Страница:
– Я с трудом вырвалась из дома. Уф, так больше жить невозможно.
Кадри нахмурился.
– Не обращай внимания,– сказал он.– Наши родители глупы. Мой добрый отец – дурак, и твой злой родитель не умнее его. Они хотят передать нам по наследству свою ненависть друг к другу. Что за глупость! Скажи, как тебе удалось сбежать?
– День прошел как всегда,– отвечала Хинд.– Мать с отцом без конца бранились. Он раз или два влепил ей пощечину. Она нещадно ругала его и излила свою ярость на посуду, расколотив несколько горшков. Сегодня она этим ограничилась. А бывает, в ответ на побои она вцепляется отцу в волосы. Он, конечно, легко с ней справляется, и она проклинает его на чем свет стоит. Но если он пьян – с ним лучше не связываться. Часто у меня возникает желание удрать из дому, я ненавижу эту жизнь. Я забиваюсь в угол и плачу, пока глаза не опухнут от слез. Сегодня я дождалась, когда отец оделся и ушел, схватила малайю, а мать, как всегда, встала на пороге и не хотела меня пускать. Но я все же вырвалась.
Держа ее руку в своих, Кадри спросил:
– Она не догадывается, куда ты ходишь?
– Не думаю. Да и не важно, она все равно не осмелится сказать отцу.
– А что ты будешь делать, если он узнает?
Хинд засмеялась, но в смехе слышалась растерянность:
– Я его не боюсь, хотя он и суров. Я даже люблю его. И он, несмотря на свой грубый нрав, искренне любит меня. Я даже уверена, что ничего дороже меня для него на свете нет. Может быть, именно поэтому мне так трудно.
Кадри уселся на песок и усадил рядом с собою Хинд. Поцеловал ее в щеку и сказал:
– У моего отца характер легче, чем у твоего. Однако он выходит из себя при всяком упоминании о брате. Он не признает за ним ни одного хорошего качества.
Слова Кадри напомнили девушке о том, как ее отец отзывается о брате, и, смеясь, она сказала:
– Твой отец ругает моего за грубость, а мой твоего – за доброту. Но главное, они ни в чем не согласны друг с другом.
Кадри вскинул голову, проговорил с вызовом:
– Но мы сделаем так, как нам хочется.
Глядя на юношу с любовью и нежностью, Хинд отозвалась:
– Мой отец всегда поступает так, как ему хочется.
– Я многое могу. Скажи, чего желает для тебя твой пьяница отец?
Хинд невольно рассмеялась и сказала протестующе, но в то же время ласково:
– Говори о моем отце уважительно. Ущипнула Кадри за ухо и продолжала:
– Я много раз задавала себе вопрос, какой судьбы он мне желает. Иногда мне кажется, что он вообще не хочет выдавать меня замуж.– Кадри взглянул на нее недоверчиво.– Однажды я видела, как он бросил гневный взгляд на дом деда и воскликнул: «Он обрек на унижение своих сыновей и внуков! Неужели и внучку ждет та же судьба? Для Хинд нет иного подобающего ей места, кроме как в этом наглухо запертом доме». А в другой раз он сказал моей матери, что один футувва из Кафр аз-Загари сватается ко мне. Мать обрадовалась, а он на нее заорал: «Дура бестолковая! Кто такой этот футувва? Самый последний слуга в Большом доме благороднее его!» Мать робко спросила: «Кого же ты считаешь достойным твоей дочери?» А он ей в ответ: «Об этом знает тиран, укрывающийся за стенами своего дома. Она его внучка, и на земле у нее нет родственников! Я желаю ей мужа такого, как я». Мать сказала: «Видно, ты хочешь, чтобы она была несчастна, как и ее мать». Он накинулся на нее со звериной яростью и стал бить. Еле-еле ей удалось вырваться и убежать.
– Он просто безумец!
– Он ненавидит деда и проклинает его, но в глубине души гордится тем, что у него такой отец.
Задумчиво похлопывая себя ладонью по колену, Кадри проговорил:
– Возможно, мы были бы счастливее, если бы этот человек не был нашим дедом…
– Возможно,– печально откликнулась Хинд.
С той же силой, которая звучала в его словах, Кадри привлек ее к своей груди и не отпускал до тех пор, пока нежность и страсть не отогнали докучливые мысли.
– Дай сюда твои губы,– шепнул он.
А в это время Хумам, поднявшись со своего места у скалы, легким шагом направился к стаду. По лицу его бродила застенчивая и грустная улыбка. Ему казалось, что весь воздух вокруг напоен дыханием любви и что любовь эта предвещает трагедию. Но он уговаривал самого себя: «Лицо брата смягчается и светлеет в тени этой скалы, только здесь он бывает таким. И кто из нас в силах противиться волшебству любви, кто способен устоять перед нею?»
Небеса померкли, словно сдаваясь на милость всепобеждающему чувству, и стихли дуновения предзакатного ветерка. Медленно, как последняя прощальная песня, наползали сумерки. Хумам заметил, что козел вскакивает на козочку, и подумал: «Мать обрадуется, когда эта козочка принесет приплод, а вот рождение человека может обернуться несчастьем. Мы прокляты еще до того, как появились на свет. Самая нелепая вражда – это вражда между братьями. До каких пор будем мы страдать от этой ненависти?! Если бы прошлое было забыто, как засияло бы настоящее. Но мы так и будем устремлять взоры на Большой дом, источник и нашей гордости, и наших мучений». Он вновь бросил взгляд на козла и козочку и улыбнулся. Насвистывая и размахивая посохом, он обходил стадо, а когда повернулся лицом к большой молчаливой скале, ему пришла мысль, что ей-то безразлично все сущее на земле.
15.
16.
17.
18.
Кадри нахмурился.
– Не обращай внимания,– сказал он.– Наши родители глупы. Мой добрый отец – дурак, и твой злой родитель не умнее его. Они хотят передать нам по наследству свою ненависть друг к другу. Что за глупость! Скажи, как тебе удалось сбежать?
– День прошел как всегда,– отвечала Хинд.– Мать с отцом без конца бранились. Он раз или два влепил ей пощечину. Она нещадно ругала его и излила свою ярость на посуду, расколотив несколько горшков. Сегодня она этим ограничилась. А бывает, в ответ на побои она вцепляется отцу в волосы. Он, конечно, легко с ней справляется, и она проклинает его на чем свет стоит. Но если он пьян – с ним лучше не связываться. Часто у меня возникает желание удрать из дому, я ненавижу эту жизнь. Я забиваюсь в угол и плачу, пока глаза не опухнут от слез. Сегодня я дождалась, когда отец оделся и ушел, схватила малайю, а мать, как всегда, встала на пороге и не хотела меня пускать. Но я все же вырвалась.
