Страница:
— Эта чунча выжала его как лимон, — сказал Тяжеловес. — Наверняка он ее ублажает раза три за день и раза три за ночь. Зачем, по-твоему, он под любым предлогом уходит с поста? Чтоб переспать с чунчей, ясное дело.
— Это вполне понятно, у них ведь медовый месяц, — сказал Черномазый. — Признайся, Тяжеловес, ты умираешь от зависти.
Они лежали у самой воды, прячась за прибрежным кустарником, как за бруствером. В руках у них были винтовки, но они не направляли их на хижину, маячившую в темноте наискосок от них.
— Уж больно он задается, — сказал Тяжеловес. — Почему мы не пошли забрать Ньевеса, как только пришел приказ лейтенанта, а? Подождем, пока стемнеет, надо наметить план, окружим хижину — где ты слышал столько чепухи зараз? А все для чего? Чтобы произвести впечатление на дона Фабио, чтоб поважничать, только и всего.
— Лейтенант своего не упустит, он уже подготовил почву, и ему дадут вторую нашивку, — сказал Черномазый. — А нам ни шиша, вот увидишь. Неужели ты не понял, как обстоит дело, когда прибыл нарочный из Форта Борха? У губернатора лейтенант с языка не сходит, он у него прямо герой, а разве не мы нашли на острове этого психа?
— Наверное, чунча дала сержанту приворотное зелье, Черномазый, — сказал Тяжеловес. — Оттого он и ходит такой осовелый, можно сказать, стоя спит. Своими пойлами она сведет его с ума.
— Ах ты пропасть, ах ты пропасть, — сказал сержант. — Как же так, что вы здесь делаете?
Лалита и Адриан Ньевес сидели на циновке и молча смотрели на него. У их ног стояло глиняное блюдо с бананами, от лампы подымался белый пахучий дымок, а на пороге, ошеломленно моргая, топтался сержант, — разве ему не сказал Акилино? — и в голосе его звучала растерянность, — но ведь уже часа два назад он сказал мальчику: беги, это вопрос жизни и смерти — а в руке плясал револьвер, и весь вид его показывал, что он просто не верит своим глазам, — ах ты пропасть, ах ты пропасть. Да, Акилино передал ему, сержант, — лоцман говорил, с трудом ворочая языком, как будто жевал, — он отправил детей за реку, к одному знакомому. У рта его залегли горькие складки. Ну и в чем же дело? Почему он не уехал с ними? Ведь скрыться нужно не детям, а ему, дон Адриан. Сержант хлопнул себя по ляжке револьвером. Он оттянул выполнение приказа на несколько часов, сеньора, рискуя навлечь на себя неприятности. Он дал ему больше чем достаточно времени, дон Адриан.
— Разводит с ним разговоры, — сказал Малыш. — А потом скажет дону Фабио — я вошел один, я взял его один. Хочет примазаться к лейтенанту, мол, тут и его заслуга. Этот пьюранец трудится, как муравей, чтобы добиться перевода.
Вместе со светом из хижины просачивался шепот, едва колебавший ночную тишину и расплывавшийся в ней, как одинокая волна в спокойных водах.
— Но когда приедет лейтенант, мы с ним поговорим, — сказал Блондин. — Пусть нас пошлют в Икитос с арестованными. Тогда по крайней мере нам дадут на несколько дней увольнительную.
— Пусть она ростом не вышла, пусть она ведьмачка и все, что хочешь, — сказал Черномазый. — Но что ни говори, Тяжеловес, любой не отказался бы от этой чунчи, и ты первый. Недаром ты каждый раз, как напьешься, только о ней и говоришь, приятель.
— Само собой, я бы с ней переспал, — сказал Тяжеловес. — Но неужто ты бы женился на язычнице? Да никогда в жизни, брат.
— Он вполне способен убить его и сказать: он взбунтовался, и мне пришлось применить оружие, — сказал Малыш. — Этот пьюранец способен на все, чтобы ему дали медаль.
— А вдруг все это сказки? — сказал Блондин. — Когда прибыл нарочный из Форта Борха и я прочел донесение лейтенанта, я не мог ему поверить, Малыш. С виду Ньевес не похож на бандита, казалось, он хороший человек.
— Ну, с виду никто не похож на бандита, — сказал Малыш. — Или, вернее, все смахивают на бандитов. Но меня тоже ошарашило это донесение. Как ты думаешь, сколько лет ему дадут?
— Кто его знает, — сказал Блондин. — Наверное, много. Ведь они грабили кого ни попадя и нажили себе здесь заклятых врагов. Видишь, сколько времени хозяева добивались, чтобы мы сыскали этих бандитов, хотя они уже перестали их грабить.
— Но уж чему я не верю, так это, что он был их главарь, — сказал Малыш. — И потом, если бы он столько награбил, как говорят, он не был бы таким голодранцем.
— Какой он главарь, — сказал Блондин. — Но это дела не меняет, если не найдут других, Ньевеса и этого сумасшедшего заставят расплачиваться за всех.
— Я слезами обливалась, умоляла его, сержант, — сказала Лалита. — С тех пор как вы уехали на остров, я все глаза выплакала, каждый день упрашивала его — бежим, скроемся, Адриан. И когда вы послали Акилино предупредить нас, дети принесли ему на дорогу фруктов, мы собрали его вещи и Акилино тоже стал просить его, чтобы он уехал. Но он ничего не хочет слушать, ни на кого не обращает внимания.
Свет лампы бил прямо в лицо Лалите, освещал ее крутые скулы, фурункулы, впадинки на шее, растрепанные волосы, лезшие в рот.
— Хоть вы и носите форму, у вас доброе сердце, — сказал Адриан Ньевес. — Потому я и согласился быть вашим посаженым отцом.
Но сержант не слушал его. Приложив палец ко рту, он обернулся, оглядел террасу и шепотом — сматывайтесь сейчас же, дон Адриан. Через перила, на реку, только без шума, а он сочтет до десяти и — пальцем на небо — выстрелит в воздух, выбежит — ребята, он удрал в ту сторону — и уведет жандармов в лес. Пусть отплывает впотьмах и не запускает мотор, пока не выйдет на Мараньон, а там — ходу, ходу, как будто за ним черти гонятся, и пусть не даст себя сцапать, главное — чтоб не сцапали, дон Адриан, а то и он может погореть, главное — чтоб не сцапали, и Лалита, захлебываясь — да, да, она отвяжет лодку, и, вытаскивая весла, — она поедет с ним, и морщинки у нее на лбу разгладились, и лицо на глазах помолодело — Адриан, все готово, и еда, и вещи, им больше ничего не надо, они будут грести изо всех сил, а не доезжая до Форта Борха, высадятся и уйдут в лес. А сержант — тихо! — снова выглянул из двери и осмотрелся по сторонам — пусть прижмутся ко дну лодки и не поднимают головы — если ребята их увидят, они станут стрелять, а Малыш бьет без промаха.
— Благодарю вас, но я уже много думал об этом и для меня ясно — по реке не уйдешь, — сказал Адриан Ньевес. — Сейчас через пороги никому не пробраться, сержант, будь ты хоть семи пядей во лбу. Вот ведь застрял лейтенант на Сантьяго, и не мудрено — к Мараньону не подступишься.
