Марков Георгий Мокеевич. Соль земли

   – Уж не эту ли статью перепечатывали вы, Максим Матвеевич, что опубликована сегодня в газете под фамилией Быстрова?
   – А вы как узнали?
   – По стилю, Максим Матвеевич, узнала. Я ваше письмо всегда отличу.
   – Ну что, Стеша, вы думаете? – спросил Максим, настораживаясь.
   – Думаю, Максим Матвеевич, большая польза делу будет. Только я б на вашем месте подпись подлинную дала. Пусть бы люди в области знали ваше имя.
   – В другой раз воспользуюсь вашим советом, – улыбнулся Максим.
   Только захлопнулась дверь за Стешей, как зазвонил телефон.
   – Привет, Строгов, привет! – кричал в трубку редактор Филин. – Ну и расшевелил ты своей статьёй народ! С самого утра не отхожу от телефона. Уже из трёх вузов звонили. А сейчас по радио разговаривал с Белогорьевской опытной станцией. Утром с самолётом они получили газету и вот уже прочитали. Обсуждать статью будут. Задела их за живое!
   Максим едва положил трубку, как раздался новый звонок. Говорила сестра:
   – У нас в институте, Максим, решено провести обсуждение статьи по секторам, а потом на расширенном заседании учёного совета.
   – Ну и хорошо, Марина. На это я и рассчитывал. Но только останавливаться на статье нельзя – это будет полумера. Кое-какие новые шаги намечаю. Да, впрочем, по телефону рассказывать долго. Приезжай вечерком, поговорим.

Глава десятая

1

   Марина спешила. Было около семи, а ей ещё предстояло зайти домой, переодеться, взять билеты, оставленные в столе, и без пятнадцати восемь встретить Григория у сквера, возле театра. Занятая с утра до вечера в институте, она за последнее время не часто бывала в концертах, втайне всегда испытывая желание послушать хорошую музыку. И теперь, предвкушая удовольствие, она была уже в приподнятом настроении.
   Марина любила музыку до трепета, особенно симфоническую. Ей вообще казалось, что музыку можно только чувствовать, понимать душой, а не рассудком.
   Она вошла в квартиру и первым делом направилась в кабинет, чтобы сразу же положить билеты в сумочку. Однажды был у неё случай: она вот так же торопилась и ушла без билетов, вспомнив о них только у театра.
   Подойдя к столу, она увидела записку Григория: "Пойти в театр не смогу. На моё место, возможно, кого-нибудь найдёшь. Гр.".
   По краткости записки, по тому, что последнее слово было написано крупнее и с нажимом на перо, она поняла, что он был чем-то раздосадован. Марина посмотрела на столик, на котором стоял телефон, и увидела письмо от Краюхина. "Ну, всё понятно! Опять приревновал к Алексею Краюхину", – подумала она.
   Марине захотелось сейчас же прочитать письмо, но времени на это не оставалось. Она набрала номер Софьи. На вызов никто не ответил. Марина позвонила Анастасии Фёдоровне. К счастью, та была дома и охотно согласилась разделить с ней удовольствие. Письмо Краюхина Марина вместе с билетами положила в сумочку, намереваясь прочитать его во время антракта.
   Оттого что Григорий не пошёл в театр, её светлое настроение испортилось. С тоской она подумала, что вечером ей придётся вступать в длинное и нудное объяснение с Григорием подобно тому, какое было после учёного совета. В такие минуты он был просто несносен.
   Концерт окончился поздно. Музыка всегда настраивала Марину на размышления. Ей хотелось побыть одной, и она отказалась от ужина у Анастасии Фёдоровны. К тому же это письмо Краюхина… Он находится в сложном переплёте каких-то противоречивых обстоятельств. Ему надо было помочь немедленно, энергично, но пока она не находила для этого путей.
   Марина проводила Анастасию Фёдоровну и пошла домой.
