Страница:
– Ты мне понравился!
65.
66.
67.
68.
65.
В пустыне не было другого места, где можно было бы укрыться от палящих лучей солнца, кроме скалы Хинд. Здесь и привык располагаться Касем со своими овцами. Одет он был обычно в синюю чистую галабею – насколько может быть чистой галабея пастуха,– повязка из грубой материи защищала голову от солнца, на ногах ветхие, с обтрепанными краями сапоги. Частенько он сидел в глубокой задумчивости, лишь время от времени бросая взгляд на стадо. Свой пастуший посох он клал рядом с собой. С места, где он сидел, хорошо была видна гора Мукаттам, она казалась отсюда мрачной громадой, каким-то неведомым чудовищем, единственным под этим ясным синим небом созданием, которое бросает угрюмый вызов солнцу. Вокруг, до самого горизонта, простиралась пустыня, окутанная покровом тишины и зноя.
Когда Касем уставал от своих мыслей и грез, он принимался наблюдать за стадом, забавляясь стычками самцов и резвыми играми ягнят. Ему нравились глаза животных, словно подведенные кохлем[23], и порой ему казалось, что взглядами они пытаются что-то сказать ему, и он тоже «беседовал» с ними, рассказывал, как заботится о них – не то что футуввы, которые так грубы в обхождении с жителями улицы.
Касема ничуть не задевало обычное пренебрежение жителей улицы к пастухам. Он искренне полагал, что пастухом быть лучше, нежели попрошайкой, бродягой или жуликом. Кроме того, он любил пустыню и свежий воздух, ему доставляло удовольствие любоваться горой Мукаттам, скалой Хинд, непрерывной игрой красок на небосводе. К тому же по дороге сюда он непременно навещал муаллима Яхью.
Впервые увидев Касема пастухом, Яхья спросил:
– Почему торговец бататом пасет овец?
– А почему бы и нет, муаллим? – безо всякого смущения отозвался юноша.– Моей работе могут позавидовать сотни бедняков из нашего квартала.
– А почему ты перестал помогать дяде?
– Сын его Хасан подрос и теперь он может сопровождать отца. А пасти овец все же лучше, чем попрошайничать.
Не проходило и дня, чтобы Касем не навестил Яхью. Он любил старика и с удовольствием слушал его рассказы. Этот человек знал об их улице все, ее прошлое и настоящее, то, о чем рассказывают поэты в кофейнях, и то, о чем они предпочитают умалчивать. Касем нередко говорил муал-лиму: «Я пасу овец со всей улицы, в моем стаде овцы из квартала Габаль, из квартала Рифаа, овцы богатых людей нашего квартала. Удивительно, что все они мирно пасутся бок о бок, чего не скажешь об их владельцах».
А еще он говорил: «Хумам был пастухом. Бездельники, бродяги и попрошайки презирают пастухов. Зато они очень уважают бессовестных грабителей и кровососов футувв. Да простит вас Аллах, о жители нашей улицы!»
– Я бедняк, привыкший довольствоваться малым. Я никогда никому не причинил зла, даже мои овцы видят от меня лишь заботу и ласку. Ты не считаешь, что я похож на Рифаа?
Старик вознегодовал:
– Ты похож на Рифаа?! Да Рифаа всю жизнь положил на то, чтобы очистить души людей от ифритов и сделать их счастливыми. А ты увлечен мыслями о женщинах, которым назначаешь свидания в пустыне на заходе солнца.
– Что же в этом плохого, муаллим?
– Поступай как знаешь, но только не говори, что ты похож на Рифаа!
Подумав, Касем спросил:
– А Габаль? Разве он не был, подобно Рифаа, лучшим из жителей нашей улицы? Но ведь он полюбил и женился, вернул своему роду права на имение и распределил доходы поровну!
– Но у него не было другой цели, кроме имения! – с горячностью возразил Яхья.
Касем еще поразмыслил и сказал:
– Добрые отношения между людьми, справедливость и порядок тоже были его целью.
– Значит, ты ставишь Габаля выше Рифаа? – неодобрительно заметил старик.
Черные глаза юноши растерянно замигали. Он долго молчал.
– Оба они были хорошими людьми,– сказал он наконец.– Таких мало на нашей улице: Адхам, Хумам, Габаль и Рифаа – вот и все. Футувв же не перечесть.
– Да,– сокрушенно подтвердил Яхья.– К тому же Адхам умер в страданиях, а Хумам и Рифаа были убиты.
Сидя в тени скалы Хинд, Касем размышлял: «Действительно, это лучшие сыны нашей улицы. Сколь славен был их путь! И сколь горестный конец их ожидал!» В груди его рождалось страстное желание стать таким, какими были они. А футуввы и их дела отвратительны! При этой мысли печаль и тревога овладевали его душой. Чтобы отвлечься от тяжких дум, он стал вспоминать: «Как много видела на своем веку эта скала! Любовь Кадри и Хинд, убийство Хумама, встречу Габаля с Габалауи, разговор Рифаа с дедом… Но куда кануло все это – и события, и люди?! Зато осталась добрая память, а она дороже целого стада овец и коз. Когда-то эта скала видела и нашего великого деда, скитавшегося в одиночестве по пустыне, обживая свои владения и устрашая злодеев. Хотелось бы знать, как он живет сейчас в своем уединении».
Уже вечерело, когда он поднялся с места и потянулся, зевая. Протяжно свистнул и стал палкой сгонять разбредшихся овец в стадо. Наконец отара двинулась по направлению к улице. Касем почувствовал голод, за целый день он съел всего-навсего лепешку с сардиной. Но ничего, в доме дяди его ждет сытный ужин! Касем ускорил шаг, и вот показался уже Большой дом с его наглухо закрытыми окнами и верхушками деревьев, выглядывающими из-за высокой стены. Как хотелось Касему своими глазами увидеть этот сад, который воспевают поэты и от тоски по которому умер Адхам. По мере приближения к улице все явственней доносился ее шум.
Сумерки совсем сгустились, когда Касем вышел на улицу, прокладывая дорогу своему стаду между группами шаливших и кидавших друг в друга грязью мальчишек. Слух его наполнился голосами торговцев, разговорами женщин, насмешками и бранью, причитаниями юродивых, звоном колокольчика повозки управляющего. В нос ударил резкий запах табака, гниющих отходов, жареного лука. Он развел овец по хозяевам, живущим в кварталах Габаль и Рифаа, и у него осталась только одна овечка, принадлежавшая госпоже Камар, единственной зажиточной женщине в квартале бродяг. Она жила в одноэтажном доме с небольшим двориком, посреди которого росла пальма, а в дальнем углу – гуава.
