Лосев Владимир. Месть Демона

   Когда-то я работал на этом мясокомбинате слесарем, давно это было, еще в школе. Моему отцу внезапно взбрела в голову мысль, что мне необходима трудовая терапия, чтобы я не вырос бездельником. На крупные заводы меня не брали из-за того, что по возрасту был слишком мал, а здесь взяли с удовольствием.
   И я честно пропахал все три летних месяца. Это была хорошая школа, которую, как и армию, лучше всего было бы проходить заочно, но выбора у меня не было, и я об этом не жалею, потому что познакомился со всем циклом приготовления колбас от забоя скота до копчения и упаковки в ящики.
   Года два-три потом я не мог смотреть на мясопродукты без внутреннего отвращения, но и это временем прошло во времена студенческой жизни. Голод не тетка, а есть хотелось постоянно — даже колбаса становится пищей богов после вынужденного поста…
   Благодаря проведенным здесь трем месяцам в те веселые и счастливые времена, когда жизнь казалась бесконечной и легкой, сейчас я свободно ориентировался на комбинате, потому что как слесарь бывал во всех цехах, усваивая для себя новый закон вселенной — со временем ломается все!
   Подождав немного, пока мои глаза приспособятся к темноте, я зашагал вперед. Котельная должна быть не очень далеко, насколько мне помнилось, уголь выгружали на бетонную площадку на ее заднем дворе.
   Я прошел еще немного и уткнулся в кирпичную стену, это подтвердило, что иду в правильном направлении. Дверь внутрь в гудящий жар должна быть за углом.
   Я не ошибся, свернув за угол, в десяти метрах от себя увидел тусклую лампочку, освещающую железную дверь котельной. Она была, конечно же, закрыта, но на стене виднелась кнопка звонка.
   Я вдавил ее и прислушался. Гудели насосы, капала вода, звякало железо, звонок был почти не слышен среди этих шумов. Он звучал так далеко, словно на другой стороне земного шара. Потом сквозь бурлящую водой тишину послышались легкие приближающиеся шаги.
   Я до сих пор не задумывался о том, что стану делать, если окажется, что пришел не в смену Букашкина. Так что слушал шаги с некоторым напряжением, пытаясь понять — он идет или нет.
   Я надеялся на свою удачу и верил в интуицию, которая говорила, что все будет хорошо. Но в какой-то момент все-таки усомнился в себе и начал спешно придумывать невероятные фантастические истории, которые бы объяснили незнакомому мне кочегару, как мог оказаться на территории завода в одиннадцать часов вечера, мокрый и невероятно грязный от угольной пыли прохожий.
   Оказалось, впрочем, что фантазировал я напрасно, интуиция меня не подвела, дверь мне открыл Роман, и почему-то совсем не удивившись, махнул рукой, приглашая войти. Я вошел, оставляя на бетонном полу грязные мокрые следы.
   Он довел меня до небольшой бытовки и показал рукой на узкую деревянную дверь:
   — Раздевайся, душ вон там. Ты весь в угольной пыли, на тебя смотреть страшно. Я сейчас займусь котлами, их пора чистить, а потом принесу что-нибудь поесть и переодеться. Не беспокойся, сюда никто не зайдет. А если и придут, я успею тебя куда-нибудь спрятать…
   Он говорил громко, перекрывая шум насосов, гудящего в котлах пламени, капанье воды и еще чего-то, то есть нормальный производственный шум. Не знаю то ли от звуков его голоса, то от тепла, идущего со всех сторон, но я вдруг почувствовал, как из меня уходит внутреннее напряжение, которое находилось все это время во мне.
   В котельной было безопасно, я это каким-то невероятным образом чувствовал и сам. Может, поэтому вдруг ощутил, что вернулся домой, не в ту квартиру, в которой я живу, а в тот иллюзорный дом, который мне часто снился — где безопасно, спокойно, и почему-то всегда хочется плакать…
   Роман работал один, хотя обычно в смене должно было быть двое. В этом мне тоже повезло.
