Страница:
Женька на секунду зажмурился, потом, встряхнув головой, попросил:
– Лидия Анисимовна, нельзя ли еще чашку чаю? Ей-богу, еще не согрелся.
Прохоров расцепил руки, сложенные на груди, задумчиво наклонив голову, прошелся по комнате. За открытыми окнами мерцала разноцветными бакенами Обь, слышался знакомый стон гитары в ельнике, хохотали под старыми осокорями девчата. Была уже настоящая ночь, но прохлады она не принесла, под нейлоновой рубахой задыхалось тело, и Прохоров подумал, что давно бы надо купить другие рубахи, но все никак не соберется…
– Женька так ничего и не рассказал о конфликте с мастером Гасиловым, – после грустной паузы сказал Викентий Алексеевич. – Он был сложным… Иногда казалось, что Евгению под сорок, порой он выглядел шестиклассником…
Прохоров вернулся на место.
– Вы хотите сказать, Викентий Алексеевич, – спросил он, – что история с Гасиловым вам кажется детской игрой…
– Нет и нет! – перебил Викентий Алексеевич. – Игрой в этой истории было только то, что ребята скрывали от всех и вся формы и методы борьбы с Гасиловым, хотя права на это не имели… Да и я, коммунист, виноват. Надо было развенчать эту игру, поговорить с Голубинем, помочь им со Столетовым понять друг друга. Еще это несчастье у Голубиня…
Капитану Прохорову было хорошо в этом доме, где разговаривали и думали точно на таком же языке, на котором разговаривал и думал сам Прохоров. Он отошел от окна, сел напротив Викентия Алексеевича и так посмотрел на его провалившиеся глазницы, словно ждал вопроса.
– Когда вы собираетесь проводить следственный эксперимент? – спросил Викентий Алексеевич.
– Дня через два-три, – ответил Прохоров, обрадовавшись тому, что в тоне вопроса не было ничего, кроме желания узнать о времени проведения эксперимента. – Дня через два-три, Викентий Алексеевич…
Наступила пауза, после которой полагается прощаться с хозяевами, и Прохоров решительно поднялся:
– Спасибо, Лидия Анисимовна, признателен за вашу откровенность, Викентий Алексеевич, мне пора бежать по своим милицейским делам… До свидания!
Радин тоже поднялся.
– Минуточку, Александр Матвеевич, – попросил он. – Мне хочется, чтобы вы знали о той фразе, которую преподнес мне Женька уже в мае. – Он задумался, вспоминая. – Евгений сказал: «Можете сколько угодно иронизировать, но я не побоюсь параллели с молодогвардейцами Краснодона… В смысле мужества, конечно… Вот, комиссар, какое серьезное дело – борьба с мастером Петром Петровичем!»
7
– Лидия Анисимовна, нельзя ли еще чашку чаю? Ей-богу, еще не согрелся.
Прохоров расцепил руки, сложенные на груди, задумчиво наклонив голову, прошелся по комнате. За открытыми окнами мерцала разноцветными бакенами Обь, слышался знакомый стон гитары в ельнике, хохотали под старыми осокорями девчата. Была уже настоящая ночь, но прохлады она не принесла, под нейлоновой рубахой задыхалось тело, и Прохоров подумал, что давно бы надо купить другие рубахи, но все никак не соберется…
– Женька так ничего и не рассказал о конфликте с мастером Гасиловым, – после грустной паузы сказал Викентий Алексеевич. – Он был сложным… Иногда казалось, что Евгению под сорок, порой он выглядел шестиклассником…
Прохоров вернулся на место.
– Вы хотите сказать, Викентий Алексеевич, – спросил он, – что история с Гасиловым вам кажется детской игрой…
– Нет и нет! – перебил Викентий Алексеевич. – Игрой в этой истории было только то, что ребята скрывали от всех и вся формы и методы борьбы с Гасиловым, хотя права на это не имели… Да и я, коммунист, виноват. Надо было развенчать эту игру, поговорить с Голубинем, помочь им со Столетовым понять друг друга. Еще это несчастье у Голубиня…
Капитану Прохорову было хорошо в этом доме, где разговаривали и думали точно на таком же языке, на котором разговаривал и думал сам Прохоров. Он отошел от окна, сел напротив Викентия Алексеевича и так посмотрел на его провалившиеся глазницы, словно ждал вопроса.
– Когда вы собираетесь проводить следственный эксперимент? – спросил Викентий Алексеевич.
– Дня через два-три, – ответил Прохоров, обрадовавшись тому, что в тоне вопроса не было ничего, кроме желания узнать о времени проведения эксперимента. – Дня через два-три, Викентий Алексеевич…
Наступила пауза, после которой полагается прощаться с хозяевами, и Прохоров решительно поднялся:
– Спасибо, Лидия Анисимовна, признателен за вашу откровенность, Викентий Алексеевич, мне пора бежать по своим милицейским делам… До свидания!
Радин тоже поднялся.
– Минуточку, Александр Матвеевич, – попросил он. – Мне хочется, чтобы вы знали о той фразе, которую преподнес мне Женька уже в мае. – Он задумался, вспоминая. – Евгений сказал: «Можете сколько угодно иронизировать, но я не побоюсь параллели с молодогвардейцами Краснодона… В смысле мужества, конечно… Вот, комиссар, какое серьезное дело – борьба с мастером Петром Петровичем!»
7
Прохоров сидел на раскладушке, шестеро парней устроились в кабинете свободно, каждый по своему вкусу; в комнате горела настольная лампа под зеленым абажуром, за окном мерцала река, разделенная лунной полосой…
На тяжелом деревянном табурете сидел наверняка Борька Маслов – по морщинам на лбу видно, что прирожденный математик и отличный шахматист; тот, что переминается с ноги на ногу, этакий медведина – Мишка Кочнев; те двое – это Леонид Гукасов и Марк Лобанов – кто из них Леонид, кто Марк – понять пока никак нельзя: оба смущенно улыбаются, оба розовощеки, как новогодние поросята.
А вот на подоконнике устроился Геннадий Попов – личность явно незаурядная; хорошей лепки нос, твердые губы в трещинах, глаза премудрые, собачьи, как у мастера Гасилова, в загнутой вверх левой брови столько воли и характера, что ого-го-го! Кремень, а не вчерашний десятиклассник.
Ну, а рядом с ним посиживает Андрюшка Лузгин – громадный, добрый, растерянный, считающий себя убийцей Столетова…
Вот она, основная ударная сила сосновского комсомола, друзья и приятели Женьки Столетова, целых шесть голосов за то, чтобы снять с работы мастера Гасилова.