Держа ее руку в своих, Кадри спросил:
– Она не догадывается, куда ты ходишь?
– Не думаю. Да и не важно, она все равно не осмелится сказать отцу.
– А что ты будешь делать, если он узнает?
Хинд засмеялась, но в смехе слышалась растерянность:
– Я его не боюсь, хотя он и суров. Я даже люблю его. И он, несмотря на свой грубый нрав, искренне любит меня. Я даже уверена, что ничего дороже меня для него на свете нет. Может быть, именно поэтому мне так трудно.
Кадри уселся на песок и усадил рядом с собою Хинд. Поцеловал ее в щеку и сказал:
– У моего отца характер легче, чем у твоего. Однако он выходит из себя при всяком упоминании о брате. Он не признает за ним ни одного хорошего качества.
Слова Кадри напомнили девушке о том, как ее отец отзывается о брате, и, смеясь, она сказала:
– Твой отец ругает моего за грубость, а мой твоего – за доброту. Но главное, они ни в чем не согласны друг с другом.
Кадри вскинул голову, проговорил с вызовом:
– Но мы сделаем так, как нам хочется.
Глядя на юношу с любовью и нежностью, Хинд отозвалась:
– Мой отец всегда поступает так, как ему хочется.
– Я многое могу. Скажи, чего желает для тебя твой пьяница отец?
Хинд невольно рассмеялась и сказала протестующе, но в то же время ласково:
– Говори о моем отце уважительно. Ущипнула Кадри за ухо и продолжала:
– Я много раз задавала себе вопрос, какой судьбы он мне желает. Иногда мне кажется, что он вообще не хочет выдавать меня замуж.– Кадри взглянул на нее недоверчиво.– Однажды я видела, как он бросил гневный взгляд на дом деда и воскликнул: «Он обрек на унижение своих сыновей и внуков! Неужели и внучку ждет та же судьба? Для Хинд нет иного подобающего ей места, кроме как в этом наглухо запертом доме». А в другой раз он сказал моей матери, что один футувва из Кафр аз-Загари сватается ко мне. Мать обрадовалась, а он на нее заорал: «Дура бестолковая! Кто такой этот футувва? Самый последний слуга в Большом доме благороднее его!» Мать робко спросила: «Кого же ты считаешь достойным твоей дочери?» А он ей в ответ: «Об этом знает тиран, укрывающийся за стенами своего дома. Она его внучка, и на земле у нее нет родственников! Я желаю ей мужа такого, как я». Мать сказала: «Видно, ты хочешь, чтобы она была несчастна, как и ее мать». Он накинулся на нее со звериной яростью и стал бить. Еле-еле ей удалось вырваться и убежать.
– Он просто безумец!
– Он ненавидит деда и проклинает его, но в глубине души гордится тем, что у него такой отец.
Задумчиво похлопывая себя ладонью по колену, Кадри проговорил:
– Возможно, мы были бы счастливее, если бы этот человек не был нашим дедом…
– Возможно,– печально откликнулась Хинд.
С той же силой, которая звучала в его словах, Кадри привлек ее к своей груди и не отпускал до тех пор, пока нежность и страсть не отогнали докучливые мысли.
– Дай сюда твои губы,– шепнул он.
А в это время Хумам, поднявшись со своего места у скалы, легким шагом направился к стаду. По лицу его бродила застенчивая и грустная улыбка. Ему казалось, что весь воздух вокруг напоен дыханием любви и что любовь эта предвещает трагедию. Но он уговаривал самого себя: «Лицо брата смягчается и светлеет в тени этой скалы, только здесь он бывает таким. И кто из нас в силах противиться волшебству любви, кто способен устоять перед нею?»
Небеса померкли, словно сдаваясь на милость всепобеждающему чувству, и стихли дуновения предзакатного ветерка. Медленно, как последняя прощальная песня, наползали сумерки. Хумам заметил, что козел вскакивает на козочку, и подумал: «Мать обрадуется, когда эта козочка принесет приплод, а вот рождение человека может обернуться несчастьем. Мы прокляты еще до того, как появились на свет. Самая нелепая вражда – это вражда между братьями. До каких пор будем мы страдать от этой ненависти?! Если бы прошлое было забыто, как засияло бы настоящее. Но мы так и будем устремлять взоры на Большой дом, источник и нашей гордости, и наших мучений». Он вновь бросил взгляд на козла и козочку и улыбнулся. Насвистывая и размахивая посохом, он обходил стадо, а когда повернулся лицом к большой молчаливой скале, ему пришла мысль, что ей-то безразлично все сущее на земле.
15.
Умейма, как обычно, проснулась чуть свет и принялась будить Адхама, который, охая и вздыхая, наконец поднялся. Все еще не придя в себя ото сна, он прошел в соседнюю комнатку, где спали Кадри и Хумам. Их лачуга, теперь подновленная, имела вид маленького домика, к окружавшей ее стене примыкал загон для овец. По стене вился плющ, оживлявший весь вид дома, и это было главным свидетельством того, что Умейма еще не потеряла надежды сделать свое жилище более привлекательным, способным сравниться с Большим домом. Тем временем мужчины вышли во двор, к умывальнику, сделанному из простой жестянки, наполненной водой. Умывшись, они надели рабочую одежду. Из жилища доносился запах дыма от очага, был слышен плач младших братьев… Наконец они уселись за таблийю, установленную перед входом в лачугу, и принялись есть вареные бобы прямо из котелка. В этот утренний час уже чувствовалось приближение осени, но закаленным, крепким телам были не страшны холодные порывы ветра.
Вдалеке виднелась лачуга Идриса: она тоже стала больше и обросла пристройками. Что же касается Большого дома, то он по-прежнему стоял, погруженный в молчание, как будто его обитателям не было никакого дела до того, что происходило за стенами.
Пришла Умейма с кувшином парного молока и, поставив его на стол, села рядом с мужчинами. Кадри тут же насмешливо спросил ее:
– А почему ты не носишь продавать молоко в дом нашего достопочтенного деда?
Адхам взглянул на сына, резким движением повернув в его сторону седеющую голову, и сказал:
– Ешь да помалкивай! Большего мы от тебя не требуем!
