Страница:
Чувствуя себя припертым к стенке, Адхам пробормотал:
– Бог знает.
– Книга лежит в маленькой комнатке, примыкающей к покоям отца. Ты, конечно, видел дверцу в правой стене – она всегда заперта, а ключ находится в серебряном ларчике, в ящичке отцовского стола, ближнем к его постели. А сама книга лежит в маленькой комнатке на столике.
Адхам тревожно сдвинул брови, спросил еле слышно:
– Чего ты хочешь? Идрис ответил со вздохом:
– Если я могу обрести покой в этом мире, то лишь узнав, что написано обо мне в книге. Адхам испуганно проговорил:
– Мне легче прямо спросить о десяти заповедях!
– Он не ответит. И разгневается. Подумает о тебе плохо, заподозрит в твоем вопросе тайный умысел. Мне вовсе не хочется, чтобы, делая добро мне, ты потерял расположение отца. Наверняка он не намерен разглашать свои десять заповедей.
Если бы это входило в его намерения, он давно поведал бы их всем нам. Узнать содержание документа можно лишь путем, который предложил я. Это легко сделать на заре, когда отец прогуливается по саду.
Адхам побледнел.
– Ты просишь невозможного, брат,– сказал он. Идрис скрыл свое разочарование под кривой улыбкой и возразил:
– Разве это преступление, если сын узнает, что пишет о нем отец?
– Но ты требуешь от меня выведать тайну, которую отец тщательно оберегает.
Идрис вздохнул еще громче.
– Когда я решил обратиться к тебе,– сказал он,– я подумал: нелегко будет уговорить Адхама совершить поступок, который, в его глазах, нарушает волю отца. Но все же я надеялся, что ты согласишься, когда поймешь, как мне это необходимо. Здесь нет никакого преступления. Все обойдется благополучно. Никому не причинив ущерба, ты выручишь живую душу из беды.
– Пронеси, Господь.
– Аминь. Я умоляю тебя, спаси меня от адских мук. Адхам поднялся с места в великом смущении. Идрис встал следом за ним, улыбнулся жалко, как человек, потерявший всякую надежду, сказал:
– Извини, что побеспокоил тебя, Адхам. Мое проклятие в том, что любому человеку, которого я встречаю на своем пути, я так или иначе доставляю неприятности. Имя Идриса сделалось притчей во языцех.
– Как мучает меня мое бессилие помочь тебе. Я не знаю мучения хуже…
Идрис ласково положил руку на плечо брата, нежно поцеловал в лоб и ответил:
– О моих мучениях знаю лишь я сам. К чему требовать от тебя больше того, что ты можешь сделать?! Прощай, оставайся с миром, и пусть все делается по велению божьему.
И ушел.
7.
8.
9.
10.
– Бог знает.
– Книга лежит в маленькой комнатке, примыкающей к покоям отца. Ты, конечно, видел дверцу в правой стене – она всегда заперта, а ключ находится в серебряном ларчике, в ящичке отцовского стола, ближнем к его постели. А сама книга лежит в маленькой комнатке на столике.
Адхам тревожно сдвинул брови, спросил еле слышно:
– Чего ты хочешь? Идрис ответил со вздохом:
– Если я могу обрести покой в этом мире, то лишь узнав, что написано обо мне в книге. Адхам испуганно проговорил:
– Мне легче прямо спросить о десяти заповедях!
– Он не ответит. И разгневается. Подумает о тебе плохо, заподозрит в твоем вопросе тайный умысел. Мне вовсе не хочется, чтобы, делая добро мне, ты потерял расположение отца. Наверняка он не намерен разглашать свои десять заповедей.
Если бы это входило в его намерения, он давно поведал бы их всем нам. Узнать содержание документа можно лишь путем, который предложил я. Это легко сделать на заре, когда отец прогуливается по саду.
Адхам побледнел.
– Ты просишь невозможного, брат,– сказал он. Идрис скрыл свое разочарование под кривой улыбкой и возразил:
– Разве это преступление, если сын узнает, что пишет о нем отец?
– Но ты требуешь от меня выведать тайну, которую отец тщательно оберегает.
Идрис вздохнул еще громче.
– Когда я решил обратиться к тебе,– сказал он,– я подумал: нелегко будет уговорить Адхама совершить поступок, который, в его глазах, нарушает волю отца. Но все же я надеялся, что ты согласишься, когда поймешь, как мне это необходимо. Здесь нет никакого преступления. Все обойдется благополучно. Никому не причинив ущерба, ты выручишь живую душу из беды.
– Пронеси, Господь.
– Аминь. Я умоляю тебя, спаси меня от адских мук. Адхам поднялся с места в великом смущении. Идрис встал следом за ним, улыбнулся жалко, как человек, потерявший всякую надежду, сказал:
– Извини, что побеспокоил тебя, Адхам. Мое проклятие в том, что любому человеку, которого я встречаю на своем пути, я так или иначе доставляю неприятности. Имя Идриса сделалось притчей во языцех.
– Как мучает меня мое бессилие помочь тебе. Я не знаю мучения хуже…
Идрис ласково положил руку на плечо брата, нежно поцеловал в лоб и ответил:
– О моих мучениях знаю лишь я сам. К чему требовать от тебя больше того, что ты можешь сделать?! Прощай, оставайся с миром, и пусть все делается по велению божьему.
И ушел.
7.
Впервые за последнее время оживилось лицо Умеймы, когда она с любопытством расспрашивала Адхама:
– А отец никогда не говорил тебе о завещании? Адхам сидел на диване, поджав ноги, смотрел в окно на пустыню, уходящую в темную даль.
– Никто никогда о нем не говорил,– ответил он жене.
– Но ты…
– Я лишь один из его многочисленных сыновей. Умейма слегка улыбнулась.
– Но ведь именно тебя он избрал управлять имением.
– Я же сказал, что никто никогда не говорил об этом завещании.– В тоне Адхама звучало нетерпение.
Умейма снова улыбнулась, как бы желая смягчить его резкость. Она решила схитрить и сказала:
– Выкинь это из головы. Идрис не заслуживает такой заботы, слишком много вреда он тебе причинил.
Адхам повернул голову к окну, печально произнес:
– Идрис, который приходил ко мне сегодня, и Идрис, который вредил мне,– разные люди. У меня так и стоит перед глазами его несчастное, покаянное лицо.
С явным удовлетворением Умейма сказала:
– Я так и поняла из твоих слов. Поэтому и заинтересовалась. А ты вопреки обыкновению невеликодушен.
Адхам вглядывался в густую темноту ночи, а голова раскалывалась от мыслей.
