Страница:
Женщина накинула на голову и плечи платок и грустно сказала:
– Мы будем жить на чужбине, как сироты, а ведь мы из рода Габаль, истинных хозяев улицы!
Мужчина сплюнул с досадой и проворчал:
– Хозяева улицы! Да мы хуже рабов! Ушел Габаль, а с ним ушло и золотое время. Пришел Занфаль, будь он проклят! Какой он футувва, если вместо того, чтобы защищать, грабит нас и мстит тем, кто осмеливается жаловаться?
Абда не возражала. Она слишком хорошо помнила те горькие дни и печальные ночи. Но вдруг она осознала, что они на самом деле покинули свою улицу, и в памяти ее всплыли хорошие воспоминания.
– Если бы не злые люди,– мечтательно произнесла она,– лучше нашей улицы нет! Где еще ты найдешь такой дом, как дом нашего деда? А соседей, подобных нашим? Где еще ты услышишь истории об Адхаме и Габале, о скале Хинд? Да будут прокляты злодеи!
– Эти кичливые футуввы хуже всякой напасти! Их дубинки так и гуляют по головам,– горько отозвался Шафеи. И вспомнил, как однажды проклятый Занфаль схватил его за шиворот и толкнул так, что чуть не сломал ему ребра, а потом повалил на землю на глазах у всех людей. И только из-за того, что Шафеи заговорил об имении. Топнув ногой, мужчина продолжал: – Мерзкий преступник похитил дитя Сидхума, продавца мяса, и больше никто и никогда не слышал об этом ребенке. Негодяй не пожалел ребенка на первом месяце его жизни! А ты еще спрашиваешь, где ты родишь! Так вот, ты родишь среди людей, которые не убивают детей!
Абда вздохнула, словно желая смягчить смысл своих слов, и сказала:
– Если бы ты мог примириться с тем, с чем мирятся другие!
– В чем я провинился, Абда?! Я всего-навсего спросил: где Габаль и его время, куда исчезла справедливая сила? Почему род Габаль снова сделался несчастным и униженным? А Занфаль разгромил мою мастерскую и жестоко избил меня. Если бы не соседи, то и вовсе убил бы. Останься мы дома, он поступил бы с нашим ребенком так же, как и с ребенком Сидхума.
– Надо было немного потерпеть,– печально качая головой, проговорила Абда,– разве ты не слышал разговоров о том, что Габалауи обязательно выйдет из своего уединения, чтобы избавить внуков своих от унижения и гнета?
Шафеи вздохнул и насмешливо заметил:
– Я слышал эти разговоры, когда был еще мальчишкой. Однако наш дед так и не появился, зато управляющий имением присваивает себе все доходы, кроме той части, которую платит футуввам за охрану собственной персоны. А футувва рода Габаль Занфаль забирает себе долю всего рода. Можно подумать, что Габаля никогда и не было и что он не потребовал от своего друга Даабаса расквитаться собственным оком за око несчастного Каабильхи.
Женщина, едва различимая в темноте, замолчала, думая о том, что утро ей придется встречать уже среди чужих людей. Чужими будут и ее новые соседи. Их руки примут ее дитя. И расти ему суждено на чужбине, как ветке, отрубленной от родного ствола. А ведь ей было так мало нужно для счастья. Дома она готовила еду и носила ее мужу в мастерскую, а вечерами, сидя у окна, слушала звуки ребаба, на котором играл поэт дядюшка Гаввад. Что может быть слаще звуков ребаба и увлекательней рассказов о Габале! О том, как однажды ночью он встретил Габалауи и тот сказал ему: «Ничего не бойся!» – и обещал поддержку и победу. Габаль вернулся на улицу окрыленный. Что может быть лучше возвращения на родную улицу после долгой разлуки!
Шафеи посмотрел на небо и, увидев меркнущие звезды и светлую полосу над горой Мукаттам, напомнил:
– Надо идти! Мы должны быть на рынке до восхода солнца!
– Но я еще не отдохнула!
– Превозмоги усталость!
Как чудесна была бы жизнь, если бы не Занфаль! Жизнь, полная добрых дел, чистого воздуха, неба, усыпанного звездами, прекрасных чувств. Но, к сожалению, существуют и управляющий имением Игаб, и футуввы Байюми, Габер, Хандуса, Халед, Батыха и Занфаль. А ведь каждое жилище могло бы стать таким, как Большой дом, и вместо стонов в них звучали бы песни. Но бедняки мечтают о невозможном, как когда-то Адхам. А кто они такие? Их затылки и спины опухли от побоев и пинков. Их глаза засижены мухами, а в волосах кишат вши.
– Почему мы забыли Габалауи? Женщина пробормотала в ответ:
– Аллах знает!
Но мужчина воскликнул в бессильном гневе:
– О Габалауи!
И эхо отозвалось его голосом. Тогда он встал и сказал:
– Ну пошли, с Богом!
Абда поднялась. Он взял ее за руку, и они зашагали к югу, в сторону рынка Мукаттам.
45.
46.
47.
– Мы будем жить на чужбине, как сироты, а ведь мы из рода Габаль, истинных хозяев улицы!
Мужчина сплюнул с досадой и проворчал:
– Хозяева улицы! Да мы хуже рабов! Ушел Габаль, а с ним ушло и золотое время. Пришел Занфаль, будь он проклят! Какой он футувва, если вместо того, чтобы защищать, грабит нас и мстит тем, кто осмеливается жаловаться?
Абда не возражала. Она слишком хорошо помнила те горькие дни и печальные ночи. Но вдруг она осознала, что они на самом деле покинули свою улицу, и в памяти ее всплыли хорошие воспоминания.
– Если бы не злые люди,– мечтательно произнесла она,– лучше нашей улицы нет! Где еще ты найдешь такой дом, как дом нашего деда? А соседей, подобных нашим? Где еще ты услышишь истории об Адхаме и Габале, о скале Хинд? Да будут прокляты злодеи!
– Эти кичливые футуввы хуже всякой напасти! Их дубинки так и гуляют по головам,– горько отозвался Шафеи. И вспомнил, как однажды проклятый Занфаль схватил его за шиворот и толкнул так, что чуть не сломал ему ребра, а потом повалил на землю на глазах у всех людей. И только из-за того, что Шафеи заговорил об имении. Топнув ногой, мужчина продолжал: – Мерзкий преступник похитил дитя Сидхума, продавца мяса, и больше никто и никогда не слышал об этом ребенке. Негодяй не пожалел ребенка на первом месяце его жизни! А ты еще спрашиваешь, где ты родишь! Так вот, ты родишь среди людей, которые не убивают детей!
Абда вздохнула, словно желая смягчить смысл своих слов, и сказала:
– Если бы ты мог примириться с тем, с чем мирятся другие!
