Страница:
– Принесите, пожалуйста, сейчас, – попросил Максим.
Александра Степановна вышла и быстро вернулась с большой корзиной, наполненной полуметровыми чурочками толщиной в десять – пятнадцать сантиметров.
Чернышёв придвинул корзину к себе. Вынимая чурочки, он пояснял:
– Вот смотрите, дорогие товарищи: это кедр, склеенный с берёзой. Чем хуже дуба? Мебель из таких сортов до Москвы бы дошла. А это кедр, проспиртованный на горячих парах. Крепостью не уступит самшиту. А вот гнутый кедр после распаривания в кипятке. Это полированный кедр. Это кедр в лаке. Не дерево, а настоящий король лесов! – поблёскивая чёрными глазами, воскликнул хозяин.
Максим внимательно осмотрел куски дерева и, сложив их в корзину, спросил:
– Вы что же, для себя эти образцы изготовили?
– Давно лесами интересуюсь. От родителя это пошло. Он у меня по столярному делу был большой мастер. Я, правда, по-настоящему этого дела не постиг, а леса полюбил. Двадцатый год лесообъездчиком здесь служу.
– Они тут с директором леспромхоза хотели столярные мастерские развернуть, да получили по носу, – со смешком вставила Александра Степановна.
– Ты подожди, Саня, не забегай, я всё по порядку сам расскажу. Вы случайно не знаете Воскобойникова Петра Петровича? – обратился Чернышёв к Максиму. – Нет? Это директор нашего леспромхоза. Он тоже к лесам неравнодушный человек, вроде меня.
Задумали мы с ним организовать при леспромхозе цех деревообработки. Он написал в область подробную докладную записку, а мне поручил подготовить комплект образцов дерева. Материалы – спирт, лак, клей, – Воскобойников выписал в достатке. Через недельку-другую я подготовил все образцы, мы сколотили ящик, упаковали их и отправили в область. С месяц из треста не было никакого ответа. Вдруг как-то раз встречаю Петра Петровича. Вижу, приуныл он. «Ну, говорит, Афанасий, и дали же мне за твои образцы!.. Получил, говорит, такой нагоняй, что в другой раз об этом деле писать не захочешь». Вытаскивает он из кармана конверт, подаёт мне бумагу, говорит: «Читай!» Читаю я: «Ваш леспромхоз не всегда выполняет государственный план по основным видам работы, а вы, вместо того чтобы лучше руководить хозяйством, занимаетесь ерундой. Создавать цех деревообработки в леспромхозе „Горный“ нецелесообразно уже по одному тому, что нет путей сообщения. Присланные образцы строительного материала будут использованы на выставке треста, организуемой к областной партийной конференции».
– Значит, образцы всё-таки не пропали зря! – засмеялся Максим.
– Как видите. После этого случая советовал я Петру Петровичу написать в министерство, но он заколебался. «Мне, говорит, неудобно, я всё-таки человек, подчинённый тресту, и должен выполнять его указания». Я написал письмо в Притаёжное секретарю райкома. Но, по правде сказать, доброго ничего не жду. В районе у нас только и разговоров: «Лён, лён!» Будто на нашей территории других богатств нету!
– Ну, а как дела в леспромхозе?
– Помогает государство! Давно ли война кончилась, а они уже тракторов, электрических пил наполучали, узкоколейную дорогу по участкам сейчас прокладывают. Воскобойников шутит: «Мы, говорит, коммунистический остров в таёжном океане». И правда! В леспромхоз приедешь, как в другое государство: электрический свет, автомобили, радио. А только и им нелегко работать в таёжном океане. Чуть за леспромхоз выйдешь – и утонул в бездорожье. Может быть, вы там близко к областному начальству, так похлопотали бы за наш район. Хоть и числится он в газете по сводкам на первом месте, а богатства его ещё не тронуты.
Чернышёв с большим увлечением начал рассказывать о запасах древесины, о пушных богатствах тайги, о неиспользованных промысловых угодьях. Знал он всё это хорошо, не раз, по-видимому, про себя подсчитывал, какой доход получит район, если его богатства разумно направить на пользу людей.
– А что, Афанасий Федотыч, вы могли бы все свои соображения изложить на бумаге? – выслушав Чернышёва до конца, спросил Максим.
– Писал я уже райкому. Две ученические тетради на свои учёные труды затратил, – не без иронии сказал Чернышёв.
– Напишите ещё раз. Теперь уже для обкома.
– Для обкома партии?
– Да.
Утром Максим отправился на лесоучастки. Вместо двух-трёх дней он прожил в Весёлом больше недели.
Глава вторая
1
2
Глава третья
1
2
Александра Степановна вышла и быстро вернулась с большой корзиной, наполненной полуметровыми чурочками толщиной в десять – пятнадцать сантиметров.
Чернышёв придвинул корзину к себе. Вынимая чурочки, он пояснял:
– Вот смотрите, дорогие товарищи: это кедр, склеенный с берёзой. Чем хуже дуба? Мебель из таких сортов до Москвы бы дошла. А это кедр, проспиртованный на горячих парах. Крепостью не уступит самшиту. А вот гнутый кедр после распаривания в кипятке. Это полированный кедр. Это кедр в лаке. Не дерево, а настоящий король лесов! – поблёскивая чёрными глазами, воскликнул хозяин.
Максим внимательно осмотрел куски дерева и, сложив их в корзину, спросил:
– Вы что же, для себя эти образцы изготовили?
– Давно лесами интересуюсь. От родителя это пошло. Он у меня по столярному делу был большой мастер. Я, правда, по-настоящему этого дела не постиг, а леса полюбил. Двадцатый год лесообъездчиком здесь служу.
– Они тут с директором леспромхоза хотели столярные мастерские развернуть, да получили по носу, – со смешком вставила Александра Степановна.
– Ты подожди, Саня, не забегай, я всё по порядку сам расскажу. Вы случайно не знаете Воскобойникова Петра Петровича? – обратился Чернышёв к Максиму. – Нет? Это директор нашего леспромхоза. Он тоже к лесам неравнодушный человек, вроде меня.
Задумали мы с ним организовать при леспромхозе цех деревообработки. Он написал в область подробную докладную записку, а мне поручил подготовить комплект образцов дерева. Материалы – спирт, лак, клей, – Воскобойников выписал в достатке. Через недельку-другую я подготовил все образцы, мы сколотили ящик, упаковали их и отправили в область. С месяц из треста не было никакого ответа. Вдруг как-то раз встречаю Петра Петровича. Вижу, приуныл он. «Ну, говорит, Афанасий, и дали же мне за твои образцы!.. Получил, говорит, такой нагоняй, что в другой раз об этом деле писать не захочешь». Вытаскивает он из кармана конверт, подаёт мне бумагу, говорит: «Читай!» Читаю я: «Ваш леспромхоз не всегда выполняет государственный план по основным видам работы, а вы, вместо того чтобы лучше руководить хозяйством, занимаетесь ерундой. Создавать цех деревообработки в леспромхозе „Горный“ нецелесообразно уже по одному тому, что нет путей сообщения. Присланные образцы строительного материала будут использованы на выставке треста, организуемой к областной партийной конференции».
