Лосев Владимир. Месть Демона

   Бусидо определяет это именно так.
 
   Мне на мгновение даже стало за него немного стыдно.
   Если ты убиваешь, грабишь и издеваешься над людьми, то должен быть готов к тому, чтобы получишь все обратно от своих жертв. Ожидай с мужеством наихудшего…
   Таков закон вселенной, если ты начал творить зло, будь готов получить его обратно…
   Когда я его догнал, пришлось немного подправить траекторию этого нелепого тела.
   Костя упал, разбив головой крыло машины. Вмятина образовалась приличная. Будет кому-то наутро неприятный сюрприз: ставил машину в прекрасном состоянии, а обнаружит ее в крови, помятую, да еще и забрать не дадут, эксперты начнут рассматривать. Так и на работу можно опоздать…
   Я склонился над Костей и развернул его лицом к себе. Он побледнел, предчувствуя свой конец, по лбу покатились крупные капли пота. Должно быть, готовился к смерти, и никак не мог ее принять. А настоящий воин должен быть готов к ней всегда.
   В этом и разница между воинами и бандитами.
   — Ты! — прошептал он окровавленными губами. — Так это все-таки ты! Филя не ошибся…
   Я сломал ему кадык. Хотел сначала вырвать, что было бы более эффектно, но потом передумал. Такой способ убийства, как визитная карточка, я не тщеславен, к тому же мне не хотелось, чтобы те, кому не надо, знали, кто их будет убивать…
   Спокойное стадо лучше перепуганного. Волки подкрадываются бесшумно, зачем будить сторожей? Чтобы насладиться их криками и стрельбой?

 
Я всегда и везде одинок.
Никто не увидит меня.
Не заметят даже горящие в небе звезды.
Скользнувшую внизу тень,
Растворившуюся в темноте…
 
 
Лишь всхрап того, кто понял, что не одинок.
А смерть стоит, серея шерстью,
И дышит в спину…
 

   Я торжествующе рассмеялся, поднял голову к небу, чтобы издать торжествующий клич и… закашлялся.
 