– Бесполезно затевать это,– сказал он наконец. Но твой раскаявшийся брат просит о милости. Видит око, да зуб неймет.
– Ты должен наладить отношения с Идрисом и с другими братьями, иначе когда-нибудь ты окажешься в одиночку против них.
– Лучше бы ты заботилась о себе, а не об Идрисе. Умейма, поняв, что хитростью ничего не добьешься, тряхнула решительно головой и сказала:
– Заботиться о себе для меня означает заботиться о тебе и о том, кого я ношу под сердцем.
Чего хочет эта женщина? А эта тьма за окном, как она густа! Даже высокий Мукаттам поглотила от подножия до вершины.
Адхам молчал. Вдруг Умейма спросила:
– Ты никогда не заходил в маленькую комнатку?
– Никогда. Помню, мальчишкой я хотел заглянуть в нее, но отец запретил. А мать не велела даже приближаться к ней.
– А тебе, конечно, очень хотелось…
Адхам завел этот разговор с женой лишь в надежде, что она отговорит его. Ему нужно было утвердиться в своем решении. А оказался в положении ночного путника, на зов которого о помощи прибегает грабитель. Умейма продолжала расспрашивать:
– А стол, в ящике которого находится серебряный ларец, ты знаешь?
– Всякий, кто бывал в комнате отца, знает этот стол. Зачем ты спрашиваешь?
Умейма встала с дивана, приблизилась к мужу и прошептала с видом искусительницы:
– Неужто тебе не хочется узнать, что написано в завещании?
– Ничуть,– решительно возразил Адхам.– Почему мне должно этого хотеться?
– Кому же не интересно узнать свое будущее!
– Ты имеешь в виду твое будущее?
– Мое и твое. И будущее Идриса, которого тебе все же жаль, несмотря на его козни.
Эта женщина словно подслушала его мысли. Адхам начал злиться. Желая положить конец разговору, он отвернулся к окну.
– Я не хочу делать того, что не угодно отцу. Умейма удивленно вскинула подведенные брови.
– Но почему он это скрывает?
– Это его дело. Ты сегодня задаешь слишком много вопросов.
Словно размышляя вслух, Умейма продолжала:
– Будущее. Мы узнаем свое будущее и сможем оказать услугу несчастному Идрису. Для этого стоит только прочесть бумагу так, чтобы никто этого не видел. Я уверена, что ни друг, ни враг не смогут упрекнуть нас в дурных намерениях по отношению к отцу.
Адхам в это время, глядя в окно, любовался звездой, которая светилась ярче всех остальных, и, не обращая внимания на слова жены, сказал:
– Как прекрасно небо! Если бы не ночная сырость, я сидел бы в саду и безотрывно смотрел бы на него сквозь ветви…
– Не приходится сомневаться, что в завещании он кого-то выделил…
Раздраженный, Адхам воскликнул:
– Меня не прельщают привилегии, которые влекут за собой лишь заботы!
– Если бы я умела читать,– вздохнула Умейма,– я сама достала бы ключ из серебряного ларца.
Адхам подумал, что это был бы наилучший выход, и еще больше разозлился и на нее, и на себя. Он почувствовал, что попал в настоящую западню и думает о деле как об уже решенном. Повернувшись к Умейме – лицо его при колеблющемся пламени светильника казалось одновременно мрачным и жалким,– он проговорил:
– Будь я проклят за то, что все рассказал тебе! – Я не хочу тебе зла. А отца твоего люблю и почитаю так же, как тебя.
– Оставим этот утомительный разговор. Пора отдыхать, час поздний…
– Я чувствую, что сердце мое не успокоится до тех пор, пока это пустяковое дело не будет сделано. В сердцах Адхам воскликнул:
– О Господи, верни ей разум! Умейма посмотрела на мужа заговорщическим взглядом и спросила:
– Разве ты не нарушил волю отца, приняв Идриса в конторе?
У Адхама глаза сделались круглыми от изумления.
– Он пришел без приглашения, у меня не было выхода.
– Ты сообщил отцу о его посещении?
– Ты сегодня невыносима, Умейма. Тогда Умейма торжествующим тоном заявила:
– Если ты мог нарушить волю отца в ущерб себе, то почему не нарушить ее на пользу всем?
Захоти только Адхам, он мог в любую минуту положить конец этому разговору, но искушение было слишком велико. По правде говоря, он позволил Умейме разглагольствовать лишь, потому, что где-то в глубине души думал так же, как она. Изображая гнев, Адхам переспросил:
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что мы не будем спать до утра и выберем удобный момент…
– Я думал, беременность лишила тебя только чувств, а оказалось, она лишила тебя и ума.
– Ты в душе согласен со мной, клянусь плодом, который я ношу под сердцем, но ты боишься, а быть трусом тебе не пристало!
Лицо Адхама потемнело, он сказал устало:
– Эту ночь мы будем вспоминать как ночь нашей первой ссоры. Но Умейма ласково настаивала:
– Адхам, давай подумаем серьезно…
– Это не кончится добром.
– Ты ошибаешься, вот увидишь. С тоской глядя в окно, Адхам подумал о том, как должны быть счастливы жители сверкающих звезд, что находятся так далеко от этого дома. Обессиленный, он пробормотал:
– Никто не любит своего отца, как я.
– Но ты не сделаешь ему ничего плохого.
– Умейма, тебе пора спать!
– Ты сам прогнал сон от моих глаз.
– Прислушайся к голосу разума.
– Я только его и слушаю.
– Неужели,– прошептал Адхам сдавленным голосом,– я сам себя обрекаю на гибель?
Умейма погладила его руку, лежавшую на подлокотнике дивана, проговорила с упреком:
– У нас одна судьба, неблагодарный.
С покорным видом, свидетельствующим о том, что решение принято, Адхам сказал:
– Даже вон та звезда не знает, что со мной будет.
– Ты узнаешь свою судьбу из завещания,– с воодушевлением отозвалась Умейма.
Адхам пристально глядел на далекие звезды, и ему казалось, что они читают его мысли. «Как прекрасно небо!» – вздохнул он и услышал игривый голос Умеймы:
– Ты научил меня любить сад, так позволь же мне отплатить тебе добром.
– А отец никогда не говорил тебе о завещании? Адхам сидел на диване, поджав ноги, смотрел в окно на пустыню, уходящую в темную даль.
– Никто никогда о нем не говорил,– ответил он жене.
– Но ты…
– Я лишь один из его многочисленных сыновей. Умейма слегка улыбнулась.
– Но ведь именно тебя он избрал управлять имением.