Но что ж вы хотите тогда, дон Адриан, — сказал сержант, — я вас не понимаю.
— Единственная возможность — уйти в лес, как я это сделал в прошлый раз, — сказал Ньевес. — Но я не хочу, сержант, я уже все обдумал — день и ночь ломал себе голову с тех пор, как вы отправились на остров. Не стану я остаток жизни мыкаться по лесам. Я был у него всего лишь лоцманом, как у вас, правил лодкой, и только, ничего мне не сделают. А здесь я всегда вел себя хорошо, это всем известно — и монахиням, и лейтенанту, да и губернатору.
— Они не дерутся, — сказал Малыш. — А то были бы слышны крики. Похоже, просто разговаривают.
— Наверное, сержант застал его в постели и теперь ждет, пока он оденется, — сказал Блондин.
— А может, забавляется с Лалитой, — сказал Тяжеловес. — Связал Ньевеса и употребляет ее у него на глазах.
— Ну и жеребятина тебе лезет в голову, Тяжеловес, — сказал Черномазый. — Можно подумать, что это тебя опоили зельем, день и ночь только о бабах и думаешь. И потом, кто польстится на эту Лалиту, когда она вся в прыщах?
— Зато она белая, — сказал Тяжеловес. — По мне, лучше христианка с прыщами, чем чунча без прыщей. У нее только лицо прыщавое, я видел, как она купалась, ноги у нее что надо. Теперь она останется одна, и надо будет ее утешить.
— Ты до того стосковался по женщине, что просто сходишь с ума, — сказал Черномазый. — По правде говоря, иногда я тоже.
— Что вы городите, дон Адриан, есть же у вас голова на плечах, — сказал сержант. — Если вы не смоетесь, вы пропали. Неужели вы не понимаете, что всю вину свалят на вас? В донесении лейтенанта говорится, что сумасшедший умирает. Не упрямьтесь же.
— Меня посадят на несколько месяцев, зато потом я буду жить спокойно и смогу вернуться сюда, — сказал Адриан Ньевес. — Если я уйду в лес, то уже никогда не увижу жену и детей, да и не хочу я жить, как зверь, до самой смерти. Я никого не убил, это известно и Пантаче, и язычникам, а здесь меня знают как доброго христианина.
— Сержант тебе добра желает, — сказала Лалита, — послушай его, Адриан. Ради самого дорогого для тебя, ради детей, Адриан.
У нее пресекся голос; она машинально ковыряла пол, теребила бананы. Адриан Ньевес начал одеваться, надел затрапезную рубашку без пуговиц.
— Вы не представляете, как я огорчен, — сказал сержант. — Ведь я по-прежнему считаю вас своим другом. А как расстроится Бонифация. Она думала, как и я, что вы уже далеко.
— Возьми их, Адриан, — всхлипнув, сказала Лалита. — Надень их тоже.
— Не нужны они мне, — сказал лоцман. — Побереги их до моего возвращения.
— Нет, нет, надень их! — закричала Лалита. — Надень ботинки, Адриан.
На лице лоцмана отразилось замешательство. Он смущенно посмотрел на сержанта, но присел на корточки и надел ботинки на толстой подошве. Для его семьи будет сделано все, что можно, пусть дон Адриан по крайней мере об этом не беспокоится. Ньевес встал, и Лалита приникла к нему. Она не будет плакать, правда? Они много чего вынесли вместе, и она никогда не плакала, вот и теперь не должна плакать. Его скоро выпустят, и тогда жизнь у них будет спокойнее, а пока пусть получше смотрит за детьми. Она кивала, как автомат, вдруг опять постаревшая — лицо сморщилось, глаза потускнели. Сержант и Адриан Ньевес вышли на террасу, спустились по лесенке, а когда дошли до заросли лиан, женский вопль прорезал ночную тишину, а справа из темноты — птичка вылетела! — раздался голос Блондина. И сержант — руки на голову, черт побери, и не дурить у меня, пристрелю. Адриан Ньевес повиновался. Он шел впереди, подняв руки вверх, а сержант, Блондин и Малыш следовали за ними между грядками огорода.
— Почему вы так задержались, господин сержант? -спросил Блондин.
— Я допросил его для начала, — сказал сержант. -И дал ему проститься с женой.
Когда они подошли к камышам, им навстречу вышли Тяжеловес и Черномазый. Ничего не сказав, они присоединились к остальным, и так, в молчании, арестованный и конвоиры прошли всю дорогу до Сайта-Мария де Ньевы. В хижинах, расплывавшихся в темноте, на их пути слышалось шушуканье, и люди, стоявшие между капиронами и у свай, провожали их взглядами. Но никто не подошел к ним и ничего не спросил. Когда они поравнялись с пристанью, у них за спиной послышался топот босых ног — это Лалита, господин сержант, сейчас она накинется на них. Но она, запыхавшись, прошла между жандармами и лишь на несколько секунд задержалась возле лоцмана Ньевеса — они забыли про еду, Адриан. Отдав ему узелок, она убежала, и через минуту шаги ее затихли. Только когда они уже подходили к участку, вдали, как крик филина, прозвучал скорбный стон.
— Что я тебе говорил, Черномазый? — сказал Тяжеловес. — Она еще ничего, ядреная бабенка. Лучше любой чунчи.
— У тебя одно на уме, — сказал Черномазый. — Ну и зануда ты, Тяжеловес.
— Если будет хорошая погода, завтра к вечеру, Фусия, — сказал Акилино. — Сперва я пойду один разузнать, как и что. Там есть одно местечко, где ты можешь подождать меня, спрятавшись в лодке.
— А если они не согласятся, старик? — сказал Фусия. — Что я буду делать, что со мной станется, Акилино?
— Не загадывай наперед, — сказал Акилино. — Если я найду того человека, которого я знаю, он нам поможет. И кроме того, с деньгами все можно уладить.
— Ты отдашь им все деньги? — сказал Фусия. — Не будь дураком, старик. Оставь себе кое-что, пригодится для торговли.
— Не хочу я твоих денег, — сказал Акилино. — Как обделаю это дело, вернусь в Икитос за товаром и поторгую малость, а когда все продам, приеду в Сан-Пабло навестить тебя.
— Почему ты со мной не разговариваешь? — сказала Лалита. — Я, что ли, съела консервы? Все тебе отдала. Не моя вина, что они кончились.
— Не хочется мне с тобой разговаривать, — сказал Фусия. — И есть не хочется. Перестань приставать и позови ачуалок.
— Хочешь, чтобы они нагрели воду? — сказала Лачита. — Они уже греют, я им велела. Съешь хоть кусочек рыбы, Фусия. Это бешенка, ее только что принес Хум.
— Почему ты не сделал, как я просил? — сказал Фусия. — Мне хотелось издали посмотреть на Икитос, хотя бы огни увидеть.
— Ты что, с ума сошел, друг? — сказал Акилино. — Захотел нарваться на патрульный катер? И кроме того, там меня все знают. Я хочу помочь тебе, но не попасть в тюрьму.
— А что собой представляет Сан-Пабло? — сказал Фусия. — Ты много раз там бывал, старик?