Возле притолоки стоял участковый инспектор Пилипенко.
– Я понимаю, братцы, – задумчиво говорил Прохоров, – что трудно восстановить сумбурную речь Женьки на комсомольском собрании, но я-то, милицейская душонка, должен знать, о чем он говорил…
Прохоров был веселый, свежий, хотя стрелки часов уже соединились на двенадцати.
– Теперь модны социологические анализы, так в чем же дело? – продолжал Прохоров. – Кто нам помешает сделать вид, что мы занимаемся социологией? Я вас, братцы, собственно, и собрал для того, чтобы выяснить, отчего вы все голосовали против Гасилова… Другой цели у меня нет… Давайте высказывайтесь…
Врал Прохоров только в той фразе, которая сама собой возникла в разрыве двух правдивых фраз, то есть в словах: «Другой цели у меня нет!» Цель у него была, да еще какая – ему хотелось послушать ребят, поглядеть на них, расположив к себе, настроив на искренность и полную утрату бдительности, огорошить самым главным вопросом. Таким образом, капитан Прохоров врал в главном – ему вовсе не требовалось сейчас знать, о чем говорил Женька на собрании.
– Начнем с Попова! – сказал Прохоров. – Почему вы голосовали против Гасилова?
– Почему?
Попов думал недолго.
– Гасилов – человек, живущий синекурой! – ответил он.
Вот какими словами разбрасывался крановщик из Сосновки.
Это он, Генка Попов, во время первой ссоры Столетова и Заварзина держал на коленях американский роман «Вся королевская рать», второй год готовился поступать на физический факультет знаменитого Томского политехнического института.
Вообще, заинтересовавшись образовательным цензом рабочих Сосновского лесопункта, Прохоров обнаружил, что из двадцати шести трактористов восемнадцать были со средним образованием, из девяти крановщиков – шесть, а среди машинистов узкоколейных паровозов был машинист с дипломом железнодорожного техникума.
Начальник лесопункта Сухов закончил Лесотехническую академию.
– Я голосовал против Гасилова потому, – сказал Борис Маслов, – что Петр Петрович обскакал моего любимого Бендера. Остап Бендер перед ним – мальчишка, балаганный шут! – Он общительно улыбнулся. – Вы, наверное, не знаете, Александр Матвеевич, что Женькина речь была коллективной…
– Правильно! – вмешался Андрюшка Лузгин. – Я ему подкинул фразу о гелиоцентрической системе…
– Точно!
В речи Столетова была и синекура, и гелиоцентрическая система, и налет мальчишеского увлечения романами Ильфа и Петрова.
Правда, в областном центре, как недавно подметил Прохоров, молодые интеллектуалы понемножку заменяли Ильфа и Петрова злыми цитатами из булгаковского романа «Мастер и Маргарита», тоскуя по новенькому, считали уже, что оперировать Ильфом и Петровым старомодно.
Но это ведь в областном городе, не в Сосновке же, где роман Булгакова имелся в единственном библиотечном экземпляре.
Прохоров откровенно любовался сидящей перед ним тройкой.
Какие лица! Умные, уверенные.
Каждый знает, что в конце концов поступит в институт, получит диплом с золотым гербом, будет жить там, где Сосновку называют «на родине», где о деревне вспоминают так: «Надо заглянуть на Обишку, посидеть недельку в Сосновке, а то поздно будет: придется на симпозиум в Бельгию ехать…»
– Продолжим, однако, – сказал Прохоров. – Поехали…
Он покосился на отдельного, грациозного по-медвежьи Михаила Кочнева, недавно демобилизованного из армии и привезшего в деревню жену-казашку. Она носила на спине длинные черные косы, похожие на витые плети, разгуливала по Сосновке в шароварах, но по-русски говорила без акцента.
– Я привык вкалывать на совесть, – сказал Михаил Кочнев. – Мне на пеньке сидеть несподручно – я классный специалист!
Прохоров покивал, продолжая разглядывать Кочнева, который, как и Гукасов с Лобановым, даже внешне был переходной ступенью между трактористом Никитой Суворовым и столетовской компанией. Они уже ушли от сапог и пиджаков из полухлопчатой-полушерстяной материи, но еще не пришли к элегантным черным костюмам. Переходность чувствовалась и в лицах – нет еще той интеллигентности, что у тройки, но уже давно пройден сморщенный лобик Никиты Суворова, уже давало себя знать второе поколение рабочих Кочневых. И ожидалось приятное – от полуинтеллигентного Кочнева и казашки со средним медицинским образованием родится узкоглазый блондин с длинными ногами или черноволосая девчонка с голубыми глазищами, кончит Сосновскую среднюю школу, а к девятнадцати-двадцати годам не станет уже цитировать ни Булгакова, ни Ильфа и Петрова – найдутся другие источники молодого скепсиса.
– Что скажут на окошке? – спросил Прохоров. – Кто у вас говорящая единица? Леонид или Марк?
Друзья заулыбались.
– Я разговариваю, – сказал Леонид Гукасов. – Мы проголосовали против Гасилова потому, что шибко уважали Столетова…
И по складу речи парни были переходной ступенью между Столетовым и столетовской тройкой – строились уже придаточные предложения, только слово «шибко» пробилось из нарымского говора.
– А вот хотел бы я знать, почему вы свою борьбу с Гасиловым облекли в такую тайну? Почему не обратились за помощью в партийную организацию?
Ребята переглянулись.
– Понимаете, Александр Матвеевич, – замедленно начал Борис Маслов и повторил слова Гукасова: – Мы шибко уважали Столетова. А у него не получалось с Голубинем. Нам всем казалось, что не верит парторг в Столетова. Не успел Голубинь в нем разобраться. Вот мы и решили доказать, на что мы, комсомольцы, способны. Разоблачим Гасилова, а уж потом и перед партийной организацией отчитаемся.
– Спасибо, братцы, – сказал Прохоров. – А ночь-то, ночь! Красавица!
Стрелки часов двигал второй час ночи, луна висела над старым осокорем, медленно перевертывался на ручку ковш Большой Медведицы, квартирующей рядом с Полярной звездой, покровительницей Сибири. Обь вся – от берега до берега – была залита лунностью, казалась литой, стоящей на месте, величавым покоем веяло от нее. Хотелось всю ночь напролет сидеть у окна, не двигаться, ни о чем не думать.
– Успеете выспаться, не сорокалетние! – ворчливо сказал Прохоров. – А вот расскажите-ка мне, наконец, эту кошмарную историю с лектором Реутовым. Отчего переполошились Сосновка и райцентр Криволобово?