– В чем я провинился, Абда?! Я всего-навсего спросил: где Габаль и его время, куда исчезла справедливая сила? Почему род Габаль снова сделался несчастным и униженным? А Занфаль разгромил мою мастерскую и жестоко избил меня. Если бы не соседи, то и вовсе убил бы. Останься мы дома, он поступил бы с нашим ребенком так же, как и с ребенком Сидхума.
– Надо было немного потерпеть,– печально качая головой, проговорила Абда,– разве ты не слышал разговоров о том, что Габалауи обязательно выйдет из своего уединения, чтобы избавить внуков своих от унижения и гнета?
Шафеи вздохнул и насмешливо заметил:
– Я слышал эти разговоры, когда был еще мальчишкой. Однако наш дед так и не появился, зато управляющий имением присваивает себе все доходы, кроме той части, которую платит футуввам за охрану собственной персоны. А футувва рода Габаль Занфаль забирает себе долю всего рода. Можно подумать, что Габаля никогда и не было и что он не потребовал от своего друга Даабаса расквитаться собственным оком за око несчастного Каабильхи.
Женщина, едва различимая в темноте, замолчала, думая о том, что утро ей придется встречать уже среди чужих людей. Чужими будут и ее новые соседи. Их руки примут ее дитя. И расти ему суждено на чужбине, как ветке, отрубленной от родного ствола. А ведь ей было так мало нужно для счастья. Дома она готовила еду и носила ее мужу в мастерскую, а вечерами, сидя у окна, слушала звуки ребаба, на котором играл поэт дядюшка Гаввад. Что может быть слаще звуков ребаба и увлекательней рассказов о Габале! О том, как однажды ночью он встретил Габалауи и тот сказал ему: «Ничего не бойся!» – и обещал поддержку и победу. Габаль вернулся на улицу окрыленный. Что может быть лучше возвращения на родную улицу после долгой разлуки!
Шафеи посмотрел на небо и, увидев меркнущие звезды и светлую полосу над горой Мукаттам, напомнил:
– Надо идти! Мы должны быть на рынке до восхода солнца!
– Но я еще не отдохнула!
– Превозмоги усталость!
Как чудесна была бы жизнь, если бы не Занфаль! Жизнь, полная добрых дел, чистого воздуха, неба, усыпанного звездами, прекрасных чувств. Но, к сожалению, существуют и управляющий имением Игаб, и футуввы Байюми, Габер, Хандуса, Халед, Батыха и Занфаль. А ведь каждое жилище могло бы стать таким, как Большой дом, и вместо стонов в них звучали бы песни. Но бедняки мечтают о невозможном, как когда-то Адхам. А кто они такие? Их затылки и спины опухли от побоев и пинков. Их глаза засижены мухами, а в волосах кишат вши.
– Почему мы забыли Габалауи? Женщина пробормотала в ответ:
– Аллах знает!
Но мужчина воскликнул в бессильном гневе:
– О Габалауи!
И эхо отозвалось его голосом. Тогда он встал и сказал:
– Ну пошли, с Богом!
Абда поднялась. Он взял ее за руку, и они зашагали к югу, в сторону рынка Мукаттам.
45.
Глаза Абды светились радостью.
– Вот и наша улица! – воскликнула она.– Вот мы и вернулись, слава Аллаху, господу миров! Дядюшка Шафеи, вытирая вспотевший лоб рукавом абы, с улыбкой подтвердил:
– И правда, что может быть приятнее возвращения домой! Рифаа слушал разговор своих родителей, и его красивое юное лицо выражало одновременно удивление и грусть.
– Но разве можно забыть рынок Мукаттам и его жителей? – спросил он.
В ответ мать улыбнулась ему, поправляя малайю, сползшую с ее уже тронутых сединой волос. Было ясно: мальчик тоскует по своим родным местам так же, как и они тосковали по родной улице, и, несмотря на родительскую ласку и заботу, ему нелегко будет без старых друзей.
– Хорошие вещи никогда не забываются,– проговорила Абда,– но эта улица – твоя настоящая родина, здесь живут твои родные, господа этой улицы. Ты полюбишь их, и они полюбят тебя. Может быть, после смерти Занфаля квартал Габаль станет самым лучшим местом на земле.
– Ханфас вряд ли будет лучше Занфаля,– усомнился Шафеи.
– Однако Ханфас не питает к тебе вражды.
– У футувв вражда возникает так же быстро, как грязь -после дождя.
Абда умоляюще проговорила:
– Не думай так, муаллим. Мы же вернулись, чтобы жить в мире. Ты откроешь лавку и будешь зарабатывать на жизнь. Не забывай, что и на Мукаттаме ты подчинялся власти футуввы: они ведь есть повсюду и всюду командуют людьми.
Семейство приближалось к своей улице. Впереди шел дядюшка Шафеи с мешком в руках, за ним Абда и Рифаа, каждый с большим узлом. Рифаа был очень привлекательным юношей, высоким и стройным, с ясным лицом. Он казался чужаком на земле, по которой ступал. Глаза его с любопытством смотрели на все вокруг, пока его внимание не привлек Большой дом, одиноко возвышавшийся в начале улицы, окруженный забором, из-за которого виднелись лишь кроны деревьев. Рифаа долго смотрел на дом, потом спросил:
– Это дом нашего деда? Абда радостно ответила:
– Да! Теперь ты наконец увидел то, о чем я тебе рассказывала. Там твой дед, владелец этих земель и всего, что на них. Все принадлежит ему и существует его милостью. Если бы он не уединился от мира, жизнь на улице была бы совсем иной!
А дядюшка Шафеи насмешливо добавил:
– Да! И от его имени управляющий Игаб грабит жителей улицы и натравливает на них футувв. Все время, пока они шли вдоль южной стены Большого дома, Рифаа не отводил глаз от его закрытых окон и дверей. Потом показался дом управляющего Игаба, у его распахнутых настежь ворот на скамье сидел бавваб. Напротив был расположен дом главного футуввы Бейюми. Перед входом в него стояла повозка, груженная мешками риса и корзинами фруктов, которые слуги заносили в дом. На улице резвились босоногие мальчишки, а их матери сидели на расстеленных циновках прямо на земле, перед домами, и, перебирая фасоль или нарезая мулухийю, обменивались новостями, шутками, временами перебранивались. Отовсюду слышались смех и громкие голоса.
Семья Шафеи вошла в квартал Габаль. Навстречу им попался слепой старик, который шел, палкой нащупывая себе дорогу. Шафеи опустил мешок и кинулся к нему с радостной улыбкой.