   Она шла не торопясь, наслаждаясь прохладой вечера и думая обо всём сразу: о скрипачке, выступавшей в концерте, о предстоящем докладе на учёном совете института, об эгоистичности поступка Григория, о Краюхине, но мысли её были быстротечны, мимолётны и ни на чём в особенности не задерживались.
   В окнах квартиры света не было. Григорий ещё не вернулся. "Ну и хорошо, что его нет", – подумала Марина. Ей хотелось часок посидеть в кресле, почитать. На столе скопилась пачка журналов и брошюр, просмотр которых она откладывала со дня на день.
   Она вошла в кабинет, зажгла настольную лампу, села в кресло, положила журналы и книги возле на стул и вдруг почувствовала себя так хорошо и уютно, что ей не захотелось даже подниматься, чтобы погасить свет в столовой и спальне.
   Марина бросила взгляд на часы. Было около двенадцати. Вот-вот мог прийти Григорий. Но ей был так дорог уют, так приятно было листать журналы, что она решила не вступать с мужем в длинные разговоры, если он, по обыкновению, будет вызывать её на это.
   Из всей пачки книг она прежде всего взяла последний номер "Известий Академии наук" по биологическому отделению и тщательно, то и дело задерживаясь, просмотрела его. Потом её внимание привлекли литературно-художественные журналы. Полистав их, она принялась за последние издания своего института. Тут было несколько книжечек из "Научно-популярной библиотечки" и объёмистый том "Учёных записок" института.
   Марина открыла оглавление и встретила много знакомых фамилий: профессор Великанов, профессор Рослов, директор института Водомеров. Затем шли фамилии ряда аспирантов. Последней в сборнике была помещена статья Григория. Она называлась "Распределение растительности в зависимости от форм рельефа". В сноске говорилось, что публикуемая статья представляет собой извлечение из обширного труда, над которым автор работает уже ряд лет.
   Марина перечитала сноску, подумала: "И зачем он преувеличивает? "Работает уже ряд лет". Всем известно, что человек без году неделя в институте".
   Она принялась читать статью, предварительно перелистав её: "Пятьдесят две страницы! И когда он только успел написать?!" Марина с повышенным интересом углубилась в статью. "Способный всё-таки человек Гриша! За что ни возьмётся, всё у него выходит", – размышляла она, пробегая глазами первые страницы. Но вот одна фраза насторожила её. Она показалась ей мучительно знакомой. Интонационный строй фразы был чужд Григорию. Марина поднесла книгу ближе к глазам, стала читать дальше, и кровь бросилась ей в голову: она читала строки, написанные собственной рукой. Не веря своим глазам, Марина вскочила и зажгла люстру, спускавшуюся на медной цепочке над серединой комнаты. Потом с той же поспешностью вернулась в кресло и перечитала всю страницу. Первый абзац на обороте листа был не её, а дальше на шести страницах до конца раздела почти слово в слово шёл её текст.
   Втайне ещё надеясь, что она ошибается, Марина открыла тумбочку стола и вытащила тяжёлую папку. Это был черновой вариант её докторской диссертации "Проблемы восстановления наиболее ценных пород леса Сибири".
   Диссертация была ещё не закончена, но Марина упорно работала над ней, ежегодно пополняя её новыми материалами. Превосходно помня, где и что у неё расположено, она безошибочно раскрыла папку, нашла в своей диссертации то место, которое содержалось в статье Григория.
   Сомнений быть не могло! Хотя текст статьи местами совпадал не полностью, самое главное – факты и примеры были её собственные.
   Дрожащими руками Марина отложила папку и бросилась на диван не в силах сдержать слёзы. Горькая боль стиснула сердце, и всю её охватило ощущение внезапного и неотвратимого горя. Несколько минут она лежала, уткнувшись лицом в подушку, будто парализованная, свалившимся на неё несчастьем. Потом она поднялась, и первое, что бросилось ей в глаза, был портрет Григория, висевший над её столом. Портрет был написан до войны знакомым художником. Григорий сидел, откинув приглаженную голову и выпятив грудь. Глаза его были немного прищурены, жёлтый галстук с красными искрами выпущен поверх джемпера.