– Я же сказал, что никто никогда не говорил об этом завещании.– В тоне Адхама звучало нетерпение.
Умейма снова улыбнулась, как бы желая смягчить его резкость. Она решила схитрить и сказала:
– Выкинь это из головы. Идрис не заслуживает такой заботы, слишком много вреда он тебе причинил.
Адхам повернул голову к окну, печально произнес:
– Идрис, который приходил ко мне сегодня, и Идрис, который вредил мне,– разные люди. У меня так и стоит перед глазами его несчастное, покаянное лицо.
С явным удовлетворением Умейма сказала:
– Я так и поняла из твоих слов. Поэтому и заинтересовалась. А ты вопреки обыкновению невеликодушен.
Адхам вглядывался в густую темноту ночи, а голова раскалывалась от мыслей.
– Бесполезно затевать это,– сказал он наконец. Но твой раскаявшийся брат просит о милости. Видит око, да зуб неймет.
– Ты должен наладить отношения с Идрисом и с другими братьями, иначе когда-нибудь ты окажешься в одиночку против них.
– Лучше бы ты заботилась о себе, а не об Идрисе. Умейма, поняв, что хитростью ничего не добьешься, тряхнула решительно головой и сказала:
– Заботиться о себе для меня означает заботиться о тебе и о том, кого я ношу под сердцем.
Чего хочет эта женщина? А эта тьма за окном, как она густа! Даже высокий Мукаттам поглотила от подножия до вершины.
Адхам молчал. Вдруг Умейма спросила:
– Ты никогда не заходил в маленькую комнатку?
– Никогда. Помню, мальчишкой я хотел заглянуть в нее, но отец запретил. А мать не велела даже приближаться к ней.
– А тебе, конечно, очень хотелось…
Адхам завел этот разговор с женой лишь в надежде, что она отговорит его. Ему нужно было утвердиться в своем решении. А оказался в положении ночного путника, на зов которого о помощи прибегает грабитель. Умейма продолжала расспрашивать:
– А стол, в ящике которого находится серебряный ларец, ты знаешь?
– Всякий, кто бывал в комнате отца, знает этот стол. Зачем ты спрашиваешь?
Умейма встала с дивана, приблизилась к мужу и прошептала с видом искусительницы:
– Неужто тебе не хочется узнать, что написано в завещании?
– Ничуть,– решительно возразил Адхам.– Почему мне должно этого хотеться?
– Кому же не интересно узнать свое будущее!
– Ты имеешь в виду твое будущее?
– Мое и твое. И будущее Идриса, которого тебе все же жаль, несмотря на его козни.
Эта женщина словно подслушала его мысли. Адхам начал злиться. Желая положить конец разговору, он отвернулся к окну.
– Я не хочу делать того, что не угодно отцу. Умейма удивленно вскинула подведенные брови.
– Но почему он это скрывает?
– Это его дело. Ты сегодня задаешь слишком много вопросов.
Словно размышляя вслух, Умейма продолжала:
– Будущее. Мы узнаем свое будущее и сможем оказать услугу несчастному Идрису. Для этого стоит только прочесть бумагу так, чтобы никто этого не видел. Я уверена, что ни друг, ни враг не смогут упрекнуть нас в дурных намерениях по отношению к отцу.
Адхам в это время, глядя в окно, любовался звездой, которая светилась ярче всех остальных, и, не обращая внимания на слова жены, сказал:
– Как прекрасно небо! Если бы не ночная сырость, я сидел бы в саду и безотрывно смотрел бы на него сквозь ветви…
– Не приходится сомневаться, что в завещании он кого-то выделил…
Раздраженный, Адхам воскликнул:
– Меня не прельщают привилегии, которые влекут за собой лишь заботы!
– Если бы я умела читать,– вздохнула Умейма,– я сама достала бы ключ из серебряного ларца.
Адхам подумал, что это был бы наилучший выход, и еще больше разозлился и на нее, и на себя. Он почувствовал, что попал в настоящую западню и думает о деле как об уже решенном. Повернувшись к Умейме – лицо его при колеблющемся пламени светильника казалось одновременно мрачным и жалким,– он проговорил:
– Будь я проклят за то, что все рассказал тебе! – Я не хочу тебе зла. А отца твоего люблю и почитаю так же, как тебя.
– Оставим этот утомительный разговор. Пора отдыхать, час поздний…
– Я чувствую, что сердце мое не успокоится до тех пор, пока это пустяковое дело не будет сделано. В сердцах Адхам воскликнул:
– О Господи, верни ей разум! Умейма посмотрела на мужа заговорщическим взглядом и спросила:
– Разве ты не нарушил волю отца, приняв Идриса в конторе?
У Адхама глаза сделались круглыми от изумления.
– Он пришел без приглашения, у меня не было выхода.
– Ты сообщил отцу о его посещении?
– Ты сегодня невыносима, Умейма. Тогда Умейма торжествующим тоном заявила:
– Если ты мог нарушить волю отца в ущерб себе, то почему не нарушить ее на пользу всем?
Захоти только Адхам, он мог в любую минуту положить конец этому разговору, но искушение было слишком велико. По правде говоря, он позволил Умейме разглагольствовать лишь, потому, что где-то в глубине души думал так же, как она. Изображая гнев, Адхам переспросил:
– Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что мы не будем спать до утра и выберем удобный момент…
– Я думал, беременность лишила тебя только чувств, а оказалось, она лишила тебя и ума.
– Ты в душе согласен со мной, клянусь плодом, который я ношу под сердцем, но ты боишься, а быть трусом тебе не пристало!
Лицо Адхама потемнело, он сказал устало:
– Эту ночь мы будем вспоминать как ночь нашей первой ссоры. Но Умейма ласково настаивала:
– Адхам, давай подумаем серьезно…
– Это не кончится добром.
– Ты ошибаешься, вот увидишь. С тоской глядя в окно, Адхам подумал о том, как должны быть счастливы жители сверкающих звезд, что находятся так далеко от этого дома. Обессиленный, он пробормотал:
– Никто не любит своего отца, как я.
– Но ты не сделаешь ему ничего плохого.
– Умейма, тебе пора спать!
– Ты сам прогнал сон от моих глаз.
– Прислушайся к голосу разума.
– Я только его и слушаю.
– Неужели,– прошептал Адхам сдавленным голосом,– я сам себя обрекаю на гибель?
Умейма погладила его руку, лежавшую на подлокотнике дивана, проговорила с упреком:
– У нас одна судьба, неблагодарный.
С покорным видом, свидетельствующим о том, что решение принято, Адхам сказал:
– Даже вон та звезда не знает, что со мной будет.