— Несколько раз, проездом, — сказал Акилино. — Дождей там бывает мало и болот нет. Но есть два Сан-Пабло, я был только в колонии — торговал. Ты будешь жить на другой стороне, километрах в двух оттуда.
— Там много христиан? — сказал Фусия. — Человек сто наберется, старик?
— Куда больше, — сказал Акилино. — В солнечные дни они разгуливают голыми по берегу. Наверное, им полезно солнце, а может, это они для того, чтобы разжалобить тех, кто проплывает мимо. Завидят лодку и начинают кричать, выпрашивать еду, сигареты. А если на них не обращаешь внимания, ругаются, швыряют камнями.
— Ты говоришь о них с отвращением, — сказал Фусия. — Я уверен, что ты оставишь меня в Сан-Пабло, и я тебя больше не увижу, старик.
— Я же тебе обещал приехать, — сказал Акилино. — Разве я хоть раз не сдержал слова?
— В первый раз не сдержишь, — сказал Фусия. — В первый и в последний, старик.
— Хочешь, я тебе помогу? — сказала Лалита. — Дай я сниму с тебя сапоги.
— Уйди отсюда, — сказал Фусия. — И не приходи, пока не позову.
Молча вошли ачуалки, неся две большие дымящиеся лохани. Они поставили их возле гамака, не глядя на Фусию, и вышли.
— Я же твоя жена, — сказала Лалита. — Не стыдись меня. Зачем мне уходить?
Фусия повернул голову и посмотрел на нее узкими как щелки, горящими злобой глазами — у, поганая лоретанка, шлюха проклятая. Лалита повернулась и вышла из хижины. Уже стемнело. Душная, насыщенная электричеством атмосфера предвещала грозу. В поселке уамбисов горели костры, освещая фигуры людей, суетливо сновавших между лупун. Слышались хриплые голоса, потрескивание хвороста, крики. Пантача, свесив ноги, сидел на перилах своего крыльца.
— Что это с ними? — сказала Лалита. — Почему столько костров? Что они так шумят?
— Вернулись те, что ходили на охоту, хозяйка, — сказал Пантача. — Разве вы не видели женщин? Они целый день готовили масато, праздновать будут. Они хотят, чтобы хозяин тоже пришел. Почему он такой сердитый, хозяйка?
— Потому что не приехал дон Акилино, — сказала Лалита. — Консервы кончились, и выпивка тоже кончается.
— Прошло уже два месяца, как старик уехал, — сказал Пантача. — Видно, на этот раз уж он не вернется.
— Тебе-то не все равно? — сказала Лалита. — Теперь у тебя есть женщина, и тебе на все наплевать.
Пантача хохотнул, а в двери хижины показалась шапра с диадемой на голове, с браслетами на руках и лодыжках, с узорами на скулах и грудях. Она улыбнулась Лалите и села рядом с ней на крылечке.
— Она научилась говорить по-испански лучше, чем я, — сказал Пантача. — Она вас очень любит, хозяйка. Сейчас она напугана оттого, что вернулись уамбисы, которые ходили на охоту. Все боится их, как я ее ни успокаиваю.
Шапра указала рукой на заросли кустарника, скрывавшие обрыв: лоцман Ньевес. Он подходил с соломенной шляпой в руке, без рубашки, в засученных до колен штанах.
— Куда ты запропастился, тебя весь день не было видно, — сказал Пантача. — Рыбу ловил?
— Да, я спустился на Сантьяго, — сказал Ньевес. — Но мне не повезло. Гроза надвигается, и рыба уплывает или уходит вглубь.
Уамбисы вернулись, — сказал Пантача. — Сегодня ночью будут праздновать.
— Наверное, Хум поэтому и смылся, — сказал Ньевес. — Я видел, как он выходил из озера на своем каноэ.
Теперь дня два-три не покажется, — сказал Пантача. — Этот язычник тоже никак не избавится от страха перед уамбисами.
— Он не из трусливых, только не хочет, чтоб ему отрезали голову, — сказал лоцман. — Он знает, что, когда они напиваются, у них просыпается злоба против него.
Ты тоже пойдешь веселиться с язычниками? — сказала Лалита.
— Я очень устал, — сказал Ньевес, — пойду спать.
— Это запрещено, но иногда они выходят, — сказал Акилино. — Когда хотят чего-нибудь потребовать. Делают себе каноэ, спускают их на воду и подплывают к колонии. Мол, высадимся, если не будет по-нашему.
— А кто живет в колонии, старик? — сказал Фусия. — Там есть полицейские?
— Нет, полицейских я не видел, — сказал Акилино. — Там живут семьи. Жены, дети. Они обзавелись маленькими фермами.
— И их же семьи так брезгуют ими? — сказал Фусия. — Несмотря на то что это их родные, Акилино?
— Бывают случаи, когда родство не играет роли, — сказал Акилино. — Наверное, не могут свыкнуться, боятся заразиться.
— Но тогда, значит, никто их не навещает, — сказал Фусия. — Значит, посещения запрещены.
— Нет, нет, наоборот, их многие навещают, — сказал Акилино. — Надо только сначала влезть на баржу, где тебе дают кусок мыла, чтобы ты помылся, и заставляют снять свою одежду и надеть халат.
— Зачем ты меня уверяешь, старик, что приедешь повидаться со мной? — сказал Фусия.
— С реки видны их дома, — сказал Акилино. — Хорошие дома, есть и кирпичные, как в Икитосе. Там тебе будет лучше, чем на острове, приятель. Заведешь себе друзей и будешь жить спокойно.
— Оставь меня, старик, в каком-нибудь укромном местечке на берегу, — сказал Фусия. — Время от времени будешь привозить мне еду. Я буду жить, как в норе, и никто меня не увидит. Не отвози меня в Сан-Пабло, Акилино.
— Да ведь ты еле ходишь, Фусия, — сказал Акилино. — Неужели ты не понимаешь, дружище.
— А как же ты дала себя лечить знахарю уамбисов, раз ты их так боишься? — сказала Лалита.
Шапра не ответила, только улыбнулась.
— Я привел его к ней, хоть она и не хотела, хозяйка, — сказал Пантача. — Он пел, плясал, плевал ей табачной жвачкой в лицо, а она глаз не раскрывала. Ее трясло не столько от лихорадки, сколько от страха. По-моему, она от испуга и вылечилась.
Загремел гром, пошел дождь, и Лалита укрылась под кровлей. Пантача продолжал сидеть на перилах, и ему брызгало на ноги. Через несколько минут дождь перестал, и над поляной поднялись густые испарения. В хижине лоцмана погас огонь, должно быть, уже заснул, хозяйка, а это была только присказка, настоящий ливень начнется как раз тогда, когда уамбисы разгуляются. Акилино, наверное, испугался грома — и Лалита вскочила с крылечка — пойти посмотреть, — пересекла поляну и вошла в хижину. Фусия держал ноги в лоханях, и кожа у него на ляжках была красноватая и пупырчатая, как эти глиняные посудины. Не сводя глаз с Лалиты, он схватился рукой за москитную сетку — почему он стыдится? — сорвал ее и прикрылся -что ж тут такого, если она увидит, — потом зарычал и согнулся в три погибели, стараясь достать сапог, — ведь для нее это неважно, Фусия, — наконец дотянулся и запустил им в нее. Сапог пролетел мимо Лалиты и ударился о койку, но ребенок не заплакал. Лалита опять вышла из хижины. Теперь шел частый дождь.