   Возвращение было не из лучших. Теплый, пахнущий дезинфекцией, немытыми телами, плохой недоброкачественной пищей, воздух едва пролезал в сдавленное саднящее горло.
   Душил кашель, а сердце рвалось вместе с хрипом из помятого горла наружу.
   Нет, это явно не чистилище, до туннеля я, похоже, не дотянул, и все еще на земле. Не может же и наверху быть так же плохо? Или все-таки может?
   Я приоткрыл глаза: все та же зарешеченная лампочка над дверью, те же нары под телом, дикая боль внутри и оглушающий суетливый стук сердца.
   Давила чужая рука на грудь, которая весила не меньше тонны, я с трудом сбросил ее и откатился в сторону, упершись в стену, по-прежнему ощущая тело уголовника лежащего поперек нар.
   В камере слишком мало места, поэтому ее и сделали одиночкой. Только зачем было помещать в нее двоих? Неужели только для моего убийства? И что тогда не получилось?
   Ноги верзилы дрожали мелкой дрожью, да и сам он всхрапывал так, словно ему сдавливали горло, а не мне
   И еще почему-то он остро пах потом, страхом и мочой. Я брезгливо перевел взгляд вниз на его спортивные штаны, и заметил, как на них расплывается мокрое пятно. С ним явно что-то не так, но мне сейчас было совсем не до него — сам едва дышал.
   Я прижался воспаленным лбом к холодной бледной штукатурке стены. Одновременно хотелось многого: пить — хоть понятно, что передавленная болезненная трахея не пропустит в себя даже маленького глотка воды.
   Вдохнуть полной грудью — тут тоже не все получалось, хоть я и старался изо всех сил. Грудь у меня так и ходила, только надышаться я не мог — то ли воздух был какой-то не такой, то ли легкие перестали усваивать кислород.
   Еще очень хотелось вытереть пот, который заливал глаза. Но и это не удавалось, как только его стирал, он выступал снова и снова. Ломило в висках, бешено стучало сердце, и от его стука в ушах стоял такой гул, словно я находился в туннеле, по которому беспрерывно шли поезда.
   А еще хотелось посмотреть, что с верзилой и понять, почему он меня все еще не убил. Это во мне говорил инстинкт самосохранения, он требовал, чтобы я сначала разобрался с угрозой, а только потом приводил себя в нормальное состояние.
   Я кое-как отдышался, вытер пот со лба, протер глаза и посмотрел на верзилу более внимательно.
   Мне не понравилось, как он лежит. Живые так лежать не могут, да и рот открыт так, что видны коронки из желтого металла на коренных зубах, которые вставляют только в зонах. Какой-то сплав алюминия, по-моему, Рондолевые…
   Теперь я смог рассмотреть и татуировки, нанесенные по всему телу. Церквушка с пятью куполами, колючий вьюн с сердечками, в каждое из которых вписано женское имя. Перстни на пальцах и имя — «Толя».
   А потом мне удалось прочитать в неровном и в то же время слепящем свете надпись на закрытых веках.
   «Не тревожь, они устали».
   Из всего увиденного я понял, что верзила мертв. Нет, не так — это не правильно, он все еще умирал. Его еще можно было спасти, если поблизости окажется врач. Трахея под небритой бледной кожей была сломана, вогнана сильным ударом внутрь, и теперь перекрывала горло так, что верзила не мог дышать.
   Кто-то его убил…
   Я не мог это сделать, мне не хватило бы силы, да и размаха для такого удара. Если только не ударил локтем. Но как я мог это сделать, если на моем горле находились его руки, а я под ним?
   К тому же, я не собирался с ним драться, а просто умирал, не оказывая никакого сопротивления. Мне даже сны снились — видения от недостатка кислорода.
 
   …Голова живет и после того, как тебя уже больше нет. Воину могут отрубить голову, но это еще не означает, что настал его ко-нец. Если воинственный дух его силен, он может проявить себя и после того, как потеряет голову.
   Храбрость воина памят-на достаточно долго, чтобы нанести ущерб и даже после того, как его обезглавили…
   Так написано в кодексе самураев.
 