   Почему-то никогда прежде Марина не замечала искусственности в его позе, нагловатости его прищуренного взгляда. Ей захотелось сдёрнуть портрет со стены, но из передней донёсся звонок. Марина вздрогнула.
   "Нет, нет, только не унизиться до скандала!" – сдерживая свой порыв и собрав всю волю, подумала она.
   Звонок задребезжал более нетерпеливо. "По-настоящему тебя надо оставить за дверью", – сказала она сама себе и, несмотря на то что звонок звенел без перерыва, неторопливо пошла в переднюю. Она открыла дверь, не спрашивая, кто звонит, и не глядя, кто входит. Она не сомневалась в том, что это был Григорий.
   Марина вернулась в кабинет, погасила люстру и уткнулась в книгу.
   Григорий долго не входил, но Марина слышала, как он скрипел новыми ботинками, потом чистил щёткой шляпу и костюм. Вот скрип его ботинок приблизился, и дверь кабинета распахнулась.

2

   – Ну как концерт? – спросил Григорий.
   – Ничего, – не отрываясь от книги, ответила Марина.
   – Ты так долго, Мариночка, не открывала, что я вообразил, будто наши с тобой пенаты посетил некий желанный гость из тайги, – похихикивая, сказал Григорий, подразумевая, конечно, под "гостем из тайги" Краюхина.
   В глазах у Марины потемнело, но она сдержалась и промолчала.
   Григорий прошёлся по комнате и, отставив ногу вперёд, остановился. Марина посмотрела на его полные вздрагивающие ляжки, обтянутые брюками, и ощущение гадливости поднялось в ней. Сдерживать дальше свои чувства она уже не могла.
   – Зачем подозревать других? Может быть, лучше посмотреть на себя? – сказала Марина с таким спокойствием и твёрдостью, что даже удивилась.
   Он взглянул на неё, не понимая ещё, что таится за этим спокойствием, но необычный блеск её глаз озадачил его.
   – Ты не сердись, Мариночка, на меня. Я не пошёл в театр не потому, что увидел письмо от этого улуюльского робинзона, – в конце концов я уже к этому привык. Великанов просил меня помочь ему вычитать с ним библиографию его трудов. Старик мечтает на очередных выборах в академии проскочить в члены-корреспонденты. Ну, сама понимаешь, не мог же я ему отказать.
   Григорий проговорил это тем сладко-интимным, "домашним" тоном, который Марина особенно не переносила. Неожиданно для себя она вскочила с дивана и, отбрасывая книгу в угол, крикнула:
   – Вор!
   Григорий сразу сжался, отступил, но в тот же миг приосанился.
   – Я не ожидал, Мариночка, что ты придёшь раньше меня. Я взял у тебя в столе двести рублей. Ты, вероятно, что-нибудь задумала приобрести? Видишь ли, поскольку старик позвал меня не в институт, а домой, я решил, что не будет зазорным, если я прихвачу закуски и бутылку коньяку. Старик любит выпить, и почему не сделать ему приятное?
   Марина вся дрожала.
   – Вы, вы, – задыхаясь, говорила она, – крадёте чужие мысли!
   Бенедиктин сделал вид, что только теперь понял, о чём идёт речь. Хлопнув себя ладонью по лбу, он воскликнул:
   – А! Да ты, оказывается, вон о чём!.. О статье!
   Он быстро прошёлся по комнате, остановился напротив Марины, засунув руки в карманы, обиженно поднял плечи и сказал:
   – Ну, знаете, Марина Матвеевна, другого отношения я ждал от вас к этому факту… Я ждал, что вы порадуетесь успехам младшего собрата… А вы эгоистичны до последней степени. – В голосе его послышалась дрожь, словно Марина и в самом деле незаслуженно обидела его.