— А тех, кто умирает, старик, там же и хоронят? — сказал Фусия.
— Конечно, — сказал Акилино. — Не бросать же их в Амазонку, это было бы не по-христиански.
Так ты всегда и будешь скитаться по рекам, Акилино? — сказал Фусия. — Тебе не приходило в голову, что ты можешь умереть в лодке?
— Я хотел бы умереть в моем селении, — сказал Акилино. — Никого у меня нет в Мойобамбе, ни семьи, ни друзей. И все-таки мне бы хотелось, чтобы меня похоронили на тамошнем кладбище, сам не знаю почему.
— Мне бы тоже хотелось вернуться в Кампо Гранде, — сказал Фусия. — Посмотреть, что сталось с моими родными, с однокашниками. Должно быть, кто-нибудь еще помнит обо мне.
— Иногда я жалею, что у меня нет компаньона, — сказал Акилино. — Многие набивались работать со мной, предлагали выложить денежки на новую лодку. Всем соблазнительно жить, как я, — сегодня здесь, а завтра там.
— А почему ты не согласился? — сказал Фусия. — Теперь, когда ты состарился, тебе было бы и легче, и веселей, если бы у тебя был товарищ.
— Я знаю людей, — сказал Акилино. — Мы бы ладили с компаньоном, пока я учил бы его торговать и представлял бы клиентуре. А потом он подумал бы — барыши и так невелики, зачем их еще делить на двоих. И поскольку я стар, я бы и остался на бобах.
— Я жалею, что расстался с тобой, Акилино, — сказал Фусия. — Всю дорогу я думал об этом.
— Это дело было не для тебя, — сказал Акилино. — Ты высоко метил, что для тебя были гроши, которые можно заработать на этом.
— Сам видишь, какой вышел толк из того, что я высоко метил, — сказал Фусия. — Кончилось тем, что мне в тысячу раз хуже, чем тебе, который никуда не метил.
— Не помог тебе Бог, — сказал Акилино. — Все на свете от Бога.
— А почему же Он мне не помог, а другим помог? — сказал Фусия. — Почему Он мне не дал ходу, а, например, Реатеги помог?
— Спроси еще, когда ты умрешь, — сказал Акилино. — Почем я знаю, Фусия.
— Сходим к ним, хозяин, пока не полил дождь, — сказал Пантача.
— Ладно, сходим, чтобы эти собаки не обиделись, — сказал Фусия. — Но только на минутку. А Ньевес не пойдет?
— Он сегодня рыбачил на Сантьяго и, видно, умаялся, — сказал Пантача. — Он уже заснул, хозяин. У него давно погас огонь.
Они направились к поселку уамбисов, озаренному красными отсветами костров, а Лалита стала ждать, сидя возле свай хижины, с крыши которой еще капало после дождя. Немного погодя появился лоцман в брюках и рубашке: все готово. Но Лалита уже не хотела — завтра, сейчас начнется гроза.
— Не завтра, а сейчас же, — сказал Адриан Ньевес. — Самое время — хозяин и Пантача задержатся на празднике, а уамбисы уже пьяные. Хум ждет нас в протоке, он нас отвезет на Сантьяго.
— Я не могу оставить здесь Акилино, — сказала Лалита. — Я не хочу бросить своего сына.
— А кто говорит, что он здесь останется, — сказал Ньевес. — Я и сам хочу взять его с собой.
Он вошел в хижину, через минуту вышел с завернутым в одеяло ребенком на руках и, ничего не сказав Лалите, направился к черепашьему бочагу. Лалита последовала за ним. Сначала она хныкала, но потом, когда они уже спускались с обрыва, успокоилась и уцепилась за руку лоцмана. Ньевес подождал, пока она сядет в каноэ, передал ей ребенка, сел сам, и через минуту лодка уже скользила по темной глади озера. Сквозь сумрачную ограду лупун пробивались отсветы костров и слышались песни.
— Куда мы плывем? — сказала Лалита. — Ты ничего мне не говоришь, все делаешь сам. Я уже не хочу ехать с тобой, хочу вернуться.
— Молчи, — сказал лоцман. — Не разговаривай, пока мы не выйдем из озера.
Уже светает, — сказал Акилино, — а мы с тобой глаз не сомкнули, Фусия.
— Последнюю ночь мы вместе, — сказал Фусия. -И у меня просто сердце разрывается, Акилино.
— Мне тоже тяжело, — сказал Акилино. — Но мы не можем больше здесь оставаться, надо двигаться дальше. Ты не хочешь есть?
— Оставь меня где-нибудь на отмели, — сказал Фусия. — Ради нашей дружбы, Акилино. Все равно где, только не в Сан-Пабло. Я не хочу умереть там, старик.
— Не будь размазней, Фусия, — сказал Акилино. — А знаешь, я высчитал: прошло ровно тридцать дней, как мы отплыли с острова.
Что верно, то верно, действительное смешивается с желаемым, иначе разве настало бы это утро. Она узнает твой голос, твой запах? Заговори с ней, и ты увидишь, как на лице ее брезжит трепетная улыбка, подержи ее за руку несколько секунд, и ты ощутишь учащенное биение пульса. Смотри, как морщатся ее губы, как подрагивают веки. Она хочет понять, зачем ты так сжимаешь ее руку, зачем играешь ее волосами, зачем обнимаешь ее за талию, а когда говоришь, так приближаешь к ее лицу свое? Объясни ей: чтобы ты меня не путала с другими, чтобы ты меня узнавала, Тоньита. Дуновение, которое ты чувствуешь на своей щеке, — это мое дыхание, и звуки, которые ты слышишь, — это мои слова. Осторожно, будь начеку, смотри, чтобы не заметили люди, но пока никого нет, схвати ее за руку, отпусти же — ты испугалась, Тоньита? Почему ты задрожала? — попроси у нее прощения. И вот опять солнце золотит ее ресницы, а она, наверное, думает, гадает, строит предположения, и ты — не бойся меня, Тоньита, я не сделаю тебе ничего худого, а она старается осмыслить, постигнуть, почему, как, а тут посторонние — Хасинто вытирает столики, Чапиро говорит о хлопке, о петушином бое, о чолах, с которыми он спит, женщины предлагают взбитые сливки, а она все ломает себе голову, все докапывается, почему, как, беспомощная в немой мгле. И ты — это невозможно, я сошел с ума, я ее мучаю. Охваченный стыдом, вскочи на коня, и вот снова пески, зал, башня. Задерни занавески, и пусть сюда поднимется Бабочка, и пусть она разденется, не раскрывая рта, — подойди сюда, не двигайся, — целуй ее, она твоя крошка, ты ее любишь, у нее руки, как цветки на длинных стеблях, а она — как красиво вы говорите, хозяин, я вправду так нравлюсь вам? Пусть одевается и возвращается в зал, зачем ты заговорила, Бабочка, а она — вы влюблены в какую-то женщину и хотите, чтобы я заменила ее, а ты — убирайся, и больше ни одна девка не поднимется в башню.