   Я, не раздеваясь, пошел к указанной двери, открыл ее и оказался в большой комнате, превращенной в душ.
   Из серой бетонной стены торчало две трубы с разбрызгивателями на конце, на пол были брошены деревянные решетки. Я вспомнил такой же душ, когда работал на комбинате, только он находился в слесарной мастерской. Похоже, над ними работал один и тот же дизайнер.
   Я подошел к стене и включил воду.
   Напор был хорошим, кипятка тоже хватало с излишком: тот, кто никогда не мылся в котельной, даже не представляет, насколько вода может быть горячей и мягкой.
   Уже через пару минут я расслабился, сел на пол на деревянную решетку и, по-моему, даже задремал, потому что очень удивился, услышав голос Романа за спиной:
   — Вот мыло и стиральный порошок, одежду замочи вон в том тазике. Ты плачешь?
   Столько недоверия и изумления было в этом простом вопросе, что я тоже этому удивился и провел рукой по глазам.
   Да, похоже, и на самом деле плакал и не замечал этого. Вероятно, по настоящему почувствовал себя дома. А может это все-таки брызги?
   Я сбросил одежду, замочил там, где мне было сказано, потом снова встал под горячую воду, включив на полный напор, такого давления тоже не бывает в квартирах. Мелкие колючие струйки заколотили по моему лицу и спине, стараясь пробиться внутрь.
   Я только подставлял бока и ребра, чувствуя, как под этим замечательным массажем уходят раздражение и злость. Не знаю, но под горячим душем я всегда забываю обо всем, это тоже своего рода транс, время в нем проходит незаметно.
   Не знаю, но в какой-то момент я вдруг почувствовал, что и вода стала не такой приятной, а от мелких струек в теле стали появляться боли.
   Только тогда закрыл воду и вышел из душа.
   Роман за это время вычистил и вымыл мои кроссовки, поставив их сушиться возле котла. Мне подал старую рваную футболку, вероятно, свою, м такого же потрепанного вида спортивные штаны. Эта одежда выглядела неказисто, но она была чистой и сухой.
   Потом он отвел меня в бытовку, поставил передо мной жестяную кружку с горячим, сладким чаем, и положил на стол две палки только что закопченной колбасы.
   — Я тушу котлы, через час смена закончится, люди уйдут. Летом мы не часто по ночам работаем, спрос в это время на нашу продукцию падает. Ты можешь отдохнуть до утра, но в шесть тебе придется уйти, если конечно, не собираешься остаться здесь еще на пару дней. Позже уже охрана сможет заметить, да и на территории появятся первые рабочие, лишние глаза нам ни к чему…
   Кстати, как ты проник на завод? Тебя кто-то видел?
   Я отрицательно покачал головой. — Никто не заметил. Я спрятался в вагоне с углем.
   — Это я мог бы и сам догадаться… по одежде.
   Я взял нож, нарезал толстыми ломтями колбасу и стал не спеша, есть. Хлеба на столе лежал маленький кусочек, видимо последний, я его не трогал.
   — Мне рассказали, что тебя милиция арестовала, — произнес Роман, поднимая голову, глаза у него были светлые, почти желтые. Они казались наивными и добрыми. — Я уже решил, что все, конец нашим планам. Думал, придется заканчивать одному…
   А мне их всех не убить, они сильные, подозрительные, теперь после смертей стали осторожными, да и охраны у них хватает.
   Я оторопел от его слов. Потом медленно прочитал про себя, как спасительную мантру, фразу из кодекса самураев:
 
   … Твоя воля выполнит свой долг и превратится в стальной щит. Если ты можешь проследить свой путь прямо, с открытыми глазами, с умом, свободным от путаных мыслей, то избежишь ошибки. Если же не сможешь, то тебя ждет смерть…

Глава восьмая
Кое-что о себе

   Грызет грудную клетку ужасный зверь.