– Значит, образцы всё-таки не пропали зря! – засмеялся Максим.
– Как видите. После этого случая советовал я Петру Петровичу написать в министерство, но он заколебался. «Мне, говорит, неудобно, я всё-таки человек, подчинённый тресту, и должен выполнять его указания». Я написал письмо в Притаёжное секретарю райкома. Но, по правде сказать, доброго ничего не жду. В районе у нас только и разговоров: «Лён, лён!» Будто на нашей территории других богатств нету!
– Ну, а как дела в леспромхозе?
– Помогает государство! Давно ли война кончилась, а они уже тракторов, электрических пил наполучали, узкоколейную дорогу по участкам сейчас прокладывают. Воскобойников шутит: «Мы, говорит, коммунистический остров в таёжном океане». И правда! В леспромхоз приедешь, как в другое государство: электрический свет, автомобили, радио. А только и им нелегко работать в таёжном океане. Чуть за леспромхоз выйдешь – и утонул в бездорожье. Может быть, вы там близко к областному начальству, так похлопотали бы за наш район. Хоть и числится он в газете по сводкам на первом месте, а богатства его ещё не тронуты.
Чернышёв с большим увлечением начал рассказывать о запасах древесины, о пушных богатствах тайги, о неиспользованных промысловых угодьях. Знал он всё это хорошо, не раз, по-видимому, про себя подсчитывал, какой доход получит район, если его богатства разумно направить на пользу людей.
– А что, Афанасий Федотыч, вы могли бы все свои соображения изложить на бумаге? – выслушав Чернышёва до конца, спросил Максим.
– Писал я уже райкому. Две ученические тетради на свои учёные труды затратил, – не без иронии сказал Чернышёв.
– Напишите ещё раз. Теперь уже для обкома.
– Для обкома партии?
– Да.
Утром Максим отправился на лесоучастки. Вместо двух-трёх дней он прожил в Весёлом больше недели.
Глава вторая
1
Мареевка стоит на крутом берегу реки. По всему Улуюльскому краю нет яра выше Мареевского. Осенью, в малую воду, когда река обмелеет и на перекатах выступят островки и песчаные косы, от основания яра до его верхней кромки так высоко, что взглянешь туда – шапка с головы упадёт. Голубовато-серая стена с красно-бурой прослойкой возвышается над рекой, как бастион, преграждая путь резким, дующим откуда-то из заречья ветрам.
С яра хорошо виден весь прямой плёс, от верхнего изгиба реки до её нижнего крутого поворота. Пароход ли, катер ли появится или рыбак на лодке выплывет – мареевцы вмиг их заметят. Люди в лодке будут ещё целый час подбираться к пристани, преодолевая страшные круговороты и заводи с обратным течением, а мареевцы опознают уже путников и, усевшись на брёвнах, в неторопливых разговорах станут поджидать их.
Яр – излюбленное место мареевцев. С утра до ночи здесь то ребятишки, то молодёжь, то пожилые охотники и рыбаки. Недрёманным оком смотрит Мареевка с этого высокого яра на обширный Улуюльский таёжный край…
Воскресенье. Утро. Река не шелохнётся. Кажется, что покой сковал её воды и они не текут больше. Улицы Мареевки, протянувшиеся вдоль реки, пустынны, а на яру уже людно.
У самого обрыва на брёвнах сидит парень с гармонью в руках. На нём поношенные, полинявшие солдатские брюки и гимнастёрка. Большие узластые ноги босы. Он не спеша разводит мехи, гибкие пальцы его скользят по белому глянцу ладов, по голубоватым перламутровым пуговкам басов. Спеть бы!
Да, хорошо бы спеть:
Парень склоняется к гармони, пальцы его напряжены, лицо сосредоточенно; весь его вид таков, словно он хочет, чтоб гармонь заговорила вместо него человеческим голосом: «Ну говори же, говори!» Нет! Звенит гармонь, рассыпает над рекой тонкие, прозрачные переборы, а заговорить словами не может.
Звуки гармони разносятся по деревне, волнуют кровь в молодых сердцах. На берег торопятся двое парней. На них шевиотовые костюмы, жёлтые штиблеты, вышитые рубашки, всю войну пролежавшие в сундуках.
– Привет, дружище Станислав! – говорят парни гармонисту.
Гармонист сжимает мехи, кивком отвечает на приветствие парней. Ветерок, долетающий с просторов луга, шевелит рыжий чуб на крупной голове Станислава.
– Ты что ж не на пасеке? – спрашивает гармониста один из парней.
Тот снимает руку с перламутровых пуговок басов, ожесточённо трёт ладонью мясистое, в бронзовых конопатинках, вспотевшее от напряжения лицо.
– А, ясно – приходил в баню! – догадываются парни и садятся на брёвна рядом с гармонистом.
– Сыграй-ка нам про матроса, который тоскует по милой. Мы подпоём, – просят парни.
Гармонист согласно моргает глазами, трогает гармонь, и она выводит мелодию, полную тоски и гнева. Парни, обнявшись, поют. Один – солидным баритоном, другой – звонким, как колокольчик, тенорком.
Нет, не усидеть на месте от такой песни, будь хоть по горло завален работой! Не проходит и получаса, а на яру уже пестреет толпа. Станислав окружён плотной стеной ребятишек и молодёжи. По лбу его скатываются крупные капли пота, и пальцы, немея от усталости, извлекают неверные звуки.
– Спасибо тебе, Станислав, за почин! Отдыхай! На смену пришли новые гармонисты.
В разгар пения кто-то вспомнил:
– Жалко нету Ули Лисицыной. Без неё наш хор, как птичий мир без соловья!
– Послать бы за ней кого-нибудь из ребятишек.
– Сама прибежит.
И опять над рекой слышится дружное пение, перекрывающее все звуки, живущие сейчас под солнцем: шелест речных вод, трели жаворонков, свист ветра под крыльями птицы, жужжание шмелей.
Песня уносится вдаль, к становьям рыбаков и охотников, приютившимся по берегам озёр, рек, ручьёв неохватного взором Улуюлья.
Вдруг слышится громкий возглас:
– Стой, ребята! Чудо!
Обрывается песня на полуслове, гармонист снимает пальцы с ладов, не дотянув такта. Все озадаченно смотрят друг на друга, озираются. Первые мгновения никто ничего не понимает. Потом все поворачиваются к реке.