   Если древние воины были способны убивать уже мертвыми, то почему мы не можем быть на это способны? За многие века люди не настолько сильно изменились. Но мог ли я совершить такое?
   Меня душил кашель, я кашлял, задыхался, при этом лихорадочно пытался что-то сообразить.
   …Посадили в камеру, а потом в нее подсадили того, кто должен был меня убить.
   Было все плохо, а стало еще хуже. Теперь ко всем обвинениям в мой адрес, добавится еще одно убийство, и на этот раз даже не надо искать доказательств. Вот оно тело, а рядом я, в камере никого…
   Мог ли уголовник убить себя сам, бросившись гортанью на угол нар? Нет, в такое никто не поверит. Что придумать?
   Уголовник лежал, занимая почти все нары. Он был прав с самого начала, для двоих в этой камере слишком мало места.
   Один должен обязательно занять место у параши, верзила там сейчас и лежал, суча ногами по фарфору. Но он еще не мертв, его можно спасти. Тогда на мне не будет вины в этой смерти…
   Вот та мысль, что я ждал!
   И застучал в дверь ногами:
   — Помогите, позовите врача. Человеку плохо!
   Я услышал чьи-то неспешные шаги, в полотне двери открылось небольшое окошко. Милиционер внимательно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на дергающегося в агонии верзилу.
   — Чего орешь?
   — Этот человек умирает — произнес я каким-то извиняющимся тоном. — Если вы сейчас не вызовете ему врача, то он умрет через пару минут.
   Как умрет? — не поверил мне милиционер. — Что с ним случилось?
   — У него трахея перебита, ее разрезать надо, — я чуть было не рассмеялся прямо в это ничего не понимающее лицо. — Такая операция называется трахеотомия. Если ее не сделать через пару минут, мозг умрет. Он дышать не может и задыхается. Спасать надо. Может быть, нож дадите? Я бы попробовал что-то сделать…
   — А что у него случилось с этой, как ты ее назвал, трахеей?
   — Она сломана, наверно во сне обо что-то ударился. Врача позовете или нож дайте…
   — Как он мог удариться? — милиционер нахмурился. — Сколько служу, такое в первый раз вижу.
   — Все когда-нибудь происходит в первый раз…
   — Он же здоровый был. Да и погоняло у него соответствующее положению — «Мамонт».
   А нож я тебе не дам, не положено. Кстати, почему ты сам до сих пор живой?
   В этом невинном вопросе скрывался ответ на то, как уголовник оказался со мной в одной камере. Но как я остался живым, это и сам не знал, поэтому только растерянно развел руками:
   — Простите, так получилось. Если врача не хотите звать, позовите кого-нибудь, кто поможет мне вытащить труп из камеры. Для меня он слишком тяжел.
   — И где я тебе врача сейчас возьму? — пробурчал милиционер, все еще не совсем понимая, что происходит. — Нужно «скорую» вызывать, пока они приедут, минут пятнадцать пройдет. Сиди тихо, чтобы я тебя больше не слышал, иначе дубинкой пройдусь по почкам…
   Окошко захлопнулось с железным лязгом. Милиционер исчез. Я услышал быстрые шаги, потом голос по телефону:
   — …
   — …
   — Горло перебито. Говорят, еще можно спасти, если сделать операцию.
   — …
   — Вот и я говорю, где мы возьмем врача, «скорая» пока приедет, пока отвезет в больницу…
   — …
   — Да нет, не того труп… другого, кого вы сказали подсадить… «мамонта».
   — …
   — Кто перебил? Этот наверно и перебил, откуда я знаю?
   — …
   — Наблюдал, как положено. Тихо было, пока этот в дверь не забарабанил…
   — …
   — Есть, в рапорте ни слова!
   — …
   — А с этим что?
   — …
   — Понял! А врача вызывать?
   — …
   — Так точно, сообщить дежурному, чтобы у него голова болела…
 
   Я тихо рассмеялся. Ситуация мне не нравилась, но ее развитие было забавным. Все становилось хуже с каждым мгновением. Моя смерть становилась неминуемой.

 
Когда ты веришь,
Что дорога верна
И долог путь.
Оглянись…
Возможно, ты не заметил смерти, бредущей вслед?
 