– Настало время мариновать лимоны, оливки и зеленый перец,– жуя бобы, проговорила Умейма. – Раньше, Кадри, ты любил заниматься этим делом и всегда помогал мне.
Помедлив, Кадри ответил:
– Когда мы были маленькими, мы радовались любому пустяку.
– Что же мешает тебе радоваться теперь, Абу Зейд аль-Хиляли[10]? – ставя кувшин на место, спросил его Адхам. Кадри засмеялся, но ничего не ответил. В разговор вступил Хумам:
– Скоро базарный день. Надо бы отобрать лучших овец.
Мать одобрительно кивнула, а отец, обращаясь к Кадри, сказал:
– Кадри, не будь таким грубым. Ведь все окрестные жители на тебя жалуются. Боюсь, как бы ты не пошел по стопам своего дядюшки!
– Может быть, моего дедушки?!
В глазах Адхама блеснул огонек гнева.
– Не говори плохо о дедушке! Разве я когда-нибудь позволил себе сказать о нем грубое слово? И потом, тебе-то он, кажется, ничего плохого не сделал?
Кадри с ненавистью в голосе проговорил:
– Раз он причинил зло тебе, значит – и нам!
– Замолчи, сделай одолжение!
– Это из-за него мы живем в нужде. И дочь моего дяди обречена на такую же участь.
Адхам нахмурился:
– Что нам до нее! В ее несчастьях виноват ее отец!
– Несправедливо,– с горячностью возразил Кадри,– чтобы женщины нашего рода росли и жили чуть ли не под открытым небом. Скажи, наконец, кто захочет жениться на такой девушке?
– Пусть хоть сам сатана! Нам-то какое дело?! Она наверняка такая же бессердечная, как и ее отец!
Адхам взглянул на жену, как бы ища поддержки. И Умейма кивнула в подтверждение его слов. А Адхам, сплюнув, добавил:
– Будь они прокляты: и она, и ее отец! Хумам, обращаясь ко всем, спросил:
– Вам не кажется, что этот разговор только аппетит портит?
– Не преувеличивай, Хумам,– ласково отозвалась Умейма.– Самые счастливые минуты – это когда мы собираемся все вместе.
Тут до их слуха донесся громовой голос Идриса, который осыпал кого-то проклятиями и оскорблениями. Адхам с отвращением произнес:
– Ну вот, началась утренняя молитва!
Он дожевал последний кусок и, встав из-за стола, пошел к своей тележке. Крикнул всем: «Счастливо оставаться!» – и зашагал по направлению к Гамалийе, толкая тележку перед собой. Хумам тоже поднялся и пошел по боковой дорожке к загону. Сразу же послышалось блеяние овец и топот копыт. Тут же поднялся и Кадри, взял свою палку, помахал ею, прощаясь с матерью, и пошел вслед за братом…
Когда они проходили мимо лачуги Идриса, тот с издевкой спросил их:
– Почем нынче овечка, молодцы?
Кадри смело выдержал нахальный взгляд дядюшки, в то время как Хумам отвел глаза в сторону. А Идрис продолжал:
– Что ж, никто так и не соизволит мне ответить? А, сыновья торговца овощами?
– Если тебе нужно, иди на базар и покупай! – вспылил Кадри.
Идрис, гогоча, продолжал приставать:
– А если мне хочется приобрести одну из вашего стада? В это время из лачуги послышался голос Хинд:
– Отец! Не надо скандалить!
– Ты бы занималась своими делами! – шутливым тоном ответил дочери Идрис.
– Я сам разберусь с сыновьями рабыни.
– Мы не трогаем тебя, и ты нас не тронь! – сказал Хумам.
– А, узнаю голос твоего отца. Ты таков же, как и он, молодец среди овец, а против молодца сам овца!
– Отец приказал нам не отвечать на твои издевательства,– сдерживая гнев, ответил Хумам.
– Да хранит его Аллах! – громко захохотал Идрис.– Если бы не его приказ, было бы мне худо.
Потом сердито проговорил:
– Но вы, двое, учтите, что вы живете спокойно только благодаря моему имени. Будьте вы все прокляты! Убирайтесь с глаз долой!
Братья отправились своей дорогой… Они долго шли, время от времени взмахивая своими палками. Хумам, бледный от пережитого волнения, никак не мог успокоиться и сказал Кадри:
– Какой мерзкий тип! Даже в такую рань от него пахнет вином!
– Он много говорит, но еще ни разу не причинил нам зла,– промолвил Кадри.
Хумам запротестовал:
– Но он уже не раз таскал у нас овец!
– Он пьяница! Но, к сожалению, он наш дядя. И от этого никуда не денешься.
Братья помолчали… Они были уже совсем близко от большой скалы. По небу плыли редкие облачка, лучи солнца освещали бескрайние пески. Хумам не мог сдержаться и сказал брату:
– Ты совершишь большую ошибку, если свяжешь себя с ним!
Глаза Кадри гневно сверкнули:
– Обойдусь без твоих советов! Хватит с меня отца! Хумам, который все еще не пришел в себя после ругани Идриса, проговорил:
– Наша жизнь и так не легка! Не осложняй ее новыми трудностями!
– Вы сами выдумываете себе трудности, сами и справляйтесь с ними, а я буду жить так, как мне хочется!
Они уже дошли до того места, где обычно паслись овцы, и Хумам снова спросил:
– А ты уверен, что тебе не придется раскаиваться в своих поступках?
Схватив брата за плечо, Кадри крикнул:
– Ты просто завидуешь мне!
Хумам никак не ожидал услышать такое, хотя и привык к выходкам и вспышкам Кадри. Он снял со своего плеча его руку и вздохнул:
– Спаси нас, Господи!
Скрестив руки на груди, Кадри насмешливо покачал головой, а Хумам продолжал:
– Ладно, больше я не стану ничего говорить. Ты ведь все равно не признаешься, что не прав, или признаешься, когда будет уже поздно.
Он повернулся и пошел в тень, отбрасываемую скалой, а Кадри с нахмуренным лицом продолжал стоять под палящими лучами солнца.
Вдалеке виднелась лачуга Идриса: она тоже стала больше и обросла пристройками. Что же касается Большого дома, то он по-прежнему стоял, погруженный в молчание, как будто его обитателям не было никакого дела до того, что происходило за стенами.
Пришла Умейма с кувшином парного молока и, поставив его на стол, села рядом с мужчинами. Кадри тут же насмешливо спросил ее:
– А почему ты не носишь продавать молоко в дом нашего достопочтенного деда?
