе третьего дня он нашел большую черепаху, но даже ее не смог убить: стучал по панцирю камнем — не расколол. Черепаха грозно шипела на него, и Крамер, раздосадованный, оставил в покое несчастное животное.