– Дядюшка Гаввад, поэт наш, здравствуй! Поэт остановился и прислушался. Затем, в растерянности покачав головой, сказал:
– Здравствуй! Голос-то мне знаком!
– Ты что, забыл своего друга плотника Шафеи! Лицо старика засияло от радости.
– Дядюшка Шафеи! Боже Всевышний! – воскликнул он.
Мужчины обнялись, привлекая внимание всех, кто находился поблизости. Двое мальчишек, дурачась, тоже стали обниматься и целовать друг друга. Не переставая трясти руку Шафеи, Гаввад сказал:
– Ваше отсутствие длилось двадцать лет, а то и больше. Быстро летит время! А как твоя жена?
– Хорошо, дядюшка Гаввад,– откликнулась Абда.– Да пошлет тебе Аллах здоровья! А это наш сын Рифаа. Ну-ка, поцелуй руку дяде Гавваду.
Рифаа охотно подошел к поэту, взял его руку и поцеловал, а тот похлопал юношу по плечу и, пробежав пальцами по его лицу, сказал:
– Поразительно, как он похож на деда!
Абда засияла от счастья, а Шафеи, смеясь, возразил:
– Если бы ты увидел, какой он тощий, ты не сказал бы этого!
– Нельзя быть похожим во всем. Габалауи неповторим. А чем занимается твой сын?
– Я обучил его плотничать. Но единственный ребенок в семье – всегда балованное дитя! Он мало времени проводит в моей мастерской, а все больше бродит где-нибудь в пустыне или в горах.
Поэт, улыбаясь, заметил:
– Да, мужчина остепеняется лишь после женитьбы. А где ты жил все это время, муаллим Шафеи?
– На Мукаттаме! Старик громко рассмеялся.
– Точно как Габаль! Только он вернулся оттуда укротителем змей, а ты плотником, как и уходил. Во всяком случае, теперь твой враг умер, хотя преемник его ничуть не лучше.
– Все они таковы! – вмешалась Абда.– А мы хотим лишь одного: мирной и спокойной жизни.
Жители квартала, прослышав о возвращении Шафеи, сбежались, бросив свои занятия, и радостно приветствовали его. Рифаа с любопытством озирался вокруг. Он убедился, что их встречают как родных, и на сердце у него полегчало, разлука с Мукаттамом уже не казалась столь тягостной.
Вдруг в окне дома, стоявшего первым в ряду домов квартала Габаль, он заметил девушку, которая с интересом разглядывала его. Но когда взгляды их встретились, она отвернулась, словно ей не было до него никакого дела. Один из мужчин, окруживших Шафеи, заметил эту немую сцену и сказал:
– Аиша, дочь Ханфаса. Бросивший на нее хоть один взгляд может дорого за это поплатиться.
Лицо Рифаа зарумянилось, а Абда сказала:
– Он у нас скромный юноша. Просто он впервые видит свою родную улицу.
В это время из дома, стоявшего первым в ряду, вышел мужчина, видом своим напоминавший быка. На нем была широкая, развевавшаяся при ходьбе галабея, а усатое лицо было испещрено шрамами. Послышался шепот:
– Ханфас! Ханфас!
Дядюшка Гаввад взял Шафеи за руку и повел его навстречу мужчине, говоря на ходу:
– Привет и уважение футувве квартала Габаль! Разреши представить тебе нашего брата муаллима Шафеи, плотника. Он вернулся на улицу после двадцатилетнего отсутствия.
Ханфас равнодушно взглянул на Шафеи, словно не замечая его протянутой руки. Потом с тем же равнодушным видом все же протянул свою руку, холодно бросив:
– Привет.
Рифаа смотрел на Ханфаса, едва сдерживая возмущение. Мать шепнула ему на ухо, чтобы он подошел поздороваться с футуввой. Рифаа против воли протянул тому руку, а Шафеи сказал:
– Мой сын Рифаа!
Ханфас смерил юношу недовольным и презрительным взглядом.
Презрение это, как поняли окружающие, было вызвано непривычным для нашей улицы деликатным обликом Рифаа. Небрежно пожав его руку, Ханфас обернулся к его отцу.
– Ты, наверное, пока отсутствовал, забыл все порядки на нашей улице?
Шафеи сразу понял, куда он метит, и сказал, пытаясь скрыть неловкость:
– Мы всегда готовы тебе услужить, муаллим!
– А почему ты бежал с нашей улицы? – подозрительно глядя на него, спросил футувва.
Шафеи медлил, стараясь найти подходящий ответ, а Ханфас вновь спросил:
– Ты бежал от Занфаля?
На помощь Шафеи поспешил поэт Гаввад:
– Он ни в чем не провинился.
– Если я рассержусь,– пригрозил Ханфас,– от меня не убежишь!
– Муаллим, ты увидишь, мы будем самыми примерными жителями улицы,– умоляющим голосом пообещала Абда.
Семья Шафеи в окружении друзей и родственников направилась к дому Наср, чтобы разместиться там в свободных комнатах, которые указал им Гаввад. В окне, выходящем во внутренний двор, стояла девушка вызывающей красоты. Глядясь в стекло, как в зеркало, она расчесывала волосы. Увидав вновь прибывших, девушка кокетливо спросила:
– Кто это выступает, как жених на свадьбе? Послышались смешки, и один из мужчин сказал:
– Твой новый сосед, Ясмина. Он будет жить в одном коридоре с тобой.
– Да увеличит Господь число мужчин! – смеясь, воскликнула девушка.
Она скользнула безразличным взглядом по Абде и с восхищением уставилась на Рифаа. А Рифаа, заметив девушку, удивился еще больше, чем когда увидел дочь Ханфаса Аишу. Он пошел за родителями к отведенному им жилью, находившемуся напротив двери Ясмины, и в этот миг все услышали, как Ясмина пропела:
– Как он красив, о мама!
– Вот и наша улица! – воскликнула она.– Вот мы и вернулись, слава Аллаху, господу миров! Дядюшка Шафеи, вытирая вспотевший лоб рукавом абы, с улыбкой подтвердил:
– И правда, что может быть приятнее возвращения домой! Рифаа слушал разговор своих родителей, и его красивое юное лицо выражало одновременно удивление и грусть.
– Но разве можно забыть рынок Мукаттам и его жителей? – спросил он.
В ответ мать улыбнулась ему, поправляя малайю, сползшую с ее уже тронутых сединой волос. Было ясно: мальчик тоскует по своим родным местам так же, как и они тосковали по родной улице, и, несмотря на родительскую ласку и заботу, ему нелегко будет без старых друзей.
– Хорошие вещи никогда не забываются,– проговорила Абда,– но эта улица – твоя настоящая родина, здесь живут твои родные, господа этой улицы. Ты полюбишь их, и они полюбят тебя. Может быть, после смерти Занфаля квартал Габаль станет самым лучшим местом на земле.