Адхам взглянул на сына, резким движением повернув в его сторону седеющую голову, и сказал:
– Ешь да помалкивай! Большего мы от тебя не требуем!
– Настало время мариновать лимоны, оливки и зеленый перец,– жуя бобы, проговорила Умейма. – Раньше, Кадри, ты любил заниматься этим делом и всегда помогал мне.
Помедлив, Кадри ответил:
– Когда мы были маленькими, мы радовались любому пустяку.
– Что же мешает тебе радоваться теперь, Абу Зейд аль-Хиляли[10]? – ставя кувшин на место, спросил его Адхам. Кадри засмеялся, но ничего не ответил. В разговор вступил Хумам:
– Скоро базарный день. Надо бы отобрать лучших овец.
Мать одобрительно кивнула, а отец, обращаясь к Кадри, сказал:
– Кадри, не будь таким грубым. Ведь все окрестные жители на тебя жалуются. Боюсь, как бы ты не пошел по стопам своего дядюшки!
– Может быть, моего дедушки?!
В глазах Адхама блеснул огонек гнева.
– Не говори плохо о дедушке! Разве я когда-нибудь позволил себе сказать о нем грубое слово? И потом, тебе-то он, кажется, ничего плохого не сделал?
Кадри с ненавистью в голосе проговорил:
– Раз он причинил зло тебе, значит – и нам!
– Замолчи, сделай одолжение!
– Это из-за него мы живем в нужде. И дочь моего дяди обречена на такую же участь.
Адхам нахмурился:
– Что нам до нее! В ее несчастьях виноват ее отец!
– Несправедливо,– с горячностью возразил Кадри,– чтобы женщины нашего рода росли и жили чуть ли не под открытым небом. Скажи, наконец, кто захочет жениться на такой девушке?
– Пусть хоть сам сатана! Нам-то какое дело?! Она наверняка такая же бессердечная, как и ее отец!
Адхам взглянул на жену, как бы ища поддержки. И Умейма кивнула в подтверждение его слов. А Адхам, сплюнув, добавил:
– Будь они прокляты: и она, и ее отец! Хумам, обращаясь ко всем, спросил:
– Вам не кажется, что этот разговор только аппетит портит?
– Не преувеличивай, Хумам,– ласково отозвалась Умейма.– Самые счастливые минуты – это когда мы собираемся все вместе.
Тут до их слуха донесся громовой голос Идриса, который осыпал кого-то проклятиями и оскорблениями. Адхам с отвращением произнес:
– Ну вот, началась утренняя молитва!
Он дожевал последний кусок и, встав из-за стола, пошел к своей тележке. Крикнул всем: «Счастливо оставаться!» – и зашагал по направлению к Гамалийе, толкая тележку перед собой. Хумам тоже поднялся и пошел по боковой дорожке к загону. Сразу же послышалось блеяние овец и топот копыт. Тут же поднялся и Кадри, взял свою палку, помахал ею, прощаясь с матерью, и пошел вслед за братом…
Когда они проходили мимо лачуги Идриса, тот с издевкой спросил их:
– Почем нынче овечка, молодцы?
Кадри смело выдержал нахальный взгляд дядюшки, в то время как Хумам отвел глаза в сторону. А Идрис продолжал:
– Что ж, никто так и не соизволит мне ответить? А, сыновья торговца овощами?
– Если тебе нужно, иди на базар и покупай! – вспылил Кадри.
Идрис, гогоча, продолжал приставать:
– А если мне хочется приобрести одну из вашего стада? В это время из лачуги послышался голос Хинд:
– Отец! Не надо скандалить!
– Ты бы занималась своими делами! – шутливым тоном ответил дочери Идрис.
– Я сам разберусь с сыновьями рабыни.
– Мы не трогаем тебя, и ты нас не тронь! – сказал Хумам.
– А, узнаю голос твоего отца. Ты таков же, как и он, молодец среди овец, а против молодца сам овца!
– Отец приказал нам не отвечать на твои издевательства,– сдерживая гнев, ответил Хумам.
– Да хранит его Аллах! – громко захохотал Идрис.– Если бы не его приказ, было бы мне худо.
Потом сердито проговорил:
– Но вы, двое, учтите, что вы живете спокойно только благодаря моему имени. Будьте вы все прокляты! Убирайтесь с глаз долой!
Братья отправились своей дорогой… Они долго шли, время от времени взмахивая своими палками. Хумам, бледный от пережитого волнения, никак не мог успокоиться и сказал Кадри:
– Какой мерзкий тип! Даже в такую рань от него пахнет вином!
– Он много говорит, но еще ни разу не причинил нам зла,– промолвил Кадри.
Хумам запротестовал:
– Но он уже не раз таскал у нас овец!
– Он пьяница! Но, к сожалению, он наш дядя. И от этого никуда не денешься.
Братья помолчали… Они были уже совсем близко от большой скалы. По небу плыли редкие облачка, лучи солнца освещали бескрайние пески. Хумам не мог сдержаться и сказал брату:
– Ты совершишь большую ошибку, если свяжешь себя с ним!
Глаза Кадри гневно сверкнули:
– Обойдусь без твоих советов! Хватит с меня отца! Хумам, который все еще не пришел в себя после ругани Идриса, проговорил:
– Наша жизнь и так не легка! Не осложняй ее новыми трудностями!
– Вы сами выдумываете себе трудности, сами и справляйтесь с ними, а я буду жить так, как мне хочется!
Они уже дошли до того места, где обычно паслись овцы, и Хумам снова спросил:
– А ты уверен, что тебе не придется раскаиваться в своих поступках?
Схватив брата за плечо, Кадри крикнул:
– Ты просто завидуешь мне!
Хумам никак не ожидал услышать такое, хотя и привык к выходкам и вспышкам Кадри. Он снял со своего плеча его руку и вздохнул:
– Спаси нас, Господи!
Скрестив руки на груди, Кадри насмешливо покачал головой, а Хумам продолжал:
– Ладно, больше я не стану ничего говорить. Ты ведь все равно не признаешься, что не прав, или признаешься, когда будет уже поздно.
Он повернулся и пошел в тень, отбрасываемую скалой, а Кадри с нахмуренным лицом продолжал стоять под палящими лучами солнца.
16.