По ступенькам на яр подымается высокий костистый старик. Ветерок играет его длинной седой бородой, ворошит кудрявые волосы. В руке у старика посох. Он так отполирован, что отливает блеском, будто покрыт лаком. Видно, немало походил с ним старик по белому свету. Одежда на старике не новая, но и не ветхая: сапоги с длинными голенищами, просторные чёрные брюки, синяя сатиновая рубашка под пояском. Голова ничем не покрыта. За плечами котомка с лёгкой поклажей. Старик не мареевский. Но откуда он взялся? Не было ещё случая, чтоб мареевцы просмотрели кого-нибудь на реке. Истинное чудо!
– Уж не с неба ли он свалился?
– С лодкой?
– Лодка для отвода глаз.
– А может быть, это, ребята, водяной чёрт?
– Всё возможно. Вышел, вишь, обсушиться!
Живут в Мареевке фантазёры, сочинители. Подвернись им только подходящий случай! Они столько навыдумывают, что люди потом годы будут биться над тем, где правда.
А старик поднимался по ступенькам всё выше и выше. Вот он остановился, перевёл дух, взглянул на реку, на яр, потом поднял голову и посмотрел на толпу.
– Ты откуда, дедушка, к нам прибыл? – перебивая друг друга, бросились к старику мареевцы.
Он слегка наклонил голову, спокойно, с торжественностью в голосе сказал:
– Здравствуйте, добрые люди!
– Ты кто? Ты откуда, дедушка, взялся? – начали опять спрашивать со всех сторон.
Старик поднял худую, испещрённую жилами руку, как бы призывая людей к спокойствию. Он тяжело дышал. Грудь его высоко вздымалась, в горле булькало и хрипело. Он смотрел на деревню, щуря глаза, будто припоминая что-то.
– А что, Семён Лисицын живой? – спросил старик.
– Хватился! Его и кости давным-давно уже сгнили, – ответили из толпы.
– А сын живой?
– Живой Михаила. Вон его дом.
Старик пошёл напрямик через поляну. Люди отстали, рассыпались по берегу. «Какой-то приятель Лисицыных. Их видимо-невидимо у Михайлы», – решили мареевцы.
С яра хорошо виден весь прямой плёс, от верхнего изгиба реки до её нижнего крутого поворота. Пароход ли, катер ли появится или рыбак на лодке выплывет – мареевцы вмиг их заметят. Люди в лодке будут ещё целый час подбираться к пристани, преодолевая страшные круговороты и заводи с обратным течением, а мареевцы опознают уже путников и, усевшись на брёвнах, в неторопливых разговорах станут поджидать их.
Яр – излюбленное место мареевцев. С утра до ночи здесь то ребятишки, то молодёжь, то пожилые охотники и рыбаки. Недрёманным оком смотрит Мареевка с этого высокого яра на обширный Улуюльский таёжный край…
Воскресенье. Утро. Река не шелохнётся. Кажется, что покой сковал её воды и они не текут больше. Улицы Мареевки, протянувшиеся вдоль реки, пустынны, а на яру уже людно.
У самого обрыва на брёвнах сидит парень с гармонью в руках. На нём поношенные, полинявшие солдатские брюки и гимнастёрка. Большие узластые ноги босы. Он не спеша разводит мехи, гибкие пальцы его скользят по белому глянцу ладов, по голубоватым перламутровым пуговкам басов. Спеть бы!
Да, хорошо бы спеть:
Но спеть он не может – нет голоса. На войне парень был контужен, и с тех пор не возвращается к нему дар речи. Эх, разве заменит гармонь живой голос?! Но всё-таки…
О чём ты тоскуешь, товарищ моряк,
Гармонь твоя стонет и плачет.
Парень склоняется к гармони, пальцы его напряжены, лицо сосредоточенно; весь его вид таков, словно он хочет, чтоб гармонь заговорила вместо него человеческим голосом: «Ну говори же, говори!» Нет! Звенит гармонь, рассыпает над рекой тонкие, прозрачные переборы, а заговорить словами не может.
Звуки гармони разносятся по деревне, волнуют кровь в молодых сердцах. На берег торопятся двое парней. На них шевиотовые костюмы, жёлтые штиблеты, вышитые рубашки, всю войну пролежавшие в сундуках.
– Привет, дружище Станислав! – говорят парни гармонисту.
Гармонист сжимает мехи, кивком отвечает на приветствие парней. Ветерок, долетающий с просторов луга, шевелит рыжий чуб на крупной голове Станислава.
– Ты что ж не на пасеке? – спрашивает гармониста один из парней.
Тот снимает руку с перламутровых пуговок басов, ожесточённо трёт ладонью мясистое, в бронзовых конопатинках, вспотевшее от напряжения лицо.
– А, ясно – приходил в баню! – догадываются парни и садятся на брёвна рядом с гармонистом.
– Сыграй-ка нам про матроса, который тоскует по милой. Мы подпоём, – просят парни.
Гармонист согласно моргает глазами, трогает гармонь, и она выводит мелодию, полную тоски и гнева. Парни, обнявшись, поют. Один – солидным баритоном, другой – звонким, как колокольчик, тенорком.
Нет, не усидеть на месте от такой песни, будь хоть по горло завален работой! Не проходит и получаса, а на яру уже пестреет толпа. Станислав окружён плотной стеной ребятишек и молодёжи. По лбу его скатываются крупные капли пота, и пальцы, немея от усталости, извлекают неверные звуки.
– Спасибо тебе, Станислав, за почин! Отдыхай! На смену пришли новые гармонисты.
В разгар пения кто-то вспомнил:
– Жалко нету Ули Лисицыной. Без неё наш хор, как птичий мир без соловья!
– Послать бы за ней кого-нибудь из ребятишек.
– Сама прибежит.
И опять над рекой слышится дружное пение, перекрывающее все звуки, живущие сейчас под солнцем: шелест речных вод, трели жаворонков, свист ветра под крыльями птицы, жужжание шмелей.
Песня уносится вдаль, к становьям рыбаков и охотников, приютившимся по берегам озёр, рек, ручьёв неохватного взором Улуюлья.
Вдруг слышится громкий возглас:
– Стой, ребята! Чудо!
Обрывается песня на полуслове, гармонист снимает пальцы с ладов, не дотянув такта. Все озадаченно смотрят друг на друга, озираются. Первые мгновения никто ничего не понимает. Потом все поворачиваются к реке.
По ступенькам на яр подымается высокий костистый старик. Ветерок играет его длинной седой бородой, ворошит кудрявые волосы. В руке у старика посох. Он так отполирован, что отливает блеском, будто покрыт лаком. Видно, немало походил с ним старик по белому свету. Одежда на старике не новая, но и не ветхая: сапоги с длинными голенищами, просторные чёрные брюки, синяя сатиновая рубашка под пояском. Голова ничем не покрыта. За плечами котомка с лёгкой поклажей. Старик не мареевский. Но откуда он взялся? Не было ещё случая, чтоб мареевцы просмотрели кого-нибудь на реке. Истинное чудо!