Парни улыбались, переглядывались, устраивались получше на столе, подоконнике, на стульях, вспоминая прошлую историю, а участковый Пилипенко надменно выпячивал подбородок.
– Если не трудно, расскажите вы, Борис!
– Хорошо! – ответил Маслов и сделал уморительно-важное лицо.
Реутов сам управлял лошадью, гордился этим перед теми, кто ездил с кучерами, получающими зарплату и командировочные.
В Сосновку товарищ Реутов в этот раз приехал в начале июня, когда наступали первые по-настоящему летние дни.
Свою деятельность он начал еще возле околицы, останавливая мерина и приклеивая на видных местах типографским способом отпечатанные афиши: «В клубе „Лесозаготовитель“ состоится лекция на тему „Мир и мироздание“, лектор тов. Реутов. Начало в 7 часов. Вход свободный. После лекции кинофильм „Зеленая карета“».
Товарищ Реутов носил серую шляпу, но сапоги и вельветовую куртку, лет ему было около сорока пяти, под носом у него бабочкой сидели модные усы, цвет лица был превосходный.
Фигуру товарищ Реутов имел коренастую, жилистую, глаза – бойкие.
Член общества приехал в Сосновку, разумеется, в субботу, прибыл к зданию клуба «Лесозаготовитель» именно в тот момент, когда, обрадовавшись первому теплому дню, вся деревенская молодежь толпилась вокруг волейбольной площадки, где метался мяч, каталась на велосипедах и мотоциклах по просохшей дороге; гуляли по деревенскому тротуару шушукающиеся девчата, мальчишки лежали на молодой траве.
На отдельной скамейке спиной к клубу сидели в черных костюмах и с тросточками в руках четверо друзей под предводительством Женьки Столетова. Парни лениво подняли голову на гром приближающейся двуколки, посмотрели на товарища Реутова довольно сухо и скучно, но помаленьку на лице Женьки Столетова прорезался некий интерес к тому, что совершал возле доски для объявлений товарищ Реутов.
– Гляди, народ! – медленно сказал Женька. – Лектор товарищ Реутов приехал. – Интересно, я бы сказал, любопытно…
Дело в том, что лектор Реутов славился в Сосновке очень сомнительной репутацией. Был он на редкость самовлюблен, многословен, но ни ума, ни знаний почему-то не обнаруживал. Зато замечен был в делах неблаговидных. У ребят давно чесались руки сыграть с товарищем Реутовым в не очень вежливую игру.
Женька лениво поднялся со скамейки, иезуитски медленными шагами приблизившись к товарищу Реутову, замер в позе благоговейного ужаса перед типографской красно-синей афишей. Потом Женька вежливо раскланялся с лектором.
– Во, красотища! – одобрительно сказал Женька. – Мы, товарищ Реутов, собираемся поступать в технические вузы, так что нам полезно послушать про Землю, Луну, Марс и разные другие планеты. Вас сам бог послал в Сосновку, дорогой товарищ из райцентра!
В ответ на это лектор благосклонно улыбнулся.
– Благодарю за внимание, товарищ! – сказал он. – Ваша фамилия, кажется, Столетов? Это вы на прошлой лекции задавали вопрос о гармонии между литературным образом и живой жизнью?
– Я! – обрадовался Женька. – Я про гармонию спрашивал. Ой какой вы памятливый да зоркий! Ребята! – по-таежному закричал он. – Подходи сюда… Торопись, увальни! – Но к товарищу Реутову обратился с уважением: – Опирайтесь на нас! Прямо говорите, товарищ Реутов, чем вам помочь!
– Надо помочь афише, товарищи! – мягко ответил Реутов, когда тройка приблизилась. – Печатное слово – это хорошо, но… личные контакты! Они сильнее, ибо действуют на эмоции. Поэтому надо сочетать силу печатного слова с эмоциональным воздействием… – Он еще раз улыбнулся. – Не смогли бы мои молодые друзья обойти деревню и устно сообщить жителям о лекции «Мир и мироздание»? Надеюсь также, что вы будете моими лучшими слушателями, зададите интересные вопросы.
– Придем, зададим! – чрезвычайно обрадовался Женька. – А деревню мы мигом обежим. Ваша славная лошадка еще к завалинке не успеет вернуться, как мы деревню облетим.
Товарищ Реутов засмеялся.
– Вы очень наблюдательны! – сказал он Столетову. – Моя лошадь действительно имеет странность… Ну, желаю вам всяческих успехов!
И он пошел устраивать на стоянку мерина, который на самом деле имел странность: эта животина нигде, кроме как вокруг культучреждений, пастись не желала. Бывало, выпустит ее товарищ Реутов у речки или спутает на сочном лужке, а она все равно припрыгает к деревенскому клубу.
– Ваши мозги подобны квашеной капусте, – заносчиво сказал Женька, как только двуколка лектора тронулась от клуба.
Он сгреб друзей за плечи, восторженно хихикая, выложил свои соображения: парни, конечно, заржали, как перестоявшиеся жеребцы, а потом все принялись уточнять и дополнять план, который в Женькиной голове созрел в смутных эскизных приближениях.
– Ура! – наконец прокричал Генка Попов.
Вместо того чтобы бежать сломя голову по деревне, объявляя лекцию «Мир и мироздание», парни лениво обогнули клуб, улеглись на свежей травке в палисаднике. Тросточки они положили себе на животы и стали глядеть в небо, которое в просвете тополей казалось темным, и, если очень прищуриться, можно было рассмотреть, словно из глубокого колодца, случайный блеск звезды – одинокой, по-дневному придуманной.
У всех четверых было хорошее, несколько философское настроение, они долго лежали молча, потом Женька сказал задумчиво:
– Вот интересно, братцы, а ведь сам Реутов, наверное, не знает, что он круглый дурак… Себе он, видимо, кажется чрезвычайно умным… Трогательно!
Товарищ Реутов пришел в клуб вовремя, когда на скамейках уже чинно сидели почти все сосновские старики и старухи, чуточку разбавленные людьми среднего возраста; зато мальчишек и девчонок было в избытке. Ребятишки сидели на полу, муравьями облепили деревянные колонны и даже располагались на краешке сцены, хотя в зале было много свободных мест.
Ровно в семь часов, прогнав со сцены мальчишек и девчонок, лектор Реутов взобрался на фанерное сооружение; он единым духом выпил стакан воды, подождав, пока заведующий клубом нальет второй, поставил стакан под левую руку, чтобы правой можно было свободно перевертывать страницы лекции.