– Ханфас вряд ли будет лучше Занфаля,– усомнился Шафеи.
– Однако Ханфас не питает к тебе вражды.
– У футувв вражда возникает так же быстро, как грязь -после дождя.
Абда умоляюще проговорила:
– Не думай так, муаллим. Мы же вернулись, чтобы жить в мире. Ты откроешь лавку и будешь зарабатывать на жизнь. Не забывай, что и на Мукаттаме ты подчинялся власти футуввы: они ведь есть повсюду и всюду командуют людьми.
Семейство приближалось к своей улице. Впереди шел дядюшка Шафеи с мешком в руках, за ним Абда и Рифаа, каждый с большим узлом. Рифаа был очень привлекательным юношей, высоким и стройным, с ясным лицом. Он казался чужаком на земле, по которой ступал. Глаза его с любопытством смотрели на все вокруг, пока его внимание не привлек Большой дом, одиноко возвышавшийся в начале улицы, окруженный забором, из-за которого виднелись лишь кроны деревьев. Рифаа долго смотрел на дом, потом спросил:
– Это дом нашего деда? Абда радостно ответила:
– Да! Теперь ты наконец увидел то, о чем я тебе рассказывала. Там твой дед, владелец этих земель и всего, что на них. Все принадлежит ему и существует его милостью. Если бы он не уединился от мира, жизнь на улице была бы совсем иной!
А дядюшка Шафеи насмешливо добавил:
– Да! И от его имени управляющий Игаб грабит жителей улицы и натравливает на них футувв. Все время, пока они шли вдоль южной стены Большого дома, Рифаа не отводил глаз от его закрытых окон и дверей. Потом показался дом управляющего Игаба, у его распахнутых настежь ворот на скамье сидел бавваб. Напротив был расположен дом главного футуввы Бейюми. Перед входом в него стояла повозка, груженная мешками риса и корзинами фруктов, которые слуги заносили в дом. На улице резвились босоногие мальчишки, а их матери сидели на расстеленных циновках прямо на земле, перед домами, и, перебирая фасоль или нарезая мулухийю, обменивались новостями, шутками, временами перебранивались. Отовсюду слышались смех и громкие голоса.
Семья Шафеи вошла в квартал Габаль. Навстречу им попался слепой старик, который шел, палкой нащупывая себе дорогу. Шафеи опустил мешок и кинулся к нему с радостной улыбкой.
– Дядюшка Гаввад, поэт наш, здравствуй! Поэт остановился и прислушался. Затем, в растерянности покачав головой, сказал:
– Здравствуй! Голос-то мне знаком!
– Ты что, забыл своего друга плотника Шафеи! Лицо старика засияло от радости.
– Дядюшка Шафеи! Боже Всевышний! – воскликнул он.
Мужчины обнялись, привлекая внимание всех, кто находился поблизости. Двое мальчишек, дурачась, тоже стали обниматься и целовать друг друга. Не переставая трясти руку Шафеи, Гаввад сказал:
– Ваше отсутствие длилось двадцать лет, а то и больше. Быстро летит время! А как твоя жена?
– Хорошо, дядюшка Гаввад,– откликнулась Абда.– Да пошлет тебе Аллах здоровья! А это наш сын Рифаа. Ну-ка, поцелуй руку дяде Гавваду.
Рифаа охотно подошел к поэту, взял его руку и поцеловал, а тот похлопал юношу по плечу и, пробежав пальцами по его лицу, сказал:
– Поразительно, как он похож на деда!
Абда засияла от счастья, а Шафеи, смеясь, возразил:
– Если бы ты увидел, какой он тощий, ты не сказал бы этого!
– Нельзя быть похожим во всем. Габалауи неповторим. А чем занимается твой сын?
– Я обучил его плотничать. Но единственный ребенок в семье – всегда балованное дитя! Он мало времени проводит в моей мастерской, а все больше бродит где-нибудь в пустыне или в горах.
Поэт, улыбаясь, заметил:
– Да, мужчина остепеняется лишь после женитьбы. А где ты жил все это время, муаллим Шафеи?
– На Мукаттаме! Старик громко рассмеялся.
– Точно как Габаль! Только он вернулся оттуда укротителем змей, а ты плотником, как и уходил. Во всяком случае, теперь твой враг умер, хотя преемник его ничуть не лучше.
– Все они таковы! – вмешалась Абда.– А мы хотим лишь одного: мирной и спокойной жизни.
Жители квартала, прослышав о возвращении Шафеи, сбежались, бросив свои занятия, и радостно приветствовали его. Рифаа с любопытством озирался вокруг. Он убедился, что их встречают как родных, и на сердце у него полегчало, разлука с Мукаттамом уже не казалась столь тягостной.
Вдруг в окне дома, стоявшего первым в ряду домов квартала Габаль, он заметил девушку, которая с интересом разглядывала его. Но когда взгляды их встретились, она отвернулась, словно ей не было до него никакого дела. Один из мужчин, окруживших Шафеи, заметил эту немую сцену и сказал:
– Аиша, дочь Ханфаса. Бросивший на нее хоть один взгляд может дорого за это поплатиться.
Лицо Рифаа зарумянилось, а Абда сказала:
– Он у нас скромный юноша. Просто он впервые видит свою родную улицу.
В это время из дома, стоявшего первым в ряду, вышел мужчина, видом своим напоминавший быка. На нем была широкая, развевавшаяся при ходьбе галабея, а усатое лицо было испещрено шрамами. Послышался шепот:
– Ханфас! Ханфас!
Дядюшка Гаввад взял Шафеи за руку и повел его навстречу мужчине, говоря на ходу:
– Привет и уважение футувве квартала Габаль! Разреши представить тебе нашего брата муаллима Шафеи, плотника. Он вернулся на улицу после двадцатилетнего отсутствия.
Ханфас равнодушно взглянул на Шафеи, словно не замечая его протянутой руки. Потом с тем же равнодушным видом все же протянул свою руку, холодно бросив:
– Привет.
Рифаа смотрел на Ханфаса, едва сдерживая возмущение. Мать шепнула ему на ухо, чтобы он подошел поздороваться с футуввой. Рифаа против воли протянул тому руку, а Шафеи сказал:
– Мой сын Рифаа!
Ханфас смерил юношу недовольным и презрительным взглядом.
Презрение это, как поняли окружающие, было вызвано непривычным для нашей улицы деликатным обликом Рифаа. Небрежно пожав его руку, Ханфас обернулся к его отцу.
– Ты, наверное, пока отсутствовал, забыл все порядки на нашей улице?
Шафеи сразу понял, куда он метит, и сказал, пытаясь скрыть неловкость:
– Мы всегда готовы тебе услужить, муаллим!