   Однажды он прорежет плоть и вырвется наружу,
   Тогда явится мессия с кровавыми клыками.
   Несущий людям свет… потусторонний.

   И смерти тихий шепот
   Услышат в тишине
   Все, кто хотели жить …

 
   Я недоуменно поднял брови, но промолчал. Роман отвернулся от меня и заговорил глухим голосом, руки его нервно сжимались в кулаки и снова разжимались.
   Вольно или невольно я на них посмотрел. Дядя Игорь был прав, это были руки тренированного бойца. Ребро ладони было желтым и жестким. Такими руками убивают, проламывают доски и ломают кирпичи. Букашкин явно занимался каратэ, никакому другому виду спорта такие ороговевшие мозоли, набитые часами тренировок, просто не нужны. Я посмотрел в открытую дверь бытовки и увидел возле котлов у стены мешок с песком, висящий на цепях, закрепленных к потолку. Видно было, что его избивают довольно часто, на плотной и твердой ткани, уже появились характерные вытертости, а кое-где торчали и заплаты.
   — Я вижу перед глазами ее лицо, — выдохнул Роман. — Бросаю в печку уголь, а там она танцует в пламени, убираю золу, а ветер поднимает пыль, а в завихрениях вижу ее глаза. Иногда становится совсем невмоготу, тогда напиваюсь, но это не спасает…
   Я видел, как ты плакал в душе, и сам бывает плачу, не могу сдержаться. Но слезы не помогают, от них становится еще горше. Мне не хочется жить, спасает только работа. Ты видишь, я отказался от подсобника. Не ради денег, просто приходится за день перетаскивать по двадцать тонн угля, это помогает заснуть, иначе как закрою глаза, сразу вижу ее лицо. Правда, она была похожа на ангела?
   У Романа выступили слезы. Немного странно видеть мужчину с мужественным суровым лицом, по которому бегут слезы. Такие лица не приспособлены для плача, они вызывают не жалость, а растерянность. Он продолжал тихо бормотать:
   — Эти звери не должны жить среди людей. Они считают, что им принадлежит весь город и люди, живущие в нем. Они думают, что деньги их защитят. Но даже в старые времена начинали гореть барские усадьбы, когда терпение заканчивалось…
   Неужели эти новые прорвавшиеся к власти рассчитывают, что их никто не тронет? Глупо же! Или они думают, что их защитит армия, которая давно сама готова разбежаться от неумных неправильных решений. Или милиция? Так те, исчезнут сразу, как только повеет народным неповиновением. Так всегда было, так и будет…
   Нельзя так с людьми. Нельзя…
   А некоторые считают, что им принадлежит и вся наша страна. Русский человек терпелив, за его спиной стоит не одна сотня лет рабства и неудачных восстаний. Но грань есть, она неуловима, ее никто не замечает. Терпение истончается понемногу, но когда оно лопается, тогда все и происходит. Разрушение, кровь, боль. Лопается-то не у одного, а у многих одновременно…
   — Пока лопнуло только у нас двоих, — грустно усмехнулся я. — Другие словно ничего и не заметили. На их глазах замучили и убили ангела, а они даже бровью не повели…
   — Ты не прав, — вздохнул Роман. — Я разговариваю с людьми, они мне сочувствуют.
   А терпение у них не лопается просто потому, что им не так больно, как нам. Но они рядом и готовы помочь…
   — Качки Болта умеют сражаться. Они захватывают заводы, фабрики, дома, и привыкли убивать. У них есть структура, как у небольшой армии, у них есть князь, нам с ними не справиться…
   — Ко мне подходит каждый день кто- нибудь, — продолжил Роман, словно не слыша того, что я ему сказал. — Рассказывают о том, что они радуются тому, что нашелся храбрец, который мстит за смерть Ольги. Они, вероятно, думают, что это я убиваю, никто же не знает о тебе, и хотят меня подбодрить…
   Я только кивнул, еще не понимая, о чем он мне рассказывает.