   – Я спрашиваю: кто разрешил воспользоваться материалами моей диссертации? – крикнула Марина.
   – Ну, Мариночка, я очень прошу тебя успокоиться, – ласково-умоляющим голосом произнёс он. – Ты кричишь, негодуешь, а напрасно. Ты только выслушай меня, выслушай до конца, не ожесточайся.
   Марина хотела выйти, но Григорий преградил ей дорогу и вдруг на самой высокой ноте, почти с визгом выкрикнул:
   – Ну, я прошу тебя! У тебя ость сердце?!
   Марина отступила. Что-то страшное было в этом визге.
   Она вернулась к дивану, села в угол, обхватила голову руками, думая: "Как гадко, как гнусно!.."
   Бенедиктин почувствовал, что достиг того, чего хотел, – погасил гнев Марины. Не теряя дорогих минут, он заговорил торопливо, увлечённо, но с придыханием, давая этим знать ей, что его сердце надорвано ещё на фронте, и пусть она с этим посчитается.
   – Признаюсь, Мариночка, что допустил ошибку. Надо было гранки статьи показать тебе, но остановило другое. Хотелось, чтобы статья была для тебя сюрпризом. Ведь ты пойми, что она значит в моём положении… Человек без звания и степени публикует извлечение из большой работы. Ты посмотрела бы, как сразу изменилось ко мне отношение. Сегодня даже профессор Рослов остановился и поздравил…
   – И тебе было не стыдно принимать поздравления? – не отнимая рук от головы, глухо спросила Марина.
   – Нет, с тобой положительно невозможно говорить о разумных вещах! И потом, ты всё забываешь, – сказал Григорий и обиженно подобрал губы.
   – А ты можешь не говорить, мне и так всё ясно. – Марина поморщилась, словно от боли.
   – Ну нет: ты возвела на меня чудовищные обвинения и хочешь ещё, чтобы я молчал. Это бессердечно, Марина Матвеевна! Припомни, как было дело.
   Поскрипывая ботинками, от отошёл к столу и встал в позу оратора.
   – А дело было так: я разбирал твою диссертацию после перепечатки на машинке. Встретил это место. Вспомни, какой у нас произошёл разговор. Я тебе сказал: "Мариночка, ты вдалась тут в мою область – в геоморфологию". И ты тогда ответила: "Это результат твоего влияния". Было это? Было!
   Марина опустила руки и в упор посмотрела на Григория. "Неужели он искренне говорит это, действительно верит своим словам или всё это от начала до конца рисовка, игра?" – думала она, перебарывая ожесточение, вспыхнувшее с новой силой.
   – И дальше. Честно сказать, я не думал, что ты такая собственница. Наши отношения мне рисовались так: мой успех – твой успех, твой успех – мой успех. Уж я не говорю о том, что мы идём к коммунизму…
   – Не приплетай, пожалуйста, коммунизм! Он тут ни при чём.
   – Как же ни при чём? Коммунизм очень даже при чём. Он меняет все наши представления о собственности, открывает широкие возможности для взаимного духовного обогащения людей…
   Григорий пустился в пространные рассуждения о том, какой силой становится научная мысль, движимая целым человеческим коллективом.
   Марина слушала его болтовню и думала: "Что он – дурак или сумасшедший?" В разгар своих рассуждений Григорий скосил глаза на Марину, желая удостовериться, как она относится к его словам. Марина перехватила этот взгляд, и он сказал ей больше всех его слов. В глазах Григория была торжествующая усмешка. "Ещё не было случая, чтобы я но мог договориться, уломать, взять верх над тобой", – говорил его взгляд. И она поняла вмиг, словно озарённая вспышкой яркой молнии, что все его слова и поступки – всё это ложь и притворство.
   Григорий не мог знать того, что происходило в её душе. Он смело проскрипел ботинками по комнате, остановился возле книжного шкафа и заговорил снова. Но успел он произнести лишь одну фразу: Марина изо всей силы ударила кулаком по валику дивана.