– А почему ты бежал с нашей улицы? – подозрительно глядя на него, спросил футувва.
Шафеи медлил, стараясь найти подходящий ответ, а Ханфас вновь спросил:
– Ты бежал от Занфаля?
На помощь Шафеи поспешил поэт Гаввад:
– Он ни в чем не провинился.
– Если я рассержусь,– пригрозил Ханфас,– от меня не убежишь!
– Муаллим, ты увидишь, мы будем самыми примерными жителями улицы,– умоляющим голосом пообещала Абда.
Семья Шафеи в окружении друзей и родственников направилась к дому Наср, чтобы разместиться там в свободных комнатах, которые указал им Гаввад. В окне, выходящем во внутренний двор, стояла девушка вызывающей красоты. Глядясь в стекло, как в зеркало, она расчесывала волосы. Увидав вновь прибывших, девушка кокетливо спросила:
– Кто это выступает, как жених на свадьбе? Послышались смешки, и один из мужчин сказал:
– Твой новый сосед, Ясмина. Он будет жить в одном коридоре с тобой.
– Да увеличит Господь число мужчин! – смеясь, воскликнула девушка.
Она скользнула безразличным взглядом по Абде и с восхищением уставилась на Рифаа. А Рифаа, заметив девушку, удивился еще больше, чем когда увидел дочь Ханфаса Аишу. Он пошел за родителями к отведенному им жилью, находившемуся напротив двери Ясмины, и в этот миг все услышали, как Ясмина пропела:
– Как он красив, о мама!
46.
Дядюшка Шафеи открыл у входа в дом Наср плотницкую мастерскую. По утрам Абда отправлялась за покупками, а Шафеи с сыном приходили сюда и садились на пороге, ожидая заказчиков. У них еще оставалось немного денег, которых должно было хватить на месяц или чуть больше, и Шафеи не тревожился о будущем. Как-то, глядя на крытый коридор, по обеим сторонам которого находились жилые помещения и который вел во внутренний двор, он сказал сыну:
– Это то самое место, где Габаль утопил наших врагов. Рифаа взглянул на него своими мечтательными глазами и улыбнулся, а отец продолжал:
– А вот здесь Адхам построил свою лачугу, в которой произошло много памятных событий. В ней Габалауи и благословил своего сына, и простил его.
Рифаа улыбался, глаза его стали еще более мечтательными. Все прекрасные предания родились на этом месте! Если бы не время, то наверняка сохранились бы следы ног Габалауи и Адхама и ветер донес бы их дыхание… А вот из этих окон лилась вода на головы футувв, которые барахтались в яме. И из окна Ясмины тоже лилась вода на головы врагов. Сегодня же изо всех окон выглядывают только лица, на которых написан страх. Время стерло все героическое. Сам Габаль стоял тогда во внутреннем дворе. Его окружали слабые люди, но он победил.
– Габаль победил, отец, но какова польза от этой победы? – очнувшись от своих дум, спросил Рифаа.
Шафеи тяжко вздохнул.
– Над этим лучше не задумываться. Ты видел Ханфаса?
В этот момент раздался громкий игривый голос:
– Эй, дядюшка! Плотник!
Отец и сын обменялись недовольными взглядами. Шафеи встал и, задрав голову, увидел высунувшуюся из окна Ясмину, длинные косы которой раскачивались из стороны в сторону.
– Ну, что тебе? – буркнул он.
Девушка все тем же шутливым тоном продолжала:
– Пришли ко мне своего сына, пусть он заберет стол в починку.
– Положись на волю Аллаха и иди,– сказал Шафеи сыну.
Рифаа увидел, что дверь жилища открыта в ожидании его. Он кашлянул, давая знать о своем приходе, и услышал голос, приглашавший его войти. Войдя, он увидел девушку в коричневой галабее с белой отделкой у ворота и на груди, с босыми ногами. Она смотрела на него молча, словно желая проверить, какое впечатление она произвела, но, заметив, что выражение его глаз не изменилось, указала на столик о трех ножках, стоявший в углу комнаты, и сказала:
– Четвертая ножка под диваном. Умоляю тебя, почини его и покрась заново.
– К твоим услугам, госпожа! – любезно ответил Рифаа.
– А сколько это будет стоить?
– Спроси у моего отца.
– А ты разве не знаешь цен?
– Цену назначает отец. Девушка не отводила от него взгляда.
– А кто будет чинить?
– Я. Но под руководством отца и с его помощью. Ясмина рассмеялась и сказала:
– Батыха, младший из футувв, моложе тебя, но он один может справиться с целой толпой, а ты не можешь самостоятельно починить ножку стола.
Рифаа, желая закончить на этом разговор, ответил:
– Главное, что стол твой будет лучше, чем сейчас. Достав из-под дивана четвертую ножку и взвалив стол на плечо, он направился к выходу, сказав на прощанье:
– Будь здорова!
Когда он принес стол в мастерскую и опустил на пол перед отцом, Шафеи, оглядывая его со всех сторон, недовольно проговорил:
– По правде сказать, я предпочел бы, чтобы первый заказ поступил из более чистого места. Рифаа с присущей ему наивностью откликнулся:
– Там совсем не грязно, отец. Но, как видно, эта девушка одинока.
– Нет ничего опаснее одинокой женщины!
– Но, может быть, она нуждается в добром совете?
– Наше дело плотничать,– усмехнулся Шафеи,– а не давать советы. Подай– ка мне клей!
Вечером Шафеи с сыном отправились в кофейню квартала Габаль. Слепой поэт Гаввад сидел на своей лавке, прихлебывая кофе. Хозяин кофейни Шалдам расположился неподалеку от входа. А центральное место занимал футувва Ханфас, окруженный толпой приспешников. Первым делом Шафеи и Рифаа подошли поздороваться с футуввой, а потом сели на свободные места рядом с Шалдамом. Шафеи попросил себе кальян, а для Рифаа – стакан ирфы с орехами. Воздух в кофейне был застойный. Под потолком клубились облака дыма от трубок. Пахло мятой, гвоздикой и подслащенным табаком. Лица посетителей с отяжелевшими веками и взъерошенными усами казались бледными. Время от времени слышался кашель, грубый смех, непристойные шутки. С улицы доносились голоса мальчишек, распевавших:
Дети нашей улицы, сюда, сюда скорее! Вы христиане, а не иудеи. Что вы едите? Финики. Что вы пьете? Кофе.
У входа в кофейню появилась кошка. Прошмыгнула под лавку, на которой сидел поэт, и оттуда раздались визг и мяуканье. Спустя некоторое время кошка выскочила на улицу, неся в зубах мышонка. Рифаа при виде этого зрелища с отвращением отставил свой стакан. Ханфас сплюнул и, обращаясь к Гавваду, крикнул:
– Когда же ты начнешь, старая развалина?