   Было любопытно, что произойдет дальше? Тот, кто хотел меня убить, опять все запутал. Теперь верзила превратился в труп, на его спасение не было надежды.
   Я не знал, сколько времени он пролежал с перебитой трахеей, пока я плыл в предсмертном сне. Врачи говорят, что если оживляют позже семи минут после клинической смерти, то человек превращается в растение, потому что слишком много погибает мозговых клеток от кислородного голодания.
   Поэтому вряд ли кто-то станет оживлять верзилу. Что ж вот и родилась эпитафия: тебя могли спасти, но решили, что мертвый ты больше нравишься…
   Ну что ж, уголовник хотел меня убить, но был убит сам, в общем, все справедливо…
   Только в камере нет никого кроме меня. Получается, что убил я, а это печально…
   И даже не знаю, как убил, это еще хуже, чем отсутствие алиби…
   Я понемногу приходил в себя, голова еще кружилась, но уже не так, как раньше. Дыхание тоже пришло в норму, хоть и продолжал задыхаться от вони в камере. Хотелось вдохнуть хотя бы один глоток прозрачного, свежего, пахнущего травой и листвой воздуха.
   Сейчас он именно такой там за стеной на недосягаемой для меня улице. Ночь, звезды, шелест листвы, раздуваемой легким ветерком, раскачивающим фонари. И воздух, настоянный на запахах города и парка, который можно пить, настолько он густ и приятен. От этих приятных мыслей меня отвлекли тяжелые шаги.
   Милиционер вызвал дежурного. И в подвал спустилось человек пять милиционеров, вооруженных автоматами, меня вывели из камеры, поставили на колени на бетонный пол, ударив несколько раз резиновой дубинкой по спине, как было сказано: во вразумление и во избежание, а заодно и в искупление…
   Зря они это сделали, желание возможно и похвальное, только они не учли мое физическое состояние, а о нем можно было легко догадаться, просто посмотрев на меня. Но равнодушие — это именно то, что приобретается быстрее всего в органах власти.
   После того как дубинка обожгла мои плечи, добавив новой боли к едва выдерживаемой старой, моя голова закружилась, перед глазами потемнело, и я впал в каталепсию.
   Правда, в обморок не упал, кое-как держался, но и это удавалось с огромным трудом. Стены раскачивались, фигуры милиционеров в этом мерзко ярком желтом цвете снизу с бетонного пола казались огромными, а голоса гулкими, отдающимися эхом. Верзилу вытащили из камеры, точнее выбросили на пол, для чего потребовали все вновь прибывшие, веса в нем все-таки было немало.
   Сержант, повинуясь жесту дежурного, попытался сделать уголовнику искусственное дыхание, даже не удосужившись понять, почему тот не дышит. Но после первой же попытки поцеловать уголовника через грязный платок, брезгливо скривив губы, развел руками:
   Этот не оживет, чистой воды покойник…
   — Чистой воды бывают утопленники, — поправил его дежурный со звездочками майора на погонах. — А этот просто не жилец. А я его хорошо знал, сажал когда-то…
   Все дружно закурили в память о покойном.
   Минут через пять сопровождаемая еще одним милиционером в подвал спустилась женщина-врач усталая и раздраженная. Она даже не взглянула на меня. Словно люди, поставленные на колени, было для нее обычным зрелищем. Белый халат, чемоданчик с крестом, волосы, схваченные резинкой — «Скорая помощь»…
   — Ну, и что тут опять у вас? — спросила она дежурного, пробуя найти пульс у верзилы. — Не слишком ли часто вы нас вызываете в последнее время? Опять избили до полусмерти?
   Вызываем, когда надо. Можно подумать, что нам самим нравится с вами встречаться…
   — Нравится, не нравится, а этот не дышит.
   — Мы тоже решили, что он — покойник, — ответил дежурный. — Если вы его, конечно, не оживите…
   — А кому это надо? — женщина открыла свой чемоданчик. — Мы оживляем не всех, но если очень требуется, могу попробовать…
   — Об этом никто плакать не будет…
   — Тогда не оживет, мертв уже минут как пятнадцать, — врач, задумчиво хмыкнув, достала бланк, чиркнула на нем несколько слов и подала дежурному. Предварительно спросив фамилию, имя, отчество пострадавшего.
   Дежурный прочитал вслух, выразительно при этом хмурясь:
   — Смерть Антонкина Г.П. произошла до приезда скорой помощи. Предположительная причина смерти — перелом трахеи.
   — И это все? — майор внимательно осмотрел бланк со всех сторон, словно надеясь увидеть что-то еще и с другой стороны. — Больше ничего не напишете?
   — Да, все, — женщина собрала свой ящичек. — Звоните на станцию, пусть присылают труповозку, мы работаем только с живыми…
   — Нет, так не пойдет, — дежурный недовольно покачал головой. — Все это конечно хорошо и труповозку мы вызовем, только вот справку придется переделать…