– Уж не с неба ли он свалился?
– С лодкой?
– Лодка для отвода глаз.
– А может быть, это, ребята, водяной чёрт?
– Всё возможно. Вышел, вишь, обсушиться!
Живут в Мареевке фантазёры, сочинители. Подвернись им только подходящий случай! Они столько навыдумывают, что люди потом годы будут биться над тем, где правда.
А старик поднимался по ступенькам всё выше и выше. Вот он остановился, перевёл дух, взглянул на реку, на яр, потом поднял голову и посмотрел на толпу.
– Ты откуда, дедушка, к нам прибыл? – перебивая друг друга, бросились к старику мареевцы.
Он слегка наклонил голову, спокойно, с торжественностью в голосе сказал:
– Здравствуйте, добрые люди!
– Ты кто? Ты откуда, дедушка, взялся? – начали опять спрашивать со всех сторон.
Старик поднял худую, испещрённую жилами руку, как бы призывая людей к спокойствию. Он тяжело дышал. Грудь его высоко вздымалась, в горле булькало и хрипело. Он смотрел на деревню, щуря глаза, будто припоминая что-то.
– А что, Семён Лисицын живой? – спросил старик.
– Хватился! Его и кости давным-давно уже сгнили, – ответили из толпы.
– А сын живой?
– Живой Михаила. Вон его дом.
Старик пошёл напрямик через поляну. Люди отстали, рассыпались по берегу. «Какой-то приятель Лисицыных. Их видимо-невидимо у Михайлы», – решили мареевцы.
2
Когда старик вошёл в дом Лисицыных, Ульяна сидела в горнице перед зеркалом и расчёсывала длинные русые волосы.
– Мир дому сему и благоденствие! – напевно произнёс он сильным, густым голосом.
Ульяна от неожиданности вздрогнула, вскочила, кинулась в прихожую. Старик показался ей до того старым и дряхлым, что Ульяне стало страшно. Но она быстро овладела собой и, заметив, что вид у него крайне утомлённый, схватила из угла табуретку и пододвинула к нему.
– Спасибо тебе, дочка. Водички бы ещё ковш испить, – опускаясь на табуретку, попросил старик.
Ульяна вышла в сени и принесла воду. Старик пил жадно, но не спеша.
– А Михайла-то дома, голубушка? – возвращая блестящий, из облуженной жести ковш, спросил старик.
– Он, дедушка, вместе с мамой поутру на озёра сети смотреть ушёл. К обеду вернётся.
Ульяна решила, что старик немного отдохнёт, подымется и уйдёт, но тот, помолчав, сказал:
– Ты позволь мне, голубушка, прилечь на лавку. В сон меня что-то клонит.
– Лучше вот сюда, дедушка, тут удобнее, – показала Ульяна на отцову деревянную кровать, стоявшую в углу.
Старик встал, бережно поставил у стены свой посох и стащил сапоги, наступая ногой на ногу. Котомку он положил в изголовье, за подушку.
Ульяна ушла в горницу, села опять перед зеркалом, и пальцы её замелькали в прядях волос.
До неё доносилось прерывистое, тяжёлое дыхание чужого человека. Оттого, что она была в доме одна с незнакомым стариком, ей стало жутко. Она открыла окно, чтобы позвать кого-нибудь из девушек. На улице было пусто. Все ушли на яр, где час от часу становилось многолюднее и веселее.
Лишь напротив дома Лисицыных на лавочке, щёлкая кедровые орехи, сидел немой Станислав. Увидев Ульяну, он расплылся в улыбке, поднялся, пошёл к ней. Дойдя до окна, он остановился, приложил руку к сердцу и долго кланялся. Ульяна смущённо смеялась. «Вот ещё кавалер сыскался! Липнет, как муха к мёду. Скажи спасибо, что ты на Отечественной войне пострадал, а то бы в два счёта тебя отшила», – думала Ульяна.
Станислав поднял указательный палец и сверкнул круглыми зеленоватыми глазами, похожими на недозревший крыжовник. Девушка поняла, что он спрашивает – одна ли она.
– Нет, нет, Станислав, не одна. Какой-то старик тятю ждёт.
Станислав присвистнул. Что это значило, Ульяна не поняла. Потом немой ткнул себя пальцем в грудь, кивнул на ворота. Он просил разрешения войти в дом.
– Ко мне подруги скоро соберутся. Мы читать, Станислав, будем, – сказала Ульяна.
Станислав принялся опять учтиво кланяться: коли так, мол, извини, девушка. Но как только Ульяна отошла от окна, он навалился на подоконник локтями и чуть не до пояса влез в горницу. В раскрытую дверь Станиславу хорошо было видно деревянную кровать, морщинистое, заросшее седыми волосами лицо старика. Он лежал на боку, весь сжавшись, и казался теперь маленьким, как подросток.
– Он что тебе, Станислав, знакомый? – спросила Ульяна.
Глаза немого ещё больше округлились, рыжие усы встопорщились щёткой, и он засмеялся, отчаянно мотая головой.
– Нет? Ну, тогда закрой окно с той стороны, – озорно блеснув голубыми сторожкими глазами, пошутила Ульяна.
Станислав оскалил зубы, не то улыбаясь, не то злясь, нехотя попятился, но от окна не уходил. Ульяна решила не обращать на него внимания, села за стол, раскрыла книгу. Немой стоял и неотрывно смотрел на старика. «Постоит и уйдёт», – подумала Ульяна и принялась за чтение.
Минуту спустя в окно ворвался говор и звонкий смех. Из проулка вышла толпа девушек и парней. Ульяна кинулась к окну, а Станислав заспешил через улицу к дому пасечника Платона Золотарёва, у которого он квартировал с того самого дня, когда появился в Мареевке с предписанием от военного госпиталя поселиться в тиши и быть всегда на природе.
О приходе к Лисицыным неизвестного старика товарищи Ульяны уже знали, и никто на него не обращал внимания. Они окружили стол, застланный белой скатертью, и принялись за чтение. Это были участники драматического кружка мареевского клуба. Вскоре далёкая и трудная жизнь молодой женщины Катерины, оказавшейся в тёмном царстве Кабанихи, захватила всех. Голос Ульяны местами то дрожал, то звенел, наливаясь гневной силой.