   — А мы уже многих достали, осталось только немного, из непосредственно участвующих только Перо и «Кран», но нам до них не добраться. Крана Перо услал в Москву по каким-то делам, а сам себя со всех сторон охраной обложил так, что к нему не подступиться. Но как я понял, для тебя не играет никакой роли количество врагов, это просто заставляет использовать другую тактику…
   — Перо и Кран, ты уверен, что только они остались без возмездия? — я спрашивал так, словно что-то понимал. — Со всеми остальными мы, действительно, разобрались?
   — Я проверил всех, как ты и просил, — голос Романа снова стал глухим. — Перо и Кран были у Шарика на дне рождения, а потом все вместе поехали по городу снимать девочек. И они участвовали в изнасиловании Ольги. Скажи, а может жить ангел с растоптанной душой? Я иногда думаю, наверно хорошо, что они ее убили, избавив тем самым от мучений. Она бы переживала, руки бы на себя наложила…
   — Не нам это решать, — я уперся взглядом в пол, смотреть на Романа уже не мог. И без него на меня обрушилась невыносимая тяжесть. Сердце едва билось, перекачивая наполненную болью и отчаянием кровь. —
   Вопросы жизни и смерти не та область, где всё понятно. Ты сказал, что проверил всех, потому что я просил?
   — Ну, я так понял, — парень замялся. —
   Обычно ты, когда выпьешь, становишься каким-то тихим, говоришь мало, точнее совсем не говоришь, но как-то понятно все, что ты хочешь. Мне с тобой гораздо проще разговаривать, чем сейчас. Иногда мне кажется, что в тебе живут два разных человека, тот — второй как-то проще, понятнее для меня…
   — Разговаривать с пьяным проще?!
   Ну не совсем пьяным и не разговаривать… — Роман начал путаться в своих словах. Видимо он никогда не задумывался над тем, почему, выпив, я так меняюсь, а мне надо было знать, что происходило на самом деле. — Конечно, ты не шатаешься, песни не поешь, голос у тебя не заплетается…
   — Голос?
   — Ну, да, да…обычно ты молчишь, так что насчет голоса я зря сказал, но мы же сейчас не об этом…
   — Продолжай, извини, что прервал…
   Я не хотел, чтобы парень окончательно потерялся, тогда мне никогда не узнать, что происходило и происходит…
   — Ольга им попалась случайно… — Роман помрачнел. — У них в планах было завалиться в кабак, там девчонок снять, но Шарик увидел Ольгу из окна машины и закричал: «Вон идет королева. Кто хочет с ней переспать? На нас и не смотрит, словно мы для нее грязь…»
   — От кого ты узнал?
   — Шарик сам и рассказал, он не мог врать, я ему его же кишки на руку накручивал…
   — Ты?!
   — Но ты меня сам попросил об этом! Сказал, нет, не сказал, ты не говоришь, когда выпьешь. Как-то объяснил и я понял. Даже рассказал, что нужно сделать, чтобы Шарик заговорил, я следовал полностью твоим инструкциям, даже начал именно в то время, что ты назначил, может, поэтому все прошло без осложнений…
   — А зарезал ты его тоже по моему совету?
   — Конечно! Я сделал все так, как ты мне показал, и у меня получилось. Мне было страшно. Нет, не за себя, жить мне, как и тебе, не хочется. Боялся испортить какой-нибудь глупостью, помешать тебе. Все равно самое опасное делаешь ты…
   — Продолжай, — я сунул в рот еще один кусок колбасы. Есть мне почему-то с каждой фразой Романа хотелось все больше и больше.
   — Я выловил Шарика там, где ты и планировал. У него действительно оказалась девчонка, к которой он постоянно ездил. В подъезде я его и захватил, одного и без каких-либо проблем.