   — Что не так? — удивилась женщина-врач. — Чем вам не нравится эта?
   — Причину смерти нужно изменить, — майор подал бланк обратно врачу. — Лучше всего, если бы гражданин Антонкин умер отчего-нибудь более естественной не наводящей мысли о преступлении причины. Вы же все равно пишете предположительный диагноз, а не окончательный…
   — Давно известно, что правильный диагноз ставит только патологоанатом, усмехнулась женщина-врач. — Но в этом случае я думаю, он со мной согласится. Видите, трахея вдавлена, она перекрыла дыхательное горло…
   — Не надо мне ничего смотреть, я в этом не разбираюсь, — насупился майор. — Только раз вы не уверены до конца, то может быть, напишите, Антонкин умер оттого, что у него сердце не выдержало? Бывает же, чаю много выпил, или чего покрепче…
   — Бывает разное, могло и сердце не выдержать, когда у тебя сломана трахея, и дышать нечем, — согласилась с ним врач. — Но только, когда патологоанатом укажет истинную причину, у меня могут быть неприятности. Может встать вопрос о моей квалификации…
   — Об этом не беспокойтесь, у нас с патологоанатомом старая дружба, — улыбнулся майор. — Не первый год с ним знакомы. Он подтвердит, что смерть произошла от сердечной недостаточности.
   Женщина-врач, задумалась, потом достала еще один бланк, смяв и выбросив испорченный в угол, заполнила и подала новое заключение дежурному. Тот, прочитав, довольно ухмыльнулся:
   — Ну вот, совсем другое дело, гражданин
   Антонкин умер предположительно от сердечной недостаточности. Это нам вполне подходит. Получается, что никто в его смерти не виноват, потому как здоровье у него было слабое. Огромное спасибо. Майор перевел взгляд на одного из милиционеров:
   — Сержант, проводите врача до машины. — Слушаюсь!
   Женщина ушла, а с ней еще два милиционера, и дежурный вновь хмуро просмотрел на меня. Его улыбка улетучилась неизвестно куда.
   — А ты кто такой? С чего ты вдруг решил, что можешь устраивать мне проблемы? Хочешь, чтобы я тебя поучил общему пониманию жизни?
   — Неприятностей не ищу, — ответил я слабым голосом, облизывая сухие губы, перед глазами всё кружилось, и лицо дежурного расплывалось в странной дымке. — Сидел в одиночке…
   — В одиночке? — майор перевел взгляд на милиционера. Это был плохой взгляд, можно даже сказать, свирепый. — Не понял. Если он находился в одиночке то, как в его камере оказался Мамонт?
   — Макаров Максим Андреевич заключен под стражу по указанию прокурора, дело ведет
   Семенов, — объяснил милиционер, отводя глаза в сторону. — Оперативники попросили поместить подозреваемого в одиночную камеру…
   Еще раз повтори фамилия подозреваемого?
   Милиционер снова назвал мою фамилию. Почему-то после повтора даже мне моя фамилия стала казаться мерзкой.
   Дежурный задумался, потом отвернулся:
   — Понятно, и кто он такой, и что здесь делает. Вопрос в том, что одиночка для тех, кто должен быть один, тем более что Семенов об этом просил лично. Так вот ответь мне, почему гражданин Антонкин оказался вместе с этим в одной камере? Что под суд захотел? За такое знаешь, что бывает?!
   Милиционер подошел к дежурному и прошептал что-то тому на ухо. Глаза у того помрачнели.
   — Тогда понятно, — он снова перевел взгляд на меня. — Так за что господин Макаров решил убить гражданина Антонкина? Что вы с ним не поделили?
   Я поднял голову и показал на шею, почему-то не сомневаясь, что на ней остались багровые следы от толстых пальцев уголовника.
   — Понятно, — дежурный покивал головой. —
   Надо было звать на помощь, а не убивать. У нас тут есть, кому за порядком глядеть, — он говорил, а глаза были хмурыми и равнодушными.
   Майор уже все понял, и теперь мучительно соображал, что ему необходимо сделать, чтобы не попасть под каток своей же собственной правоохранительной машины.
   — Когда тебя держат за горло, кричать не получается, — прохрипел я. Говорить было тяжело и больно. — А он меня крепко приложил, вырваться не мог.
   — Понятно, Мамонт, он и есть Мамонт, его и ломом не остановишь, — майор мрачно посмотрел в пол. — Надеюсь, ты понимаешь, чем это тебе грозит? Если не удастся договориться с патологоанатомом, то пойдешь под суд за убийство. Только не знаю, удастся ли тебе доказать, что это была самооборона. Пока то да се, следы с шеи сойдут, потом доказывай, что он тебя душил…
   — Надо сделать сейчас же медицинскую экспертизу, — прохрипел я. — Тогда докажу…
   — И это не факт, что докажешь, может, это Мамонт от тебя защищался, а не ты от него…
 