После этого Реутов, не заглянув в бумаги, трибунно бросил в зал:
– Товарищи, человечество издавна интересуется миром, в котором живет. Интерес, товарищи, человечества к миру, в котором оно живет, имеет такую же длинную историю, как сама история, товарищи, человечества.
Это были единственные слова, которые Реутов помнил наизусть, за ними следовала точка, после чего он уткнулся навечно в печатный текст, и голос его сразу сделался тусклым.
Женька и его приятели сидели в первом ряду, среди стариков и старух, расписные тросточки из свежего тальника стояли между коленями; они опирались на них руками, подражая старикам.
На лицах четверых было написано наслаждение; они то и дело восхищенно кивали.
Парни выслушали экскурс в историю вопроса, саму историю, благожелательно отнеслись к сложному устройству мира и мироздания, были полностью на стороне Реутова, когда он начал откровенную борьбу с сегодняшними мракобесами, пытающимися достижения ракетного века связать с божественной волей.
При словах «американская ультрареакционная наука» они гневно зашикали на эту самую науку.
Когда товарищ Реутов закончил и по клубу прокатился облегченный шум надежды на скорую демонстрацию кинофильма «Зеленая карета», в двери стали ломиться люди всех возрастов.
Лектор с помощью заведующего клубом кое-как навел порядок и спросил с интересом:
– Какие будут вопросы, товарищи?
Как и было обещано, каждый из Женькиных друзей задал по одному вопросу.
Первым, как зачинщик, поднялся Женька и произнес очень громко:
– Скажите, товарищ лектор, а нельзя ли в домашних, деревенских, так сказать, условиях поставить опыт, доказывающий, что земля – шар! Очень мы интересуемся этим вопросом.
– Спасибо, товарищ! – ответил лектор Реутов. – Прошу вас, товарищ завклубом, зафиксировать вопрос, а вам, молодой человек, можно ответить так… – Он заскрипел сапогами за фанерной трибуной. – К большому сожалению, в условиях Сосновки подобный опыт произвести трудно. Для установки маятника Фуко требуется очень высокое здание с вознесенным вверх куполом… Отсутствует в деревне и море, которое позволило бы в бинокль наблюдать увеличение в размерах приближающегося корабля.
– Спасибо, товарищ Реутов!
По одному незначительному вопросу, например, можно ли надеяться на открытие астрономами восьмой и девятой планет солнечной системы, задали и трое остальных чернокостюмных молодых человека.
Потом поднялся самый старый старик из присутствующих, собрав бороду в кулак, довольно бойко поинтересовался, будет ли конец мира.
– Не будет! – решительно ответил товарищ Реутов. – Мир, как и жизнь, бесконечен.
На этом лекция «Мир и мироздание» окончилась: очень довольный вопросами и самой лекцией, товарищ Реутов с большим трудом выбрался из толпы народа, собравшегося глядеть кино «Зеленая карета», и пошагал к мерину, который, конечно, давно ощипывал мягкую траву с клубной завалинки. Реутов взял мерина за повод и двинулся по пустой улице – вся деревня была на фильме «Зеленая карета» – к одному из маленьких переулков, за тополями которого скрывалась тайная и опасно-привлекательная вечерняя жизнь члена общества по распространению. Шагая рядом с мерином, Реутов старался прятаться за него, сгибался и вообще вел себя очень хитро и ловко.
Однако лектор товарищ Реутов напрасно думал, что никто в Сосновке не знал о маленьком темном доме меж тополями, куда он непременно забредал после каждой лекции.
В домике жила разбитная бабенка Гутя Перестукова: замужем Гутя Перестукова никогда не была, хотя имела сына Витьку.
Считая свои визиты к Гуте Перестуковой тайными, Реутов глубоко ошибался, потому что знала о них вся Сосновка.
Реутов привязал мерина к двуколке, поставленной в полукилометре от дома Гути Перестуковой, и по-прежнему боязливо, поминутно оглядываясь, начал пробираться к заветному дому.
Для этого он не пошел переулком, а, миновав два огородных перелаза, обогнул зады соседних домов и опять же огородом юркнул на крыльцо Гутиного дома…
– Все в порядке! – сказал Женька ребятам. – Раньше двух часов ночи не выйдет. Борька, не высовывайся, не ровен час, заметит!
Парни посмотрели добрую половину кинофильма «Зеленая карета», погуляли со своими девчонками, развели их по домам и примерно в час ночи были на условленном месте.
Товарищ Реутов вышел из дома Гути Перестуковой минут без пятнадцати два, минут десять возился с повеселевшим мерином и в начале третьего уже ехал по длинной улице Сосновки в сторону райцентра.
Пьян он был средне.
Мерин с клеймом из двух букв – «п» и «о» – шел спокойно, дорога накатанно блестела, вожжи Реутов прочно привязал к боку тележки, так как мерин хорошо знал дорогу, и был бы путь их усыпан лунными блестками до самой районной околицы, если бы не случилось странное – мерин неожиданно остановился, призывно, ласково заржал.
– Ты чего стал, холера?! – удивился Реутов.
А клейменый мерин стоял потому, что упирался мордой в плетень из свежих тальниковых веток.
– Матушки! – воскликнул пораженный лектор и от удивления три раза икнул. – Куда же мы заехали, если здесь забор?
Не в силах поднять чугунную голову, он исподлобья оглядел залитый лунностью мир и замигал огорошенно: улица шла, как полагается идти улице, прямо и ровно, по бокам стояли, как положено, дома.
Вот колодезный журавль, вот торчит за плетнем крыша пожарного депо, тянется вверх острый шпиль гасиловского флигеля.
– Дура! – сердито закричал на мерина товарищ Реутов. – На тебя полагаешься, как на самого себя, а ты куда меня завез, холера? Ты ведь не в ту сторону меня везешь, скотина!
Товарищ Реутов завернул мерина обратно.
– Вот как надо ехать, леший бы тебя забрал, безмозглую скотину! Но-но! Давай шагай!
Мерин был скотиной веселой, ему было все равно, куда везти товарища Реутова, так как общество по распространению собственной конюшни не имело, и добрый мерин поочередно живал то в райкомхозовских владениях, то в конюшне райотдела милиции, то в геологоразведке. Чаще же всего он ночевал в окрестных деревнях, потому и не знал родного места.
Добрый конь весело прошагал по улице метров двести, затем махнул хвостом и опять остановился.
– Это еще что же за фокусы, пропастина! – совсем грубо закричал товарищ Реутов. – Ты чего опять стал? Чего стал?…
На этих словах он прикусил язык – перед мордой коня снова торчал плетень из свежих ивовых прутьев. Это было так поразительно, что товарищ Реутов целых три минуты сидел немо и вяло, потом вздохнул, как вздыхал мерин, когда его расседлывали.