   – Прекратите! Сейчас же прекратите! Вы совершили гнусность и ещё пытаетесь оправдать её коммунизмом! Я буду говорить с вами дальше только в парткоме и на учёном совете!
   Марина вскочила с дивана и стояла выпрямившись, гневная и недоступная. Григорий взглянул на неё и понял: усилия его не оправдались. Оставалось одно: не щадить своего самолюбия. Он рухнул на колени, протянул руки и пополз к ней, бормоча:
   – Ради лучших минут нашей жизни умоляю тебя – прости! Прости, прости!..
   Он обнял её ноги, намереваясь вымолить прощения любой ценой, но Марина не могла слушать его. Она с силой оттолкнула мужа и пошла к двери.
   Он посмотрел ей вслед и, ударившись головой об пол, захрипел, забился, изображая припадок.
   Марина поняла, что это игра.
   Бенедиктин до того был противен ей, что она даже не оглянулась и ушла, хлопнув дверью с такой силой, что с потолка на его лицо посыпалась штукатурка.

Глава одиннадцатая

1

   Софья, одетая, лежала на кровати в своей комнате в состоянии страшного, никогда не испытанного с такой силой смятения.
   Причиной этого смятения был случай, происшедший в тот же день в её комнате.
   Около семи часов вечера Софья вернулась с работы. Она не успела ещё переодеться, как вдруг послышался звонок. Софья кинулась открывать дверь. Перед ней стоял, как всегда весёлый, белозубый и ясноглазый, Бенедиктин. В руках у него был пакет, завёрнутый в бумагу и перетянутый шпагатом, и неразлучная кожаная папка с золочёной надписью: "На доклад".
   Бенедиктин быстро положил пакет и папку на круглый стол, подскочил к Софье и, прищёлкнув каблуками, поцеловал ей руку.
   – Здравствуйте, здравствуйте, Софья Захаровна! Как ваше самочувствие? Как здоровье? Как движутся ваши дела? Очень, очень рад вас видеть, и именно сегодня, в день для меня до некоторой степени примечательный! – без умолку говорил Бенедиктин, поглядывая на себя в зеркало, стоявшее на деревянной подставке в прихожей.
   – А папа уже вас ждёт, – сказала Софья, опасаясь, что разговор с Бенедиктиным может затянуться.
   – Я бегу, бегу, – спохватился Бенедиктин, взял свой пакет и папку и заторопился по коридору на половину Захара Николаевича.
   Чем отец и Бенедиктин занимались, о чём разговаривали, Софья не знала. Она пообедала с тётей Лушей, домработницей, и ушла к себе в комнату.
   Около девяти Софья стала одеваться, чтобы снова отправиться в архив. Вот уже несколько недель каждый вечер она занималась разбором фондов переселенческого управления. Поиски уваровского акта, о котором написал ей Алексей, стали для неё неотложным делом. Она не задумывалась над тем, как сложатся её отношения с Алексеем, если акт будет найден, но ей казалось, что это вызовет какие-то важные перемены в судьбе Краюхина, что она, по своему великодушию, считала сейчас самым главным.
   Софья складывала необходимые бумаги в портфель, когда послышался громкий, оживлённый разговор отца и Бенедиктина. "Пусть он уйдёт", – подумала Софья и присела на стул. Приближаясь, голоса становились всё громче, и Софья поняла, что отец и Бенедиктин идут к ней.
   Дверь отворилась. Отец держал под руку Бенедиктина. Они оба были раскрасневшиеся, взлохмаченные и возбуждённые. Баки Захара Николаевича взъерошились, пенсне болталось на чёрном шнурочке. Софья поняла, что они выпили, и с неудовольствием подумала о Бенедиктине: "И зачем он пил с ним? Знает же, что у папы не в порядке печень".
   – Соня, ты виделась с Григорием Владимировичем? – шумно дыша, спросил Захар Николаевич.
   – Ну конечно, папа, виделась.