– Ты узнаешь свою судьбу из завещания,– с воодушевлением отозвалась Умейма.
Адхам пристально глядел на далекие звезды, и ему казалось, что они читают его мысли. «Как прекрасно небо!» – вздохнул он и услышал игривый голос Умеймы:
– Ты научил меня любить сад, так позволь же мне отплатить тебе добром.
8.
На рассвете отец вышел из своих покоев в сад. Адхам наблюдал за ним из-за полуотворенной двери зала. Позади мужа, крепко вцепившись ему в плечо, стояла Умейма. Они прислушивались к звуку тяжелых шагов, стараясь определить, в какую сторону направляется отец. Габалауи имел обыкновение в этот ранний сумеречный час бродить в одиночку. Когда его шаги смолкли, Адхам, обернувшись к жене, прошептал:
– Не лучше ли нам вернуться? Она подтолкнула его, шепча на ухо:
– Будь я проклята, если желаю зла хоть одному человеку.
Мучимый сомнениями, Адхам сделал несколько осторожных шагов, одной рукой изо всех сил сжимая в кармане маленькую свечку, другой ощупывая стену, пока не натолкнулся на створку двери.
Умейма шептала:
– Я останусь здесь и буду наблюдать. Иди спокойно.
Она протянула руку, открыла дверь, а сама отступила назад.
Неслышным шагом Адхам вошел в отцовские покои, из которых тянуло резким запахом мускуса. Прикрыв за собой дверь, он остановился, вглядываясь в темноту, пока не различил слабо светлеющие пятна окон, выходящих на пустыню. В этот момент Адхам почувствовал, что преступление – если это преступление – уже свершилось тогда, когда он переступил порог отцовских покоев, и ему не остается ничего другого, как довершить начатое. Он пошел вдоль правой стены, иногда натыкаясь на мебель, миновал дверь, ведущую в каморку, дошел до конца комнаты и нащупал руками стол. Потянул к себе ящик, выдвинул, ощупью отыскал в нем ларец. Постоял немного, чтобы перевести дыхание. Вернулся к двери каморки, нащупал замочную скважину, вставил ключ, осторожно повернул. Дверь отворилась, и Адхам неожиданно для самого себя оказался в каморке, куда до этого был заказан доступ всем, кроме отца. Он прикрыл дверь, достал из кармана свечку, зажег ее и увидел, что находится в квадратной комнатушке с высоким потолком и без окон. Пол был застлан ковром, на нем стоял изящной работы столик, на столике – огромная книга, прикрепленная к стене стальной цепочкой. У Адхама пересохло горло, будто его сдавили обручем. С трудом он проглотил слюну и стиснул зубы, силясь прогнать охвативший его страх. Свечка в руке дрожала. Он подошел к столику, не отводя взгляда от богато изукрашенного, тисненного золотом переплета книги. Осторожно открыл ее, усилием воли заставил себя сосредоточиться и начал читать написанное персидским шрифтом: «Во имя Аллаха…»
Внезапно он услышал скрип отворяемой двери, заставивший его вздрогнуть и обернуться. В мерцанье свечи Адхам увидел в дверном проеме мощную фигуру Габалауи, который не сводил с сына холодных и суровых глаз. Адхам молча, оцепенело смотрел в эти глаза, разом лишившись способности говорить, двигаться и думать. Габалауи коротко приказал:
– Выходи. Но Адхам был не в силах пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Он стоял, как камень, с той лишь разницей, что камень не может испытывать отчаяние. Отец повторил:
– Выходи. Страх прогнал оцепенение. Адхам вышел из каморки, все еще держа в руках зажженную свечу. Посреди комнаты он увидел Умейму, которая молча плакала – слезы одна за другой катились по ее щекам. Отец сделал Адхаму знак встать подле жены, тот повиновался, и Габалауи жестко сказал:
– Ты должен отвечать лишь правду.
На лице Адхама была написана полная покорность.
– Кто рассказал тебе о книге? – спросил Габалауи. Без колебаний – словно разбился сосуд и из него сразу вытекло содержимое – Адхам ответил:
– Идрис.
– Когда?
– Вчера вечером.
– Как вы встретились?
– Он проник в контору в толпе арендаторов и дождался, пока мы остались одни.
– Почему ты не прогнал его?
– Я не мог прогнать его, отец.
– Не называй меня отцом,– резко оборвал Габалауи. Адхаму пришлось собрать все свои силы, чтобы ответить:
– Ты мне отец, несмотря на твой гнев и на мою глупость.
– Это Идрис подбил тебя?
Умейма, хотя ее и не спрашивали, поспешила вмешаться:
– Да, господин мой.
– Молчи, преступница… Отвечай, Адхам.
– Он был так несчастен, так исполнен раскаяния и хотел лишь одного – удостовериться в будущем своих детей.
– Значит, ты сделал это ради него!
– Нет, я сказал ему, что это не в моих силах.
– Что же побудило тебя передумать?
Адхам тяжело вздохнул и пробормотал в отчаянии:
– Шайтан!
Габалауи насмешливо поинтересовался:
– Ты рассказал о встрече с Идрисом жене?
Тут Умейма громко разрыдалась. Габалауи приказал ей умолкнуть и рукой сделал Адхаму знак отвечать. Тот кивнул головой.
– А что она тебе на это сказала?
Адхам молча проглотил слюну, а Габалауи крикнул:
– Отвечай же, негодяй!
– Ей хотелось узнать, что написано в завещании, она думала, что это никому не повредит.
Габалауи кинул на сына взгляд, полный презрения.
– Значит, ты признаешь, что предал того, кто предпочел тебя более достойным?
Голосом, похожим на стон, Адхам произнес:
– Оправдания не искупят мою вину, но милость твоя больше и вины, и оправданий.
– Ты вступил в сговор против меня с Идрисом, с тем, кого я прогнал, чтобы возвеличить тебя.
– Я не вступал в сговор с Идрисом. Я ошибся. Помилуй меня.
– Господин наш!..– с мольбой воскликнула Умейма.
– Молчи, насекомое,– прервал ее Габалауи. Переводя мрачный взгляд с сына на невестку, он некоторое время молчал, а потом грозно приказал:
– Вон из дома!
– Отец! – истошно крикнул Адхам.
Но Габалауи, не внимая его крику, повторил:
– Убирайтесь, пока вас не вышвырнули.
– Не лучше ли нам вернуться? Она подтолкнула его, шепча на ухо:
– Будь я проклята, если желаю зла хоть одному человеку.
Мучимый сомнениями, Адхам сделал несколько осторожных шагов, одной рукой изо всех сил сжимая в кармане маленькую свечку, другой ощупывая стену, пока не натолкнулся на створку двери.