Касем вошел во двор, погоняя перед собой овцу, и столкнулся с Сакиной, черной рабыней, вьющиеся волосы которой наполовину уже поседели. Он поздоровался, женщина ответила ему улыбкой и спросила зычным голосом:
– Ну как овца?
Касем похвалил послушное животное и оставил его Сакине, а сам направился к выходу. Тут во дворе появилась хозяйка дома, которая выходила куда-то по делам. Малайя скрывала ее полное тело, а лицо было закрыто чадрой, из-под которой на Касема смотрели черные ласковые глаза. Потупив взор, юноша посторонился, а женщина приветливо сказала:
– Добрый вечер!
– Добрый вечер, госпожа!
Женщина замедлила шаги, осматривая овцу, потом взглянула на юношу и промолвила:
– Благодаря тебе моя овца с каждым днем набирает вес.
– Благодаря Господу и твоим заботам! – ответил Ка-сым, на которого произвели сильное впечатление не столько ее слова, сколько ласковый взгляд.
– Приготовь ему ужин! – обернулась госпожа Камар к Сакине.
В знак благодарности Касем поднес руки к голове.
– Ты очень добра, моя госпожа! Прощаясь, они еще раз обменялись взглядами.
Касем был счастлив этой встречей, глубоко тронут добротой и мягкостью этой женщины. С такой нежностью относится мать к своему ребенку, но матери Касем не знал. Будь она жива, ей было бы сейчас, как и госпоже Камар, около сорока лет. Как удивительно встретить такую сердечность на улице, признающей лишь силу и жестокость! Более удивительна лишь ее благородная красота, наполнявшая душу восхищением. Все это совсем не похоже на его свидания в пустыне с их слепым минутным порывом и сменяющим его безразличием.
Закинув палку на плечо, он шел к своему дому, едва различая перед собой дорогу от сильного волнения. Уже подходя к дому, он увидел, что вся семья дяди собралась на балконе и ждет его возвращения. Касем вместе с родными сел за таблийю, на которой был накрыт ужин, состоявший из таамии, лука– порея и арбуза. Хасану уже исполнилось шестнадцать лет. Это был юноша высокого роста, крепкого телосложения, и дядюшка Закария даже мечтал увидеть когда-нибудь сына в должности футуввы квартала бродяг. Когда все поели, мать Хасана унесла таблийю, Закария отправился в кофейню, а двое юношей остались на балконе. В этот момент со двора кто-то позвал Касема.
– Мы идем, Садек! – откликнулся Касем, и они спустились во двор.
Садек, юноша примерно одного возраста и одного роста с Касемом, но более худощавый, обрадовался, завидев друзей. Работал он подмастерьем лудильщика, в мастерской, что стояла на краю квартала бродяг, неподалеку от Гама-лийи. Друзья отправились в кофейню Дунгуля. Там поэт Тазих уже знал свое обычное место на тахте, посреди кофейни, а футувва Саварис расположился рядом с Дун– гулем у входа в кофейню. Друзья подошли к Саварису и поздоровались с ним со всей почтительностью, хотя Касем и Хасан состояли с футуввой в близком родстве. Затем они уселись вместе на тахту, и вскоре к ним подошел служка, неся их обычный заказ. Касем любил выкурить кальян и выпить чашку чая с мятой. Саварис, презрительно разглядывавший все это время Касема, вдруг грубо сказал ему:
– Уж больно ты аккуратный, словно девица! Покрасневший от смущения Касем извиняющимся тоном ответил:
– Разве чистота – это порок?
– В твоем возрасте тебе следовало бы быть вежливее! – возмутился футувва.
Все в кофейне смолкли, словно и люди, и предметы, и стены внимали словам футуввы. Садек, зная чувствительную натуру друга, бросал на него ободряющие взгляды, а Хасан склонил голову над стаканом имбирного пива, чтобы футувва не заметил гнева в его глазах. Тазих взял ребаб, ударил по струнам и запел, воздавая хвалу управляющему Рифату, главному футувве Лахите и господину их квартала Саварису, после чего продолжил свое повествование: «И показалось Адхаму, что слышит он медленные тяжелые шаги, шаги, которые возрождали в его памяти далекие, смутные воспоминания, похожие на легкий аромат чего-то прекрасного, но забытого. Он повернул голову к входу и увидел, что дверь в хижину открывается и на пороге вырастает огромная фигура. Заморгав от удивления, он напряг зрение. Надежда смешалась в душе его с отчаянием, и у него вырвался глубокий вздох: «Отец?» И показалось ему, что он слышит старческий голос: «Добрый вечер, Адхам!»
Слезы выступили на глазах Адхама, хотел он подняться, но не смог. Счастье и радость, которых не знал он уже более двадцати лет, наполнили все его существо».
Когда Касем уставал от своих мыслей и грез, он принимался наблюдать за стадом, забавляясь стычками самцов и резвыми играми ягнят. Ему нравились глаза животных, словно подведенные кохлем[23], и порой ему казалось, что взглядами они пытаются что-то сказать ему, и он тоже «беседовал» с ними, рассказывал, как заботится о них – не то что футуввы, которые так грубы в обхождении с жителями улицы.
Касема ничуть не задевало обычное пренебрежение жителей улицы к пастухам. Он искренне полагал, что пастухом быть лучше, нежели попрошайкой, бродягой или жуликом. Кроме того, он любил пустыню и свежий воздух, ему доставляло удовольствие любоваться горой Мукаттам, скалой Хинд, непрерывной игрой красок на небосводе. К тому же по дороге сюда он непременно навещал муаллима Яхью.
Впервые увидев Касема пастухом, Яхья спросил:
– Почему торговец бататом пасет овец?
– А почему бы и нет, муаллим? – безо всякого смущения отозвался юноша.– Моей работе могут позавидовать сотни бедняков из нашего квартала.
– А почему ты перестал помогать дяде?
– Сын его Хасан подрос и теперь он может сопровождать отца. А пасти овец все же лучше, чем попрошайничать.
Не проходило и дня, чтобы Касем не навестил Яхью. Он любил старика и с удовольствием слушал его рассказы. Этот человек знал об их улице все, ее прошлое и настоящее, то, о чем рассказывают поэты в кофейнях, и то, о чем они предпочитают умалчивать. Касем нередко говорил муал-лиму: «Я пасу овец со всей улицы, в моем стаде овцы из квартала Габаль, из квартала Рифаа, овцы богатых людей нашего квартала. Удивительно, что все они мирно пасутся бок о бок, чего не скажешь об их владельцах».
А еще он говорил: «Хумам был пастухом. Бездельники, бродяги и попрошайки презирают пастухов. Зато они очень уважают бессовестных грабителей и кровососов футувв. Да простит вас Аллах, о жители нашей улицы!»