— Это вполне понятно, у них ведь медовый месяц, — сказал Черномазый. — Признайся, Тяжеловес, ты умираешь от зависти.
Они лежали у самой воды, прячась за прибрежным кустарником, как за бруствером. В руках у них были винтовки, но они не направляли их на хижину, маячившую в темноте наискосок от них.
— Уж больно он задается, — сказал Тяжеловес. — Почему мы не пошли забрать Ньевеса, как только пришел приказ лейтенанта, а? Подождем, пока стемнеет, надо наметить план, окружим хижину — где ты слышал столько чепухи зараз? А все для чего? Чтобы произвести впечатление на дона Фабио, чтоб поважничать, только и всего.
— Лейтенант своего не упустит, он уже подготовил почву, и ему дадут вторую нашивку, — сказал Черномазый. — А нам ни шиша, вот увидишь. Неужели ты не понял, как обстоит дело, когда прибыл нарочный из Форта Борха? У губернатора лейтенант с языка не сходит, он у него прямо герой, а разве не мы нашли на острове этого психа?
— Наверное, чунча дала сержанту приворотное зелье, Черномазый, — сказал Тяжеловес. — Оттого он и ходит такой осовелый, можно сказать, стоя спит. Своими пойлами она сведет его с ума.
— Ах ты пропасть, ах ты пропасть, — сказал сержант. — Как же так, что вы здесь делаете?
Лалита и Адриан Ньевес сидели на циновке и молча смотрели на него. У их ног стояло глиняное блюдо с бананами, от лампы подымался белый пахучий дымок, а на пороге, ошеломленно моргая, топтался сержант, — разве ему не сказал Акилино? — и в голосе его звучала растерянность, — но ведь уже часа два назад он сказал мальчику: беги, это вопрос жизни и смерти — а в руке плясал револьвер, и весь вид его показывал, что он просто не верит своим глазам, — ах ты пропасть, ах ты пропасть. Да, Акилино передал ему, сержант, — лоцман говорил, с трудом ворочая языком, как будто жевал, — он отправил детей за реку, к одному знакомому. У рта его залегли горькие складки. Ну и в чем же дело? Почему он не уехал с ними? Ведь скрыться нужно не детям, а ему, дон Адриан. Сержант хлопнул себя по ляжке револьвером. Он оттянул выполнение приказа на несколько часов, сеньора, рискуя навлечь на себя неприятности. Он дал ему больше чем достаточно времени, дон Адриан.
— Разводит с ним разговоры, — сказал Малыш. — А потом скажет дону Фабио — я вошел один, я взял его один. Хочет примазаться к лейтенанту, мол, тут и его заслуга. Этот пьюранец трудится, как муравей, чтобы добиться перевода.
Вместе со светом из хижины просачивался шепот, едва колебавший ночную тишину и расплывавшийся в ней, как одинокая волна в спокойных водах.
— Но когда приедет лейтенант, мы с ним поговорим, — сказал Блондин. — Пусть нас пошлют в Икитос с арестованными. Тогда по крайней мере нам дадут на несколько дней увольнительную.
— Пусть она ростом не вышла, пусть она ведьмачка и все, что хочешь, — сказал Черномазый. — Но что ни говори, Тяжеловес, любой не отказался бы от этой чунчи, и ты первый. Недаром ты каждый раз, как напьешься, только о ней и говоришь, приятель.
— Само собой, я бы с ней переспал, — сказал Тяжеловес. — Но неужто ты бы женился на язычнице? Да никогда в жизни, брат.
— Он вполне способен убить его и сказать: он взбунтовался, и мне пришлось применить оружие, — сказал Малыш. — Этот пьюранец способен на все, чтобы ему дали медаль.
— А вдруг все это сказки? — сказал Блондин. — Когда прибыл нарочный из Форта Борха и я прочел донесение лейтенанта, я не мог ему поверить, Малыш. С виду Ньевес не похож на бандита, казалось, он хороший человек.
— Ну, с виду никто не похож на бандита, — сказал Малыш. — Или, вернее, все смахивают на бандитов. Но меня тоже ошарашило это донесение. Как ты думаешь, сколько лет ему дадут?
— Кто его знает, — сказал Блондин. — Наверное, много. Ведь они грабили кого ни попадя и нажили себе здесь заклятых врагов. Видишь, сколько времени хозяева добивались, чтобы мы сыскали этих бандитов, хотя они уже перестали их грабить.
— Но уж чему я не верю, так это, что он был их главарь, — сказал Малыш. — И потом, если бы он столько награбил, как говорят, он не был бы таким голодранцем.
— Какой он главарь, — сказал Блондин. — Но это дела не меняет, если не найдут других, Ньевеса и этого сумасшедшего заставят расплачиваться за всех.
— Я слезами обливалась, умоляла его, сержант, — сказала Лалита. — С тех пор как вы уехали на остров, я все глаза выплакала, каждый день упрашивала его — бежим, скроемся, Адриан. И когда вы послали Акилино предупредить нас, дети принесли ему на дорогу фруктов, мы собрали его вещи и Акилино тоже стал просить его, чтобы он уехал. Но он ничего не хочет слушать, ни на кого не обращает внимания.
Свет лампы бил прямо в лицо Лалите, освещал ее крутые скулы, фурункулы, впадинки на шее, растрепанные волосы, лезшие в рот.
— Хоть вы и носите форму, у вас доброе сердце, — сказал Адриан Ньевес. — Потому я и согласился быть вашим посаженым отцом.
Но сержант не слушал его. Приложив палец ко рту, он обернулся, оглядел террасу и шепотом — сматывайтесь сейчас же, дон Адриан. Через перила, на реку, только без шума, а он сочтет до десяти и — пальцем на небо — выстрелит в воздух, выбежит — ребята, он удрал в ту сторону — и уведет жандармов в лес. Пусть отплывает впотьмах и не запускает мотор, пока не выйдет на Мараньон, а там — ходу, ходу, как будто за ним черти гонятся, и пусть не даст себя сцапать, главное — чтоб не сцапали, дон Адриан, а то и он может погореть, главное — чтоб не сцапали, и Лалита, захлебываясь — да, да, она отвяжет лодку, и, вытаскивая весла, — она поедет с ним, и морщинки у нее на лбу разгладились, и лицо на глазах помолодело — Адриан, все готово, и еда, и вещи, им больше ничего не надо, они будут грести изо всех сил, а не доезжая до Форта Борха, высадятся и уйдут в лес. А сержант — тихо! — снова выглянул из двери и осмотрелся по сторонам — пусть прижмутся ко дну лодки и не поднимают головы — если ребята их увидят, они станут стрелять, а Малыш бьет без промаха.
— Благодарю вас, но я уже много думал об этом и для меня ясно — по реке не уйдешь, — сказал Адриан Ньевес. — Сейчас через пороги никому не пробраться, сержант, будь ты хоть семи пядей во лбу. Вот ведь застрял лейтенант на Сантьяго, и не мудрено — к Мараньону не подступишься.
Но что ж вы хотите тогда, дон Адриан, — сказал сержант, — я вас не понимаю.