Умейма шептала:
– Я останусь здесь и буду наблюдать. Иди спокойно.
Она протянула руку, открыла дверь, а сама отступила назад.
Неслышным шагом Адхам вошел в отцовские покои, из которых тянуло резким запахом мускуса. Прикрыв за собой дверь, он остановился, вглядываясь в темноту, пока не различил слабо светлеющие пятна окон, выходящих на пустыню. В этот момент Адхам почувствовал, что преступление – если это преступление – уже свершилось тогда, когда он переступил порог отцовских покоев, и ему не остается ничего другого, как довершить начатое. Он пошел вдоль правой стены, иногда натыкаясь на мебель, миновал дверь, ведущую в каморку, дошел до конца комнаты и нащупал руками стол. Потянул к себе ящик, выдвинул, ощупью отыскал в нем ларец. Постоял немного, чтобы перевести дыхание. Вернулся к двери каморки, нащупал замочную скважину, вставил ключ, осторожно повернул. Дверь отворилась, и Адхам неожиданно для самого себя оказался в каморке, куда до этого был заказан доступ всем, кроме отца. Он прикрыл дверь, достал из кармана свечку, зажег ее и увидел, что находится в квадратной комнатушке с высоким потолком и без окон. Пол был застлан ковром, на нем стоял изящной работы столик, на столике – огромная книга, прикрепленная к стене стальной цепочкой. У Адхама пересохло горло, будто его сдавили обручем. С трудом он проглотил слюну и стиснул зубы, силясь прогнать охвативший его страх. Свечка в руке дрожала. Он подошел к столику, не отводя взгляда от богато изукрашенного, тисненного золотом переплета книги. Осторожно открыл ее, усилием воли заставил себя сосредоточиться и начал читать написанное персидским шрифтом: «Во имя Аллаха…»
Внезапно он услышал скрип отворяемой двери, заставивший его вздрогнуть и обернуться. В мерцанье свечи Адхам увидел в дверном проеме мощную фигуру Габалауи, который не сводил с сына холодных и суровых глаз. Адхам молча, оцепенело смотрел в эти глаза, разом лишившись способности говорить, двигаться и думать. Габалауи коротко приказал:
– Выходи. Но Адхам был не в силах пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Он стоял, как камень, с той лишь разницей, что камень не может испытывать отчаяние. Отец повторил:
– Выходи. Страх прогнал оцепенение. Адхам вышел из каморки, все еще держа в руках зажженную свечу. Посреди комнаты он увидел Умейму, которая молча плакала – слезы одна за другой катились по ее щекам. Отец сделал Адхаму знак встать подле жены, тот повиновался, и Габалауи жестко сказал:
– Ты должен отвечать лишь правду.
На лице Адхама была написана полная покорность.
– Кто рассказал тебе о книге? – спросил Габалауи. Без колебаний – словно разбился сосуд и из него сразу вытекло содержимое – Адхам ответил:
– Идрис.
– Когда?
– Вчера вечером.
– Как вы встретились?
– Он проник в контору в толпе арендаторов и дождался, пока мы остались одни.
– Почему ты не прогнал его?
– Я не мог прогнать его, отец.
– Не называй меня отцом,– резко оборвал Габалауи. Адхаму пришлось собрать все свои силы, чтобы ответить:
– Ты мне отец, несмотря на твой гнев и на мою глупость.
– Это Идрис подбил тебя?
Умейма, хотя ее и не спрашивали, поспешила вмешаться:
– Да, господин мой.
– Молчи, преступница… Отвечай, Адхам.
– Он был так несчастен, так исполнен раскаяния и хотел лишь одного – удостовериться в будущем своих детей.
– Значит, ты сделал это ради него!
– Нет, я сказал ему, что это не в моих силах.
– Что же побудило тебя передумать?
Адхам тяжело вздохнул и пробормотал в отчаянии:
– Шайтан!
Габалауи насмешливо поинтересовался:
– Ты рассказал о встрече с Идрисом жене?
Тут Умейма громко разрыдалась. Габалауи приказал ей умолкнуть и рукой сделал Адхаму знак отвечать. Тот кивнул головой.
– А что она тебе на это сказала?
Адхам молча проглотил слюну, а Габалауи крикнул:
– Отвечай же, негодяй!
– Ей хотелось узнать, что написано в завещании, она думала, что это никому не повредит.
Габалауи кинул на сына взгляд, полный презрения.
– Значит, ты признаешь, что предал того, кто предпочел тебя более достойным?
Голосом, похожим на стон, Адхам произнес:
– Оправдания не искупят мою вину, но милость твоя больше и вины, и оправданий.
– Ты вступил в сговор против меня с Идрисом, с тем, кого я прогнал, чтобы возвеличить тебя.
– Я не вступал в сговор с Идрисом. Я ошибся. Помилуй меня.
– Господин наш!..– с мольбой воскликнула Умейма.
– Молчи, насекомое,– прервал ее Габалауи. Переводя мрачный взгляд с сына на невестку, он некоторое время молчал, а потом грозно приказал:
– Вон из дома!
– Отец! – истошно крикнул Адхам.
Но Габалауи, не внимая его крику, повторил:
– Убирайтесь, пока вас не вышвырнули.
9.
На сей раз ворота Большого дома отворились для того, чтобы выпустить изгнанных Адхама и Умейму. Адхам нес на плече узел с пожитками, за ним плелась беременная Умейма с другим узлом, в который она собрала небольшой запас еды. Они покидали дом – униженные, несчастные, горько плачущие. Услышав звук запираемых за ними ворот, оба зарыдали в голос, и Умейма воскликнула:
– Лучше бы я умерла! Адхам дрожащим голосом отозвался:
– Впервые ты изрекла истину. Я тоже предпочел бы смерть.
Не успели они отойти от Большого дома на несколько шагов, как услышали позади себя злорадный пьяный смех, и, обернувшись, увидели Идриса, который стоял на пороге хижины, сооруженной им из кусков жести и дерева. Тут же сидела жена Идриса Наргис и молча пряла. Идрис хохотал и так издевательски, что Адхам и Умейма остолбенели. А Идрис продолжал пританцовывать, прищелкивать пальцами и кривляться. Даже Наргис не выдержала этой сцены и, поднявшись с порога, ушла в хижину. Адхам смотрел на брата красными от слез и гнева глазами. Он в мгновение понял, какую шутку тот с ним сыграл и сколь низменна и порочна его натура. Понял также, до какой степени сам был глуп и наивен и какую радость доставил своей глупостью братцу. Вот он Идрис – воплощение зла. Кровь вскипела в жилах Адхама, ударила в голову. Он схватил горсть земли, швырнул ее в Идриса, крича срывающимся голосом:
– Буть ты проклят, негодяй! Скорпион ядовитый! Идрис отвечал на это еще большими кривляньями – он изгибал шею направо и налево, играл бровями и щелкал пальцами. Вне себя от гнева Адхам кричал:
– Низкий обманщик! Презренный лжец!