Пока читали пьесу, Ульяна забыла о старике, но, когда кружковцы ушли, она направилась к кровати, намереваясь предложить старику поесть. «Гляди, ещё какой-нибудь дружок тятин. Будет потом меня за непочтительность к его гостям корить», – подумала Ульяна. Но старик лежал с закрытыми глазами, и дыхание его было тихим и ровным, как у младенца. «Уж раз спит, беспокоить не стану», – решила девушка и вернулась в горницу. Она достала из ящика полотенце, вынула из корзиночки цветные нитки и хотела заняться вышивкой. Но послышался стук калитки, и, взглянув в окно, Ульяна увидела мать и отца. Она отложила рукоделие и бесшумно выскользнула во двор.
Девушка увела родителей под навес и рассказала о появлении незнакомого гостя. Все трое заспешили в дом, но на крыльце Михаил Семёнович остановил жену и дочь.
– Вы подождите тут. Я тихонько один зайду, посмотрю на него, пока он не проснулся.
Когда Михаил Семёнович на цыпочках вошёл в дом, старик уже сидел на лавке и расчёсывал пальцами седые кудрявые волосы. «Нет, я его не знаю», – пронеслось в голове Лисицына.
– Здравствуйте-ка! – негромко сказал он.
– Здравствуй, здравствуй, голубь. А ведь это, пожалуй, Михаил Семёныч! – воскликнул старик, присматриваясь к Лисицыну.
Михаил Семёнович молчал.
– Не узнаешь? А ну-ка, припомни, кто тебя ружейному делу обучал?
Лисицын подошёл к старику ближе, вгляделся в его лицо и, отступая на шаг, неуверенно произнёс:
– Неужели живой? Столько лет!.. Дядя Марей! Отец родной!
Лисицын схватил руку старика и долго тряс её. Потом он бросился на крыльцо, где ждали его жена и дочь.
– Бабы! – крикнул он, вылетая из сеней. – Знаете, кто это?! Каторжанин Марей Добролётов. Живой! С него и наша Мареевка началась.
– Батюшки! Что же будет? – всплеснула руками Арина Васильевна, но зная ещё, как отнестись к этому известию.
– А то будет, что рыбу надо скорее жарить да за вином в сельпо бежать! – выпалил Михаил Семёнович.
– Мир дому сему и благоденствие! – напевно произнёс он сильным, густым голосом.
Ульяна от неожиданности вздрогнула, вскочила, кинулась в прихожую. Старик показался ей до того старым и дряхлым, что Ульяне стало страшно. Но она быстро овладела собой и, заметив, что вид у него крайне утомлённый, схватила из угла табуретку и пододвинула к нему.
– Спасибо тебе, дочка. Водички бы ещё ковш испить, – опускаясь на табуретку, попросил старик.
Ульяна вышла в сени и принесла воду. Старик пил жадно, но не спеша.
– А Михайла-то дома, голубушка? – возвращая блестящий, из облуженной жести ковш, спросил старик.
– Он, дедушка, вместе с мамой поутру на озёра сети смотреть ушёл. К обеду вернётся.
Ульяна решила, что старик немного отдохнёт, подымется и уйдёт, но тот, помолчав, сказал:
– Ты позволь мне, голубушка, прилечь на лавку. В сон меня что-то клонит.
– Лучше вот сюда, дедушка, тут удобнее, – показала Ульяна на отцову деревянную кровать, стоявшую в углу.
Старик встал, бережно поставил у стены свой посох и стащил сапоги, наступая ногой на ногу. Котомку он положил в изголовье, за подушку.
Ульяна ушла в горницу, села опять перед зеркалом, и пальцы её замелькали в прядях волос.
До неё доносилось прерывистое, тяжёлое дыхание чужого человека. Оттого, что она была в доме одна с незнакомым стариком, ей стало жутко. Она открыла окно, чтобы позвать кого-нибудь из девушек. На улице было пусто. Все ушли на яр, где час от часу становилось многолюднее и веселее.
Лишь напротив дома Лисицыных на лавочке, щёлкая кедровые орехи, сидел немой Станислав. Увидев Ульяну, он расплылся в улыбке, поднялся, пошёл к ней. Дойдя до окна, он остановился, приложил руку к сердцу и долго кланялся. Ульяна смущённо смеялась. «Вот ещё кавалер сыскался! Липнет, как муха к мёду. Скажи спасибо, что ты на Отечественной войне пострадал, а то бы в два счёта тебя отшила», – думала Ульяна.
Станислав поднял указательный палец и сверкнул круглыми зеленоватыми глазами, похожими на недозревший крыжовник. Девушка поняла, что он спрашивает – одна ли она.
– Нет, нет, Станислав, не одна. Какой-то старик тятю ждёт.
Станислав присвистнул. Что это значило, Ульяна не поняла. Потом немой ткнул себя пальцем в грудь, кивнул на ворота. Он просил разрешения войти в дом.
– Ко мне подруги скоро соберутся. Мы читать, Станислав, будем, – сказала Ульяна.
Станислав принялся опять учтиво кланяться: коли так, мол, извини, девушка. Но как только Ульяна отошла от окна, он навалился на подоконник локтями и чуть не до пояса влез в горницу. В раскрытую дверь Станиславу хорошо было видно деревянную кровать, морщинистое, заросшее седыми волосами лицо старика. Он лежал на боку, весь сжавшись, и казался теперь маленьким, как подросток.
– Он что тебе, Станислав, знакомый? – спросила Ульяна.
Глаза немого ещё больше округлились, рыжие усы встопорщились щёткой, и он засмеялся, отчаянно мотая головой.
– Нет? Ну, тогда закрой окно с той стороны, – озорно блеснув голубыми сторожкими глазами, пошутила Ульяна.
Станислав оскалил зубы, не то улыбаясь, не то злясь, нехотя попятился, но от окна не уходил. Ульяна решила не обращать на него внимания, села за стол, раскрыла книгу. Немой стоял и неотрывно смотрел на старика. «Постоит и уйдёт», – подумала Ульяна и принялась за чтение.
Минуту спустя в окно ворвался говор и звонкий смех. Из проулка вышла толпа девушек и парней. Ульяна кинулась к окну, а Станислав заспешил через улицу к дому пасечника Платона Золотарёва, у которого он квартировал с того самого дня, когда появился в Мареевке с предписанием от военного госпиталя поселиться в тиши и быть всегда на природе.
О приходе к Лисицыным неизвестного старика товарищи Ульяны уже знали, и никто на него не обращал внимания. Они окружили стол, застланный белой скатертью, и принялись за чтение. Это были участники драматического кружка мареевского клуба. Вскоре далёкая и трудная жизнь молодой женщины Катерины, оказавшейся в тёмном царстве Кабанихи, захватила всех. Голос Ульяны местами то дрожал, то звенел, наливаясь гневной силой.