— Единственная возможность — уйти в лес, как я это сделал в прошлый раз, — сказал Ньевес. — Но я не хочу, сержант, я уже все обдумал — день и ночь ломал себе голову с тех пор, как вы отправились на остров. Не стану я остаток жизни мыкаться по лесам. Я был у него всего лишь лоцманом, как у вас, правил лодкой, и только, ничего мне не сделают. А здесь я всегда вел себя хорошо, это всем известно — и монахиням, и лейтенанту, да и губернатору.
— Они не дерутся, — сказал Малыш. — А то были бы слышны крики. Похоже, просто разговаривают.
— Наверное, сержант застал его в постели и теперь ждет, пока он оденется, — сказал Блондин.
— А может, забавляется с Лалитой, — сказал Тяжеловес. — Связал Ньевеса и употребляет ее у него на глазах.
— Ну и жеребятина тебе лезет в голову, Тяжеловес, — сказал Черномазый. — Можно подумать, что это тебя опоили зельем, день и ночь только о бабах и думаешь. И потом, кто польстится на эту Лалиту, когда она вся в прыщах?
— Зато она белая, — сказал Тяжеловес. — По мне, лучше христианка с прыщами, чем чунча без прыщей. У нее только лицо прыщавое, я видел, как она купалась, ноги у нее что надо. Теперь она останется одна, и надо будет ее утешить.
— Ты до того стосковался по женщине, что просто сходишь с ума, — сказал Черномазый. — По правде говоря, иногда я тоже.
— Что вы городите, дон Адриан, есть же у вас голова на плечах, — сказал сержант. — Если вы не смоетесь, вы пропали. Неужели вы не понимаете, что всю вину свалят на вас? В донесении лейтенанта говорится, что сумасшедший умирает. Не упрямьтесь же.
— Меня посадят на несколько месяцев, зато потом я буду жить спокойно и смогу вернуться сюда, — сказал Адриан Ньевес. — Если я уйду в лес, то уже никогда не увижу жену и детей, да и не хочу я жить, как зверь, до самой смерти. Я никого не убил, это известно и Пантаче, и язычникам, а здесь меня знают как доброго христианина.
— Сержант тебе добра желает, — сказала Лалита, — послушай его, Адриан. Ради самого дорогого для тебя, ради детей, Адриан.
У нее пресекся голос; она машинально ковыряла пол, теребила бананы. Адриан Ньевес начал одеваться, надел затрапезную рубашку без пуговиц.
— Вы не представляете, как я огорчен, — сказал сержант. — Ведь я по-прежнему считаю вас своим другом. А как расстроится Бонифация. Она думала, как и я, что вы уже далеко.
— Возьми их, Адриан, — всхлипнув, сказала Лалита. — Надень их тоже.
— Не нужны они мне, — сказал лоцман. — Побереги их до моего возвращения.
— Нет, нет, надень их! — закричала Лалита. — Надень ботинки, Адриан.
На лице лоцмана отразилось замешательство. Он смущенно посмотрел на сержанта, но присел на корточки и надел ботинки на толстой подошве. Для его семьи будет сделано все, что можно, пусть дон Адриан по крайней мере об этом не беспокоится. Ньевес встал, и Лалита приникла к нему. Она не будет плакать, правда? Они много чего вынесли вместе, и она никогда не плакала, вот и теперь не должна плакать. Его скоро выпустят, и тогда жизнь у них будет спокойнее, а пока пусть получше смотрит за детьми. Она кивала, как автомат, вдруг опять постаревшая — лицо сморщилось, глаза потускнели. Сержант и Адриан Ньевес вышли на террасу, спустились по лесенке, а когда дошли до заросли лиан, женский вопль прорезал ночную тишину, а справа из темноты — птичка вылетела! — раздался голос Блондина. И сержант — руки на голову, черт побери, и не дурить у меня, пристрелю. Адриан Ньевес повиновался. Он шел впереди, подняв руки вверх, а сержант, Блондин и Малыш следовали за ними между грядками огорода.
— Почему вы так задержались, господин сержант? -спросил Блондин.
— Я допросил его для начала, — сказал сержант. -И дал ему проститься с женой.
Когда они подошли к камышам, им навстречу вышли Тяжеловес и Черномазый. Ничего не сказав, они присоединились к остальным, и так, в молчании, арестованный и конвоиры прошли всю дорогу до Сайта-Мария де Ньевы. В хижинах, расплывавшихся в темноте, на их пути слышалось шушуканье, и люди, стоявшие между капиронами и у свай, провожали их взглядами. Но никто не подошел к ним и ничего не спросил. Когда они поравнялись с пристанью, у них за спиной послышался топот босых ног — это Лалита, господин сержант, сейчас она накинется на них. Но она, запыхавшись, прошла между жандармами и лишь на несколько секунд задержалась возле лоцмана Ньевеса — они забыли про еду, Адриан. Отдав ему узелок, она убежала, и через минуту шаги ее затихли. Только когда они уже подходили к участку, вдали, как крик филина, прозвучал скорбный стон.
— Что я тебе говорил, Черномазый? — сказал Тяжеловес. — Она еще ничего, ядреная бабенка. Лучше любой чунчи.
— У тебя одно на уме, — сказал Черномазый. — Ну и зануда ты, Тяжеловес.
— Если будет хорошая погода, завтра к вечеру, Фусия, — сказал Акилино. — Сперва я пойду один разузнать, как и что. Там есть одно местечко, где ты можешь подождать меня, спрятавшись в лодке.
— А если они не согласятся, старик? — сказал Фусия. — Что я буду делать, что со мной станется, Акилино?
— Не загадывай наперед, — сказал Акилино. — Если я найду того человека, которого я знаю, он нам поможет. И кроме того, с деньгами все можно уладить.
— Ты отдашь им все деньги? — сказал Фусия. — Не будь дураком, старик. Оставь себе кое-что, пригодится для торговли.
— Не хочу я твоих денег, — сказал Акилино. — Как обделаю это дело, вернусь в Икитос за товаром и поторгую малость, а когда все продам, приеду в Сан-Пабло навестить тебя.
— Почему ты со мной не разговариваешь? — сказала Лалита. — Я, что ли, съела консервы? Все тебе отдала. Не моя вина, что они кончились.
— Не хочется мне с тобой разговаривать, — сказал Фусия. — И есть не хочется. Перестань приставать и позови ачуалок.
— Хочешь, чтобы они нагрели воду? — сказала Лачита. — Они уже греют, я им велела. Съешь хоть кусочек рыбы, Фусия. Это бешенка, ее только что принес Хум.
— Почему ты не сделал, как я просил? — сказал Фусия. — Мне хотелось издали посмотреть на Икитос, хотя бы огни увидеть.
— Ты что, с ума сошел, друг? — сказал Акилино. — Захотел нарваться на патрульный катер? И кроме того, там меня все знают. Я хочу помочь тебе, но не попасть в тюрьму.
— А что собой представляет Сан-Пабло? — сказал Фусия. — Ты много раз там бывал, старик?