Идрис извивался всем телом, подражая движениям танцовщицы, а рот его кривился в безобразной усмешке. Не обращая внимания на понукания Умеймы, которая пыталась заставить мужа продолжать путь, Адхам вопил:
– Развратный негодяй, грязная тварь!
А Идрис все покачивал бедрами, медленно кружась на месте. Адхам не выдержал, бросил свой узел на землю, оттолкнул Умейму, которая хотела его задержать, и, подбежав к брату, схватил его за горло и изо всех сил принялся душить. Идрис словно и не заметил нападения, продолжал танцевать, изгибаться и кривляться. Совсем обезумев, Адхам не переставая молотил его кулаками, а братец не обращал внимания на побои и противным голосом пел: – Голубок попался прямо в лапы кошки…
Потом внезапно остановился, зарычал и сильно ударил Адхама в грудь. Тот зашатался, потерял равновесие и упал навзничь. Умейма с криком бросилась к мужу, помогла ему подняться и принялась отряхивать пыль с его платья, приговаривая:
– Не связывайся ты с этим животным. Пойдем отсюда. Адхам молча взвалил на плечо узел, и они зашагали прочь. Но, отойдя немного, изнемогший Адхам снова сбросил узел, уселся на него и сказал: «Давай немного отдохнем». Жена села рядом и снова залилась слезами. До них донесся громоподобный голос Идриса, и они увидели, что обладатель его стоит в вызывающей позе и обращает свою речь к Большому дому:
– Ты изгнал меня, чтобы возвысить самого ничтожного из твоего потомства. Ты видишь, как он тебя отблагодарил. Ты сам вышвырнул его в грязь. Кара за кару, зачинщика первого настигает расплата. Но знай, что Идрис не сломлен. Оставайся же в своем доме с трусливыми и бесплодными сыновьями. А внуки твои будут барахтаться в пыли и рыться в отбросах. Они будут питаться бататом и жмыхом, будут получать пощечины от сильных мира сего. Кровь твоя смешается с самой низкой и презренной кровью. Ты же будешь сидеть один в своей каморке, изменяя написанное в твоей книге под диктовку гнева и отчаяния. А когда придет старость, ты окажешься совсем одиноким, таким одиноким, что некому будет оплакать тебя после кончины.
Повернувшись к Адхаму, Идрис продолжал как безумный:
– А ты, жалкий, как сможешь ты жить самостоятельно, если тебе не на кого опереться и неоткуда ждать помощи? Чем поможет тебе в этой пустыне умение читать и считать? Ха-ха-ха!
Умейма все не переставала плакать, и это разозлило Адхама. Он сказал холодно:
– Уймись. Утирая глаза, она отозвалась:
– Не могу. Ведь я во всем виновата.
– Я виноват не меньше. Если бы я не проявил слабодушии, то не случилось бы того, что случилось.
– Нет, нет, это мой, и только мой, грех.
– Ты обвиняешь себя, чтобы избежать моих упреков, – сердито проворчал Адхам.
Умейма сконфуженно умолкла и низко склонила голову. По вскоре опять заговорила:
– Не думала я, что он так жесток.
– Я-то хорошо знал его, и поэтому мне нет оправданий. Поколебавшись немного, Умейма спросила:
– Как же я буду тут жить, беременная?
– Да, непросто после Большого дома жить на пустыре. Но слезами горю не поможешь, придется нам построить хижину.
– Где? Он огляделся вокруг, задержался немного взглядом на хижине Идриса.
– Не стоит слишком удаляться от Большого дома, хотя это и вынуждает нас оставаться рядом с Идрисом. Одни на этом пустыре мы погибнем.
Подумав, Умейма согласилась с мужем:
– Да, и лучше, чтобы отец нас видел, быть может, его тронет наше бедственное положение.
Адхам вздохнул:
– Тоска меня гложет. Если бы не ты, я подумал бы, что все это происходит в кошмарном сне. Неужели сердце его охладело ко мне навсегда?! Я не стану оскорблять его, как Идрис. Увы, я ни в чем не похож на Идриса, а заслужил то же, что и он.
Умейма в сердцах воскликнула:
– Свет еще не видывал таких отцов, как твой!
– Прикуси язык,– одернул жену Адхам. Но ее это лишь распалило.
– Право же, я не совершила никакого преступления. Расскажи кому хочешь, что я сделала и какое понесла наказание, и, бьюсь об заклад, любой придет в изумление. Клянусь, такого отца еще не бывало в мире.
– Но в мире не бывало и такого человека, как он. Эта гора, и пустыня, и небеса знают его силу. Такие, как он, приходят в неистовство, когда кто– либо поступает наперекор их воле.
– При таком характере он скоро разгонит всех своих сыновей.
Оба замолчали. Кругом, на пустыре, не было видно ни одной живой души. Лишь вдалеке, у подножия горы, мелькали редкие фигуры прохожих. Солнце посылало горячие лучи с безоблачного неба, заливая бескрайние пески слепящим светом. На песке там и сям сверкали белые голыши и осколки стекла. На горизонте возвышалась гора Мукаттам, а к востоку от нее виднелась большая скала, похожая на голову человека, тело которого погребено в песках. У восточной стороны Большого дома стояла приземистая хижина Идриса, словно бросая своим невзрачным видом вызов дому. Весь пейзаж навевал уныние и страх, Умейма громко вздохнула и сказала:
– Трудненько нам придется. Адхам взглянул на Большой дом и отозвался:
– Я готов сделать все, чтобы для нас снова открылись эти ворота.
– Лучше бы я умерла! Адхам дрожащим голосом отозвался:
– Впервые ты изрекла истину. Я тоже предпочел бы смерть.