– Я бедняк, привыкший довольствоваться малым. Я никогда никому не причинил зла, даже мои овцы видят от меня лишь заботу и ласку. Ты не считаешь, что я похож на Рифаа?
Старик вознегодовал:
– Ты похож на Рифаа?! Да Рифаа всю жизнь положил на то, чтобы очистить души людей от ифритов и сделать их счастливыми. А ты увлечен мыслями о женщинах, которым назначаешь свидания в пустыне на заходе солнца.
– Что же в этом плохого, муаллим?
– Поступай как знаешь, но только не говори, что ты похож на Рифаа!
Подумав, Касем спросил:
– А Габаль? Разве он не был, подобно Рифаа, лучшим из жителей нашей улицы? Но ведь он полюбил и женился, вернул своему роду права на имение и распределил доходы поровну!
– Но у него не было другой цели, кроме имения! – с горячностью возразил Яхья.
Касем еще поразмыслил и сказал:
– Добрые отношения между людьми, справедливость и порядок тоже были его целью.
– Значит, ты ставишь Габаля выше Рифаа? – неодобрительно заметил старик.
Черные глаза юноши растерянно замигали. Он долго молчал.
– Оба они были хорошими людьми,– сказал он наконец.– Таких мало на нашей улице: Адхам, Хумам, Габаль и Рифаа – вот и все. Футувв же не перечесть.
– Да,– сокрушенно подтвердил Яхья.– К тому же Адхам умер в страданиях, а Хумам и Рифаа были убиты.
Сидя в тени скалы Хинд, Касем размышлял: «Действительно, это лучшие сыны нашей улицы. Сколь славен был их путь! И сколь горестный конец их ожидал!» В груди его рождалось страстное желание стать таким, какими были они. А футуввы и их дела отвратительны! При этой мысли печаль и тревога овладевали его душой. Чтобы отвлечься от тяжких дум, он стал вспоминать: «Как много видела на своем веку эта скала! Любовь Кадри и Хинд, убийство Хумама, встречу Габаля с Габалауи, разговор Рифаа с дедом… Но куда кануло все это – и события, и люди?! Зато осталась добрая память, а она дороже целого стада овец и коз. Когда-то эта скала видела и нашего великого деда, скитавшегося в одиночестве по пустыне, обживая свои владения и устрашая злодеев. Хотелось бы знать, как он живет сейчас в своем уединении».
Уже вечерело, когда он поднялся с места и потянулся, зевая. Протяжно свистнул и стал палкой сгонять разбредшихся овец в стадо. Наконец отара двинулась по направлению к улице. Касем почувствовал голод, за целый день он съел всего-навсего лепешку с сардиной. Но ничего, в доме дяди его ждет сытный ужин! Касем ускорил шаг, и вот показался уже Большой дом с его наглухо закрытыми окнами и верхушками деревьев, выглядывающими из-за высокой стены. Как хотелось Касему своими глазами увидеть этот сад, который воспевают поэты и от тоски по которому умер Адхам. По мере приближения к улице все явственней доносился ее шум.
Сумерки совсем сгустились, когда Касем вышел на улицу, прокладывая дорогу своему стаду между группами шаливших и кидавших друг в друга грязью мальчишек. Слух его наполнился голосами торговцев, разговорами женщин, насмешками и бранью, причитаниями юродивых, звоном колокольчика повозки управляющего. В нос ударил резкий запах табака, гниющих отходов, жареного лука. Он развел овец по хозяевам, живущим в кварталах Габаль и Рифаа, и у него осталась только одна овечка, принадлежавшая госпоже Камар, единственной зажиточной женщине в квартале бродяг. Она жила в одноэтажном доме с небольшим двориком, посреди которого росла пальма, а в дальнем углу – гуава.
Касем вошел во двор, погоняя перед собой овцу, и столкнулся с Сакиной, черной рабыней, вьющиеся волосы которой наполовину уже поседели. Он поздоровался, женщина ответила ему улыбкой и спросила зычным голосом:
– Ну как овца?
Касем похвалил послушное животное и оставил его Сакине, а сам направился к выходу. Тут во дворе появилась хозяйка дома, которая выходила куда-то по делам. Малайя скрывала ее полное тело, а лицо было закрыто чадрой, из-под которой на Касема смотрели черные ласковые глаза. Потупив взор, юноша посторонился, а женщина приветливо сказала:
– Добрый вечер!
– Добрый вечер, госпожа!
Женщина замедлила шаги, осматривая овцу, потом взглянула на юношу и промолвила:
– Благодаря тебе моя овца с каждым днем набирает вес.
– Благодаря Господу и твоим заботам! – ответил Ка-сым, на которого произвели сильное впечатление не столько ее слова, сколько ласковый взгляд.
– Приготовь ему ужин! – обернулась госпожа Камар к Сакине.
В знак благодарности Касем поднес руки к голове.
– Ты очень добра, моя госпожа! Прощаясь, они еще раз обменялись взглядами.
Касем был счастлив этой встречей, глубоко тронут добротой и мягкостью этой женщины. С такой нежностью относится мать к своему ребенку, но матери Касем не знал. Будь она жива, ей было бы сейчас, как и госпоже Камар, около сорока лет. Как удивительно встретить такую сердечность на улице, признающей лишь силу и жестокость! Более удивительна лишь ее благородная красота, наполнявшая душу восхищением. Все это совсем не похоже на его свидания в пустыне с их слепым минутным порывом и сменяющим его безразличием.
Закинув палку на плечо, он шел к своему дому, едва различая перед собой дорогу от сильного волнения. Уже подходя к дому, он увидел, что вся семья дяди собралась на балконе и ждет его возвращения. Касем вместе с родными сел за таблийю, на которой был накрыт ужин, состоявший из таамии, лука– порея и арбуза. Хасану уже исполнилось шестнадцать лет. Это был юноша высокого роста, крепкого телосложения, и дядюшка Закария даже мечтал увидеть когда-нибудь сына в должности футуввы квартала бродяг. Когда все поели, мать Хасана унесла таблийю, Закария отправился в кофейню, а двое юношей остались на балконе. В этот момент со двора кто-то позвал Касема.
– Мы идем, Садек! – откликнулся Касем, и они спустились во двор.