   — Что же делать?
   — Молчать в тряпочку обо всем, что здесь было! — Дежурный свирепо и выразительно посмотрел на меня. — Мне осталось месяц до пенсии, не хотелось бы его провести на меньшей должности, занимаясь разбирательством в прокуратуре по поводу убийства. Поэтому я постараюсь это дело замять, если ты будешь молчать.
   — Я не настолько глуп, чтобы на себя еще одно убийство вешать…
   — Тоже правильно, — одобрительно покивал дежурный и закурил сигарету. — Так всем и отвечай, Антонкина никогда не видел, сидел в одиночке…
   — Я все понял, ничего не видел и не знаю.
   — Молодец! — Майор повернулся к милиционеру. — Ты тоже запомни, Антонкин находился во второй. Заметил, что ему плохо, только во время обхода. Понял?
   — Так точно! — вытянулся милиционер. —
   Антонкин сидел во второй камере, во время обхода обнаружил, что ему стало плохо, и тогда вызвал вас…
   — Правильно, так все и было. Я это отмечу в своем рапорте, а ты мне сейчас напишешь свой, — майор направился к лестнице. — Этого снова в одиночку, только больше никого к нему не сажай, иначе под суд пойдешь. Кто бы тебе команду не дал, ты меня понял?
   — Понял, — милиционер вздохнул. — Я бы и этого не подсадил, если бы не позвонили, но больше никого без вашей команды, товарищ майор, не посажу. А с Мамонтом что делать? — В морг сейчас позвоню, чтобы они прислали машину. Поможешь грузить…
   Меня вернули обратно в камеру. В подвале воздух был свежее, чем в камере, а здесь одна вонь. Но что тут сделаешь? В этой жизни каждый получает то, что заслуживает. Мне предназначено это…
   Зачем обманывать себя? Определенно мертвым я себя чувствовал значительно лучше.