Пока читали пьесу, Ульяна забыла о старике, но, когда кружковцы ушли, она направилась к кровати, намереваясь предложить старику поесть. «Гляди, ещё какой-нибудь дружок тятин. Будет потом меня за непочтительность к его гостям корить», – подумала Ульяна. Но старик лежал с закрытыми глазами, и дыхание его было тихим и ровным, как у младенца. «Уж раз спит, беспокоить не стану», – решила девушка и вернулась в горницу. Она достала из ящика полотенце, вынула из корзиночки цветные нитки и хотела заняться вышивкой. Но послышался стук калитки, и, взглянув в окно, Ульяна увидела мать и отца. Она отложила рукоделие и бесшумно выскользнула во двор.
Девушка увела родителей под навес и рассказала о появлении незнакомого гостя. Все трое заспешили в дом, но на крыльце Михаил Семёнович остановил жену и дочь.
– Вы подождите тут. Я тихонько один зайду, посмотрю на него, пока он не проснулся.
Когда Михаил Семёнович на цыпочках вошёл в дом, старик уже сидел на лавке и расчёсывал пальцами седые кудрявые волосы. «Нет, я его не знаю», – пронеслось в голове Лисицына.
– Здравствуйте-ка! – негромко сказал он.
– Здравствуй, здравствуй, голубь. А ведь это, пожалуй, Михаил Семёныч! – воскликнул старик, присматриваясь к Лисицыну.
Михаил Семёнович молчал.
– Не узнаешь? А ну-ка, припомни, кто тебя ружейному делу обучал?
Лисицын подошёл к старику ближе, вгляделся в его лицо и, отступая на шаг, неуверенно произнёс:
– Неужели живой? Столько лет!.. Дядя Марей! Отец родной!
Лисицын схватил руку старика и долго тряс её. Потом он бросился на крыльцо, где ждали его жена и дочь.
– Бабы! – крикнул он, вылетая из сеней. – Знаете, кто это?! Каторжанин Марей Добролётов. Живой! С него и наша Мареевка началась.
– Батюшки! Что же будет? – всплеснула руками Арина Васильевна, но зная ещё, как отнестись к этому известию.
– А то будет, что рыбу надо скорее жарить да за вином в сельпо бежать! – выпалил Михаил Семёнович.
Глава третья
1
Рыжая лошадь с подобранным в узел хвостом была забрызгана грязью от копыт до ушей. С шершавых, впалых боков падали на землю хлопья жёлтой пены. Большие выпуклые глаза глядели безразлично и тупо. Лошадь изнемогала от голода и усталости.
Изнемогал и Алексей Краюхин. Ныли руки и плечи. Поясница одеревенела. Голова была мучительно тяжёлой, болела шея. Ноги затекли, потеряли чувствительность. Алексей то и дело поднимался на стременах, менял положение тела, но усталость угнетала, как непосильная поклажа.
Уже несколько раз, завидев впереди бугорок, поросший молодым лесом, или полянку, покрытую ранней зеленью, Алексей собирался сделать остановку, но стоило ему доехать до этого места, нетерпение ещё сильнее охватывало его, и он настойчиво понукал лошадь.
Вчера под вечер, возвратясь домой, он нашёл на столе записку, неведомо каким способом доставленную из глубины тайги. На истерзанном клочке бумаги не то обожжённой спичкой, не то огрызком карандаша Михаил Семёнович Лисицын писал:
«Алексей Корнеич! Вода на Таёжной сильно спала. Берег у реки обвалился. Красный слой земли с чёрными прожилками, о котором ты толковал мне, вышел наружу. Приезжай сам, посмотри. Торопись. А то вода скоро хлынет и может замыть, и тогда придётся тебе много поворочать землицы. Коня оставишь на пасеке колхоза „Сибирский партизан“. На стан проведёт тебя Платон Золотарёв».
Алексей перечитал записку и заспешил к матери на кухню.
– Мама, кто эту записку принёс?
– Была воткнута в замок. Я уходила к соседке.
– Удивительно! Это от дяди Миши из Мареевки.
– Может, сорока на хвосте принесла? Говорят, Лисицын птиц обучать умеет, – засмеялась мать.
Но Алексей на шутку не отозвался, и, обеспокоенно взглянув на него, мать серьёзно сказала:
– Видать, кто-то из тех мест в район ехал, ну, попутно и завёз. Да мало ли тебе со всего района писем да разных находок посылают? На прошлой неделе так же было: прихожу – на крылечке стоит ящичек с голубой глиной. Где только и отыскали такую! А ты садись, Алёша, кушай, щи совсем простынут.
Но Алексею было не до еды. Он ушёл в свою комнату, взял со стола записку и ещё раз перечитал её. Да! Случай выпал редкий. Такое действительно могло произойти один раз в десятки лет. Уровень воды в Таёжной всегда держался высоко. Нынче сток снеговых вод из-за поздних морозов задержался. Берег, свежеобнажённый, да ещё в самом необходимом месте, мог поведать Алексею много интересного. И всё это без затраты сил и времени на пробивку шурфов!
– Мама, собери мне в мешок припасов дня на четыре. Я поеду в тайгу, – сказал Алексей, появляясь опять на кухне.
– Тебе же райком в Мареевку велел ехать, агитировать.
– Туда ещё успею, мама, а Таёжная ждать не станет.
Мать остановилась с чашкой в руках, посоветовала:
– Вечер, Алёша, скоро, а в логах сейчас разлив. Ты уж утром бы и отправился. Я разбужу тебя на заре.
Поставив чашку на стол, она села рядом с Алексеем. Обжигаясь щами, он рассказал ей, почему спешит.
Мать смутно разбиралась в делах, которые занимали её сына. Но она знала, что Алексей продолжает то, что начато было ещё его отцом. Дело это значительное и нужное всем людям.
– Смотри сам, Алёша. Пока ты за конём сходишь, я тем часом тебе припас приготовлю. Ружьё возьми…
– Обязательно! Как же в тайге без ружья?
«Только бы успеть!.. Успеть бы! Успеть!..» – неустанно думал Алексей.
В середине дня он свернул с просёлка на пасеку. Тропа тянулась по густым кедрачам. Огромные мохнатые деревья закрывали небо. Даже в разгар ясного дня здесь стояли сумерки. Макушки кедров поднимались до высоты птичьего полёта, а там и в солнечную погоду не переставали бесноваться ветровые потоки. Они задевали за вершины деревьев и раскачивали их.
Оттого, что шумели только макушки, а на земле между стволов было тихо, кедровник чем-то напоминал тёплый дом в пору, когда за стеной бушует злая непогода.
Увидев, что тропа сделала крутую петлю вокруг лесного завала и побежала с холма в лощину, поросшую осинником, Алексей натянул поводья. В кедровнике было сухо, а тут опять зачавкала под копытами грязь, конь начал спотыкаться о кочки и колодины.
Путь близился к концу. Алексей знал, что за осинником начнутся гари, а потом пойдут уютные полянки с зарослями черёмухи и калины. Отсюда до пасеки двести – триста шагов.