Садек, юноша примерно одного возраста и одного роста с Касемом, но более худощавый, обрадовался, завидев друзей. Работал он подмастерьем лудильщика, в мастерской, что стояла на краю квартала бродяг, неподалеку от Гама-лийи. Друзья отправились в кофейню Дунгуля. Там поэт Тазих уже знал свое обычное место на тахте, посреди кофейни, а футувва Саварис расположился рядом с Дун– гулем у входа в кофейню. Друзья подошли к Саварису и поздоровались с ним со всей почтительностью, хотя Касем и Хасан состояли с футуввой в близком родстве. Затем они уселись вместе на тахту, и вскоре к ним подошел служка, неся их обычный заказ. Касем любил выкурить кальян и выпить чашку чая с мятой. Саварис, презрительно разглядывавший все это время Касема, вдруг грубо сказал ему:
– Уж больно ты аккуратный, словно девица! Покрасневший от смущения Касем извиняющимся тоном ответил:
– Разве чистота – это порок?
– В твоем возрасте тебе следовало бы быть вежливее! – возмутился футувва.
Все в кофейне смолкли, словно и люди, и предметы, и стены внимали словам футуввы. Садек, зная чувствительную натуру друга, бросал на него ободряющие взгляды, а Хасан склонил голову над стаканом имбирного пива, чтобы футувва не заметил гнева в его глазах. Тазих взял ребаб, ударил по струнам и запел, воздавая хвалу управляющему Рифату, главному футувве Лахите и господину их квартала Саварису, после чего продолжил свое повествование: «И показалось Адхаму, что слышит он медленные тяжелые шаги, шаги, которые возрождали в его памяти далекие, смутные воспоминания, похожие на легкий аромат чего-то прекрасного, но забытого. Он повернул голову к входу и увидел, что дверь в хижину открывается и на пороге вырастает огромная фигура. Заморгав от удивления, он напряг зрение. Надежда смешалась в душе его с отчаянием, и у него вырвался глубокий вздох: «Отец?» И показалось ему, что он слышит старческий голос: «Добрый вечер, Адхам!»
Слезы выступили на глазах Адхама, хотел он подняться, но не смог. Счастье и радость, которых не знал он уже более двадцати лет, наполнили все его существо».
66.
– Погоди, Касем, у меня кое-что есть для тебя, сказала юноше Сакина.
Касем остановился у пальмы, к которой он только что привязал овцу, и ожидал скрывшуюся в доме служанку. Сердце и тон, которым разговаривала с ним Сакина, подсказывали ему, что его ждет нечто приятное и это приятное как-то связано с хозяйкой дома. Он страстно желал увидеть ее глаза и услышать ее голос, чтобы охладить жар тела, опаленного пребыванием в пустыне под горячими лучами солнца. Тут вернулась Сакина со свертком в руках. Протянув его Касему, она сказала:
– Здесь пирог. Ешь на здоровье!
– Поблагодари за меня добрую госпожу. В это время из окна раздался голос Камар:
– Благодарение нашему Господу, благородный юноша.
В знак признательности Касем поднял руку, но не осмелился поднять глаза к окну. Он вышел на улицу, а в ушах его все звучали слова «благородный юноша», и он чувствовал себя пьяным от счастья. Никогда раньше простой пастух не слыхивал подобных слов. И кто произнес их? Самая уважаемая женщина в их нищем квартале. Окинув затуманенным взором улицу, неприглядность которой скрадывали сумерки, он сказал себе: «Сколь ни убога наша улица, но и она может подарить радость усталому сердцу!»
Вдруг раздался крик, который вернул Касема к действительности: «Деньги. Мои деньги украли!» Касем увидел мужчину в чалме и белой галабее, который бежал во всю прыть из квартала бродяг. Взоры всех бывших на улице людей обратились к кричавшему. Мальчишки кинулись следом за ним к центральной части улицы, торговцы и те, кто сидел возле своих домов, вытянули шеи, из окон и подвалов повысовывались головы, а посетители кофеен, оторвавшись от кальянов, вышли на улицу. Потерпевшего обступили со всех сторон. Касем обернулся к стоявшему рядом с ним мужчине, который через ворот галабеи чесал себе спину деревянной палкой, со скучающим видом наблюдая за происходящим, и спросил его:
– Кто этот человек?
– Обойщик,– отвечал мужчина, не переставая чесать спину,– он работал в доме управляющего.
Тем временем к кричавшему подошли футувва квартала бродяг Саварис, футувва рифаитов Хаджадж и футувва рода Габаль Гулта. Они велели всем немедленно разойтись, и люди послушно отступили на несколько шагов. Какая– то женщина, высунувшись из окна дома в квартале Рифаа, крикнула:
– Это все из зависти!
Другая женщина, из ближайшего дома в квартале Габаль, подхватила:
– Ты права. Ему завидуют многие из-за того, что он получил кучу денег за обивку мебели в доме управляющего. О Боже! Убереги нас от злого глаза! Третья женщина, сидевшая у своего порога и занятая вычесыванием паразитов из волос мальчугана, проговорила:
– Я сама видела, как он смеялся, когда выходил из дома управляющего. Он и не подозревал, что так скоро будет кричать и заливаться слезами. Украли деньги вместе с кошельком.
Обойщик продолжал надрываться в крике:
– Стащили все, что было при мне: плата за неделю работы, отложенные деньги на дом и мастерскую, на детей, все, что было в кармане, целые двадцать фунтов, если не больше! Проклятые воры!
Тут голос возвысил Гулта, футувва квартала Габаль: – Тихо! Замолчите, вы, овцы! Ведь на чашу весов брошена репутация улицы, а значит, и репутация футувв!
– Клянусь Аллахом,– перебил его Хаджадж,– я не допущу позора! Кто сказал, что он лишился денег именно на нашей улице?
Обойщик охрипшим от крика голосом объяснил:
– Пусть я не сойду с этого места, если меня обокрали не на вашей улице! Я получил деньги от бавваба господина управляющего, а когда, пройдя улицу, ощупал грудь, денег уже не было.
Люди зашумели, а Хаджадж воскликнул:
– Заткнитесь, стадо! А ты, любезный, послушай. Где ты обнаружил, что твои деньги пропали?
Мужчина указал на квартал бродяг.
– Перед лавкой лудильщика. Но, по правде сказать, там ко мне никто не подходил.
– Значит, тебя ограбили до того, как ты попал в наш квартал,– заметил Саварис.
– Сидя в кофейне, я видел, как он проходил мимо,– вставил Хаджадж,– но я не видел, чтобы кто-нибудь из нашего квартала приближался к нему.
А Гулта злобно выкрикнул:
– В роду Габаль нет воров! Они ведь господа на этой улице!
– Осторожно, муаллим Гулта! Это грех – называть себя господином улицы!
– разгневался Хаджадж.
Лишь гордецы могут отрицать это! Громовым голосом Хаджадж произнес:
– Не выводи меня из терпения! Да будут прокляты зазнайки!
– Тысяча проклятий! – взревел Гулта.– Тысяча проклятий на головы грубиянов, которых нет в нашем квартале!