Гаввад улыбнулся, кивнул головой, взял в руки ребаб и ударил по струнам. Сначала он провозгласил здравицу в честь управляющего имением Игаба. Вторая здравица прозвучала в честь главного футуввы Байюми, третья – в честь футуввы Ханфаса, преемника Габаля. После этого поэт начал свой рассказ: «Однажды Адхам сидел в конторе имения, принимая арендаторов и записывая их имена в тетрадь. И услышал он голос, назвавший имя – Идрис аль-Габалауи. В испуге поднял Адхам голову и увидел перед собой своего брата…»
Все слушали с большим вниманием, а Рифаа жадно ловил каждое слово, восторгаясь и поэтом, и его историями. Сколько раз говорила ему мать: «Наша улица – улица преданий». И впрямь эти предания достойны восхищения. Они вознаградят его за все утраченные удовольствия рынка Мукаттама. Они успокоят его сердце, сжигаемое неведомым пламенем, столь же загадочным, как загадочен этот Большой дом с его наглухо закрытыми дверями и окнами, с его высоким забором, из-за которого виднеются лишь кроны смоковниц, пальм и тутовых деревьев. Эти живые деревья да предания – вот единственные доказательства существования Габалауи. А единственное доказательство того, что он, Рифаа, внук Габалауи,– его сходство с дедом, которое нащупали руки слепого поэта Гаввада.
Ночь надвигалась. Дядюшка Шафеи курил уже третью трубку. На улице смолкли голоса бродячих торговцев и крики мальчишек. Звучал только ребаб, да откуда– то издалека доносились удары тамбурина и вопли женщины, которую, видимо, колотил муж… А тем временем Идрис завлекал Адхама в западню, которая обернулась для несчастного изгнанием в пустыню вместе с плачущей Умеймой. И матери моей тоже пришлось покинуть улицу, когда она носила меня под сердцем. Проклятие на головы футувв, а также кошек, в зубах которых испускают дух мыши. Будь проклят каждый насмешливый взгляд, каждая холодная усмешка, любой, кто встречает своего вернувшегося издалека брата словами: «Уж если я рассержусь, от меня не убежишь!» Будь прокляты те, кто сеют и порождают льстецов и лицемеров. А у Адхама не осталось ничего, кроме пустыни. Вот поэт затянул песню, одну из тех, которые любил орать пьяный Идрис. Рифаа наклонился к уху отца, прошептал:
– Я хочу побывать и в других кофейнях.
– Но наша кофейня – лучшая из всех,– удивленно отозвался Шафеи.
– Я хочу послушать, что там рассказывают поэты.
– Те же самые истории, только звучат они по-другому. Их перешептывание дошло до слуха Шалдама, и он сказал Рифаа:
– Нет людей более лживых, чем жители нашей улицы. А самые лживые среди них – поэты. В следующее кофейне ты услышишь, что Габаль якобы называл себя сыном нашей улицы. Но это неправда. Он называл себя лишь сыном рода Хамдан.
– Поэт готов соврать что угодно,– заметил Шафеи,– лишь бы это понравилось его слушателям.
– Главное, чтобы понравилось футувве,– добавил Шалдам.
Отец с сыном покинули кофейню около полуночи. В кромешной тьме не видно было ни зги. Слышались какие-то голоса, но казалось, что исходят они из пустоты. Сигарета, горящая в чьей-то невидимой руке, походила на падающую звезду.
– Понравилось тебе предание? – спросил отец.
– Да, эти предания прекрасны! Шафеи, ласково смеясь, сказал:
– Дядюшка Гаввад полюбил тебя. Что он сказал тебе, когда отдыхал?
– Пригласил меня к себе в дом.
– Как быстро ты внушаешь людям любовь, хотя сам такой медлительный – до сих пор не освоил наше ремесло.
– Все еще впереди, мне всю жизнь предстоит плотничать. А сейчас я так хочу побывать во всех кофейнях!
Они добрались до своего дома, вошли в коридор и услышали, что из окон Ясмины несутся пьяные крики. Какой-то голос пел:
Скажи, владелец такии расшитой, Кто так искусно вышивал? Трудились руки той, которой сердце Свое я навсегда отдал.
– А я-то думал, что она одинока! – удивленно сказал Рифаа отцу.
– Как мало ты еще знаешь жизнь! – ответил тот со вздохом.
Они медленно и осторожно стали подниматься по лестнице. И тут Рифаа сказал:
– Отец, я обязательно пойду домой к дядюшке Гавваду.
– Это то самое место, где Габаль утопил наших врагов. Рифаа взглянул на него своими мечтательными глазами и улыбнулся, а отец продолжал:
– А вот здесь Адхам построил свою лачугу, в которой произошло много памятных событий. В ней Габалауи и благословил своего сына, и простил его.
Рифаа улыбался, глаза его стали еще более мечтательными. Все прекрасные предания родились на этом месте! Если бы не время, то наверняка сохранились бы следы ног Габалауи и Адхама и ветер донес бы их дыхание… А вот из этих окон лилась вода на головы футувв, которые барахтались в яме. И из окна Ясмины тоже лилась вода на головы врагов. Сегодня же изо всех окон выглядывают только лица, на которых написан страх. Время стерло все героическое. Сам Габаль стоял тогда во внутреннем дворе. Его окружали слабые люди, но он победил.
– Габаль победил, отец, но какова польза от этой победы? – очнувшись от своих дум, спросил Рифаа.
Шафеи тяжко вздохнул.
– Над этим лучше не задумываться. Ты видел Ханфаса?
В этот момент раздался громкий игривый голос:
– Эй, дядюшка! Плотник!
Отец и сын обменялись недовольными взглядами. Шафеи встал и, задрав голову, увидел высунувшуюся из окна Ясмину, длинные косы которой раскачивались из стороны в сторону.
– Ну, что тебе? – буркнул он.
Девушка все тем же шутливым тоном продолжала:
– Пришли ко мне своего сына, пусть он заберет стол в починку.
– Положись на волю Аллаха и иди,– сказал Шафеи сыну.
Рифаа увидел, что дверь жилища открыта в ожидании его. Он кашлянул, давая знать о своем приходе, и услышал голос, приглашавший его войти. Войдя, он увидел девушку в коричневой галабее с белой отделкой у ворота и на груди, с босыми ногами. Она смотрела на него молча, словно желая проверить, какое впечатление она произвела, но, заметив, что выражение его глаз не изменилось, указала на столик о трех ножках, стоявший в углу комнаты, и сказала:
– Четвертая ножка под диваном. Умоляю тебя, почини его и покрась заново.