После всего этого Реутов решительно выбрался из двуколки, описывая зигзаги, подошел к плетню, потрогал его пальцами и шепотом спросил:
– Это почему здесь?
На дальнейшее Реутова не хватило: неведомая сила бросила его на плетень, и он прижался к нему так страстно, словно обнимался с ивовыми прутьями. Так прошло минут пять, затем та же неведомая сила отбросила Реутова от плетня к двуколке, на мягкую дерматиновую обитость.
– Опять же неправильно поехали, охламон ты этакий! – вдруг трезво сказал Реутов. – А ну, давай поворачивай назад!
Реутов сызнова развернул лошадь, поехал обратно и через двести метров, естественно, уперся в плетень. На этот раз товарищ Реутов совершенно ничего не сказал, а только крепко зажмурился и стал отчаянно вертеть головой, точно сбрасывал с затылка пчелу. Мотал он головой с полминуты, затем открыл осторожно правый глаз, посмотрел им на плетень.
– Иррациональная картина! – пробормотал Реутов себе под нос и тоненько засмеялся. – Гутя, а Гутя, я, кажется, заснул нечаянно!
В тишине ночной улицы голос далеко разнесся, тоненький смех проверещал в глухом проулке и вернулся к товарищу Реутову басовитым демоническим хохотом, в ответ на который он еще раз тоненько засмеялся и стал клониться на бок – укладывался баиньки на ласковую дерматиновую внутренность двуколки. Он, видимо, уже спал, когда из лунной полосы, что пересекала улицу, послышался гипнотизирующий, глухой по-ночному голос Женьки Столетова:
– Я же говорил, что можно доказать в домашних условиях круглость Земли!
В ответ на это товарищ Реутов сонно похлопал губами, протяжно улыбнулся, сладко зевнул.
Он уронил голову на дерматин и уснул здоровым сном коренастого, жилистого человека.
Ко всему привычный мерин еще несколько раз мотнул головой, понурился и тоже сладко уснул, прижавшись мягкими губами к свежим тальниковым прутьям плетня, пахнувшим весной, заливными лугами, молодыми кобылами и ветром.
Минут через пять из глухого переулка вышли четверо друзей, подобравшись на цыпочках к двуколке, заговорили полными голосами, так как поняли, что товарища Реутова теперь с пушками не добудишься – такой это был здоровый, крепкий человек.
– Может быть, уберем плетень и пужнем мерина? – спросил друзей Женька Столетов. – Жалко мне чего-то стало Реутова…
На тяжелом деревянном табурете сидел наверняка Борька Маслов – по морщинам на лбу видно, что прирожденный математик и отличный шахматист; тот, что переминается с ноги на ногу, этакий медведина – Мишка Кочнев; те двое – это Леонид Гукасов и Марк Лобанов – кто из них Леонид, кто Марк – понять пока никак нельзя: оба смущенно улыбаются, оба розовощеки, как новогодние поросята.
А вот на подоконнике устроился Геннадий Попов – личность явно незаурядная; хорошей лепки нос, твердые губы в трещинах, глаза премудрые, собачьи, как у мастера Гасилова, в загнутой вверх левой брови столько воли и характера, что ого-го-го! Кремень, а не вчерашний десятиклассник.
Ну, а рядом с ним посиживает Андрюшка Лузгин – громадный, добрый, растерянный, считающий себя убийцей Столетова…
Вот она, основная ударная сила сосновского комсомола, друзья и приятели Женьки Столетова, целых шесть голосов за то, чтобы снять с работы мастера Гасилова.
Возле притолоки стоял участковый инспектор Пилипенко.
– Я понимаю, братцы, – задумчиво говорил Прохоров, – что трудно восстановить сумбурную речь Женьки на комсомольском собрании, но я-то, милицейская душонка, должен знать, о чем он говорил…
Прохоров был веселый, свежий, хотя стрелки часов уже соединились на двенадцати.
– Теперь модны социологические анализы, так в чем же дело? – продолжал Прохоров. – Кто нам помешает сделать вид, что мы занимаемся социологией? Я вас, братцы, собственно, и собрал для того, чтобы выяснить, отчего вы все голосовали против Гасилова… Другой цели у меня нет… Давайте высказывайтесь…
Врал Прохоров только в той фразе, которая сама собой возникла в разрыве двух правдивых фраз, то есть в словах: «Другой цели у меня нет!» Цель у него была, да еще какая – ему хотелось послушать ребят, поглядеть на них, расположив к себе, настроив на искренность и полную утрату бдительности, огорошить самым главным вопросом. Таким образом, капитан Прохоров врал в главном – ему вовсе не требовалось сейчас знать, о чем говорил Женька на собрании.
– Начнем с Попова! – сказал Прохоров. – Почему вы голосовали против Гасилова?
– Почему?
Попов думал недолго.
– Гасилов – человек, живущий синекурой! – ответил он.
Вот какими словами разбрасывался крановщик из Сосновки.
Это он, Генка Попов, во время первой ссоры Столетова и Заварзина держал на коленях американский роман «Вся королевская рать», второй год готовился поступать на физический факультет знаменитого Томского политехнического института.
Вообще, заинтересовавшись образовательным цензом рабочих Сосновского лесопункта, Прохоров обнаружил, что из двадцати шести трактористов восемнадцать были со средним образованием, из девяти крановщиков – шесть, а среди машинистов узкоколейных паровозов был машинист с дипломом железнодорожного техникума.
Начальник лесопункта Сухов закончил Лесотехническую академию.
– Я голосовал против Гасилова потому, – сказал Борис Маслов, – что Петр Петрович обскакал моего любимого Бендера. Остап Бендер перед ним – мальчишка, балаганный шут! – Он общительно улыбнулся. – Вы, наверное, не знаете, Александр Матвеевич, что Женькина речь была коллективной…
– Правильно! – вмешался Андрюшка Лузгин. – Я ему подкинул фразу о гелиоцентрической системе…
– Точно!
В речи Столетова была и синекура, и гелиоцентрическая система, и налет мальчишеского увлечения романами Ильфа и Петрова.
Правда, в областном центре, как недавно подметил Прохоров, молодые интеллектуалы понемножку заменяли Ильфа и Петрова злыми цитатами из булгаковского романа «Мастер и Маргарита», тоскуя по новенькому, считали уже, что оперировать Ильфом и Петровым старомодно.