Тут обойщик плаксивым голосом взмолился:
– Послушайте! Деньги пропали на вашей улице. Вы все здесь господа, но где мои деньги? Горе твоему дому, бедняга Фангари!
Тогда Хаджадж с вызовом сказал:
– Надо всех обыскать! Давайте проверим каждого мужчину, каждую женщину, каждого ребенка, каждый угол.
Но Гулта не согласился.
– Устроив обыск, вы сами себя опозорите!
– Этот человек вышел из дома управляющего,– проговорил Хаджадж,– и первым делом пошел в квартал Габаль, значит, и поиски надо начинать в квартале Габаль!
– Пока я жив, этому не бывать! – вскричал Гулта.– Не забывайте, Хаджадж, ведь ты мне не ровня!
– А ты, Гулта, не забывай, что у меня на теле ран от драк больше, чем волос!
– А у меня и вовсе нет живого места!
– Аллахом заклинаю, отойди подальше, шайтан! Фангари тем временем не переставал причитать:
– О горе мне! Разве вам не будет стыдно, если станут говорить, что меня ограбили на вашей улице?
Какая-то женщина, рассердившись, крикнула ему:
– Цыц, совиная рожа! Ты навлекаешь позор на нашу улицу!
Вдруг чей-то голос спросил:
– А почему деньги не могли быть украдены в квартале бродяг? Там больше всего воров и нищих.
– Наши воры не воруют на своей улице! – отозвался Саварис.
– А кто это докажет?
У Савариса глаза запылали гневом.
– Довольно оскорблений! Пусть обыск обнаружит вора! Если же нет, то позор падет на всю улицу.
В ответ раздалось сразу несколько голосов:
– Начинайте с квартала бродяг! Саварис не выдержал:
– Порядок требует начать с квартала Габаль и кто этот порядок нарушит, получит дубинкой по голове!
С этими словами он взмахнул дубинкой, и тотчас его люди окружили его стеной. Хаджадж и Гулта последовали его примеру. Обойщик поспешил скрыться за дверью какого-то дома, не переставая лить слезы. Сумерки все сгущались. Все приготовились к кровавой драке. Вдруг на середину улицы вышел Касем и громко крикнул:
– Погодите! Пролитая кровь не вернет потерянных денег. Все равно в Гамалийе, Даррасе и аль-Атуфе будут говорить, что на улице Габалауи обокрали человека, хотя он находился под покровительством управляющего и футувв.
Какой-то мужчина из рода Габаль спросил:
– Чего хочет этот пастух?
Касем миролюбивым тоном ответил:
– Я придумал способ вернуть деньги хозяину, избежав драки.
Обойщик кинулся к нему со словами: «Я отдаюсь твоей воле!»
А Касем, обращаясь ко всем, проговорил:
– Деньги будут возвращены их владельцу, но вор не будет назван.
Воцарилось молчание. Все устремили взоры на Касема, а он продолжал:
– Надо дождаться полной темноты и, не зажигая ни фонаря, ни свечки, всем вместе пройти вдоль улицы, через каждый квартал, не минуя ни один из них. Тот, кто взял деньги, сможет в темноте незаметно кинуть их на землю. Потом мы осветим улицу и найдем деньги без всякой драки.
Обойщик в отчаянной мольбе сжал руку Касема.
– Это разумный выход. Ради меня, согласитесь на это предложение,– уговаривал всех он.
– Неплохо придумано! – крикнул кто-то. А кто-то другой сказал:
– Мы даем вору возможность спастись самому и спасти честь улицы.
Одна из женщин радостно заголосила в знак одобрения, и взгляды всех обратились теперь на троих футувв, которые стояли в нерешительности. Ни один из них не желал из-за гордости первым дать согласие, а жители улицы в страхе ожидали, победит ли наконец разум или заговорят дубинки и прольется кровь?
Вдруг знакомый голос крикнул: «Эй, вы!», и главный футувва улицы Лахита появился на пороге своего дома.
– Соглашайтесь, цыгане! – насмешливо предложил он.– Если бы вы были поумнее, вам не пришлось бы прибегать к помощи пастуха.
Толпа одобрительно загалдела. А сердце Касема гулко забилось. Взглянув на дом Камар, он увидел ее черные глаза, наблюдающие за ним из выходящего на улицу окна. Юноша почувствовал гордость и неведомую дотоле сладость победы.
Все ждали наступления темноты. Люди нетерпеливо взглядывали то на небо, то в пустыню, откуда постепенно, шаг за шагом, надвигалась ночь. Очертания предметов потихоньку стирались, лица становились неразличимыми, люди превращались в тени. Обе тропинки, ведущие в пустыню со стороны Большого дома, затянула тьма.
Наконец толпа пришла в движение. Люди свернули к Большому дому и оттуда быстрым шагом прошли по всей улице до самой Гамалийи. Затем каждый направился в свой квартал. В этот момент Лахита повелительным тоном крикнул:
– Огня!
Первым свет зажегся в доме Камар, в квартале бродяг, потом засветились фонари на ручных тележках, в кофейнях, пока наконец улица вновь не ожила. Люди осматривали землю вокруг себя. Вдруг кто-то крикнул:
– Вот он, кошелек!
Фангари подбежал к кричавшему, схватил кошелек, быстро пересчитал деньги и, не оборачиваясь, устремился к Гамалийе, провожаемый смехом и криками. Тогда все повернулись к Касему, стали хвалить и поздравлять его, обсуждая его выдумку. Он оказался в центре внимания. Похвалы сыпались на него, как розы. А когда Касем со своими друзьями Хасаном и Садеком пришли в кофейню, футувва Саварис встретил их приветливой улыбкой и сказал:
– Кальян за мой счет!
Касем остановился у пальмы, к которой он только что привязал овцу, и ожидал скрывшуюся в доме служанку. Сердце и тон, которым разговаривала с ним Сакина, подсказывали ему, что его ждет нечто приятное и это приятное как-то связано с хозяйкой дома. Он страстно желал увидеть ее глаза и услышать ее голос, чтобы охладить жар тела, опаленного пребыванием в пустыне под горячими лучами солнца. Тут вернулась Сакина со свертком в руках. Протянув его Касему, она сказала:
– Здесь пирог. Ешь на здоровье!
– Поблагодари за меня добрую госпожу. В это время из окна раздался голос Камар:
– Благодарение нашему Господу, благородный юноша.
В знак признательности Касем поднял руку, но не осмелился поднять глаза к окну. Он вышел на улицу, а в ушах его все звучали слова «благородный юноша», и он чувствовал себя пьяным от счастья. Никогда раньше простой пастух не слыхивал подобных слов. И кто произнес их? Самая уважаемая женщина в их нищем квартале. Окинув затуманенным взором улицу, неприглядность которой скрадывали сумерки, он сказал себе: «Сколь ни убога наша улица, но и она может подарить радость усталому сердцу!»