 
Нет, жизнь не так плоха.
Как кажется.
Хотя бы тем, что иногда
Не хочется и жить.
 

   Я вздохнул и снова лег на нары, на них еще остался запах мертвого верзилы, жуткая и вонючая смесь мочи, перегара и табака. Мне снова стало плохо, к горлу подступила дурнота. Я сполз на пол и наклонился над унитазом, меня стошнило, потом еще раз. После этого с трудом вскарабкавшись обратно, прижался лбом к холодной стене и начал равномерно дышать. Надеясь либо заснуть, или потерять сознание, или, если повезет, то погрузиться в транс, в нем хорошо думается.
   А мне нужно было во многом разобраться, чтобы не чувствовать себя слепым котенком, которого собираются утопить, ощущения такие же — страшно, ничего не видно. Куда двигаться не знаешь, а каждое твое шевеление лишь приближает к смерти.
   Я знал, что меня еще раз постараются убить, это вопрос времени. Нового убийцу уже ищут…

 
По темным улицам подобно призраку
Идет бесшумно, сжимая нож.
Глаза не светятся,
нахмурен лоб.
 

   Хорошо еще, если убийство уголовника не будет висеть на мне, по крайней мере, официально. Надеюсь, что у дежурного хватит ума, все замять, и окончательной причиной смерти будет все-таки указана сердечная недостаточность.
   Правда, те, кто послал «мамонта», уже вероятно знают, что с ним случилось. Милиционер звонил же какому-то высокому милицейскому чину — подполковнику. Жаль, фамилию не назвал…
   И мне эту смерть вероятнее всего не простят. Да и с чего прощать, кто я такой?
   Всего лишь пыль под их ногами, которая даже умереть не желает так, как они хотят…
   Нет, меня убьют в любом случае, даже если я невиновен ни в чем. Так сложились обстоятельства. Иногда такое бывает.
   Я не убивал Филю, уверен в этом на девяносто восемь процентов. Просто не мог, был трезв и контролировал себя. И по времени не получалось. Два процента скидываю на непредсказуемость жизни.
   Я уезжал к сестре, зачем мне нужно было его убивать? Хотел исчезнуть из города, чтобы забыть все, что здесь со мной происходило. Сделать передышку для души…
   Шарафутдинова мог убить, тут согласен, теоретически такая возможность существовала. Его убили ножом, и очень большая вероятность того, что моим.
   Ножны были в крови, да и лезвие. А как на них взялась кровь, я не знал, потому что не помнил того, что происходило со мной в это время.
   Если окажется, что кровь на ноже совпадает с кровью Шарика, то меня ничего не спасет. Даже если и не убивал.
   Я вздохнул и перевернулся на спину. Эта ночь никогда не кончится, и наверно, это хорошо потому, что проведу ее в спокойных размышлениях. Я прислушался к себе. Определенно мне стало лучше, даже к запахам привык, да и в горле не так саднит.
   Забавно, если ты не помнишь, как убивал. Вопрос в том, а нужно ли испытывать после этого искреннее раскаяние?
   Если не помнишь, что с тобой происходило, тогда в чем раскаиваться? Интересно, а не это ли чувствуют душевно больные, когда их обвиняют? Виноваты ли они? А я?
   Я даже помотал головой от огорчения — не те это мысли. Есть более нужные и полезные мне сейчас.
   Например, я убил уголовника, которого сунули ко мне в камеру по просьбе кого-то из высших милицейских чинов.
   Его цель была допросить меня, а потом убить, но, похоже, Антонкин перепутал порядок своих действий. Хоть, возможно именно так и было задумано. Мамонта убил я, хоть тоже не помню, как это случилось. Теперь на мне клеймо убийцы…
   Я тихо рассмеялся.
   Сегодня убивают легко без каких-либо моральных угрызений. Времена изменились, одна за другой войны в Чечне, а там ребят положили столько, что вся страна вздрогнула. И убивать их там научили по-настоящему, без жалости и сочувствия.
   Да и сегодняшние бандиты уже не одно кладбище забили под завязку, стремясь к деньгам. Клеймо убийцы носят столь многие, что на него никто и не обращает внимания. Даже иногда кажется, что оно само по себе стало более почетным, чем любой орден.
   То ли это происходит в нашей стране, то ли повсеместно, но куда-то исчезло ощущение ценности человеческой жизни.
   Впрочем, в старые добрые времена это уже было, только кончилось все плохо — большой войной. Неужели мы снова идем к ней? Другого-то регулятора численности у нас нет, а мы уже подкатываем к семи миллиардам…
   А до Пера мне не добраться, если он сам меня не найдет, слишком у него мощная охрана, они сначала стреляют, а потом только интересуются, кто это был. Да и осторожен он. Еще больше, чем Филя. Правда, того это не спасло…
   И никто мне не поверит, чтобы я ни сказал. Меня будут искать и убьют. Выход?
   Самое логичное решение — искать защиту. Но у кого? Болту в городе могли противостоять немногие, к сожалению, никого из них я лично не знал.
   Другой способ спасти свою шкуру — уехать. И срочно, немедленно! Но меня держат в камере…
   Значит, что-то нужно придумать, чтобы меня выпустили.