– К твоим услугам, госпожа! – любезно ответил Рифаа.
– А сколько это будет стоить?
– Спроси у моего отца.
– А ты разве не знаешь цен?
– Цену назначает отец. Девушка не отводила от него взгляда.
– А кто будет чинить?
– Я. Но под руководством отца и с его помощью. Ясмина рассмеялась и сказала:
– Батыха, младший из футувв, моложе тебя, но он один может справиться с целой толпой, а ты не можешь самостоятельно починить ножку стола.
Рифаа, желая закончить на этом разговор, ответил:
– Главное, что стол твой будет лучше, чем сейчас. Достав из-под дивана четвертую ножку и взвалив стол на плечо, он направился к выходу, сказав на прощанье:
– Будь здорова!
Когда он принес стол в мастерскую и опустил на пол перед отцом, Шафеи, оглядывая его со всех сторон, недовольно проговорил:
– По правде сказать, я предпочел бы, чтобы первый заказ поступил из более чистого места. Рифаа с присущей ему наивностью откликнулся:
– Там совсем не грязно, отец. Но, как видно, эта девушка одинока.
– Нет ничего опаснее одинокой женщины!
– Но, может быть, она нуждается в добром совете?
– Наше дело плотничать,– усмехнулся Шафеи,– а не давать советы. Подай– ка мне клей!
Вечером Шафеи с сыном отправились в кофейню квартала Габаль. Слепой поэт Гаввад сидел на своей лавке, прихлебывая кофе. Хозяин кофейни Шалдам расположился неподалеку от входа. А центральное место занимал футувва Ханфас, окруженный толпой приспешников. Первым делом Шафеи и Рифаа подошли поздороваться с футуввой, а потом сели на свободные места рядом с Шалдамом. Шафеи попросил себе кальян, а для Рифаа – стакан ирфы с орехами. Воздух в кофейне был застойный. Под потолком клубились облака дыма от трубок. Пахло мятой, гвоздикой и подслащенным табаком. Лица посетителей с отяжелевшими веками и взъерошенными усами казались бледными. Время от времени слышался кашель, грубый смех, непристойные шутки. С улицы доносились голоса мальчишек, распевавших:
Дети нашей улицы, сюда, сюда скорее! Вы христиане, а не иудеи. Что вы едите? Финики. Что вы пьете? Кофе.
У входа в кофейню появилась кошка. Прошмыгнула под лавку, на которой сидел поэт, и оттуда раздались визг и мяуканье. Спустя некоторое время кошка выскочила на улицу, неся в зубах мышонка. Рифаа при виде этого зрелища с отвращением отставил свой стакан. Ханфас сплюнул и, обращаясь к Гавваду, крикнул:
– Когда же ты начнешь, старая развалина?
Гаввад улыбнулся, кивнул головой, взял в руки ребаб и ударил по струнам. Сначала он провозгласил здравицу в честь управляющего имением Игаба. Вторая здравица прозвучала в честь главного футуввы Байюми, третья – в честь футуввы Ханфаса, преемника Габаля. После этого поэт начал свой рассказ: «Однажды Адхам сидел в конторе имения, принимая арендаторов и записывая их имена в тетрадь. И услышал он голос, назвавший имя – Идрис аль-Габалауи. В испуге поднял Адхам голову и увидел перед собой своего брата…»
Все слушали с большим вниманием, а Рифаа жадно ловил каждое слово, восторгаясь и поэтом, и его историями. Сколько раз говорила ему мать: «Наша улица – улица преданий». И впрямь эти предания достойны восхищения. Они вознаградят его за все утраченные удовольствия рынка Мукаттама. Они успокоят его сердце, сжигаемое неведомым пламенем, столь же загадочным, как загадочен этот Большой дом с его наглухо закрытыми дверями и окнами, с его высоким забором, из-за которого виднеются лишь кроны смоковниц, пальм и тутовых деревьев. Эти живые деревья да предания – вот единственные доказательства существования Габалауи. А единственное доказательство того, что он, Рифаа, внук Габалауи,– его сходство с дедом, которое нащупали руки слепого поэта Гаввада.
Ночь надвигалась. Дядюшка Шафеи курил уже третью трубку. На улице смолкли голоса бродячих торговцев и крики мальчишек. Звучал только ребаб, да откуда– то издалека доносились удары тамбурина и вопли женщины, которую, видимо, колотил муж… А тем временем Идрис завлекал Адхама в западню, которая обернулась для несчастного изгнанием в пустыню вместе с плачущей Умеймой. И матери моей тоже пришлось покинуть улицу, когда она носила меня под сердцем. Проклятие на головы футувв, а также кошек, в зубах которых испускают дух мыши. Будь проклят каждый насмешливый взгляд, каждая холодная усмешка, любой, кто встречает своего вернувшегося издалека брата словами: «Уж если я рассержусь, от меня не убежишь!» Будь прокляты те, кто сеют и порождают льстецов и лицемеров. А у Адхама не осталось ничего, кроме пустыни. Вот поэт затянул песню, одну из тех, которые любил орать пьяный Идрис. Рифаа наклонился к уху отца, прошептал:
– Я хочу побывать и в других кофейнях.
– Но наша кофейня – лучшая из всех,– удивленно отозвался Шафеи.
– Я хочу послушать, что там рассказывают поэты.
– Те же самые истории, только звучат они по-другому. Их перешептывание дошло до слуха Шалдама, и он сказал Рифаа:
– Нет людей более лживых, чем жители нашей улицы. А самые лживые среди них – поэты. В следующее кофейне ты услышишь, что Габаль якобы называл себя сыном нашей улицы. Но это неправда. Он называл себя лишь сыном рода Хамдан.
– Поэт готов соврать что угодно,– заметил Шафеи,– лишь бы это понравилось его слушателям.
– Главное, чтобы понравилось футувве,– добавил Шалдам.
Отец с сыном покинули кофейню около полуночи. В кромешной тьме не видно было ни зги. Слышались какие-то голоса, но казалось, что исходят они из пустоты. Сигарета, горящая в чьей-то невидимой руке, походила на падающую звезду.
– Понравилось тебе предание? – спросил отец.
– Да, эти предания прекрасны! Шафеи, ласково смеясь, сказал:
– Дядюшка Гаввад полюбил тебя. Что он сказал тебе, когда отдыхал?
– Пригласил меня к себе в дом.
– Как быстро ты внушаешь людям любовь, хотя сам такой медлительный – до сих пор не освоил наше ремесло.
– Все еще впереди, мне всю жизнь предстоит плотничать. А сейчас я так хочу побывать во всех кофейнях!