   Он даже пушку не успел вытащить, хоть меня узнал сразу. Что-то замычал и потянулся к внутреннему карману, но я его ногой подцепил в прыжке.
   Шарик тут же приложился головой к бетонной стене и отключился. Действительно, ты прав, они ребята рыхлые, к бою не готовы, в основном всё, что имеют, приобретено за счет наглости, а не за счет мастерства войны. Может, когда-то и умели, но теперь всё пропили, животики наели, к жизни сытой и беззаботной привыкли…
   — Я так говорил?
   Роман снова засмущался. Было забавно наблюдать, как парень с руками убийцы опускал голову и бормотал:
   — Ну, понял я тебя так. Конечно, ты не говорил, но понятно же было…
   — Продолжай.
   Как ты и предполагал, в доме нашелся удобный подвал, в котором я смог с ним поговорить без свидетелей, а потом тело перевез в рощу, но это должен сам помнить, ты же мне помогал…
   — …! — я нервно сжал кулаки до хруста в суставах. — Он тебе сразу все рассказал?
   — Я сделал так, как ты меня учил. Мне было трудно его убивать, все-таки первый раз.
   Ох, и тяжелый он был…
   — Рассказывай, что было дальше, — произнес я таким же, как у него глухим голосом и опустил голову. — Всё рассказывай, как было…
   — Я раздел его догола и привязал к батарее, а потом разрезал ему живот. Правда, сначала подождал, пока очнется. Шарик закричал, что меня убьет его охрана, а потом начал молить о пощаде и стал предлагать деньги. Начал с двадцати тысяч зеленых, дошел до сотни, а потом замолчал, наверно, стало жалко, а может быть, понял, что меня не купишь.
   Ты был прав, когда говорил, что деньги для них значат гораздо больше, чем душа. Я раньше и не предполагал, что они так слабы.
   Кажутся-то сильными, волевыми, безжалостными…
   — Продолжай…
   — Я делал все так, чтобы он видел своими глазами. Показал ему твой нож, потом стал разрезать ему живот. Он мне не поверил, что я это смогу сделать, тогда ему отрезал гениталии, после чего он уже только плакал и отвечал на вопросы. А нож у тебя хороший, настоящий, он, когда его видел, по-настоящему испугался…
   — Он знал, что этот нож мой…
   — В какой-то момент мне даже стало его жалко. Всего на мгновение, но когда он начал рассказывать, я вдруг понял, что передо мной не человек… — Роман успокоился, стал отстраненным, словно ушел куда-то далеко. —
   Ольга действительно смотрела на них, как на грязь, а они ей пачки баксов в сумку засовывали. Думали, она передумает, и согласится поехать с ними добровольно. Это потом они ее в машину засунули, правда, ударили сначала, по голове…
   А в роще, где они решили пикник устроить, Шарик выпил, разделся до пояса и заявил, что если она сейчас переспит с ним, то он ей квартиру купит…
   А она смотрела мимо него и пыталась уйти. А ей не давали, окружили со всех сторон, предлагали самой цену назначить. Кричали — королева сама решает, сколько это будет стоить каждому. Я думаю, они и сами не понимали, что происходит, настолько были пьяны. К тому же охрана вытащила из машины складной стол и поставила на него водку и закуску. Вот они пили и с ней говорили…
   — Говорили? — я нахмурился, потому что в какой-то момент перестал слышать и видеть, глаза защипало.
   Словно наяву видел нежное лицо, ее огромные фиалковые всегда удивленно распахнутые глаза.
   Думаю, что Ольга просто не понимала, что от нее хотят. Она же всю свою жизнь мечтала о любви, представляла, как это будет, а постельные сцены даже по телевизору смотреть не могла, все это ей казалось настолько грязным, что она отстранялась, словно такого в жизни и не существует…
   Я думаю, Ольга в тот момент даже не понимала, что ее могут изнасиловать, она же жила в другом мире, чистом и светлом, где по полям скакали рыцари в латах с шарфом привязанной любимыми руками на копье…

 
Но вряд ли стоит жить,
Когда туман рассеется
и пред тобой откроется
все то, что пахнет мерзостью.