Семья Адхама мирно сидела за ужином перед входом в лачугу. Ночная тьма освещалась лишь слабым светом звезд. Вдруг произошло нечто такое, чего жители пустыря не видывали со времен изгнания Адхама: ворота Большого дома отворились и из них вышел человек с фонарем в руке. Все взоры устремились к этому фонарю, от удивления языки прилипли к гортаням. Человек с фонарем был словно одинокая звезда, плывущая во мраке. Когда же он прошел половину пути от Большого дома до хижины, Адхам, вглядевшись в слабо освещенную фонарем тень, ахнул:
– Это же дядюшка Керим, бавваб[11] из Большого дома.
Все еще больше удивились, когда поняли, что он направляется именно к ним. Сидящие разом поднялись, застыв в изумлении, кто с лепешкой в руке, а кто и с куском, застрявшим в горле. Мужчина наконец подошел совсем близко и, подняв руку, поздоровался:
– Добрый вечер, господин Адхам!
Адхам при звуке голоса, который он не слышал двадцать лет, задрожал. Он вспомнил голос отца, запах жасмина и хенны, перенесенные им горести и печали, и земля поплыла у него под ногами. С трудом сдерживая слезы, он проговорил:
– Добрый вечер, дядюшка Керим! Мужчина ответил, не скрывая волнения:
– Надеюсь, вы все в добром здравии?
– Слава Аллаху, дядюшка Керим!
– Я бы с удовольствием поговорил с тобой, но мне поручено лишь передать, что господин желает немедленно видеть твоего сына Хумама.
Воцарилось молчание, члены семьи обменивались недоуменными взглядами. Вдруг раздался голос:
– Одного Хумама?
Все разом обернулись и с возмущением посмотрели на Идриса, который, как оказалось, стоял тут же, рядом, и слушал, что говорит дядюшка Керим. Но бавваб больше не сказал ни слова, повернулся, помахал на прощание рукой и зашагал к Большому дому, оставив всех стоять в темноте. Идрис поспешил за ним, крича:
– Ты так и не ответишь мне, негодяй?!
Кадри же, очнувшись от замешательства, спросил, не скрывая злобы:
– Почему же одного Хумама?
– Да, да, почему одного Хумама? – повторил следом за ним Идрис.
Адхам, давая выход охватившим его растерянности и недоумению, накинулся на Идриса:
– Иди к себе и оставь нас в покое!
– В покое?! Я стою там, где мне хочется!
Хумам молча обернулся в сторону Большого дома, сердце его так сильно стучало, что ему казалось, стук этот эхом отдается на Мукаттаме. Отец, голосом, в котором звучала покорность судьбе, сказал:
– Иди, сынок, к дедушке с миром! Услышав это, Кадри спросил с вызовом:
– А я? Разве я тебе не такой же сын?!
– Не уподобляйся Идрису, Кадри. Разумеется, ты мне такой же сын. Но я не виноват, ведь не я приглашаю.
Тут в разговор вмешался Идрис, все еще стоявший рядом:
– Однако ты не должен допускать, чтобы одного брата ставили выше другого!
– Это тебя не касается. Иди, Хумам. Ты должен пойти! А потом, я уверен, наступит и черед Кадри.
Идрис, собираясь наконец уйти, проговорил:
– Ты, Адхам, такой же несправедливый отец, как и твой собственный! Бедный Кадри! Почему он наказан без вины? В нашей семье кара всегда падает на лучших сынов. Будь она проклята, эта сумасшедшая семья!
Он повернулся и вскоре исчез в темноте. Кадри воскликнул:
– Ты несправедлив ко мне, отец!
– Не обращай внимания на то, что он сказал. Иди сюда, а ты, Хумам, ступай.
– Я хотел бы,– преодолевая смущение, сказал Хумам,– чтобы со мной пошел брат.
– Он последует за тобой. Кадри в бешенстве прокричал:
– Почему такая несправедливость? Почему он предпочел его мне? Он так же не знает его, как и меня! Почему же именно его он позвал?
Адхам подтолкнул Хумама:
– Иди!
Хумам отправился, а Умейма прошептала ему вслед:
– Да сохранит тебя Бог!
Она, обливаясь слезами, обняла Кадри, но тот высвободился из ее объятий и побежал вслед за Хумамом. Адхам прикрикнул на него:
– Вернись, Кадри! Подумай о своем будущем! Никакая сила меня не вернет! – злобно отозвался Кадри.
Умейма громко заплакала. Вслед за ней в доме захныкали малыши.
Кадри, ускорив шаг, нагнал брата и увидел неподалеку от него фигуру Идриса, который шел, держа за руку Хинд. Когда они подошли к воротам Большого дома, Идрис подтолкнул Кадри, чтобы тот стал слева от Хумама, а Хинд поставил справа от него, затем, отступив немного назад, прокричал:
– Эй, дядюшка Керим! Открывай! Внуки пришли увидеться с дедом!
Ворота отворились, появился Керим с фонарем в руке:
– Мой господин просит Хумама войти!
– А вот его брат Кадри! – воскликнул Идрис.– А это – Хинд, как две капли воды похожая на мою мать, которая умерла в слезах.
Дядюшка Керим вежливо сказал:
– Ты же знаешь, господин Идрис, что в этот дом может войти лишь тот, кому это дозволено,– и указал на Хумама.
Хумам вошел. За ним, держа за руку Хинд, последовал Кадри. Но вдруг из глубины сада раздался так хорошо знакомый Идрису властный голос:
– Эй вы двое! Ступайте прочь, презренные!
Кадри и Хинд словно приросли к земле. Ворота закрылись. Идрис обхватил детей своими ручищами и переспросил дрожащим от гнева голосом:
– Что значит «презренные»?
Хинд заплакала, а Кадри резко обернулся к Идрису и скинул его руки с себя и с Хинд, которая тотчас же убежала и скрылась во тьме. Идрис отпрянул назад, размахнулся и ударил Кадри кулаком. Несмотря на всю силу удара, юноша сумел удержаться на ногах и в свою очередь нанес Идрису еще более мощный удар. Жестокая, немилосердная схватка завязалась под стенами Большого дома.
– Я убью тебя, сын блудницы! – Я сам убью тебя!
Тумаки градом сыпались с обеих сторон, пока у Кадри не потекла кровь из носа и изо рта Тут примчался Адхам и закричал:
– Отпусти моего сына, Идрис!
– Я прикончу этого негодяя! – прорычал в ответ Идрис.
– Не смей! Если ты причинишь ему зло, тебе не жить! Прибежавшая мать Хинд бросилась к мужу, причитая:
– Хинд убежала! Скорее, Идрис, догони ее, пока не поздно!
Адхам кинулся разнимать дерущихся.