Они добрались до своего дома, вошли в коридор и услышали, что из окон Ясмины несутся пьяные крики. Какой-то голос пел:
Скажи, владелец такии расшитой, Кто так искусно вышивал? Трудились руки той, которой сердце Свое я навсегда отдал.
– А я-то думал, что она одинока! – удивленно сказал Рифаа отцу.
– Как мало ты еще знаешь жизнь! – ответил тот со вздохом.
Они медленно и осторожно стали подниматься по лестнице. И тут Рифаа сказал:
– Отец, я обязательно пойду домой к дядюшке Гавваду.
47.
Рифаа постучал в дверь третьего дома в квартале Габаль, где жил поэт Гаввад. Со двора дома доносилась громкая брань, которой обменивались женщины, собравшиеся во дворе стирать и готовить пищу. Рифаа перегнулся через перила балкона, опоясывавшего дом с внутренней его стороны, и увидел, что главная перепалка завязалась между двумя женщинами. Одна находилась у таза с бельем, окруженная детьми, которые полоскали руки в мыльной пене. Другая, вызывающе подбоченясь и засучив рукава, стояла у двери, ведущей в коридор, и отвечала на ругательства еще более грязными ругательствами. Остальные женщины разделились на две партии и орали так, что брань эхом отскакивала от стен дома. Все увиденное и услышанное привело юношу в содрогание, и он поспешил пройти дальше к жилищу поэта Гаввада. Даже женщины! Даже кошки! А что же говорить о футуввах?! Каждая рука вооружена когтями, с каждого языка капает яд, а в сердцах – страх и злоба. Чистый воздух лишь в пустыне да в Большом доме, где владелец имения в полном одиночестве наслаждается миром и покоем! Дверь открылась, и в проеме показалось лицо слепого, улыбающееся всеми морщинами. Дядюшка Гаввад посторонился, давая пройти гостю.
– Добро пожаловать, сын моего брата,– приговаривал он.
Едва переступив порог, Рифаа почувствовал аромат курений, сладостный, как дыхание ангелов. Он последовал за стариком в маленькую квадратную комнатку, вдоль стен которой были разложены тюфяки, а середину пола покрывала цветная циновка. Решетчатые ставни на окнах были затворены, и в комнате царил полумрак. Посередине комнаты висел фонарь, а потолок вокруг него был расписан изображениями воробьев и голубей. Поэт уселся на тюфяк и усадил Рифаа рядом с собой.
– Мы уже приготовили кофе,– промолвил хозяин дома.
Он кликнул жену, и она появилась, неся поднос с кофейником и чашками.
– Вот, Умм Бахатырха,– сказал дядюшка Гаввад,– это Рифаа, сын Шафеи.
Женщина села на тюфяк по другую сторону от мужа и принялась разливать кофе по чашкам, ласково повторяя:
– Добро пожаловать, сынок, добро пожаловать.
Она выглядела лет на пятьдесят с небольшим. Это была прямая, крепкого сложения женщина с пронзительным взглядом, с татуировкой на подбородке. Указывая на гостя, дядюшка Гаввад сказал:
– Он слушал мои истории, они ему очень нравятся. Слушатель, подобный ему, вдохновляет поэта. Ведь все прочие, накурившись гашиша, скоро начинают дремать.
– Ему твои истории в новинку, а остальные слышали их много раз,– пошутила женщина.
Но поэта шутка рассердила.
– Это ифрит говорит твоим голосом! – воскликнул он. И, обращаясь к Рифаа, пояснил: – Жена моя занимается тем, что изгоняет ифритов из людей при помощи обряда зар.
Рифаа внимательно посмотрел на женщину. Она протянула ему чашку кофе, и глаза их встретились. Живя на Мукаттаме, как он радовался, заслышав стук трещоток, которыми сопровождается зар! Сердце его начинало биться в такт этим звукам. Он останавливался посреди дороги и заглядывал в окна, из которых вился дымок курящихся благовоний и виднелись головы танцующих.
– Что слышал ты о нашей улице, когда жил на чужбине? – спросил поэт.
– Мне много рассказывали о ней отец и мать. Но сердцем я был привязан к тому месту, где жил, и меня мало заботило имение и все, что его касается. Я лишь удивлялся тому, сколь много жертв было принесено ради него. И мне очень запали в душу слова матери о том, что ничего нет дороже любви и мира.
– Добро пожаловать, сын моего брата,– приговаривал он.
Едва переступив порог, Рифаа почувствовал аромат курений, сладостный, как дыхание ангелов. Он последовал за стариком в маленькую квадратную комнатку, вдоль стен которой были разложены тюфяки, а середину пола покрывала цветная циновка. Решетчатые ставни на окнах были затворены, и в комнате царил полумрак. Посередине комнаты висел фонарь, а потолок вокруг него был расписан изображениями воробьев и голубей. Поэт уселся на тюфяк и усадил Рифаа рядом с собой.
– Мы уже приготовили кофе,– промолвил хозяин дома.
Он кликнул жену, и она появилась, неся поднос с кофейником и чашками.
– Вот, Умм Бахатырха,– сказал дядюшка Гаввад,– это Рифаа, сын Шафеи.
Женщина села на тюфяк по другую сторону от мужа и принялась разливать кофе по чашкам, ласково повторяя:
– Добро пожаловать, сынок, добро пожаловать.
Она выглядела лет на пятьдесят с небольшим. Это была прямая, крепкого сложения женщина с пронзительным взглядом, с татуировкой на подбородке. Указывая на гостя, дядюшка Гаввад сказал:
– Он слушал мои истории, они ему очень нравятся. Слушатель, подобный ему, вдохновляет поэта. Ведь все прочие, накурившись гашиша, скоро начинают дремать.
– Ему твои истории в новинку, а остальные слышали их много раз,– пошутила женщина.
Но поэта шутка рассердила.
– Это ифрит говорит твоим голосом! – воскликнул он. И, обращаясь к Рифаа, пояснил: – Жена моя занимается тем, что изгоняет ифритов из людей при помощи обряда зар.
Рифаа внимательно посмотрел на женщину. Она протянула ему чашку кофе, и глаза их встретились. Живя на Мукаттаме, как он радовался, заслышав стук трещоток, которыми сопровождается зар! Сердце его начинало биться в такт этим звукам. Он останавливался посреди дороги и заглядывал в окна, из которых вился дымок курящихся благовоний и виднелись головы танцующих.
– Что слышал ты о нашей улице, когда жил на чужбине? – спросил поэт.
– Мне много рассказывали о ней отец и мать. Но сердцем я был привязан к тому месту, где жил, и меня мало заботило имение и все, что его касается. Я лишь удивлялся тому, сколь много жертв было принесено ради него. И мне очень запали в душу слова матери о том, что ничего нет дороже любви и мира.