Вдруг раздался крик, который вернул Касема к действительности: «Деньги. Мои деньги украли!» Касем увидел мужчину в чалме и белой галабее, который бежал во всю прыть из квартала бродяг. Взоры всех бывших на улице людей обратились к кричавшему. Мальчишки кинулись следом за ним к центральной части улицы, торговцы и те, кто сидел возле своих домов, вытянули шеи, из окон и подвалов повысовывались головы, а посетители кофеен, оторвавшись от кальянов, вышли на улицу. Потерпевшего обступили со всех сторон. Касем обернулся к стоявшему рядом с ним мужчине, который через ворот галабеи чесал себе спину деревянной палкой, со скучающим видом наблюдая за происходящим, и спросил его:
– Кто этот человек?
– Обойщик,– отвечал мужчина, не переставая чесать спину,– он работал в доме управляющего.
Тем временем к кричавшему подошли футувва квартала бродяг Саварис, футувва рифаитов Хаджадж и футувва рода Габаль Гулта. Они велели всем немедленно разойтись, и люди послушно отступили на несколько шагов. Какая– то женщина, высунувшись из окна дома в квартале Рифаа, крикнула:
– Это все из зависти!
Другая женщина, из ближайшего дома в квартале Габаль, подхватила:
– Ты права. Ему завидуют многие из-за того, что он получил кучу денег за обивку мебели в доме управляющего. О Боже! Убереги нас от злого глаза! Третья женщина, сидевшая у своего порога и занятая вычесыванием паразитов из волос мальчугана, проговорила:
– Я сама видела, как он смеялся, когда выходил из дома управляющего. Он и не подозревал, что так скоро будет кричать и заливаться слезами. Украли деньги вместе с кошельком.
Обойщик продолжал надрываться в крике:
– Стащили все, что было при мне: плата за неделю работы, отложенные деньги на дом и мастерскую, на детей, все, что было в кармане, целые двадцать фунтов, если не больше! Проклятые воры!
Тут голос возвысил Гулта, футувва квартала Габаль: – Тихо! Замолчите, вы, овцы! Ведь на чашу весов брошена репутация улицы, а значит, и репутация футувв!
– Клянусь Аллахом,– перебил его Хаджадж,– я не допущу позора! Кто сказал, что он лишился денег именно на нашей улице?
Обойщик охрипшим от крика голосом объяснил:
– Пусть я не сойду с этого места, если меня обокрали не на вашей улице! Я получил деньги от бавваба господина управляющего, а когда, пройдя улицу, ощупал грудь, денег уже не было.
Люди зашумели, а Хаджадж воскликнул:
– Заткнитесь, стадо! А ты, любезный, послушай. Где ты обнаружил, что твои деньги пропали?
Мужчина указал на квартал бродяг.
– Перед лавкой лудильщика. Но, по правде сказать, там ко мне никто не подходил.
– Значит, тебя ограбили до того, как ты попал в наш квартал,– заметил Саварис.
– Сидя в кофейне, я видел, как он проходил мимо,– вставил Хаджадж,– но я не видел, чтобы кто-нибудь из нашего квартала приближался к нему.
А Гулта злобно выкрикнул:
– В роду Габаль нет воров! Они ведь господа на этой улице!
– Осторожно, муаллим Гулта! Это грех – называть себя господином улицы!
– разгневался Хаджадж.
Лишь гордецы могут отрицать это! Громовым голосом Хаджадж произнес:
– Не выводи меня из терпения! Да будут прокляты зазнайки!
– Тысяча проклятий! – взревел Гулта.– Тысяча проклятий на головы грубиянов, которых нет в нашем квартале!
Тут обойщик плаксивым голосом взмолился:
– Послушайте! Деньги пропали на вашей улице. Вы все здесь господа, но где мои деньги? Горе твоему дому, бедняга Фангари!
Тогда Хаджадж с вызовом сказал:
– Надо всех обыскать! Давайте проверим каждого мужчину, каждую женщину, каждого ребенка, каждый угол.
Но Гулта не согласился.
– Устроив обыск, вы сами себя опозорите!
– Этот человек вышел из дома управляющего,– проговорил Хаджадж,– и первым делом пошел в квартал Габаль, значит, и поиски надо начинать в квартале Габаль!
– Пока я жив, этому не бывать! – вскричал Гулта.– Не забывайте, Хаджадж, ведь ты мне не ровня!
– А ты, Гулта, не забывай, что у меня на теле ран от драк больше, чем волос!
– А у меня и вовсе нет живого места!
– Аллахом заклинаю, отойди подальше, шайтан! Фангари тем временем не переставал причитать:
– О горе мне! Разве вам не будет стыдно, если станут говорить, что меня ограбили на вашей улице?
Какая-то женщина, рассердившись, крикнула ему:
– Цыц, совиная рожа! Ты навлекаешь позор на нашу улицу!
Вдруг чей-то голос спросил:
– А почему деньги не могли быть украдены в квартале бродяг? Там больше всего воров и нищих.
– Наши воры не воруют на своей улице! – отозвался Саварис.
– А кто это докажет?
У Савариса глаза запылали гневом.
– Довольно оскорблений! Пусть обыск обнаружит вора! Если же нет, то позор падет на всю улицу.
В ответ раздалось сразу несколько голосов:
– Начинайте с квартала бродяг! Саварис не выдержал:
– Порядок требует начать с квартала Габаль и кто этот порядок нарушит, получит дубинкой по голове!
С этими словами он взмахнул дубинкой, и тотчас его люди окружили его стеной. Хаджадж и Гулта последовали его примеру. Обойщик поспешил скрыться за дверью какого-то дома, не переставая лить слезы. Сумерки все сгущались. Все приготовились к кровавой драке. Вдруг на середину улицы вышел Касем и громко крикнул:
– Погодите! Пролитая кровь не вернет потерянных денег. Все равно в Гамалийе, Даррасе и аль-Атуфе будут говорить, что на улице Габалауи обокрали человека, хотя он находился под покровительством управляющего и футувв.
Какой-то мужчина из рода Габаль спросил:
– Чего хочет этот пастух?
Касем миролюбивым тоном ответил:
– Я придумал способ вернуть деньги хозяину, избежав драки.
Обойщик кинулся к нему со словами: «Я отдаюсь твоей воле!»
А Касем, обращаясь ко всем, проговорил:
– Деньги будут возвращены их владельцу, но вор не будет назван.