– Идрис, опомнись, он ни в чем не виноват он ее не трогал! Хинд честная девушка, а ты ее так напутал, что она сбежала! Теперь скорей догоняй ее!
Адхам схватил за руку Кадри, и они заторопились домой, где Умейма не находила себе места от отчаяния и была близка к обмороку. А Идрис бросился бежать со всех ног, и в темноте был слышен лишь его голос, зовущий Хинд.
– Это же дядюшка Керим, бавваб[11] из Большого дома.
Все еще больше удивились, когда поняли, что он направляется именно к ним. Сидящие разом поднялись, застыв в изумлении, кто с лепешкой в руке, а кто и с куском, застрявшим в горле. Мужчина наконец подошел совсем близко и, подняв руку, поздоровался:
– Добрый вечер, господин Адхам!
Адхам при звуке голоса, который он не слышал двадцать лет, задрожал. Он вспомнил голос отца, запах жасмина и хенны, перенесенные им горести и печали, и земля поплыла у него под ногами. С трудом сдерживая слезы, он проговорил:
– Добрый вечер, дядюшка Керим! Мужчина ответил, не скрывая волнения:
– Надеюсь, вы все в добром здравии?
– Слава Аллаху, дядюшка Керим!
– Я бы с удовольствием поговорил с тобой, но мне поручено лишь передать, что господин желает немедленно видеть твоего сына Хумама.
Воцарилось молчание, члены семьи обменивались недоуменными взглядами. Вдруг раздался голос:
– Одного Хумама?
Все разом обернулись и с возмущением посмотрели на Идриса, который, как оказалось, стоял тут же, рядом, и слушал, что говорит дядюшка Керим. Но бавваб больше не сказал ни слова, повернулся, помахал на прощание рукой и зашагал к Большому дому, оставив всех стоять в темноте. Идрис поспешил за ним, крича:
– Ты так и не ответишь мне, негодяй?!
Кадри же, очнувшись от замешательства, спросил, не скрывая злобы:
– Почему же одного Хумама?
– Да, да, почему одного Хумама? – повторил следом за ним Идрис.
Адхам, давая выход охватившим его растерянности и недоумению, накинулся на Идриса:
– Иди к себе и оставь нас в покое!
– В покое?! Я стою там, где мне хочется!
Хумам молча обернулся в сторону Большого дома, сердце его так сильно стучало, что ему казалось, стук этот эхом отдается на Мукаттаме. Отец, голосом, в котором звучала покорность судьбе, сказал:
– Иди, сынок, к дедушке с миром! Услышав это, Кадри спросил с вызовом:
– А я? Разве я тебе не такой же сын?!
– Не уподобляйся Идрису, Кадри. Разумеется, ты мне такой же сын. Но я не виноват, ведь не я приглашаю.
Тут в разговор вмешался Идрис, все еще стоявший рядом:
– Однако ты не должен допускать, чтобы одного брата ставили выше другого!
– Это тебя не касается. Иди, Хумам. Ты должен пойти! А потом, я уверен, наступит и черед Кадри.
Идрис, собираясь наконец уйти, проговорил:
– Ты, Адхам, такой же несправедливый отец, как и твой собственный! Бедный Кадри! Почему он наказан без вины? В нашей семье кара всегда падает на лучших сынов. Будь она проклята, эта сумасшедшая семья!
Он повернулся и вскоре исчез в темноте. Кадри воскликнул:
– Ты несправедлив ко мне, отец!
– Не обращай внимания на то, что он сказал. Иди сюда, а ты, Хумам, ступай.
– Я хотел бы,– преодолевая смущение, сказал Хумам,– чтобы со мной пошел брат.
– Он последует за тобой. Кадри в бешенстве прокричал:
– Почему такая несправедливость? Почему он предпочел его мне? Он так же не знает его, как и меня! Почему же именно его он позвал?
Адхам подтолкнул Хумама:
– Иди!
Хумам отправился, а Умейма прошептала ему вслед:
– Да сохранит тебя Бог!
Она, обливаясь слезами, обняла Кадри, но тот высвободился из ее объятий и побежал вслед за Хумамом. Адхам прикрикнул на него:
– Вернись, Кадри! Подумай о своем будущем! Никакая сила меня не вернет! – злобно отозвался Кадри.
Умейма громко заплакала. Вслед за ней в доме захныкали малыши.
Кадри, ускорив шаг, нагнал брата и увидел неподалеку от него фигуру Идриса, который шел, держа за руку Хинд. Когда они подошли к воротам Большого дома, Идрис подтолкнул Кадри, чтобы тот стал слева от Хумама, а Хинд поставил справа от него, затем, отступив немного назад, прокричал:
– Эй, дядюшка Керим! Открывай! Внуки пришли увидеться с дедом!
Ворота отворились, появился Керим с фонарем в руке:
– Мой господин просит Хумама войти!
– А вот его брат Кадри! – воскликнул Идрис.– А это – Хинд, как две капли воды похожая на мою мать, которая умерла в слезах.
Дядюшка Керим вежливо сказал:
– Ты же знаешь, господин Идрис, что в этот дом может войти лишь тот, кому это дозволено,– и указал на Хумама.
Хумам вошел. За ним, держа за руку Хинд, последовал Кадри. Но вдруг из глубины сада раздался так хорошо знакомый Идрису властный голос:
– Эй вы двое! Ступайте прочь, презренные!
Кадри и Хинд словно приросли к земле. Ворота закрылись. Идрис обхватил детей своими ручищами и переспросил дрожащим от гнева голосом:
– Что значит «презренные»?
Хинд заплакала, а Кадри резко обернулся к Идрису и скинул его руки с себя и с Хинд, которая тотчас же убежала и скрылась во тьме. Идрис отпрянул назад, размахнулся и ударил Кадри кулаком. Несмотря на всю силу удара, юноша сумел удержаться на ногах и в свою очередь нанес Идрису еще более мощный удар. Жестокая, немилосердная схватка завязалась под стенами Большого дома.
– Я убью тебя, сын блудницы! – Я сам убью тебя!
Тумаки градом сыпались с обеих сторон, пока у Кадри не потекла кровь из носа и изо рта Тут примчался Адхам и закричал:
– Отпусти моего сына, Идрис!
– Я прикончу этого негодяя! – прорычал в ответ Идрис.
– Не смей! Если ты причинишь ему зло, тебе не жить! Прибежавшая мать Хинд бросилась к мужу, причитая:
– Хинд убежала! Скорее, Идрис, догони ее, пока не поздно!
Адхам кинулся разнимать дерущихся.