И в серости потеряно лицо,
С веселыми глазами…
Зовут его надеждою, а иногда судьбой…
 

   Слеза у меня полились сами собой, Роман отвернулся, и я понял, что и он не смог сдержаться.
   — Никогда не верь, что мужчины не плачут, — так мне когда-то говорил отец. — Они плачут, но не от своей боли, а от чужой. От жалости к другим, а не к себе, от чужой обиды, а не своей…
   Он знал это точно, все-таки войну прошел, за спинами не отсиживался.
   Мог и на фронт не пойти, давали ему «броню», а он отказался…
   — А она сказала, что ей не нужно их денег, потому что они у них кровью пахнут.
   Потом попросила ее отпустить. Сказала, что им не такие, как она, нужны, с ней будет скучно, — продолжил Роман, борясь с собой, голос у него стал какой-то всхлипывающий, но через какое- то время он с собой справился, и снова отрешенно продолжил. — Вот это их видимо и окончательно взбесило. Перо крикнул:
   — Если каждая проститутка будет нас учить, что нам делать, то в этом городе нам даже на хлеб не собрать. Сейчас она каждому из нас даст и бесплатно, а потом еще и с охраной позабавится…
   Охрана вынесла из машины кошму и одеяла…
   — Имена их, — прошептал я. — Я хочу знать все имена, охрана мне тоже нужна, все, кто ее касался в этот вечер, должны умереть…
   — Вот, как ты и просил, только они все мертвые, двое всего осталось, — Роман достал из кармана листок и положил передо мной. —
   Остальные ее не трогали, потому что ей живот
   Перо взрезал, крови было много…
   Я вглядывался в список, написанный его угловатым почерком, и не мог разобрать, все расплывалось от слез. Несколько слез упало на листок, и чернила изменили цвет.
   — Дальше рассказывать? — спросил Роман.
   — Подожди немного. Нужно отдышаться, в груди давит. Сердце же не каменное…
   — Обычно в таких делах выпивка помогает, но ты же сам сказал, тебе давать только тогда, когда сам попросишь. Дать сейчас?
   — Пока нет, — я помотал головой. — Мне нужно отдохнуть, поспать, плохо мне, ничего не соображаю. Вчерашняя ночь, да и день были трудными, почти не спал, не удалось… Ложись здесь, тебя никто не потревожит, — Роман показал на деревянный лежак. — Смена уйдет через пятнадцать минут, и на заводе останемся только мы и охрана. Печи я тоже погашу. Я люблю это время, тишина такая, словно и нет никого вокруг…
   — А ты где ляжешь?
   У меня возле котлов лежанка оборудована, там можно дремать и на приборы поглядывать. Обычно там и сплю.
   — А охрана?
   — Я сейчас им позвоню, предупрежу, и сюда никто не зайдет, у нас с ними договоренность.
   — Хорошо, — я лег на лежак. Голова кружилась, боль в груди возрастала, трудно стало дышать. Все стало расплываться перед глазами, хоть я и не плакал. Чернота поглотила меня, мой слабый хриплый голос потерялся в тишине…

 
Ночь упала черной краской
Словно птица, крылья чьи
Уловя смятенье ветра
Вверх стремятся.
Только там одни лишь звезды
И беда…
 

   Я стоял на поляне в роще. В свете автомобильных фар стояла Ольга и беспомощно смотрела на тех, кто стоял рядом. С нее сорвали платье, она не кричала, нет, просто стояла и смотрела, но уже не на них, а в темное небо, только на глазах появились слезы, крупные и сверкающие в ярком свете такие же, как звезды в вышине. Она что-то шептала, наверно, молилась…
   Даже во сне мне стало больно, мое сердце сжалось, потом остановилось, затем застучало, только быстро и неровно. По моему телу пробежали мурашки, мне стало холодно, причем ледяные волны шли изнутри от сердца…
   У нее была трогательно худенькое тело, плоский девчоночий живот, только грудь была полной.