Воцарилось молчание. Все устремили взоры на Касема, а он продолжал:
– Надо дождаться полной темноты и, не зажигая ни фонаря, ни свечки, всем вместе пройти вдоль улицы, через каждый квартал, не минуя ни один из них. Тот, кто взял деньги, сможет в темноте незаметно кинуть их на землю. Потом мы осветим улицу и найдем деньги без всякой драки.
Обойщик в отчаянной мольбе сжал руку Касема.
– Это разумный выход. Ради меня, согласитесь на это предложение,– уговаривал всех он.
– Неплохо придумано! – крикнул кто-то. А кто-то другой сказал:
– Мы даем вору возможность спастись самому и спасти честь улицы.
Одна из женщин радостно заголосила в знак одобрения, и взгляды всех обратились теперь на троих футувв, которые стояли в нерешительности. Ни один из них не желал из-за гордости первым дать согласие, а жители улицы в страхе ожидали, победит ли наконец разум или заговорят дубинки и прольется кровь?
Вдруг знакомый голос крикнул: «Эй, вы!», и главный футувва улицы Лахита появился на пороге своего дома.
– Соглашайтесь, цыгане! – насмешливо предложил он.– Если бы вы были поумнее, вам не пришлось бы прибегать к помощи пастуха.
Толпа одобрительно загалдела. А сердце Касема гулко забилось. Взглянув на дом Камар, он увидел ее черные глаза, наблюдающие за ним из выходящего на улицу окна. Юноша почувствовал гордость и неведомую дотоле сладость победы.
Все ждали наступления темноты. Люди нетерпеливо взглядывали то на небо, то в пустыню, откуда постепенно, шаг за шагом, надвигалась ночь. Очертания предметов потихоньку стирались, лица становились неразличимыми, люди превращались в тени. Обе тропинки, ведущие в пустыню со стороны Большого дома, затянула тьма.
Наконец толпа пришла в движение. Люди свернули к Большому дому и оттуда быстрым шагом прошли по всей улице до самой Гамалийи. Затем каждый направился в свой квартал. В этот момент Лахита повелительным тоном крикнул:
– Огня!
Первым свет зажегся в доме Камар, в квартале бродяг, потом засветились фонари на ручных тележках, в кофейнях, пока наконец улица вновь не ожила. Люди осматривали землю вокруг себя. Вдруг кто-то крикнул:
– Вот он, кошелек!
Фангари подбежал к кричавшему, схватил кошелек, быстро пересчитал деньги и, не оборачиваясь, устремился к Гамалийе, провожаемый смехом и криками. Тогда все повернулись к Касему, стали хвалить и поздравлять его, обсуждая его выдумку. Он оказался в центре внимания. Похвалы сыпались на него, как розы. А когда Касем со своими друзьями Хасаном и Садеком пришли в кофейню, футувва Саварис встретил их приветливой улыбкой и сказал:
– Кальян за мой счет!
67.
С порозовевшим от смущения лицом, с блестящими глазами и с бьющимся сердцем вошел Касем на следующее утро во двор дома Камар, чтобы забрать овцу. Повторяя про себя: «Помоги, о Господи!», он стал отвязывать стоявшее под лестницей животное. Тут он услышал скрип открывающейся двери и голос госпожи Камар:
– Доброе утро!
– Да будет оно счастливым для вас, госпожа! – ответил он, вложив в ответ все обуревавшие его чувства.
– Вчера ты сделал для жителей улицы доброе дело.
– Аллах наставил меня! Певучим голосом она произнесла:
– Ты нам доказал, что мудрость надежнее силы.
«А твоя благосклонность дороже мудрости!» – подумал Касем, а вслух сказал:
– Да хранит тебя Аллах!
– Ловко ты управился с жителями улицы, словно с овцами,– пошутила Камар.
– Да сопутствует тебе удача,– пожелала она ему на прощание.
Касем ушел, унося счастье в душе. У каждого дома стадо его пополнялось то овцой, то козой. Люди приветливо здоровались с ним. Даже футуввы, которые обычно не отвечали на его пожелания доброго утра, сегодня смотрели на него не так косо.
Шагая вслед за стадом, Касем обогнул стену Большого дома и вышел в пустыню. Солнце, поднявшееся над горой Мукаттам, встретило его ярким светом.
Утренний ветерок уже нес в себе его горячее дыхание.
У подножия горы он заметил несколько пастухов. Какой-то мужчина в рваной одежде шел, наигрывая на свирели, а в ясном небе парили коршуны. Воздух был чист и благоуханен. Огромная гора, одиноко стоявшая в пустыне, казалась в этот час обителью прекрасных надежд. Окинув пустыню взглядом из края в край, Касем ощутил радость от увиденного и, переполненный счастьем, запел:
О красота! О прелесть! О счастье! Имя твое начертано в моем сердце.
Он переводил глаза со скалы Кадри и Хинд на место, где погибли Хумам и Рифаа, потом на место, где произошла встреча Габалауи с Габалем. Все соединилось здесь – солнце, гора, песок, слава, любовь, смерть. И в его сердце взошла любовь. Но что все это значит? Что было в прошлом и что последует в будущем? Юноша размышлял об улице с ее враждующими кварталами и соперничающими футуввами, с ее преданиями, которые рассказываются в каждой кофейне на свой лад.
Перед полуднем Касем погнал свою отару к рынку Мукаттам, где навестил, как обычно, муаллима Яхью. Старик спросил его:
– Говорят, ты что-то совершил вчера на нашей улице? Стараясь скрыть смущение, Касем отхлебнул глоток чая, а Яхья продолжал:
– Лучше бы ты позволил им подраться, чтобы они перебили друг друга.
Касем, не поднимая глаз, тихо сказал:
– Ты так не думаешь на самом деле?
– Не позволяй людям хвалить себя, не то вызовешь гнев футувв!
– Чем я могу их разгневать?
– А кто мог подумать, что Рифаа будет так вероломно предан? – вздыхая, проговорил старик.
– Разве можно сравнивать великого Рифаа со мной? – удивился Касем.
Когда юноша собрался уходить, муаллим напутствовал его:
– Всегда храни подаренный мной амулет. Вечером, сидя в тени скалы Хинд, Касем услышал голос Сакины, звавшей свою овцу. Он вскочил, обогнул скалу и увидел служанку: она стояла возле овцы, гладя ее шерсть. Поздоровавшись, Сакина сказала:
– Я иду по делу в Даррасу и решила сократить путь, пройдя здесь.
– Но сегодня в пустыне очень жарко!
– Поэтому я и хочу немного отдохнуть в тени скалы,– с улыбкой проговорила Сакина.
Они сели рядышком там, где лежал посох Касема, и Сакина продолжила разговор:
– Вчера, когда ты спас честь улицы, я поняла, что твоя мать молилась за тебя перед смертью.