– Идрис, опомнись, он ни в чем не виноват он ее не трогал! Хинд честная девушка, а ты ее так напутал, что она сбежала! Теперь скорей догоняй ее!
Адхам схватил за руку Кадри, и они заторопились домой, где Умейма не находила себе места от отчаяния и была близка к обмороку. А Идрис бросился бежать со всех ног, и в темноте был слышен лишь его голос, зовущий Хинд.
17.
Ночь в саду удивительно меняла свой облик, становясь прохладной и благоуханной. Воздух был напоен ароматами цветов и растений. Хумам шел за дядюшкой Керимом по обсаженной кустами жасмина аллее, которая вела к саламлику[12]. Потрясенный окружающей его красотой, юноша испытывал одновременно гордость, и печаль, и глубокую любовь к этому месту. Он чувствовал, что приближается решительная минута его жизни. Сквозь ставни некоторых окон пробивался свет. Яркая полоса света, падавшего из открытой двери, стелилась по садовой дорожке. Сердце Хумама гулко забилось, когда он попытался представить себе жизнь, протекавшую за этими окнами. Какова она и кто обитатели этого дома? Сердце его заколотилось еще сильнее, когда он осознал удивительную истину ведь он отпрыск этого дома, частица этой жизни. И он здесь для того, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. Именно для этого пришел он сюда, одетый в простенькую синюю галабею и поношенную такию[13], ступая босыми ногами по земле.
Они поднялись по лестнице в саламлик, свернули направо и очутились перед маленькой дверью, за которой была еще одна лестница. Молча, затаив дыхание Хумам взошел по ступенькам и очутился в большой зале, освещенной лампадой, подвешенной на цепи к расписанному потолку. Керим подвел юношу к большой закрытой двери, и Хумам подумал: «Возможно, на этом самом месте двадцать лет назад стояла моя мать, наблюдая за тем, как отец пробирается в покои Габалауи… Какое ужасное воспоминание!»
Дядюшка Керим осторожно постучал в дверь, испрашивая разрешения войти, затем легонько толкнул створку и, отойдя в сторону, подтолкнул Хумама вперед. Юноша вошел, испытывая страх и робость. Он не услышал звука закрываемой за ним двери, глаза его различали лишь неясный свет, исходивший из углов и с потолка комнаты. Потом он разглядел у стены напротив диван, а на нем сидящего человека. Хумам никогда не видел своего деда, но он ни на мгновение не усомнился в том, что это он. Кем же еще мог быть этот великан, как не его дедом, о котором он слышал столько удивительного! Хумам приблизился к дивану и встретился глазами со взглядом деда. Исходящая из этого взгляда властность заставила Хумама забыть обо веем на свете и в то же время вселила в его сердце спокойствие и уверенность. Он склонился, почти коснувшись лбом края дивана, и протянул руку. Дед подал ему свою, и Хумам, благоговейно поцеловав ее, с неожиданной смелостью сказал:
– Добрый вечер, дедушка!
Зычный, но ласковый голос ответил ему:
– Добро пожаловать, сынок, садись!
Хумам осторожно примостился на краешке стула, стоявшего справа от дивана.
– Располагайся удобнее.
С радостно бьющимся сердцем Хумам, бормоча слова благодарности, уселся поглубже. Воцарилось молчание. Юноша, потупив взор, рассматривал узоры ковра у себя под ногами. Он ощущал на себе взгляд деда, как ощущает человек падающие на него лучи солнца. Вдруг внимание его привлекла ниша в стене. В груди у него защемило, когда он заметил в ней дверцу. Дед спросил:
– Что знаешь ты об этой дверце?
У Хумама затряслись поджилки. Потрясенный проницательностью деда, он, заикаясь, ответил:
– Я знаю, что она положила начало нашим несчастьям.
– А что ты думал о своем деде, слушая эту историю? Юноша открыл рот, но дед перебил его:
– Говори только правду!
Резкий тон испугал Хумама, и он постарался говорить как можно искренней:
– Поступок отца показался мне большой ошибкой, а кара, которая его постигла, чрезмерно суровой.
– Ну что ж,– улыбнулся Габалауи,– ты довольно правдиво описал свои чувства. Я ненавижу ложь и обман и изгоняю из своего дома всякого, кто замарает себя ложью.
Глаза Хумама наполнились слезами, а дед проговорил:
– Ты показался мне неиспорченным, чистым юношей. Поэтому я и позвал тебя.
– Спасибо, господин,– глотая слезы, прошептал Хумам.
– Я решил,– спокойно продолжал Габалауи,– тебе единственному из всех дать возможность пожить в Большом доме. Здесь ты женишься и начнешь новую жизнь.
Сердце Хумама, опьяненное радостью, бешено заколотилось. Он ожидал продолжения этой речи, звучавшей для него как сладостная мелодия. Но дед молчал. После некоторого колебания Хумам промолвил:
– Благодарю тебя за твою доброту.
– Ты ее заслужил.
Не решаясь оторвать глаз от узора на ковре и взглянуть на деда, Хумам все же спросил:
– А моя семья?
В тоне Габалауи прозвучал упрек:
– Я ясно выразил свою волю.
– Они тоже заслуживают твоего снисхождения и милости,– умоляюще произнес Хумам.
Тон Габалауи сделался еще более холодным:
– Разве ты не слышал, что я сказал?
И, давая понять, что разговор окончен, дед заключил:
– Иди попрощайся с ними и возвращайся сюда. Хумам поднялся с места, поцеловал руку деда и вышел.
Дядюшка Керим ожидал его за дверью. В полном молчании они тронулись в обратный путь. Выходя из саламлика, Хумам увидел на дорожке сада в полоске света девушку, которая тотчас же скрылась. Однако он успел разглядеть ее грациозную, стройную фигуру и вспомнил слова деда: «Ты будешь жить в этом доме и женишься здесь». Вот на такой девушке! И начнется жизнь, о которой рассказывал отец! Как посмеялась над ним судьба! И каково ему после той, прежней жизни шагать целыми днями, толкая перед собой ручную тележку! Счастливая возможность, что мне открылась, похожа на сон, сон, который снится отцу вот уже двадцать лет. Но как тяжело у меня на сердце!
Они поднялись по лестнице в саламлик, свернули направо и очутились перед маленькой дверью, за которой была еще одна лестница. Молча, затаив дыхание Хумам взошел по ступенькам и очутился в большой зале, освещенной лампадой, подвешенной на цепи к расписанному потолку. Керим подвел юношу к большой закрытой двери, и Хумам подумал: «Возможно, на этом самом месте двадцать лет назад стояла моя мать, наблюдая за тем, как отец пробирается в покои Габалауи… Какое ужасное воспоминание!»