Но это ведь в областном городе, не в Сосновке же, где роман Булгакова имелся в единственном библиотечном экземпляре.
Прохоров откровенно любовался сидящей перед ним тройкой.
Какие лица! Умные, уверенные.
Каждый знает, что в конце концов поступит в институт, получит диплом с золотым гербом, будет жить там, где Сосновку называют «на родине», где о деревне вспоминают так: «Надо заглянуть на Обишку, посидеть недельку в Сосновке, а то поздно будет: придется на симпозиум в Бельгию ехать…»
– Продолжим, однако, – сказал Прохоров. – Поехали…
Он покосился на отдельного, грациозного по-медвежьи Михаила Кочнева, недавно демобилизованного из армии и привезшего в деревню жену-казашку. Она носила на спине длинные черные косы, похожие на витые плети, разгуливала по Сосновке в шароварах, но по-русски говорила без акцента.
– Я привык вкалывать на совесть, – сказал Михаил Кочнев. – Мне на пеньке сидеть несподручно – я классный специалист!
Прохоров покивал, продолжая разглядывать Кочнева, который, как и Гукасов с Лобановым, даже внешне был переходной ступенью между трактористом Никитой Суворовым и столетовской компанией. Они уже ушли от сапог и пиджаков из полухлопчатой-полушерстяной материи, но еще не пришли к элегантным черным костюмам. Переходность чувствовалась и в лицах – нет еще той интеллигентности, что у тройки, но уже давно пройден сморщенный лобик Никиты Суворова, уже давало себя знать второе поколение рабочих Кочневых. И ожидалось приятное – от полуинтеллигентного Кочнева и казашки со средним медицинским образованием родится узкоглазый блондин с длинными ногами или черноволосая девчонка с голубыми глазищами, кончит Сосновскую среднюю школу, а к девятнадцати-двадцати годам не станет уже цитировать ни Булгакова, ни Ильфа и Петрова – найдутся другие источники молодого скепсиса.
– Что скажут на окошке? – спросил Прохоров. – Кто у вас говорящая единица? Леонид или Марк?
Друзья заулыбались.
– Я разговариваю, – сказал Леонид Гукасов. – Мы проголосовали против Гасилова потому, что шибко уважали Столетова…
И по складу речи парни были переходной ступенью между Столетовым и столетовской тройкой – строились уже придаточные предложения, только слово «шибко» пробилось из нарымского говора.
– А вот хотел бы я знать, почему вы свою борьбу с Гасиловым облекли в такую тайну? Почему не обратились за помощью в партийную организацию?
Ребята переглянулись.
– Понимаете, Александр Матвеевич, – замедленно начал Борис Маслов и повторил слова Гукасова: – Мы шибко уважали Столетова. А у него не получалось с Голубинем. Нам всем казалось, что не верит парторг в Столетова. Не успел Голубинь в нем разобраться. Вот мы и решили доказать, на что мы, комсомольцы, способны. Разоблачим Гасилова, а уж потом и перед партийной организацией отчитаемся.
– Спасибо, братцы, – сказал Прохоров. – А ночь-то, ночь! Красавица!
Стрелки часов двигал второй час ночи, луна висела над старым осокорем, медленно перевертывался на ручку ковш Большой Медведицы, квартирующей рядом с Полярной звездой, покровительницей Сибири. Обь вся – от берега до берега – была залита лунностью, казалась литой, стоящей на месте, величавым покоем веяло от нее. Хотелось всю ночь напролет сидеть у окна, не двигаться, ни о чем не думать.
– Успеете выспаться, не сорокалетние! – ворчливо сказал Прохоров. – А вот расскажите-ка мне, наконец, эту кошмарную историю с лектором Реутовым. Отчего переполошились Сосновка и райцентр Криволобово?
Парни улыбались, переглядывались, устраивались получше на столе, подоконнике, на стульях, вспоминая прошлую историю, а участковый Пилипенко надменно выпячивал подбородок.
– Если не трудно, расскажите вы, Борис!
– Хорошо! – ответил Маслов и сделал уморительно-важное лицо.
За одиннадцать месяцев до происшествия
…лектор, товарищ Реутов, всегда приезжал в Сосновку на сером мерине с клеймом на боку, состоящим из букв «о» и «п», что означало марку общества по распространению политических и научных знаний, хотя товарищ Реутов никаких политических знаний не распространял.Реутов сам управлял лошадью, гордился этим перед теми, кто ездил с кучерами, получающими зарплату и командировочные.
В Сосновку товарищ Реутов в этот раз приехал в начале июня, когда наступали первые по-настоящему летние дни.
Свою деятельность он начал еще возле околицы, останавливая мерина и приклеивая на видных местах типографским способом отпечатанные афиши: «В клубе „Лесозаготовитель“ состоится лекция на тему „Мир и мироздание“, лектор тов. Реутов. Начало в 7 часов. Вход свободный. После лекции кинофильм „Зеленая карета“».
Товарищ Реутов носил серую шляпу, но сапоги и вельветовую куртку, лет ему было около сорока пяти, под носом у него бабочкой сидели модные усы, цвет лица был превосходный.
Фигуру товарищ Реутов имел коренастую, жилистую, глаза – бойкие.
Член общества приехал в Сосновку, разумеется, в субботу, прибыл к зданию клуба «Лесозаготовитель» именно в тот момент, когда, обрадовавшись первому теплому дню, вся деревенская молодежь толпилась вокруг волейбольной площадки, где метался мяч, каталась на велосипедах и мотоциклах по просохшей дороге; гуляли по деревенскому тротуару шушукающиеся девчата, мальчишки лежали на молодой траве.
На отдельной скамейке спиной к клубу сидели в черных костюмах и с тросточками в руках четверо друзей под предводительством Женьки Столетова. Парни лениво подняли голову на гром приближающейся двуколки, посмотрели на товарища Реутова довольно сухо и скучно, но помаленьку на лице Женьки Столетова прорезался некий интерес к тому, что совершал возле доски для объявлений товарищ Реутов.
– Гляди, народ! – медленно сказал Женька. – Лектор товарищ Реутов приехал. – Интересно, я бы сказал, любопытно…
Дело в том, что лектор Реутов славился в Сосновке очень сомнительной репутацией. Был он на редкость самовлюблен, многословен, но ни ума, ни знаний почему-то не обнаруживал. Зато замечен был в делах неблаговидных. У ребят давно чесались руки сыграть с товарищем Реутовым в не очень вежливую игру.
Женька лениво поднялся со скамейки, иезуитски медленными шагами приблизившись к товарищу Реутову, замер в позе благоговейного ужаса перед типографской красно-синей афишей. Потом Женька вежливо раскланялся с лектором.