Не успели они отойти от Большого дома на несколько шагов, как услышали позади себя злорадный пьяный смех, и, обернувшись, увидели Идриса, который стоял на пороге хижины, сооруженной им из кусков жести и дерева. Тут же сидела жена Идриса Наргис и молча пряла. Идрис хохотал и так издевательски, что Адхам и Умейма остолбенели. А Идрис продолжал пританцовывать, прищелкивать пальцами и кривляться. Даже Наргис не выдержала этой сцены и, поднявшись с порога, ушла в хижину. Адхам смотрел на брата красными от слез и гнева глазами. Он в мгновение понял, какую шутку тот с ним сыграл и сколь низменна и порочна его натура. Понял также, до какой степени сам был глуп и наивен и какую радость доставил своей глупостью братцу. Вот он Идрис – воплощение зла. Кровь вскипела в жилах Адхама, ударила в голову. Он схватил горсть земли, швырнул ее в Идриса, крича срывающимся голосом:
– Буть ты проклят, негодяй! Скорпион ядовитый! Идрис отвечал на это еще большими кривляньями – он изгибал шею направо и налево, играл бровями и щелкал пальцами. Вне себя от гнева Адхам кричал:
– Низкий обманщик! Презренный лжец!
Идрис извивался всем телом, подражая движениям танцовщицы, а рот его кривился в безобразной усмешке. Не обращая внимания на понукания Умеймы, которая пыталась заставить мужа продолжать путь, Адхам вопил:
– Развратный негодяй, грязная тварь!
А Идрис все покачивал бедрами, медленно кружась на месте. Адхам не выдержал, бросил свой узел на землю, оттолкнул Умейму, которая хотела его задержать, и, подбежав к брату, схватил его за горло и изо всех сил принялся душить. Идрис словно и не заметил нападения, продолжал танцевать, изгибаться и кривляться. Совсем обезумев, Адхам не переставая молотил его кулаками, а братец не обращал внимания на побои и противным голосом пел: – Голубок попался прямо в лапы кошки…
Потом внезапно остановился, зарычал и сильно ударил Адхама в грудь. Тот зашатался, потерял равновесие и упал навзничь. Умейма с криком бросилась к мужу, помогла ему подняться и принялась отряхивать пыль с его платья, приговаривая:
– Не связывайся ты с этим животным. Пойдем отсюда. Адхам молча взвалил на плечо узел, и они зашагали прочь. Но, отойдя немного, изнемогший Адхам снова сбросил узел, уселся на него и сказал: «Давай немного отдохнем». Жена села рядом и снова залилась слезами. До них донесся громоподобный голос Идриса, и они увидели, что обладатель его стоит в вызывающей позе и обращает свою речь к Большому дому:
– Ты изгнал меня, чтобы возвысить самого ничтожного из твоего потомства. Ты видишь, как он тебя отблагодарил. Ты сам вышвырнул его в грязь. Кара за кару, зачинщика первого настигает расплата. Но знай, что Идрис не сломлен. Оставайся же в своем доме с трусливыми и бесплодными сыновьями. А внуки твои будут барахтаться в пыли и рыться в отбросах. Они будут питаться бататом и жмыхом, будут получать пощечины от сильных мира сего. Кровь твоя смешается с самой низкой и презренной кровью. Ты же будешь сидеть один в своей каморке, изменяя написанное в твоей книге под диктовку гнева и отчаяния. А когда придет старость, ты окажешься совсем одиноким, таким одиноким, что некому будет оплакать тебя после кончины.
Повернувшись к Адхаму, Идрис продолжал как безумный:
– А ты, жалкий, как сможешь ты жить самостоятельно, если тебе не на кого опереться и неоткуда ждать помощи? Чем поможет тебе в этой пустыне умение читать и считать? Ха-ха-ха!
Умейма все не переставала плакать, и это разозлило Адхама. Он сказал холодно:
– Уймись. Утирая глаза, она отозвалась:
– Не могу. Ведь я во всем виновата.
– Я виноват не меньше. Если бы я не проявил слабодушии, то не случилось бы того, что случилось.
– Нет, нет, это мой, и только мой, грех.
– Ты обвиняешь себя, чтобы избежать моих упреков, – сердито проворчал Адхам.
Умейма сконфуженно умолкла и низко склонила голову. По вскоре опять заговорила:
– Не думала я, что он так жесток.
– Я-то хорошо знал его, и поэтому мне нет оправданий. Поколебавшись немного, Умейма спросила:
– Как же я буду тут жить, беременная?
– Да, непросто после Большого дома жить на пустыре. Но слезами горю не поможешь, придется нам построить хижину.
– Где? Он огляделся вокруг, задержался немного взглядом на хижине Идриса.
– Не стоит слишком удаляться от Большого дома, хотя это и вынуждает нас оставаться рядом с Идрисом. Одни на этом пустыре мы погибнем.
Подумав, Умейма согласилась с мужем:
– Да, и лучше, чтобы отец нас видел, быть может, его тронет наше бедственное положение.
Адхам вздохнул:
– Тоска меня гложет. Если бы не ты, я подумал бы, что все это происходит в кошмарном сне. Неужели сердце его охладело ко мне навсегда?! Я не стану оскорблять его, как Идрис. Увы, я ни в чем не похож на Идриса, а заслужил то же, что и он.
Умейма в сердцах воскликнула:
– Свет еще не видывал таких отцов, как твой!
– Прикуси язык,– одернул жену Адхам. Но ее это лишь распалило.
– Право же, я не совершила никакого преступления. Расскажи кому хочешь, что я сделала и какое понесла наказание, и, бьюсь об заклад, любой придет в изумление. Клянусь, такого отца еще не бывало в мире.
– Но в мире не бывало и такого человека, как он. Эта гора, и пустыня, и небеса знают его силу. Такие, как он, приходят в неистовство, когда кто– либо поступает наперекор их воле.
– При таком характере он скоро разгонит всех своих сыновей.
Оба замолчали. Кругом, на пустыре, не было видно ни одной живой души. Лишь вдалеке, у подножия горы, мелькали редкие фигуры прохожих. Солнце посылало горячие лучи с безоблачного неба, заливая бескрайние пески слепящим светом. На песке там и сям сверкали белые голыши и осколки стекла. На горизонте возвышалась гора Мукаттам, а к востоку от нее виднелась большая скала, похожая на голову человека, тело которого погребено в песках. У восточной стороны Большого дома стояла приземистая хижина Идриса, словно бросая своим невзрачным видом вызов дому. Весь пейзаж навевал уныние и страх, Умейма громко вздохнула и сказала:
– Трудненько нам придется. Адхам взглянул на Большой дом и отозвался:
– Я готов сделать все, чтобы для нас снова открылись эти ворота.
10.