Дядюшка Керим осторожно постучал в дверь, испрашивая разрешения войти, затем легонько толкнул створку и, отойдя в сторону, подтолкнул Хумама вперед. Юноша вошел, испытывая страх и робость. Он не услышал звука закрываемой за ним двери, глаза его различали лишь неясный свет, исходивший из углов и с потолка комнаты. Потом он разглядел у стены напротив диван, а на нем сидящего человека. Хумам никогда не видел своего деда, но он ни на мгновение не усомнился в том, что это он. Кем же еще мог быть этот великан, как не его дедом, о котором он слышал столько удивительного! Хумам приблизился к дивану и встретился глазами со взглядом деда. Исходящая из этого взгляда властность заставила Хумама забыть обо веем на свете и в то же время вселила в его сердце спокойствие и уверенность. Он склонился, почти коснувшись лбом края дивана, и протянул руку. Дед подал ему свою, и Хумам, благоговейно поцеловав ее, с неожиданной смелостью сказал:
– Добрый вечер, дедушка!
Зычный, но ласковый голос ответил ему:
– Добро пожаловать, сынок, садись!
Хумам осторожно примостился на краешке стула, стоявшего справа от дивана.
– Располагайся удобнее.
С радостно бьющимся сердцем Хумам, бормоча слова благодарности, уселся поглубже. Воцарилось молчание. Юноша, потупив взор, рассматривал узоры ковра у себя под ногами. Он ощущал на себе взгляд деда, как ощущает человек падающие на него лучи солнца. Вдруг внимание его привлекла ниша в стене. В груди у него защемило, когда он заметил в ней дверцу. Дед спросил:
– Что знаешь ты об этой дверце?
У Хумама затряслись поджилки. Потрясенный проницательностью деда, он, заикаясь, ответил:
– Я знаю, что она положила начало нашим несчастьям.
– А что ты думал о своем деде, слушая эту историю? Юноша открыл рот, но дед перебил его:
– Говори только правду!
Резкий тон испугал Хумама, и он постарался говорить как можно искренней:
– Поступок отца показался мне большой ошибкой, а кара, которая его постигла, чрезмерно суровой.
– Ну что ж,– улыбнулся Габалауи,– ты довольно правдиво описал свои чувства. Я ненавижу ложь и обман и изгоняю из своего дома всякого, кто замарает себя ложью.
Глаза Хумама наполнились слезами, а дед проговорил:
– Ты показался мне неиспорченным, чистым юношей. Поэтому я и позвал тебя.
– Спасибо, господин,– глотая слезы, прошептал Хумам.
– Я решил,– спокойно продолжал Габалауи,– тебе единственному из всех дать возможность пожить в Большом доме. Здесь ты женишься и начнешь новую жизнь.
Сердце Хумама, опьяненное радостью, бешено заколотилось. Он ожидал продолжения этой речи, звучавшей для него как сладостная мелодия. Но дед молчал. После некоторого колебания Хумам промолвил:
– Благодарю тебя за твою доброту.
– Ты ее заслужил.
Не решаясь оторвать глаз от узора на ковре и взглянуть на деда, Хумам все же спросил:
– А моя семья?
В тоне Габалауи прозвучал упрек:
– Я ясно выразил свою волю.
– Они тоже заслуживают твоего снисхождения и милости,– умоляюще произнес Хумам.
Тон Габалауи сделался еще более холодным:
– Разве ты не слышал, что я сказал?
И, давая понять, что разговор окончен, дед заключил:
– Иди попрощайся с ними и возвращайся сюда. Хумам поднялся с места, поцеловал руку деда и вышел.
Дядюшка Керим ожидал его за дверью. В полном молчании они тронулись в обратный путь. Выходя из саламлика, Хумам увидел на дорожке сада в полоске света девушку, которая тотчас же скрылась. Однако он успел разглядеть ее грациозную, стройную фигуру и вспомнил слова деда: «Ты будешь жить в этом доме и женишься здесь». Вот на такой девушке! И начнется жизнь, о которой рассказывал отец! Как посмеялась над ним судьба! И каково ему после той, прежней жизни шагать целыми днями, толкая перед собой ручную тележку! Счастливая возможность, что мне открылась, похожа на сон, сон, который снится отцу вот уже двадцать лет. Но как тяжело у меня на сердце!
18.
Хумам вернулся к хижине, где вся семья в нетерпении ожидала его. Мать и братья устремили на вошедшего полные любопытства взгляды, а Адхам, задыхаясь от волнения, спросил:
– Ну что, сынок?
Хумам заметил, что у Кадри перевязан глаз, и подошел к нему узнать, что случилось.
– Твой брат серьезно подрался с этим человеком,– пояснил Адхам, кивая в сторону хижины Идриса.
– И все это из-за несправедливых и жестоких слов, которые были сказаны обо мне в Большом доме,– кипя негодованием, отозвался Кадри.
– Что там происходит? – спросил Хумам, указывая на жилище Идриса.
– Они ищут свою сбежавшую дочь.
– А виноват во всем наш дед, это безжалостное чудовище! – снова вскричал Кадри.
– Говори потише,– умоляюще обратилась к сыну Умейма.
Но Кадри еще больше распалился.
– Чего ты боишься? Ты боишься, что не сбудется твоя мечта о возвращении? Но она и так не сбудется. Можешь мне поверить, ты не покинешь эту лачугу до самой смерти.
– Ну что, сынок?
Хумам заметил, что у Кадри перевязан глаз, и подошел к нему узнать, что случилось.
– Твой брат серьезно подрался с этим человеком,– пояснил Адхам, кивая в сторону хижины Идриса.
– И все это из-за несправедливых и жестоких слов, которые были сказаны обо мне в Большом доме,– кипя негодованием, отозвался Кадри.
– Что там происходит? – спросил Хумам, указывая на жилище Идриса.
– Они ищут свою сбежавшую дочь.
– А виноват во всем наш дед, это безжалостное чудовище! – снова вскричал Кадри.
– Говори потише,– умоляюще обратилась к сыну Умейма.
Но Кадри еще больше распалился.
– Чего ты боишься? Ты боишься, что не сбудется твоя мечта о возвращении? Но она и так не сбудется. Можешь мне поверить, ты не покинешь эту лачугу до самой смерти.