— Несколько раз, проездом, — сказал Акилино. — Дождей там бывает мало и болот нет. Но есть два Сан-Пабло, я был только в колонии — торговал. Ты будешь жить на другой стороне, километрах в двух оттуда.
— Там много христиан? — сказал Фусия. — Человек сто наберется, старик?
— Куда больше, — сказал Акилино. — В солнечные дни они разгуливают голыми по берегу. Наверное, им полезно солнце, а может, это они для того, чтобы разжалобить тех, кто проплывает мимо. Завидят лодку и начинают кричать, выпрашивать еду, сигареты. А если на них не обращаешь внимания, ругаются, швыряют камнями.
— Ты говоришь о них с отвращением, — сказал Фусия. — Я уверен, что ты оставишь меня в Сан-Пабло, и я тебя больше не увижу, старик.
— Я же тебе обещал приехать, — сказал Акилино. — Разве я хоть раз не сдержал слова?
— В первый раз не сдержишь, — сказал Фусия. — В первый и в последний, старик.
— Хочешь, я тебе помогу? — сказала Лалита. — Дай я сниму с тебя сапоги.
— Уйди отсюда, — сказал Фусия. — И не приходи, пока не позову.
Молча вошли ачуалки, неся две большие дымящиеся лохани. Они поставили их возле гамака, не глядя на Фусию, и вышли.
— Я же твоя жена, — сказала Лалита. — Не стыдись меня. Зачем мне уходить?
Фусия повернул голову и посмотрел на нее узкими как щелки, горящими злобой глазами — у, поганая лоретанка, шлюха проклятая. Лалита повернулась и вышла из хижины. Уже стемнело. Душная, насыщенная электричеством атмосфера предвещала грозу. В поселке уамбисов горели костры, освещая фигуры людей, суетливо сновавших между лупун. Слышались хриплые голоса, потрескивание хвороста, крики. Пантача, свесив ноги, сидел на перилах своего крыльца.
— Что это с ними? — сказала Лалита. — Почему столько костров? Что они так шумят?
— Вернулись те, что ходили на охоту, хозяйка, — сказал Пантача. — Разве вы не видели женщин? Они целый день готовили масато, праздновать будут. Они хотят, чтобы хозяин тоже пришел. Почему он такой сердитый, хозяйка?
— Потому что не приехал дон Акилино, — сказала Лалита. — Консервы кончились, и выпивка тоже кончается.
— Прошло уже два месяца, как старик уехал, — сказал Пантача. — Видно, на этот раз уж он не вернется.
— Тебе-то не все равно? — сказала Лалита. — Теперь у тебя есть женщина, и тебе на все наплевать.
Пантача хохотнул, а в двери хижины показалась шапра с диадемой на голове, с браслетами на руках и лодыжках, с узорами на скулах и грудях. Она улыбнулась Лалите и села рядом с ней на крылечке.
— Она научилась говорить по-испански лучше, чем я, — сказал Пантача. — Она вас очень любит, хозяйка. Сейчас она напугана оттого, что вернулись уамбисы, которые ходили на охоту. Все боится их, как я ее ни успокаиваю.
Шапра указала рукой на заросли кустарника, скрывавшие обрыв: лоцман Ньевес. Он подходил с соломенной шляпой в руке, без рубашки, в засученных до колен штанах.
— Куда ты запропастился, тебя весь день не было видно, — сказал Пантача. — Рыбу ловил?
— Да, я спустился на Сантьяго, — сказал Ньевес. — Но мне не повезло. Гроза надвигается, и рыба уплывает или уходит вглубь.
Уамбисы вернулись, — сказал Пантача. — Сегодня ночью будут праздновать.
— Наверное, Хум поэтому и смылся, — сказал Ньевес. — Я видел, как он выходил из озера на своем каноэ.
Теперь дня два-три не покажется, — сказал Пантача. — Этот язычник тоже никак не избавится от страха перед уамбисами.
— Он не из трусливых, только не хочет, чтоб ему отрезали голову, — сказал лоцман. — Он знает, что, когда они напиваются, у них просыпается злоба против него.
Ты тоже пойдешь веселиться с язычниками? — сказала Лалита.
— Я очень устал, — сказал Ньевес, — пойду спать.
— Это запрещено, но иногда они выходят, — сказал Акилино. — Когда хотят чего-нибудь потребовать. Делают себе каноэ, спускают их на воду и подплывают к колонии. Мол, высадимся, если не будет по-нашему.
— А кто живет в колонии, старик? — сказал Фусия. — Там есть полицейские?
— Нет, полицейских я не видел, — сказал Акилино. — Там живут семьи. Жены, дети. Они обзавелись маленькими фермами.
— И их же семьи так брезгуют ими? — сказал Фусия. — Несмотря на то что это их родные, Акилино?
— Бывают случаи, когда родство не играет роли, — сказал Акилино. — Наверное, не могут свыкнуться, боятся заразиться.
— Но тогда, значит, никто их не навещает, — сказал Фусия. — Значит, посещения запрещены.
— Нет, нет, наоборот, их многие навещают, — сказал Акилино. — Надо только сначала влезть на баржу, где тебе дают кусок мыла, чтобы ты помылся, и заставляют снять свою одежду и надеть халат.
— Зачем ты меня уверяешь, старик, что приедешь повидаться со мной? — сказал Фусия.
— С реки видны их дома, — сказал Акилино. — Хорошие дома, есть и кирпичные, как в Икитосе. Там тебе будет лучше, чем на острове, приятель. Заведешь себе друзей и будешь жить спокойно.
— Оставь меня, старик, в каком-нибудь укромном местечке на берегу, — сказал Фусия. — Время от времени будешь привозить мне еду. Я буду жить, как в норе, и никто меня не увидит. Не отвози меня в Сан-Пабло, Акилино.
— Да ведь ты еле ходишь, Фусия, — сказал Акилино. — Неужели ты не понимаешь, дружище.
— А как же ты дала себя лечить знахарю уамбисов, раз ты их так боишься? — сказала Лалита.
Шапра не ответила, только улыбнулась.
— Я привел его к ней, хоть она и не хотела, хозяйка, — сказал Пантача. — Он пел, плясал, плевал ей табачной жвачкой в лицо, а она глаз не раскрывала. Ее трясло не столько от лихорадки, сколько от страха. По-моему, она от испуга и вылечилась.
Загремел гром, пошел дождь, и Лалита укрылась под кровлей. Пантача продолжал сидеть на перилах, и ему брызгало на ноги. Через несколько минут дождь перестал, и над поляной поднялись густые испарения. В хижине лоцмана погас огонь, должно быть, уже заснул, хозяйка, а это была только присказка, настоящий ливень начнется как раз тогда, когда уамбисы разгуляются. Акилино, наверное, испугался грома — и Лалита вскочила с крылечка — пойти посмотреть, — пересекла поляну и вошла в хижину. Фусия держал ноги в лоханях, и кожа у него на ляжках была красноватая и пупырчатая, как эти глиняные посудины. Не сводя глаз с Лалиты, он схватился рукой за москитную сетку — почему он стыдится? — сорвал ее и прикрылся -что ж тут такого, если она увидит, — потом зарычал и согнулся в три погибели, стараясь достать сапог, — ведь для нее это неважно, Фусия, — наконец дотянулся и запустил им в нее. Сапог пролетел мимо Лалиты и ударился о койку, но ребенок не заплакал. Лалита опять вышла из хижины. Теперь шел частый дождь.