   Ольге исполнилось двадцать три года, а выглядела она юной и светлой. Я никогда до этого не видел ее в обнаженном виде, поэтому мне даже во сне стало стыдно, и захотелось отвести глаза.
   Но это же был сон, да и смотрел я не своими глазами, а чужими, и поэтому закрыть и отвести не мог, а только жадно всматривался в ее тело. По-моему я даже ощутил чужое желание, опаляющее жаром, идущим снизу.
   Кто-то протянул руку из темноты и сорвал с нее лифчик. Грудь у нее была хорошей формы, розовые соски от волнения, а может и от холода, потемнели и затвердели. Я скрипнул зубами, предчувствуя близкий обморок от боли и тоски.
   Но я спал, значит, даже это мне было недоступно, мог только смотреть, отмечая для себя каждого, кто касался ее тела. Глаза отвести по-прежнему не мог, мне становилось стыдно и больно, а от собственного бессилия кружилась голова.
   У Ольги глаза потемнели, наливаясь внутренним страданием и болью.
   У нее они были большими, всегда выделялись на лице голубым ярким пятном. Я как-то сказал ей, что именно ее взгляд заставляет видеть в ней ангела. Меня тогда очень поразил ее ответ:
   — Ты знаешь очень больно, иметь такие глазища, даже солнцезащитные очки не спасают, особенно весной и летом. Я капаю разные лекарства, которые мне выписывают, но это не помогает. В них попадает слишком много света, оттого они болят и гноятся. Если у ангелов такие же глаза, как у меня, мне их искренне жаль, им очень больно жить у нас на земле…
   Ангелам всегда больно жить на земле…
   Ольга беспомощно смотрела перед собой, прикрывая локтями грудь. Слезы бежали по щекам, попадали на шею, потом катились вниз по телу, оставляя мокрые дорожки на плоском животе.
   Она что-то шептала, я вглядывался в ее губы, пытаясь разобрать, что за слова она произносит. Нет, это была не молитва. Определенно, она называла имя. Мое имя. Максим…
   Это был очередной болезненный удар, который бросил меня еще глубже в темноту, из которой продолжал наблюдать за тем, что происходит дальше. Ольгу бросили на кошму, сверху на нее упал кто-то обрюзглый, жирный и потный, с покрытой густыми черными волосами спиной — Шарик…
   Я увидел почему-то еще раз ее лицо, словно тот, чьими глазами смотрел, встал на колени и наклонился над девушкой, желая запечатлеть в памяти каждую деталь…
   В ее глазах по-прежнему блестели слезы, как крупные бриллианты, играющие в свете фар, а губы все так же шептали мое имя. Лицо ее было бледным, страдание изменило его, наполнило морщинками, она словно старела на глазах, а может быть, и умирала. Смерть же не всегда происходит от ран, многие умирают от тоски, просто не осознают этого…
   Говорят, человек иногда просто угасает. Это и происходило с Ольгой прямо на моих глазах. Нет, не на моих, а того, кто смотрел, и что-то злорадно шептал.
   Она по-прежнему смотрела в небо, только взгляд изменился, из него исчезло что-то делающее его ангельским. Вероятно, душа уже ушла, осталось только несчастное истязаемое тело…
   Я проснулся, глядя в темноту над головой, чувствуя, как солоны и горьки мои слезы. Перед смертью она звала меня…
   Не Романа, меня…
   Вряд ли она могла звать, мне показалось…
   Но я же видел, как ее губы повторяли мое имя…
   Почему? Неужели она была ко мне не равнодушна, или таково свойство приснившегося мне кошмара?