– А ты не хочешь помолиться за меня? – улыбнулся Касем.
Сакина лукаво подмигнула.
– За таких, как ты, молятся благородные женщины.
– Кому нужен пастух?!
– Пути Господни неисповедимы! А ты сейчас сравнялся с футуввами, не пролив ни капли крови.
– Клянусь, твоя речь слаще меда!
Подняв на юношу свои выцветшие глаза, женщина спросила:
– Хочешь, я укажу тебе путь?
– Да! – взволнованно проговорил Касем.
– Попытай счастья, посватайся к нашей госпоже! Касем не поверил своим ушам.
– О ком ты говоришь, Сакина?
– Не притворяйся, что не знаешь! В нашем квартале только одна госпожа.
– Госпожа Камар?!
– А кто же еще?
Дрожащим голосом Касем проговорил:
– Ее муж был знатным человеком, а я всего лишь пастух.
– Но если судьба улыбнется, ее улыбка осветит все вокруг.
– А ее не разгневает мое сватовство?
Поднимаясь с места, Сакина наставительно проговорила:
– Никто не знает, что обрадует женщину, а что рассердит. Положись на Аллаха! Ну, будь здоров!
Касем поднял голову к небу и зажмурил глаза, как в сладком сне.
– Доброе утро!
– Да будет оно счастливым для вас, госпожа! – ответил он, вложив в ответ все обуревавшие его чувства.
– Вчера ты сделал для жителей улицы доброе дело.
– Аллах наставил меня! Певучим голосом она произнесла:
– Ты нам доказал, что мудрость надежнее силы.
«А твоя благосклонность дороже мудрости!» – подумал Касем, а вслух сказал:
– Да хранит тебя Аллах!
– Ловко ты управился с жителями улицы, словно с овцами,– пошутила Камар.
– Да сопутствует тебе удача,– пожелала она ему на прощание.
Касем ушел, унося счастье в душе. У каждого дома стадо его пополнялось то овцой, то козой. Люди приветливо здоровались с ним. Даже футуввы, которые обычно не отвечали на его пожелания доброго утра, сегодня смотрели на него не так косо.
Шагая вслед за стадом, Касем обогнул стену Большого дома и вышел в пустыню. Солнце, поднявшееся над горой Мукаттам, встретило его ярким светом.
Утренний ветерок уже нес в себе его горячее дыхание.
У подножия горы он заметил несколько пастухов. Какой-то мужчина в рваной одежде шел, наигрывая на свирели, а в ясном небе парили коршуны. Воздух был чист и благоуханен. Огромная гора, одиноко стоявшая в пустыне, казалась в этот час обителью прекрасных надежд. Окинув пустыню взглядом из края в край, Касем ощутил радость от увиденного и, переполненный счастьем, запел:
О красота! О прелесть! О счастье! Имя твое начертано в моем сердце.
Он переводил глаза со скалы Кадри и Хинд на место, где погибли Хумам и Рифаа, потом на место, где произошла встреча Габалауи с Габалем. Все соединилось здесь – солнце, гора, песок, слава, любовь, смерть. И в его сердце взошла любовь. Но что все это значит? Что было в прошлом и что последует в будущем? Юноша размышлял об улице с ее враждующими кварталами и соперничающими футуввами, с ее преданиями, которые рассказываются в каждой кофейне на свой лад.
Перед полуднем Касем погнал свою отару к рынку Мукаттам, где навестил, как обычно, муаллима Яхью. Старик спросил его:
– Говорят, ты что-то совершил вчера на нашей улице? Стараясь скрыть смущение, Касем отхлебнул глоток чая, а Яхья продолжал:
– Лучше бы ты позволил им подраться, чтобы они перебили друг друга.
Касем, не поднимая глаз, тихо сказал:
– Ты так не думаешь на самом деле?
– Не позволяй людям хвалить себя, не то вызовешь гнев футувв!
– Чем я могу их разгневать?
– А кто мог подумать, что Рифаа будет так вероломно предан? – вздыхая, проговорил старик.
– Разве можно сравнивать великого Рифаа со мной? – удивился Касем.
Когда юноша собрался уходить, муаллим напутствовал его:
– Всегда храни подаренный мной амулет. Вечером, сидя в тени скалы Хинд, Касем услышал голос Сакины, звавшей свою овцу. Он вскочил, обогнул скалу и увидел служанку: она стояла возле овцы, гладя ее шерсть. Поздоровавшись, Сакина сказала:
– Я иду по делу в Даррасу и решила сократить путь, пройдя здесь.
– Но сегодня в пустыне очень жарко!
– Поэтому я и хочу немного отдохнуть в тени скалы,– с улыбкой проговорила Сакина.
Они сели рядышком там, где лежал посох Касема, и Сакина продолжила разговор:
– Вчера, когда ты спас честь улицы, я поняла, что твоя мать молилась за тебя перед смертью.
– А ты не хочешь помолиться за меня? – улыбнулся Касем.
Сакина лукаво подмигнула.
– За таких, как ты, молятся благородные женщины.
– Кому нужен пастух?!
– Пути Господни неисповедимы! А ты сейчас сравнялся с футуввами, не пролив ни капли крови.
– Клянусь, твоя речь слаще меда!
Подняв на юношу свои выцветшие глаза, женщина спросила:
– Хочешь, я укажу тебе путь?
– Да! – взволнованно проговорил Касем.
– Попытай счастья, посватайся к нашей госпоже! Касем не поверил своим ушам.
– О ком ты говоришь, Сакина?
– Не притворяйся, что не знаешь! В нашем квартале только одна госпожа.
– Госпожа Камар?!
– А кто же еще?
Дрожащим голосом Касем проговорил:
– Ее муж был знатным человеком, а я всего лишь пастух.
– Но если судьба улыбнется, ее улыбка осветит все вокруг.
– А ее не разгневает мое сватовство?
Поднимаясь с места, Сакина наставительно проговорила:
– Никто не знает, что обрадует женщину, а что рассердит. Положись на Аллаха! Ну, будь здоров!
Касем поднял голову к небу и зажмурил глаза, как в сладком сне.
68.
Сидя после ужина вокруг еще не убранной таблийи, дядюшка Закария, его жена и сын Хасан в замешательстве смотрели на Касема. Качая головой, Закария говорил:
– Ты плетешь какую-то несусветицу. Я всегда считал тебя человеком умным и достойным, несмотря на бедность. Неужели у тебя помутился рассудок?
– Ты плетешь какую-то несусветицу. Я всегда считал тебя человеком умным и достойным, несмотря на бедность. Неужели у тебя помутился рассудок?