– Во, красотища! – одобрительно сказал Женька. – Мы, товарищ Реутов, собираемся поступать в технические вузы, так что нам полезно послушать про Землю, Луну, Марс и разные другие планеты. Вас сам бог послал в Сосновку, дорогой товарищ из райцентра!
В ответ на это лектор благосклонно улыбнулся.
– Благодарю за внимание, товарищ! – сказал он. – Ваша фамилия, кажется, Столетов? Это вы на прошлой лекции задавали вопрос о гармонии между литературным образом и живой жизнью?
– Я! – обрадовался Женька. – Я про гармонию спрашивал. Ой какой вы памятливый да зоркий! Ребята! – по-таежному закричал он. – Подходи сюда… Торопись, увальни! – Но к товарищу Реутову обратился с уважением: – Опирайтесь на нас! Прямо говорите, товарищ Реутов, чем вам помочь!
– Надо помочь афише, товарищи! – мягко ответил Реутов, когда тройка приблизилась. – Печатное слово – это хорошо, но… личные контакты! Они сильнее, ибо действуют на эмоции. Поэтому надо сочетать силу печатного слова с эмоциональным воздействием… – Он еще раз улыбнулся. – Не смогли бы мои молодые друзья обойти деревню и устно сообщить жителям о лекции «Мир и мироздание»? Надеюсь также, что вы будете моими лучшими слушателями, зададите интересные вопросы.
– Придем, зададим! – чрезвычайно обрадовался Женька. – А деревню мы мигом обежим. Ваша славная лошадка еще к завалинке не успеет вернуться, как мы деревню облетим.
Товарищ Реутов засмеялся.
– Вы очень наблюдательны! – сказал он Столетову. – Моя лошадь действительно имеет странность… Ну, желаю вам всяческих успехов!
И он пошел устраивать на стоянку мерина, который на самом деле имел странность: эта животина нигде, кроме как вокруг культучреждений, пастись не желала. Бывало, выпустит ее товарищ Реутов у речки или спутает на сочном лужке, а она все равно припрыгает к деревенскому клубу.
– Ваши мозги подобны квашеной капусте, – заносчиво сказал Женька, как только двуколка лектора тронулась от клуба.
Он сгреб друзей за плечи, восторженно хихикая, выложил свои соображения: парни, конечно, заржали, как перестоявшиеся жеребцы, а потом все принялись уточнять и дополнять план, который в Женькиной голове созрел в смутных эскизных приближениях.
– Ура! – наконец прокричал Генка Попов.
Вместо того чтобы бежать сломя голову по деревне, объявляя лекцию «Мир и мироздание», парни лениво обогнули клуб, улеглись на свежей травке в палисаднике. Тросточки они положили себе на животы и стали глядеть в небо, которое в просвете тополей казалось темным, и, если очень прищуриться, можно было рассмотреть, словно из глубокого колодца, случайный блеск звезды – одинокой, по-дневному придуманной.
У всех четверых было хорошее, несколько философское настроение, они долго лежали молча, потом Женька сказал задумчиво:
– Вот интересно, братцы, а ведь сам Реутов, наверное, не знает, что он круглый дурак… Себе он, видимо, кажется чрезвычайно умным… Трогательно!
Товарищ Реутов пришел в клуб вовремя, когда на скамейках уже чинно сидели почти все сосновские старики и старухи, чуточку разбавленные людьми среднего возраста; зато мальчишек и девчонок было в избытке. Ребятишки сидели на полу, муравьями облепили деревянные колонны и даже располагались на краешке сцены, хотя в зале было много свободных мест.
Ровно в семь часов, прогнав со сцены мальчишек и девчонок, лектор Реутов взобрался на фанерное сооружение; он единым духом выпил стакан воды, подождав, пока заведующий клубом нальет второй, поставил стакан под левую руку, чтобы правой можно было свободно перевертывать страницы лекции.
После этого Реутов, не заглянув в бумаги, трибунно бросил в зал:
– Товарищи, человечество издавна интересуется миром, в котором живет. Интерес, товарищи, человечества к миру, в котором оно живет, имеет такую же длинную историю, как сама история, товарищи, человечества.
Это были единственные слова, которые Реутов помнил наизусть, за ними следовала точка, после чего он уткнулся навечно в печатный текст, и голос его сразу сделался тусклым.
Женька и его приятели сидели в первом ряду, среди стариков и старух, расписные тросточки из свежего тальника стояли между коленями; они опирались на них руками, подражая старикам.
На лицах четверых было написано наслаждение; они то и дело восхищенно кивали.
Парни выслушали экскурс в историю вопроса, саму историю, благожелательно отнеслись к сложному устройству мира и мироздания, были полностью на стороне Реутова, когда он начал откровенную борьбу с сегодняшними мракобесами, пытающимися достижения ракетного века связать с божественной волей.
При словах «американская ультрареакционная наука» они гневно зашикали на эту самую науку.
Когда товарищ Реутов закончил и по клубу прокатился облегченный шум надежды на скорую демонстрацию кинофильма «Зеленая карета», в двери стали ломиться люди всех возрастов.
Лектор с помощью заведующего клубом кое-как навел порядок и спросил с интересом:
– Какие будут вопросы, товарищи?
Как и было обещано, каждый из Женькиных друзей задал по одному вопросу.
Первым, как зачинщик, поднялся Женька и произнес очень громко:
– Скажите, товарищ лектор, а нельзя ли в домашних, деревенских, так сказать, условиях поставить опыт, доказывающий, что земля – шар! Очень мы интересуемся этим вопросом.
– Спасибо, товарищ! – ответил лектор Реутов. – Прошу вас, товарищ завклубом, зафиксировать вопрос, а вам, молодой человек, можно ответить так… – Он заскрипел сапогами за фанерной трибуной. – К большому сожалению, в условиях Сосновки подобный опыт произвести трудно. Для установки маятника Фуко требуется очень высокое здание с вознесенным вверх куполом… Отсутствует в деревне и море, которое позволило бы в бинокль наблюдать увеличение в размерах приближающегося корабля.
– Спасибо, товарищ Реутов!
По одному незначительному вопросу, например, можно ли надеяться на открытие астрономами восьмой и девятой планет солнечной системы, задали и трое остальных чернокостюмных молодых человека.
Потом поднялся самый старый старик из присутствующих, собрав бороду в кулак, довольно бойко поинтересовался, будет ли конец мира.
– Не будет! – решительно ответил товарищ Реутов. – Мир, как и жизнь, бесконечен.