   – А мы чуть-чуть выпили. Григорий Владимирович где-то добыл бутылочку венгерского коньяка. С лимоном и сахаром это божественный напиток.
   – Напрасно ты пил, папа. Кроме вреда, это тебе ничего не принесёт.
   – По такому поводу, Соня, я не мог отказаться…
   Великанов говорил с трудом, стоял, пошатываясь. Чувствовалось, что хмель одолевает его.
   – Иди, папа, отдыхать, – настойчиво проговорила Софья.
   – Пойду, пойду, Сонюшка, – послушно согласился Захар Николаевич.
   Софья хотела проводить отца, но Бенедиктин вежливо отстранил её.
   – Не беспокойтесь, Софья Захаровна.
   Поддерживая профессора, Бенедиктин открыл дверь и через просторную прихожую и узкий коридор, деливший дом на две половины, повёл его в кабинет.
   Софья стояла озадаченная: одеваться или подождать, когда уйдёт Бенедиктин? Пока она думала об этом, тот стучался уже к ней в дверь.
   – Я вас не отрываю от работы? – учтиво осведомился Бенедиктин, войдя в комнату.
   Софья поняла, что он намерен задержаться.
   – Собственно… Я собиралась идти на заседание… но… всё равно уже опоздала, – смущённо сказала Софья, приглядываясь к Бенедиктину, не слишком ли он пьян.
   – Тем лучше, Софья Захаровна! У меня сегодня необычайный день, и я почту за счастье провести вечер с вами, – усаживаясь в кресло, возбуждённо говорил Бенедиктин.
   – Вы что же, сегодня именинник? – спросила Софья, придвигая своё кресло к столу и чувствуя, что вечер у неё пропал.
   – Более чем именинник, Софья Захаровна!
   – Вы, вероятно, получили какую-нибудь правительственную награду?
   – Нет, что вы! И, честно сказать, награда меньше меня взволновала бы. Как-никак я на фронте не раз переживал это состояние. – Он чуть выдвинул левое плечо: на лацкане пиджака в два ряда поблёскивали разноцветные ленточки орденов и медалей.
   – Ну, в таком случае я теряюсь – не знаю, что у вас за праздник, – засмеялась Софья.
   Бенедиктин посмотрел на неё взглядом, полным торжества, и не спеша осторожно развернул свою папку.
   – Сегодня уместно, Софья Захаровна, припомнить один наш разговор. Кажется, в этой же комнате вы вселили в меня непоколебимую веру в успех.
   Заметив удивление и растерянность на лице Софьи и испытывая удовольствие от этого, Бенедиктин в столь же загадочном тоне продолжал:
   – Не кто-нибудь другой, а вы первая сказали мне слова дружеской поддержки. Как сейчас, помню наш разговор. Я: "Кто он, Бенедиктин? Чернорабочий от науки, каких сотни и тысячи. Пока такие люди, как он, не щадя жизни, спасали отечество, многие устраивали своё благополучие, получали под шумок степени и звания". Вы: "Не терзайтесь, Григорий Владимирович. Степени и звания – дело наживное. Верю, что и у вас будут и звания и степени, будет известность в научном мире".
   "Неужели я говорила такие слова?" – подумала Софья. Бенедиктин уловил её колебания и, в упор глядя на неё, спросил:
   – Теперь вы вспомнили наш разговор?
   Софья чувствовала, что Бенедиктину очень хотелось, чтобы она ответила утвердительно. "По-видимому, что-то было сказано в этом духе, – мучительно старалась вспомнить Софья, но слов: "У вас будут и звания и степени, будет известность в научном мире", – я не могла сказать!" – думала она.
   Видя, что Софья напрягает память, Бенедиктин покровительственно засмеялся:
   – У вас поистине девичья память. Я вам помогу: вы говорили это весной, когда мы вместе ездили на вечеринку.
   Софья пожала плечами.
   – Возможно, и говорила, но я всё-таки не помню.