«Если дядя Миша обосновался на стане у Тёплого ручья, то рано утром я буду у него», – думал Алексей.
Быстро смеркалось. Солнце скатилось в лес, и на небе догорали его последние отблески. Посвистывая крыльями, пронеслись над тайгой утки. В пихтовой чащобе заухал филин – там, под покровом нескольких слоёв густых и пушистых веток, было уже темно, как ночью.
Алексей спустился в лог. Конь, похрапывая и вздрагивая, перебрёл через глубокий каменистый ручей. Алексей вытер ладонью вспотевший лоб. Ручей был последним серьёзным препятствием, и, к счастью, воды оказалось в нём меньше, чем он ожидал.
Темнота настигла его за логом, в осиннике. Тропа затерялась в жухлой прошлогодней траве. Алексей опустил поводья и доверился чутью коня. Конь пошёл медленнее, как будто нащупывая тропу.
Вдруг пламя полыхнуло у самых глаз Алексея. Сухой, короткий звук выстрела взорвал тишину. Тайга заколыхалась, задрожала от протяжных перекатов эха. Конь осел на задние ноги, судорожно захрипел и тяжело рухнул, подминая бурьян. Алексей выпрыгнул из седла, испуганно закричал:
– Осторожно! Здесь люди!
Мгновенно всё происшедшее представилось ему так: охотники преследовали медведя. Зверь выбежал на тропу и наткнулся на человека. В чаще осинника зверю некуда было деваться, и он повернул назад. Охотники не упустили случая и выстрелили.
Прошла минута. Эхо отгрохотало и затихло. Конь два-три раза ударил копытами о колоду и замер. Цепенея от страха, Алексей крикнул дрожащим голосом:
– Эй, кто тут есть?!
Никто не отозвался.
Алексей долго стоял не шевелясь. Потом осторожно шагнул три шага и наткнулся на коня. Ни одного звука не издавала тайга, погружаясь в непроглядную тьму весенней ночи.
Алексею стало не по себе. Чутьём угадывая, где тропа, он заторопился от убитого коня прочь, на ходу снимая из-за спины ружьё. Валежина преградила ему путь. Он зацепился за неё сапогом, упал, чувствуя, как из царапины на щеке потекла кровь.
Поднявшись, он постоял, прислушиваясь, нет ли за ним погони, и когда пошёл дальше, то с первых же шагов понял, что сбился с тропы.
Алексей принялся искать тропу, нагибался к земле, приглядывался.
Сколько времени он так бродил по лесу, Алексей не знал. Ноги у него гудели, подламывались в коленях. Пасека, по-видимому, осталась где-то в стороне.
Острое чувство одиночества охватило Алексея. Он поднял ружьё и выстрелил вверх. Если есть поблизости живые люди, они откликнутся. Выстрел ночью в тайге – это сигнал бедствия.
Когда эхо умолкло, Алексей подставил ухо ветру и стал слушать. Никто не откликался. Вот хрустнул где-то сучок, встревоженный выстрелом зверёк ринулся в новое убежище. Вот прошумела в воздухе сова: выстрел спугнул её на один только миг раньше броска на прикорнувшего в ветках берёзы рябчика. И снова всё стихло.
Алексей переждал несколько минут и выстрелил ещё раз. «Что ж они молчат?! Должны же откликнуться!» – ожесточённо думал он.
Всё повторилось сызнова: раскаты эха, беспокойные шорохи зверей и птиц, шум ветерка над вершинами деревьев…
Но вот где-то раздался ответный выстрел и залаяли собаки. Их лай доносился до Алексея слабым, едва уловимым отзвуком, словно проникал откуда-то из-под земли. Возможно, что собаки лаяли на пасеке. Алексею казалось, что она должна находиться рядом, а по звуку, который еле-еле долетал до него, пасека лежала далеко к северу. Но раздумывать было некогда, надо спешить, пока лай собак мог послужить ориентиром.
Изнемогал и Алексей Краюхин. Ныли руки и плечи. Поясница одеревенела. Голова была мучительно тяжёлой, болела шея. Ноги затекли, потеряли чувствительность. Алексей то и дело поднимался на стременах, менял положение тела, но усталость угнетала, как непосильная поклажа.
Уже несколько раз, завидев впереди бугорок, поросший молодым лесом, или полянку, покрытую ранней зеленью, Алексей собирался сделать остановку, но стоило ему доехать до этого места, нетерпение ещё сильнее охватывало его, и он настойчиво понукал лошадь.
Вчера под вечер, возвратясь домой, он нашёл на столе записку, неведомо каким способом доставленную из глубины тайги. На истерзанном клочке бумаги не то обожжённой спичкой, не то огрызком карандаша Михаил Семёнович Лисицын писал:
«Алексей Корнеич! Вода на Таёжной сильно спала. Берег у реки обвалился. Красный слой земли с чёрными прожилками, о котором ты толковал мне, вышел наружу. Приезжай сам, посмотри. Торопись. А то вода скоро хлынет и может замыть, и тогда придётся тебе много поворочать землицы. Коня оставишь на пасеке колхоза „Сибирский партизан“. На стан проведёт тебя Платон Золотарёв».
Алексей перечитал записку и заспешил к матери на кухню.
– Мама, кто эту записку принёс?
– Была воткнута в замок. Я уходила к соседке.
– Удивительно! Это от дяди Миши из Мареевки.
– Может, сорока на хвосте принесла? Говорят, Лисицын птиц обучать умеет, – засмеялась мать.
Но Алексей на шутку не отозвался, и, обеспокоенно взглянув на него, мать серьёзно сказала:
– Видать, кто-то из тех мест в район ехал, ну, попутно и завёз. Да мало ли тебе со всего района писем да разных находок посылают? На прошлой неделе так же было: прихожу – на крылечке стоит ящичек с голубой глиной. Где только и отыскали такую! А ты садись, Алёша, кушай, щи совсем простынут.
Но Алексею было не до еды. Он ушёл в свою комнату, взял со стола записку и ещё раз перечитал её. Да! Случай выпал редкий. Такое действительно могло произойти один раз в десятки лет. Уровень воды в Таёжной всегда держался высоко. Нынче сток снеговых вод из-за поздних морозов задержался. Берег, свежеобнажённый, да ещё в самом необходимом месте, мог поведать Алексею много интересного. И всё это без затраты сил и времени на пробивку шурфов!
– Мама, собери мне в мешок припасов дня на четыре. Я поеду в тайгу, – сказал Алексей, появляясь опять на кухне.
– Тебе же райком в Мареевку велел ехать, агитировать.
– Туда ещё успею, мама, а Таёжная ждать не станет.