На этом лекция «Мир и мироздание» окончилась: очень довольный вопросами и самой лекцией, товарищ Реутов с большим трудом выбрался из толпы народа, собравшегося глядеть кино «Зеленая карета», и пошагал к мерину, который, конечно, давно ощипывал мягкую траву с клубной завалинки. Реутов взял мерина за повод и двинулся по пустой улице – вся деревня была на фильме «Зеленая карета» – к одному из маленьких переулков, за тополями которого скрывалась тайная и опасно-привлекательная вечерняя жизнь члена общества по распространению. Шагая рядом с мерином, Реутов старался прятаться за него, сгибался и вообще вел себя очень хитро и ловко.
Однако лектор товарищ Реутов напрасно думал, что никто в Сосновке не знал о маленьком темном доме меж тополями, куда он непременно забредал после каждой лекции.
В домике жила разбитная бабенка Гутя Перестукова: замужем Гутя Перестукова никогда не была, хотя имела сына Витьку.
Считая свои визиты к Гуте Перестуковой тайными, Реутов глубоко ошибался, потому что знала о них вся Сосновка.
Реутов привязал мерина к двуколке, поставленной в полукилометре от дома Гути Перестуковой, и по-прежнему боязливо, поминутно оглядываясь, начал пробираться к заветному дому.
Для этого он не пошел переулком, а, миновав два огородных перелаза, обогнул зады соседних домов и опять же огородом юркнул на крыльцо Гутиного дома…
– Все в порядке! – сказал Женька ребятам. – Раньше двух часов ночи не выйдет. Борька, не высовывайся, не ровен час, заметит!
Парни посмотрели добрую половину кинофильма «Зеленая карета», погуляли со своими девчонками, развели их по домам и примерно в час ночи были на условленном месте.
Товарищ Реутов вышел из дома Гути Перестуковой минут без пятнадцати два, минут десять возился с повеселевшим мерином и в начале третьего уже ехал по длинной улице Сосновки в сторону райцентра.
Пьян он был средне.
Мерин с клеймом из двух букв – «п» и «о» – шел спокойно, дорога накатанно блестела, вожжи Реутов прочно привязал к боку тележки, так как мерин хорошо знал дорогу, и был бы путь их усыпан лунными блестками до самой районной околицы, если бы не случилось странное – мерин неожиданно остановился, призывно, ласково заржал.
– Ты чего стал, холера?! – удивился Реутов.
А клейменый мерин стоял потому, что упирался мордой в плетень из свежих тальниковых веток.
– Матушки! – воскликнул пораженный лектор и от удивления три раза икнул. – Куда же мы заехали, если здесь забор?
Не в силах поднять чугунную голову, он исподлобья оглядел залитый лунностью мир и замигал огорошенно: улица шла, как полагается идти улице, прямо и ровно, по бокам стояли, как положено, дома.
Вот колодезный журавль, вот торчит за плетнем крыша пожарного депо, тянется вверх острый шпиль гасиловского флигеля.
– Дура! – сердито закричал на мерина товарищ Реутов. – На тебя полагаешься, как на самого себя, а ты куда меня завез, холера? Ты ведь не в ту сторону меня везешь, скотина!
Товарищ Реутов завернул мерина обратно.
– Вот как надо ехать, леший бы тебя забрал, безмозглую скотину! Но-но! Давай шагай!
Мерин был скотиной веселой, ему было все равно, куда везти товарища Реутова, так как общество по распространению собственной конюшни не имело, и добрый мерин поочередно живал то в райкомхозовских владениях, то в конюшне райотдела милиции, то в геологоразведке. Чаще же всего он ночевал в окрестных деревнях, потому и не знал родного места.
Добрый конь весело прошагал по улице метров двести, затем махнул хвостом и опять остановился.
– Это еще что же за фокусы, пропастина! – совсем грубо закричал товарищ Реутов. – Ты чего опять стал? Чего стал?…
На этих словах он прикусил язык – перед мордой коня снова торчал плетень из свежих ивовых прутьев. Это было так поразительно, что товарищ Реутов целых три минуты сидел немо и вяло, потом вздохнул, как вздыхал мерин, когда его расседлывали.
После всего этого Реутов решительно выбрался из двуколки, описывая зигзаги, подошел к плетню, потрогал его пальцами и шепотом спросил:
– Это почему здесь?
На дальнейшее Реутова не хватило: неведомая сила бросила его на плетень, и он прижался к нему так страстно, словно обнимался с ивовыми прутьями. Так прошло минут пять, затем та же неведомая сила отбросила Реутова от плетня к двуколке, на мягкую дерматиновую обитость.
– Опять же неправильно поехали, охламон ты этакий! – вдруг трезво сказал Реутов. – А ну, давай поворачивай назад!
Реутов сызнова развернул лошадь, поехал обратно и через двести метров, естественно, уперся в плетень. На этот раз товарищ Реутов совершенно ничего не сказал, а только крепко зажмурился и стал отчаянно вертеть головой, точно сбрасывал с затылка пчелу. Мотал он головой с полминуты, затем открыл осторожно правый глаз, посмотрел им на плетень.
– Иррациональная картина! – пробормотал Реутов себе под нос и тоненько засмеялся. – Гутя, а Гутя, я, кажется, заснул нечаянно!
В тишине ночной улицы голос далеко разнесся, тоненький смех проверещал в глухом проулке и вернулся к товарищу Реутову басовитым демоническим хохотом, в ответ на который он еще раз тоненько засмеялся и стал клониться на бок – укладывался баиньки на ласковую дерматиновую внутренность двуколки. Он, видимо, уже спал, когда из лунной полосы, что пересекала улицу, послышался гипнотизирующий, глухой по-ночному голос Женьки Столетова:
– Я же говорил, что можно доказать в домашних условиях круглость Земли!
В ответ на это товарищ Реутов сонно похлопал губами, протяжно улыбнулся, сладко зевнул.
Он уронил голову на дерматин и уснул здоровым сном коренастого, жилистого человека.
Ко всему привычный мерин еще несколько раз мотнул головой, понурился и тоже сладко уснул, прижавшись мягкими губами к свежим тальниковым прутьям плетня, пахнувшим весной, заливными лугами, молодыми кобылами и ветром.
Минут через пять из глухого переулка вышли четверо друзей, подобравшись на цыпочках к двуколке, заговорили полными голосами, так как поняли, что товарища Реутова теперь с пушками не добудишься – такой это был здоровый, крепкий человек.
– Может быть, уберем плетень и пужнем мерина? – спросил друзей Женька Столетов. – Жалко мне чего-то стало Реутова…