   – Да разве вам обязательно помнить? – подхватил Бенедиктин. – Важно то, что я запомнил. Ваша вера воодушевляла меня…
   – Вы мастер преувеличивать.
   – Думайте как угодно, Софья Захаровна, но я говорю то, что чувствую… – Бенедиктин так пристально посмотрел, что Софья покраснела.
   – Но что всё-таки у вас произошло? – спросила она, желая скорее изменить направление разговора.
   – Я рад, Софья Захаровна, первые два экземпляра моего скромного труда оставить в этом доме, – торжественно произнёс Бенедиктин, вытаскивая из раскрытой папки том "Учёных записок". – Первый экземпляр я вручаю по праву вам. Второй экземпляр я уже вручил Захару Николаевичу. И тоже по праву. Если вы были мобилизатором моих эмоций, то Захар Николаевич подобен гранильщику. Он шлифовал мой мозг.
   – Вы поэт, – усмехнулась Софья.
   – Поэт? Да. Поэт – это человек, влюблённый в жизнь. Я тоже влюблён. Влюблён в ваш дом, который для меня стал близким и родным…
   Голос Бенедиктина понизился до шёпота. Софья опустила глаза, сжалась от смутных, тяжёлых предчувствий. У неё родилось такое ощущение, будто Бенедиктин тащит её в какую-то бездну. Ей захотелось от страха перед этой бездной крикнуть, но Бенедиктин вновь заговорил обычным голосом:
   – Вы не судите меня строго. Я сегодня счастлив, а человек в этом состоянии глупеет. Вот ваш экземпляр. – И, привстав, он подал ей раскрытый том "Учёных записок".
   Над заголовком его статьи аккуратным, старательным почерком было выведено: "Софье Захаровне. Как путеводная звезда в открытом море ведёт капитана сквозь бури и шквалы к заветной цели, так ваш образ ведёт меня вперёд по трудной, каменистой дороге к сияющим вершинам науки".
   Софья прочитала надпись и не могла не засмеяться.
   – Какая высокопарная шутка!..
   – Это не шутка, Софья Захаровна.
   – В таком случае, Григорий Владимирович, вы человек, лишённый юмора.
   – Высокопарность тогда смешна, когда она не равнозначна чувствам. Тогда это пустая оболочка, красивая ветошь.
   – Потом, мне кажется, вы ошиблись: вместо слов "Софье Захаровне" здесь должны быть слова "Марине Матвеевне".
   И тут произошло то, о чём раньше Софья постыдилась бы даже подумать. Бенедиктин бросился к ней, схватил её руки и стал горячо целовать. Потом он поцеловал её в лоб и быстро удалился.
   С минуту Софья сидела в оцепенении. Она смотрела на дверь, в которой только что мелькнула крепкая шея и широкий стриженый затылок Бенедиктина, и не верила ещё: да точно ли всё это произошло? Не показалось ли ей? Нет, не показалось. Кожа ещё сохранила ощущение от прикосновения его горячих и влажных губ.
   Софья встала, подошла к зеркалу. И когда она взглянула на себя, чувство острой обиды словно обожгло её. "Как он посмел? Разве я давала ему повод вести себя так?! Наглец, ах, какой наглец!.. Обворожил папу, втёрся к нему в доверие и теперь играет в любовь со мной". Обида перерастала в возмущение. "Напишу ему записку: "Я решительно не желаю знать вас. Идите прочь! Запомните: в наш дом вам путей нет". Но через несколько секунд Софье уже казалось, что писать записку Бенедиктину бессмысленно. "Позвоню Марине Матвеевне и чистосердечно, как подруге и старшему товарищу, расскажу обо всём. Пусть-ка он попробует заниматься такими делами дальше", – проносилось у неё в мыслях.
   "Позвоню Марине Матвеевне" – легко сказать! Да хватит ли у тебя сил начать разговор?" – думала Софья минуту спустя, чувствуя, что язык её онемеет, едва только она услышит голос Марины.