Мать остановилась с чашкой в руках, посоветовала:
– Вечер, Алёша, скоро, а в логах сейчас разлив. Ты уж утром бы и отправился. Я разбужу тебя на заре.
Поставив чашку на стол, она села рядом с Алексеем. Обжигаясь щами, он рассказал ей, почему спешит.
Мать смутно разбиралась в делах, которые занимали её сына. Но она знала, что Алексей продолжает то, что начато было ещё его отцом. Дело это значительное и нужное всем людям.
– Смотри сам, Алёша. Пока ты за конём сходишь, я тем часом тебе припас приготовлю. Ружьё возьми…
– Обязательно! Как же в тайге без ружья?
«Только бы успеть!.. Успеть бы! Успеть!..» – неустанно думал Алексей.
В середине дня он свернул с просёлка на пасеку. Тропа тянулась по густым кедрачам. Огромные мохнатые деревья закрывали небо. Даже в разгар ясного дня здесь стояли сумерки. Макушки кедров поднимались до высоты птичьего полёта, а там и в солнечную погоду не переставали бесноваться ветровые потоки. Они задевали за вершины деревьев и раскачивали их.
Оттого, что шумели только макушки, а на земле между стволов было тихо, кедровник чем-то напоминал тёплый дом в пору, когда за стеной бушует злая непогода.
Увидев, что тропа сделала крутую петлю вокруг лесного завала и побежала с холма в лощину, поросшую осинником, Алексей натянул поводья. В кедровнике было сухо, а тут опять зачавкала под копытами грязь, конь начал спотыкаться о кочки и колодины.
Путь близился к концу. Алексей знал, что за осинником начнутся гари, а потом пойдут уютные полянки с зарослями черёмухи и калины. Отсюда до пасеки двести – триста шагов.
«Если дядя Миша обосновался на стане у Тёплого ручья, то рано утром я буду у него», – думал Алексей.
Быстро смеркалось. Солнце скатилось в лес, и на небе догорали его последние отблески. Посвистывая крыльями, пронеслись над тайгой утки. В пихтовой чащобе заухал филин – там, под покровом нескольких слоёв густых и пушистых веток, было уже темно, как ночью.
Алексей спустился в лог. Конь, похрапывая и вздрагивая, перебрёл через глубокий каменистый ручей. Алексей вытер ладонью вспотевший лоб. Ручей был последним серьёзным препятствием, и, к счастью, воды оказалось в нём меньше, чем он ожидал.
Темнота настигла его за логом, в осиннике. Тропа затерялась в жухлой прошлогодней траве. Алексей опустил поводья и доверился чутью коня. Конь пошёл медленнее, как будто нащупывая тропу.
Вдруг пламя полыхнуло у самых глаз Алексея. Сухой, короткий звук выстрела взорвал тишину. Тайга заколыхалась, задрожала от протяжных перекатов эха. Конь осел на задние ноги, судорожно захрипел и тяжело рухнул, подминая бурьян. Алексей выпрыгнул из седла, испуганно закричал:
– Осторожно! Здесь люди!
Мгновенно всё происшедшее представилось ему так: охотники преследовали медведя. Зверь выбежал на тропу и наткнулся на человека. В чаще осинника зверю некуда было деваться, и он повернул назад. Охотники не упустили случая и выстрелили.
Прошла минута. Эхо отгрохотало и затихло. Конь два-три раза ударил копытами о колоду и замер. Цепенея от страха, Алексей крикнул дрожащим голосом:
– Эй, кто тут есть?!
Никто не отозвался.
Алексей долго стоял не шевелясь. Потом осторожно шагнул три шага и наткнулся на коня. Ни одного звука не издавала тайга, погружаясь в непроглядную тьму весенней ночи.
Алексею стало не по себе. Чутьём угадывая, где тропа, он заторопился от убитого коня прочь, на ходу снимая из-за спины ружьё. Валежина преградила ему путь. Он зацепился за неё сапогом, упал, чувствуя, как из царапины на щеке потекла кровь.
Поднявшись, он постоял, прислушиваясь, нет ли за ним погони, и когда пошёл дальше, то с первых же шагов понял, что сбился с тропы.
Алексей принялся искать тропу, нагибался к земле, приглядывался.
Сколько времени он так бродил по лесу, Алексей не знал. Ноги у него гудели, подламывались в коленях. Пасека, по-видимому, осталась где-то в стороне.
Острое чувство одиночества охватило Алексея. Он поднял ружьё и выстрелил вверх. Если есть поблизости живые люди, они откликнутся. Выстрел ночью в тайге – это сигнал бедствия.
Когда эхо умолкло, Алексей подставил ухо ветру и стал слушать. Никто не откликался. Вот хрустнул где-то сучок, встревоженный выстрелом зверёк ринулся в новое убежище. Вот прошумела в воздухе сова: выстрел спугнул её на один только миг раньше броска на прикорнувшего в ветках берёзы рябчика. И снова всё стихло.
Алексей переждал несколько минут и выстрелил ещё раз. «Что ж они молчат?! Должны же откликнуться!» – ожесточённо думал он.
Всё повторилось сызнова: раскаты эха, беспокойные шорохи зверей и птиц, шум ветерка над вершинами деревьев…
Но вот где-то раздался ответный выстрел и залаяли собаки. Их лай доносился до Алексея слабым, едва уловимым отзвуком, словно проникал откуда-то из-под земли. Возможно, что собаки лаяли на пасеке. Алексею казалось, что она должна находиться рядом, а по звуку, который еле-еле долетал до него, пасека лежала далеко к северу. Но раздумывать было некогда, надо спешить, пока лай собак мог послужить ориентиром.
2
Наконец вызвездило. Алексей поднял голову и долго смотрел на небо. Была середина ночи. Он стоял среди высоких кочек, скрывавших его с головой. Густой лес с завалами и непроходимыми чащобами остался где-то позади. Редкие деревья в кочкарнике были малорослыми и чахлыми. «В Берёзовое болото затесался. Придётся, как цапле, ночь на кочке коротать», – подумал Алексей, вытирая рукавом брезентовой куртки вспотевшее лицо. Он ощупал кочку, покрытую сухой осокой, и, подпрыгнув, сел на неё, балансируя ногами, чтобы не свалиться.
«До рассвета далеко, сидеть придётся долго», – подумал он. Ему припомнилось, как перед наступлением в Восточной Пруссии в разведке пролежал он в болоте трое суток. Теперь ему предстояло переждать несколько часов. «Пустяки! Скоротаю!» – мысленно подбодрил он себя.
«До рассвета далеко, сидеть придётся долго», – подумал он. Ему припомнилось, как перед наступлением в Восточной Пруссии в разведке пролежал он в болоте трое суток. Теперь ему предстояло переждать несколько часов. «Пустяки! Скоротаю!» – мысленно подбодрил он себя.