— А тех, кто умирает, старик, там же и хоронят? — сказал Фусия.
— Конечно, — сказал Акилино. — Не бросать же их в Амазонку, это было бы не по-христиански.
Так ты всегда и будешь скитаться по рекам, Акилино? — сказал Фусия. — Тебе не приходило в голову, что ты можешь умереть в лодке?
— Я хотел бы умереть в моем селении, — сказал Акилино. — Никого у меня нет в Мойобамбе, ни семьи, ни друзей. И все-таки мне бы хотелось, чтобы меня похоронили на тамошнем кладбище, сам не знаю почему.
— Мне бы тоже хотелось вернуться в Кампо Гранде, — сказал Фусия. — Посмотреть, что сталось с моими родными, с однокашниками. Должно быть, кто-нибудь еще помнит обо мне.
— Иногда я жалею, что у меня нет компаньона, — сказал Акилино. — Многие набивались работать со мной, предлагали выложить денежки на новую лодку. Всем соблазнительно жить, как я, — сегодня здесь, а завтра там.
— А почему ты не согласился? — сказал Фусия. — Теперь, когда ты состарился, тебе было бы и легче, и веселей, если бы у тебя был товарищ.
— Я знаю людей, — сказал Акилино. — Мы бы ладили с компаньоном, пока я учил бы его торговать и представлял бы клиентуре. А потом он подумал бы — барыши и так невелики, зачем их еще делить на двоих. И поскольку я стар, я бы и остался на бобах.
— Я жалею, что расстался с тобой, Акилино, — сказал Фусия. — Всю дорогу я думал об этом.
— Это дело было не для тебя, — сказал Акилино. — Ты высоко метил, что для тебя были гроши, которые можно заработать на этом.
— Сам видишь, какой вышел толк из того, что я высоко метил, — сказал Фусия. — Кончилось тем, что мне в тысячу раз хуже, чем тебе, который никуда не метил.
— Не помог тебе Бог, — сказал Акилино. — Все на свете от Бога.
— А почему же Он мне не помог, а другим помог? — сказал Фусия. — Почему Он мне не дал ходу, а, например, Реатеги помог?
— Спроси еще, когда ты умрешь, — сказал Акилино. — Почем я знаю, Фусия.
— Сходим к ним, хозяин, пока не полил дождь, — сказал Пантача.
— Ладно, сходим, чтобы эти собаки не обиделись, — сказал Фусия. — Но только на минутку. А Ньевес не пойдет?
— Он сегодня рыбачил на Сантьяго и, видно, умаялся, — сказал Пантача. — Он уже заснул, хозяин. У него давно погас огонь.
Они направились к поселку уамбисов, озаренному красными отсветами костров, а Лалита стала ждать, сидя возле свай хижины, с крыши которой еще капало после дождя. Немного погодя появился лоцман в брюках и рубашке: все готово. Но Лалита уже не хотела — завтра, сейчас начнется гроза.
— Не завтра, а сейчас же, — сказал Адриан Ньевес. — Самое время — хозяин и Пантача задержатся на празднике, а уамбисы уже пьяные. Хум ждет нас в протоке, он нас отвезет на Сантьяго.
— Я не могу оставить здесь Акилино, — сказала Лалита. — Я не хочу бросить своего сына.
— А кто говорит, что он здесь останется, — сказал Ньевес. — Я и сам хочу взять его с собой.
Он вошел в хижину, через минуту вышел с завернутым в одеяло ребенком на руках и, ничего не сказав Лалите, направился к черепашьему бочагу. Лалита последовала за ним. Сначала она хныкала, но потом, когда они уже спускались с обрыва, успокоилась и уцепилась за руку лоцмана. Ньевес подождал, пока она сядет в каноэ, передал ей ребенка, сел сам, и через минуту лодка уже скользила по темной глади озера. Сквозь сумрачную ограду лупун пробивались отсветы костров и слышались песни.
— Куда мы плывем? — сказала Лалита. — Ты ничего мне не говоришь, все делаешь сам. Я уже не хочу ехать с тобой, хочу вернуться.
— Молчи, — сказал лоцман. — Не разговаривай, пока мы не выйдем из озера.
Уже светает, — сказал Акилино, — а мы с тобой глаз не сомкнули, Фусия.
— Последнюю ночь мы вместе, — сказал Фусия. -И у меня просто сердце разрывается, Акилино.
— Мне тоже тяжело, — сказал Акилино. — Но мы не можем больше здесь оставаться, надо двигаться дальше. Ты не хочешь есть?
— Оставь меня где-нибудь на отмели, — сказал Фусия. — Ради нашей дружбы, Акилино. Все равно где, только не в Сан-Пабло. Я не хочу умереть там, старик.
— Не будь размазней, Фусия, — сказал Акилино. — А знаешь, я высчитал: прошло ровно тридцать дней, как мы отплыли с острова.
Что верно, то верно, действительное смешивается с желаемым, иначе разве настало бы это утро. Она узнает твой голос, твой запах? Заговори с ней, и ты увидишь, как на лице ее брезжит трепетная улыбка, подержи ее за руку несколько секунд, и ты ощутишь учащенное биение пульса. Смотри, как морщатся ее губы, как подрагивают веки. Она хочет понять, зачем ты так сжимаешь ее руку, зачем играешь ее волосами, зачем обнимаешь ее за талию, а когда говоришь, так приближаешь к ее лицу свое? Объясни ей: чтобы ты меня не путала с другими, чтобы ты меня узнавала, Тоньита. Дуновение, которое ты чувствуешь на своей щеке, — это мое дыхание, и звуки, которые ты слышишь, — это мои слова. Осторожно, будь начеку, смотри, чтобы не заметили люди, но пока никого нет, схвати ее за руку, отпусти же — ты испугалась, Тоньита? Почему ты задрожала? — попроси у нее прощения. И вот опять солнце золотит ее ресницы, а она, наверное, думает, гадает, строит предположения, и ты — не бойся меня, Тоньита, я не сделаю тебе ничего худого, а она старается осмыслить, постигнуть, почему, как, а тут посторонние — Хасинто вытирает столики, Чапиро говорит о хлопке, о петушином бое, о чолах, с которыми он спит, женщины предлагают взбитые сливки, а она все ломает себе голову, все докапывается, почему, как, беспомощная в немой мгле. И ты — это невозможно, я сошел с ума, я ее мучаю. Охваченный стыдом, вскочи на коня, и вот снова пески, зал, башня. Задерни занавески, и пусть сюда поднимется Бабочка, и пусть она разденется, не раскрывая рта, — подойди сюда, не двигайся, — целуй ее, она твоя крошка, ты ее любишь, у нее руки, как цветки на длинных стеблях, а она — как красиво вы говорите, хозяин, я вправду так нравлюсь вам? Пусть одевается и возвращается в зал, зачем ты заговорила, Бабочка, а она — вы влюблены в какую-то женщину и хотите, чтобы я заменила ее, а ты — убирайся, и больше ни одна девка не поднимется в башню.