Стали Адхам и Умейма строить себе хижину у западной стороны Большого дома. Камни для нее они приносили с Мукаттама. У подножия горы собирали куски жести. Доски и фанеру искали в аль-Атуфе, в Гамалийе и в Баб ан-Наср. Оказалось, что постройка хижины потребует больше времени, чем они рассчитывали. Л у них уже подошла к концу еда, захваченная Умеймой из Большого дома: сыр, яйца и патока. Адхам понял, что пора подумать о заработке. Он решил продать кое-что из своего дорогого платья и купить на эти деньги ручную тележку, чтобы развозить на ней для продажи батат, горох, огурцы и другие овощи – по сезону. Когда он стал увязывать платье в узел, Умейма с горя зарыдала, но муж не обратил внимания на ее слезы и с насхмешкой сказал:
– Больше мне эти наряды не понадобятся. Разве не смешно торговать бататом, завернувшись в вышитый плащ из верблюжьей шерсти?!
Вскоре он уже шагал по пустырю, толкая свою тележку по направлению к Гамалийе, к той самой Гамалийе, которая не забыла еще его пышную свадьбу. Сердце у него сжималось, голос прерывался и крик, которым бродящие торговцы зазывают покупателей, застревал в горле. В глазах Адхама поили слезы. Не желая встречаться с людьми, которые его знали, он направился в самые отдаленные кварталы и ходил по ним, крича и предлагая свой товар, с утра до вечера, пока руки его не онемели, ноги не стерлись в кровь, а суставы не заныли. Трудненько ему было торговаться с женщинами, а еще труднее ложиться на голую землю где-нибудь под забором, чтобы перевести дух от усталости, или справлять нужду в каком-нибудь углу.
Жизнь казалась не взаправдашней. А прекрасный сад, имение и покои, выходящие окнами на Мукаттам, вспоминались как сказка. Адхам думал: «Нет ничего непреходящего на этом свете. Большой дом и недостроенная хижина, чудесный сад и ручная тележка, вчера, сегодня и завтра – все это нереально. Наверное, я хорошо сделал, поселившись на виду у Большого дома. Так я хоть не потеряю свое прошлое, как уже потерял настоящее и будущее. Ведь не было бы ничего удивительного, если бы я лишился памяти так же, как лишился отца и самого себя!»
А когда поздним вечером он возвращался к Умейме, ему некогда было отдыхать – надо было достраивать хижину. Однажды, проходя около полудня по кварталу аль-Ватавит, Адхам присел отдохнуть и задремал. Он очнулся, услышав шум оказалось, мальчишки хотели украсть его тележку. Вскочив на ноги, Адхам бросился за похитителями. Спасаясь от преследования, один из мальчишек опрокинул тележку, и огурцы рассыпались по земле. Мальчишки тем временем тоже бросились врассыпную, как саранча. Адхам пришел в неистовый гнев, и из уст его привыкших произносить только вежливые речи, полились потоки самой грязной брани. Он вынужден был ползать по земле на коленях, подбирая испачканные огурцы. Злость душила его, и он, как безумный, восклицал: «Почему гнев твой безжалостен, как испепеляющий огонь? Почему гордость тебе дороже родных сыновей? Как можешь ты жить в покое и довольстве, зная, что нас топчут ногами, словно букашек? О могучий, известны ли в твоем Большом доме снисхождение, милосердие и доброта?» Ухватившись за ручки своей тележки, он покатил ее прочь от проклятого квартала. Вдруг над ухом его раздался насмешливый голос:
– Почем огурцы, дядя?
Это был Идрис с его наглой ухмылкой. На сей раз, одетый в яркую полосатую галабею, с белой повязкой на голове, он выглядел щеголем. И хотя он не буянил и не шумел, а всего лишь насмешливо улыбался, свет померк в глазах Адхама. Он хотел было пройти, не останавливаясь, но Идрис загородил дорогу и, изображая изумление, спросил:
– Больше мне эти наряды не понадобятся. Разве не смешно торговать бататом, завернувшись в вышитый плащ из верблюжьей шерсти?!
Вскоре он уже шагал по пустырю, толкая свою тележку по направлению к Гамалийе, к той самой Гамалийе, которая не забыла еще его пышную свадьбу. Сердце у него сжималось, голос прерывался и крик, которым бродящие торговцы зазывают покупателей, застревал в горле. В глазах Адхама поили слезы. Не желая встречаться с людьми, которые его знали, он направился в самые отдаленные кварталы и ходил по ним, крича и предлагая свой товар, с утра до вечера, пока руки его не онемели, ноги не стерлись в кровь, а суставы не заныли. Трудненько ему было торговаться с женщинами, а еще труднее ложиться на голую землю где-нибудь под забором, чтобы перевести дух от усталости, или справлять нужду в каком-нибудь углу.
Жизнь казалась не взаправдашней. А прекрасный сад, имение и покои, выходящие окнами на Мукаттам, вспоминались как сказка. Адхам думал: «Нет ничего непреходящего на этом свете. Большой дом и недостроенная хижина, чудесный сад и ручная тележка, вчера, сегодня и завтра – все это нереально. Наверное, я хорошо сделал, поселившись на виду у Большого дома. Так я хоть не потеряю свое прошлое, как уже потерял настоящее и будущее. Ведь не было бы ничего удивительного, если бы я лишился памяти так же, как лишился отца и самого себя!»
А когда поздним вечером он возвращался к Умейме, ему некогда было отдыхать – надо было достраивать хижину. Однажды, проходя около полудня по кварталу аль-Ватавит, Адхам присел отдохнуть и задремал. Он очнулся, услышав шум оказалось, мальчишки хотели украсть его тележку. Вскочив на ноги, Адхам бросился за похитителями. Спасаясь от преследования, один из мальчишек опрокинул тележку, и огурцы рассыпались по земле. Мальчишки тем временем тоже бросились врассыпную, как саранча. Адхам пришел в неистовый гнев, и из уст его привыкших произносить только вежливые речи, полились потоки самой грязной брани. Он вынужден был ползать по земле на коленях, подбирая испачканные огурцы. Злость душила его, и он, как безумный, восклицал: «Почему гнев твой безжалостен, как испепеляющий огонь? Почему гордость тебе дороже родных сыновей? Как можешь ты жить в покое и довольстве, зная, что нас топчут ногами, словно букашек? О могучий, известны ли в твоем Большом доме снисхождение, милосердие и доброта?» Ухватившись за ручки своей тележки, он покатил ее прочь от проклятого квартала. Вдруг над ухом его раздался насмешливый голос:
– Почем огурцы, дядя?
Это был Идрис с его наглой ухмылкой. На сей раз, одетый в яркую полосатую галабею, с белой повязкой на голове, он выглядел щеголем. И хотя он не буянил и не шумел, а всего лишь насмешливо улыбался, свет померк в глазах Адхама. Он хотел было пройти, не останавливаясь, но Идрис загородил дорогу и, изображая изумление, спросил: