Страница:
Последнюю фразу Водомеров закончил глухо, на самых низких нотах, и на мясистом лице его было страдание.
Но страдание это не вызвало у Марины сочувствия. Она впервые поняла то, чего раньше не замечала: Водомеров боится критики. Все его старания примирить её с мужем подсказаны желанием уберечь себя от новых хлопот и беспокойства. Что же касается Великанова, то он обворожен Бенедиктиным и до поры до времени не хочет думать о нём иначе, чем думает.
Марине так всё это стало ясно, что весь разговор показался ей бесцельным. "Упрашивают и уламывают меня, как строптивую невесту, – подумала Марина, ощущая острое чувство неприязни к Водомерову и Великанову. – Уехать надо, чтобы не видеть и не слышать их", – пронеслось у неё в голове.
– У нас в институте до сих пор, Марина Матвеевна, на бытовом фронте, так сказать, было всё в порядке… – помолчав, продолжал Водомеров.
Марина поняла, что директор способен говорить на эту тему ещё битый час. У неё не было никакого желания больше слушать его, и, прервав Водомерова, она сказала:
– Как я поступлю дальше, Илья Петрович, я, право, затрудняюсь предположить. Но было бы хорошо и для меня лично, и для коллектива института в целом, если бы вы и Захар Николаевич разрешили мне уехать в экспедицию. Там, вдали от города и института, я могла бы подумать не спеша и о себе и о других. – Марине было противно произносить фамилию Бенедиктина, и она избежала этого. – Думаю, что и вам спокойнее было бы, Илья Петрович! Живя тут в такое время, я на самом деле буду возбуждать у некоторых излишний и нездоровый интерес.
Марина хитрила. Но хитрила не потому, что боялась того, чего боялся Водомеров. Ей хотелось в экспедицию!
Водомеров оживился, приподнялся в кресле и взглянул на профессора. Марина догадалась, что директор согласен отпустить её. Это по каким-то соображениям его вполне устраивало, но вот Великанов… Старик не любит менять своих решений даже тогда, когда это целесообразно.
– Думаю, Илья Петрович и Захар Николаевич, что я могла бы находиться в экспедиции не всё время, а лишь в период разворота работы, – сказала Марина больше для Великанова.
Водомеров опять взглянул на профессора и побарабанил пальцами по столу.
– А ведь это, пожалуй, приемлемый вариант. Улуюльская экспедиция имеет для нас большое значение. И на пленуме обкома у нас будет что сказать: экспедиция отправлена, возглавляет её один из ведущих работников института. Как, Захар Николаевич?
Марина затаила дыхание. Она думала, что Великанов вспылит, закричит ломким голосом подростка. Но этого не произошло. Великанов в упор посмотрел на Марину и сухо, официальным тоном сказал:
– Я согласен. Но учтите: ответственность за текущую работу с вас не снимается.
– В том смысле, что вы должны обеспечить нормальную работу на период вашего отсутствия, – уточнил Водомеров.
– Это само собой разумеется, – согласилась Марина.
– Ну вот и чудесно! – довольный общим согласием, весело сказал Водомеров. – Поезжайте, Марина Матвеевна, поезжайте! Я уверен, что в тайге, как говорится, на вольном ветерке, вся блажь из вашей головы улетучится. Ещё как будете жить с Бенедиктиным!
– Люди станут завидовать! – с доброй улыбкой воскликнул Великанов.
Глядя на сиявшего от улыбки Водомерова и на повеселевшего Великанова, Марина думала: "И откуда у них такое благодушие? За бабьи капризы мой поступок принимают. Ну, тем хуже для них!" Марине захотелось скорее уйти отсюда.
– Приказ не задержится, Илья Петрович? – спросила она.
– Сейчас же дам команду.
Марина поднялась, попрощалась и заспешила к себе на четвёртый этаж.
Глава тринадцатая
1
2
Но страдание это не вызвало у Марины сочувствия. Она впервые поняла то, чего раньше не замечала: Водомеров боится критики. Все его старания примирить её с мужем подсказаны желанием уберечь себя от новых хлопот и беспокойства. Что же касается Великанова, то он обворожен Бенедиктиным и до поры до времени не хочет думать о нём иначе, чем думает.
Марине так всё это стало ясно, что весь разговор показался ей бесцельным. "Упрашивают и уламывают меня, как строптивую невесту, – подумала Марина, ощущая острое чувство неприязни к Водомерову и Великанову. – Уехать надо, чтобы не видеть и не слышать их", – пронеслось у неё в голове.
– У нас в институте до сих пор, Марина Матвеевна, на бытовом фронте, так сказать, было всё в порядке… – помолчав, продолжал Водомеров.
Марина поняла, что директор способен говорить на эту тему ещё битый час. У неё не было никакого желания больше слушать его, и, прервав Водомерова, она сказала:
– Как я поступлю дальше, Илья Петрович, я, право, затрудняюсь предположить. Но было бы хорошо и для меня лично, и для коллектива института в целом, если бы вы и Захар Николаевич разрешили мне уехать в экспедицию. Там, вдали от города и института, я могла бы подумать не спеша и о себе и о других. – Марине было противно произносить фамилию Бенедиктина, и она избежала этого. – Думаю, что и вам спокойнее было бы, Илья Петрович! Живя тут в такое время, я на самом деле буду возбуждать у некоторых излишний и нездоровый интерес.
Марина хитрила. Но хитрила не потому, что боялась того, чего боялся Водомеров. Ей хотелось в экспедицию!
Водомеров оживился, приподнялся в кресле и взглянул на профессора. Марина догадалась, что директор согласен отпустить её. Это по каким-то соображениям его вполне устраивало, но вот Великанов… Старик не любит менять своих решений даже тогда, когда это целесообразно.
– Думаю, Илья Петрович и Захар Николаевич, что я могла бы находиться в экспедиции не всё время, а лишь в период разворота работы, – сказала Марина больше для Великанова.
Водомеров опять взглянул на профессора и побарабанил пальцами по столу.
– А ведь это, пожалуй, приемлемый вариант. Улуюльская экспедиция имеет для нас большое значение. И на пленуме обкома у нас будет что сказать: экспедиция отправлена, возглавляет её один из ведущих работников института. Как, Захар Николаевич?
Марина затаила дыхание. Она думала, что Великанов вспылит, закричит ломким голосом подростка. Но этого не произошло. Великанов в упор посмотрел на Марину и сухо, официальным тоном сказал:
– Я согласен. Но учтите: ответственность за текущую работу с вас не снимается.
– В том смысле, что вы должны обеспечить нормальную работу на период вашего отсутствия, – уточнил Водомеров.
– Это само собой разумеется, – согласилась Марина.
– Ну вот и чудесно! – довольный общим согласием, весело сказал Водомеров. – Поезжайте, Марина Матвеевна, поезжайте! Я уверен, что в тайге, как говорится, на вольном ветерке, вся блажь из вашей головы улетучится. Ещё как будете жить с Бенедиктиным!
– Люди станут завидовать! – с доброй улыбкой воскликнул Великанов.
Глядя на сиявшего от улыбки Водомерова и на повеселевшего Великанова, Марина думала: "И откуда у них такое благодушие? За бабьи капризы мой поступок принимают. Ну, тем хуже для них!" Марине захотелось скорее уйти отсюда.
– Приказ не задержится, Илья Петрович? – спросила она.
– Сейчас же дам команду.
Марина поднялась, попрощалась и заспешила к себе на четвёртый этаж.
Глава тринадцатая
1
Чуть брезжил рассвет. Алексею не спалось. Он осторожно встал, подбросил в костёр дров и, присев на корточки, закурил. Лисицын спал, закинув руки за голову и вытянув голые ступни к огню. В двух шагах от него, укрывшись с головой брезентовым дождевиком, спала Ульяна. Находка свернулась клубком, спрятала морду в лапах, прижалась к Ульяне. Стаи комаров с писком кружились над ними. Собака, заслышав хруст сухой земли под ногами Алексея, очнулась, вытянула шею, осмотрелась и снова свернулась клубком.
Был тот тихий предутренний час, когда в тайге замирают все звуки. Попыхивая дымком папироски, Алексей прислушивался к этой тишине. Даже ручеёк, звеневший с вечера на каменистом перекате, и тот будто исчез под землёй или, не желая петь свою песню в одиночестве, притаился в непроходимой таёжной чащобе.
Алексей бросил окурок в костёр, посидел ещё с минуту без движения, потом поднялся и лёгкими шагами пошёл на берег реки.
Широкая пойма прямого плёса белела от тумана, словно она после многодневной метели была забита сугробами снега. С каждой минутой туман поднимался всё выше и выше, и местами он уже растекался по макушкам тальниковых зарослей, тянувшихся узорчатой каёмкой по песчаным отлогим берегам реки.
Алексей стоял, наблюдая, как рождается на просторах Улуюлья новый день. Солнце пришло не сразу: в вышине неба, кое-где ещё мерцавшего неяркими звёздочками, вспыхнули прозрачно-светлые полоски и пятна. Растекаясь по небосводу, они погасили тусклые звёзды, забрали в полон серо-мутную пелену, расстилавшуюся над горизонтом, и над тайгой засияла нежная голубизна. Потом откуда-то из-за леса в небо, в самый его зенит, ударил красно-огненный солнечный луч. И вот пронзительно вскрикнула тонким, надрывно-высоким голосом иволга, и вслед за ней затрезвонил весь птичий мир.
На реке послышались всплески рыбы. Проснулся и ветерок. Он пробежал по вершинам деревьев, озорно поиграл гибкими ветвями и затих. Туман заколыхался, и кудрявые шапки его, похожие на взбитую пену, поползли над рекой, становясь на глазах плоскими, как обмытые водой льдины.
Алексей вышел на кромку берега. Яр здесь выдвинулся, навис над рекой. Рискуя сорваться вниз вместе с накренившимися лесинами, Алексей стоял спиной к реке и увлечённо смотрел на холм, возвышавшийся вдали.
После заседания райкома Алексей две недели бродил по уваровским полям, тщательно осматривая все обрывы и промоины. Вчера Лисицын привёл его сюда уже в потёмках. Ему не терпелось увидеть Тунгусский холм, но как назло ночь выдалась тёмной, месяц прятался в облаках, и тайга сливалась с небом.
Тунгусский холм… Сколько слышал о нём Алексей от охотников Улуюлья!.. И в самом деле, холм был красив и загадочен. От самой реки берег, поросший кедрачом, постепенно подымался, уходил вверх, и в тайге вставала гряда, рассекавшая обширную лесистую равнину. Названная охотниками Кедровой, она тянулась от реки к самому горизонту. Тунгусским холмом называлась лишь одна часть гряды, самая высокая, островерхая, отделённая от всего полотна глубокой расщелиной. Холм стоял как бы у истока гряды, гордо вздымая свою вершину. Лисицын рассказывал, что гряда другим своим концом выходит к Синему озеру.
Алексей смотрел на природу глазами геолога. Для другого холмы и равнины, реки и озёра существовали лишь как украшение земли, для Алексея они были путеводителями в прошлые эпохи, вехами на трудном пути к сокровищам природы, нужным людям.
Окрашенный лучами солнца, все ещё не показавшегося над лесом, но уже разливавшего над землёй яркий свет, Тунгусский холм пламенел сейчас, как золочёная маковка древнего Кремля.
– Шпиль Улуюлья, – сказал вслух Алексей, чувствуя, что причудливая игра раннего солнца рождает в нём желание думать образно.
Но через минуту Алексей размышлял уже о другом. Перед ним была мощная гряда, величественный массив – результат сложнейших геологических процессов. Каких же? Может быть, это было то самое, что он искал? Древнейшие палеозойские породы, прикрытые в Улуюлье рыхлыми наслоениями третичного и четвертичного периодов, делали здесь резкий перелом, придавая местности иной рельеф. Ведь, кажется, именно об этом месте Улуюлья охотники рассказывали, что тут стрелка компаса ведёт себя беспокойно и делает сильные отклонения.
Позабыв, что оставшиеся на ночёвке Лисицын и Ульяна могут хватиться его, Алексей торопливо направился к Тунгусскому холму. Ему хотелось скорее добраться хотя бы до его подножия.
Да, кажется, он допустил ошибку, подробно исследуя левобережье Таёжной и не уделив внимания проверке сведений по району Синего озера и Тунгусского холма! Ну что ж, дело это поправимое. Он теперь не уйдёт отсюда до тех пор, пока не изучит, в каком направлении тянется Кедровая гряда, не осмотрит всех её балок и размывов, не изучит поведение магнитной стрелки.
Единственно, о ком он беспокоился, – это о матери. Он обещал ей вернуться недели через три, но работы здесь хватит и на три месяца. Она будет волноваться. Впрочем, есть выход. Ульяна, вероятно, скоро уйдёт в Мареевку, и он попросит её переслать письмо матери в Притаёжное… Возможно, у неё уже вышли деньги… Тогда пусть займёт у директора школы или продаст костюм. У него три костюма – на что они ему? Ходить в институт ему теперь не приходится, а когда возникнет в этом необходимость, будет и новый костюм. Вот только разве придёт вызов из обкома? Но в конце концов, и в обком ему лучше приехать с материалами не только по левобережью, но и по правобережью Таёжной. Возможно, пришло письмо от Софьи… Ничего, он напишет и ей, чтоб знала, где он и что делает.
Занятый этими мыслями, Алексей отошёл от реки и начал подыматься на предхолмье. Вдруг неподалёку от него в пихтовой чаще хрустнул валежник. Так хрустят старые голые сучья под ногами зверя или человека. Это был, конечно, зверь. Едва ли сейчас по всей Кедровой гряде, от Тунгусского холма до Синего озера, можно было встретить хотя бы одного человека. Время было летнее, непромысловое, охотники в эту пору, по обыкновению, становились рыбаками и держались у водоёмов.
Алексей остановился и, вспомнив, что он без ружья, замер в настороженной позе. Валежник захрустел вновь, и Алексею показалось, что зверь быстро приближается к нему. Оставалось одно: не теряя ни одной секунды, бежать. Алексей перепрыгнул через полуистлевшую колоду и, то и дело натыкаясь на сучья, побежал назад.
После того как заросли молодого пихтача остались позади и Алексей оказался среди крупных ветвистых кедров, он остановился. Здесь зверь был менее страшен ему. От него можно было укрыться за деревьями, да он сюда и не пошёл бы: ветерок, дувший с реки, доносил запах дыма.
Алексей осмотрелся, сложил ладони трубой и закричал что было мочи:
– О-го-го-го!..
Чуткое эхо в тысячи крат усилило голос и понесло его невидимыми волнами над просторами тайги. Алексей прислушался. Он знал, что сейчас будет: напуганный эхом медведь замечется, и по лесу пойдёт треск. Удирая, зверь будет ломать на своём пути и сухостойник, и валежник, и даже молодой хрупкий ельник. Но эхо смолкло, а треска Алексей не слышал. "Ушёл, подлый!" – подумал он с усмешкой и направился к месту ночёвки.
Ульяна и Лисицын готовили завтрак. Услышав крик Алексея, они недоумённо посмотрели друг на друга и молча ждали, когда он подойдёт: фигура Алексея уж мелькала среди деревьев.
– Ты что, Алёша, заблудился? – спросил Лисицын, когда Алексей приблизился.
– Едва удрал, дядя Миша. Пошёл без ружья, хотел, пока вы спите, посмотреть поближе Тунгусский холм, – с виноватой улыбкой ответил Алексей.
– Ты чудак какой-то, Алёша! Мы же в самое звериное место зашли. Тут без ружья шагу не ступишь, – сердясь сказал Лисицын.
Ульяна исподлобья с укором взглянула на Алексея, и этот взгляд говорил: "Жалко, что не имею права делать вам выговоры, я бы отчитала вас пуще тяти".
– Где он тебя прихватил, Алёша? – смягчаясь, участливо спросил Лисицын.
– Да вот тут близенько: за кедровником, в пихтовой чаще. Я иду, слышу хруст. И тут только вспомнил, что ружья не взял.
– Ты смотри, Уля, до чего здесь зверь домашний, идёт себе на костёр, – обратился Лисицын к дочери, щурясь от дыма и почёсывая худую длинную шею, поросшую редким седоватым волосом.
– Их тут никто не пугает, тятя, они и лезут дуроломом прямо на людей, – подбрасывая в костёр мелких сучьев, проговорила Ульяна.
Собака, лежавшая в сторонке, встала, потягиваясь, взвизгнула.
– Эх, Находка, Находка, проспала ты зверя! – Ульяна ласково потрепала собаку.
– А я тоже не учуял. Хруст под зверем я далеко слышу, – сказал Лисицын. – Может, тебе показалось, Алёша?
– Ну, если звери ходили – след увидим. – Ульяна сняла с таганка закоптелый чайник и пригласила Алексея и отца пить чай.
После завтрака они разошлись. Алексей и Ульяна пошли на Тунгусский холм. Лисицын взял направление на Синее озеро. Как ни близки были ему интересы Алексея, как ни хотел охотник ему удачи, всё же он был не в силах отложить своё дело.
Ответа на заявление, посланное заказным пакетом в Москву, в Центральный Комитет партии, относительно богатств Синеозёрской тайги ещё не было. Лисицын опасался: пока заявление идёт в Москву, из области нагрянут инженеры, подымут народ, и начнут лесорубы электрическими пилами полосовать лес. Зверь бросится дальше на север. Оскудеет Улуюлье, и тогда волей-неволей придётся знаменитым мареевским пушникам и рыболовам браться за другие дела. Лисицын волновался и от безвестности страдал. Чтобы успокоить себя, он решил пройти Синеозёрскую тайгу насквозь от Кедровой гряды до истоков Гремучего ручья, что пробивался из земли в трёх-четырёх километрах юго-западнее Синего озера. Если на этом огромном пространстве он не встретит никого – значит, организация лесоучастков почему-то задержалась.
– Эй, Уля! – крикнул Лисицын, когда дочь и Алексей скрылись в лесу, а он сам, затоптав костёр, взялся за ружьё.
– Слышу, тятя! – отозвалась Ульяна.
– Темнота в дороге прихватит – заночую! – крикнул Лисицын дочери.
– Ладно, тятя, иди!
Лисицын, вскинув ружьё на руках, осмотрел его, и, перевернув вниз дулом, надел ремень на плечо.
Был тот тихий предутренний час, когда в тайге замирают все звуки. Попыхивая дымком папироски, Алексей прислушивался к этой тишине. Даже ручеёк, звеневший с вечера на каменистом перекате, и тот будто исчез под землёй или, не желая петь свою песню в одиночестве, притаился в непроходимой таёжной чащобе.
Алексей бросил окурок в костёр, посидел ещё с минуту без движения, потом поднялся и лёгкими шагами пошёл на берег реки.
Широкая пойма прямого плёса белела от тумана, словно она после многодневной метели была забита сугробами снега. С каждой минутой туман поднимался всё выше и выше, и местами он уже растекался по макушкам тальниковых зарослей, тянувшихся узорчатой каёмкой по песчаным отлогим берегам реки.
Алексей стоял, наблюдая, как рождается на просторах Улуюлья новый день. Солнце пришло не сразу: в вышине неба, кое-где ещё мерцавшего неяркими звёздочками, вспыхнули прозрачно-светлые полоски и пятна. Растекаясь по небосводу, они погасили тусклые звёзды, забрали в полон серо-мутную пелену, расстилавшуюся над горизонтом, и над тайгой засияла нежная голубизна. Потом откуда-то из-за леса в небо, в самый его зенит, ударил красно-огненный солнечный луч. И вот пронзительно вскрикнула тонким, надрывно-высоким голосом иволга, и вслед за ней затрезвонил весь птичий мир.
На реке послышались всплески рыбы. Проснулся и ветерок. Он пробежал по вершинам деревьев, озорно поиграл гибкими ветвями и затих. Туман заколыхался, и кудрявые шапки его, похожие на взбитую пену, поползли над рекой, становясь на глазах плоскими, как обмытые водой льдины.
Алексей вышел на кромку берега. Яр здесь выдвинулся, навис над рекой. Рискуя сорваться вниз вместе с накренившимися лесинами, Алексей стоял спиной к реке и увлечённо смотрел на холм, возвышавшийся вдали.
После заседания райкома Алексей две недели бродил по уваровским полям, тщательно осматривая все обрывы и промоины. Вчера Лисицын привёл его сюда уже в потёмках. Ему не терпелось увидеть Тунгусский холм, но как назло ночь выдалась тёмной, месяц прятался в облаках, и тайга сливалась с небом.
Тунгусский холм… Сколько слышал о нём Алексей от охотников Улуюлья!.. И в самом деле, холм был красив и загадочен. От самой реки берег, поросший кедрачом, постепенно подымался, уходил вверх, и в тайге вставала гряда, рассекавшая обширную лесистую равнину. Названная охотниками Кедровой, она тянулась от реки к самому горизонту. Тунгусским холмом называлась лишь одна часть гряды, самая высокая, островерхая, отделённая от всего полотна глубокой расщелиной. Холм стоял как бы у истока гряды, гордо вздымая свою вершину. Лисицын рассказывал, что гряда другим своим концом выходит к Синему озеру.
Алексей смотрел на природу глазами геолога. Для другого холмы и равнины, реки и озёра существовали лишь как украшение земли, для Алексея они были путеводителями в прошлые эпохи, вехами на трудном пути к сокровищам природы, нужным людям.
Окрашенный лучами солнца, все ещё не показавшегося над лесом, но уже разливавшего над землёй яркий свет, Тунгусский холм пламенел сейчас, как золочёная маковка древнего Кремля.
– Шпиль Улуюлья, – сказал вслух Алексей, чувствуя, что причудливая игра раннего солнца рождает в нём желание думать образно.
Но через минуту Алексей размышлял уже о другом. Перед ним была мощная гряда, величественный массив – результат сложнейших геологических процессов. Каких же? Может быть, это было то самое, что он искал? Древнейшие палеозойские породы, прикрытые в Улуюлье рыхлыми наслоениями третичного и четвертичного периодов, делали здесь резкий перелом, придавая местности иной рельеф. Ведь, кажется, именно об этом месте Улуюлья охотники рассказывали, что тут стрелка компаса ведёт себя беспокойно и делает сильные отклонения.
Позабыв, что оставшиеся на ночёвке Лисицын и Ульяна могут хватиться его, Алексей торопливо направился к Тунгусскому холму. Ему хотелось скорее добраться хотя бы до его подножия.
Да, кажется, он допустил ошибку, подробно исследуя левобережье Таёжной и не уделив внимания проверке сведений по району Синего озера и Тунгусского холма! Ну что ж, дело это поправимое. Он теперь не уйдёт отсюда до тех пор, пока не изучит, в каком направлении тянется Кедровая гряда, не осмотрит всех её балок и размывов, не изучит поведение магнитной стрелки.
Единственно, о ком он беспокоился, – это о матери. Он обещал ей вернуться недели через три, но работы здесь хватит и на три месяца. Она будет волноваться. Впрочем, есть выход. Ульяна, вероятно, скоро уйдёт в Мареевку, и он попросит её переслать письмо матери в Притаёжное… Возможно, у неё уже вышли деньги… Тогда пусть займёт у директора школы или продаст костюм. У него три костюма – на что они ему? Ходить в институт ему теперь не приходится, а когда возникнет в этом необходимость, будет и новый костюм. Вот только разве придёт вызов из обкома? Но в конце концов, и в обком ему лучше приехать с материалами не только по левобережью, но и по правобережью Таёжной. Возможно, пришло письмо от Софьи… Ничего, он напишет и ей, чтоб знала, где он и что делает.
Занятый этими мыслями, Алексей отошёл от реки и начал подыматься на предхолмье. Вдруг неподалёку от него в пихтовой чаще хрустнул валежник. Так хрустят старые голые сучья под ногами зверя или человека. Это был, конечно, зверь. Едва ли сейчас по всей Кедровой гряде, от Тунгусского холма до Синего озера, можно было встретить хотя бы одного человека. Время было летнее, непромысловое, охотники в эту пору, по обыкновению, становились рыбаками и держались у водоёмов.
Алексей остановился и, вспомнив, что он без ружья, замер в настороженной позе. Валежник захрустел вновь, и Алексею показалось, что зверь быстро приближается к нему. Оставалось одно: не теряя ни одной секунды, бежать. Алексей перепрыгнул через полуистлевшую колоду и, то и дело натыкаясь на сучья, побежал назад.
После того как заросли молодого пихтача остались позади и Алексей оказался среди крупных ветвистых кедров, он остановился. Здесь зверь был менее страшен ему. От него можно было укрыться за деревьями, да он сюда и не пошёл бы: ветерок, дувший с реки, доносил запах дыма.
Алексей осмотрелся, сложил ладони трубой и закричал что было мочи:
– О-го-го-го!..
Чуткое эхо в тысячи крат усилило голос и понесло его невидимыми волнами над просторами тайги. Алексей прислушался. Он знал, что сейчас будет: напуганный эхом медведь замечется, и по лесу пойдёт треск. Удирая, зверь будет ломать на своём пути и сухостойник, и валежник, и даже молодой хрупкий ельник. Но эхо смолкло, а треска Алексей не слышал. "Ушёл, подлый!" – подумал он с усмешкой и направился к месту ночёвки.
Ульяна и Лисицын готовили завтрак. Услышав крик Алексея, они недоумённо посмотрели друг на друга и молча ждали, когда он подойдёт: фигура Алексея уж мелькала среди деревьев.
– Ты что, Алёша, заблудился? – спросил Лисицын, когда Алексей приблизился.
– Едва удрал, дядя Миша. Пошёл без ружья, хотел, пока вы спите, посмотреть поближе Тунгусский холм, – с виноватой улыбкой ответил Алексей.
– Ты чудак какой-то, Алёша! Мы же в самое звериное место зашли. Тут без ружья шагу не ступишь, – сердясь сказал Лисицын.
Ульяна исподлобья с укором взглянула на Алексея, и этот взгляд говорил: "Жалко, что не имею права делать вам выговоры, я бы отчитала вас пуще тяти".
– Где он тебя прихватил, Алёша? – смягчаясь, участливо спросил Лисицын.
– Да вот тут близенько: за кедровником, в пихтовой чаще. Я иду, слышу хруст. И тут только вспомнил, что ружья не взял.
– Ты смотри, Уля, до чего здесь зверь домашний, идёт себе на костёр, – обратился Лисицын к дочери, щурясь от дыма и почёсывая худую длинную шею, поросшую редким седоватым волосом.
– Их тут никто не пугает, тятя, они и лезут дуроломом прямо на людей, – подбрасывая в костёр мелких сучьев, проговорила Ульяна.
Собака, лежавшая в сторонке, встала, потягиваясь, взвизгнула.
– Эх, Находка, Находка, проспала ты зверя! – Ульяна ласково потрепала собаку.
– А я тоже не учуял. Хруст под зверем я далеко слышу, – сказал Лисицын. – Может, тебе показалось, Алёша?
– Ну, если звери ходили – след увидим. – Ульяна сняла с таганка закоптелый чайник и пригласила Алексея и отца пить чай.
После завтрака они разошлись. Алексей и Ульяна пошли на Тунгусский холм. Лисицын взял направление на Синее озеро. Как ни близки были ему интересы Алексея, как ни хотел охотник ему удачи, всё же он был не в силах отложить своё дело.
Ответа на заявление, посланное заказным пакетом в Москву, в Центральный Комитет партии, относительно богатств Синеозёрской тайги ещё не было. Лисицын опасался: пока заявление идёт в Москву, из области нагрянут инженеры, подымут народ, и начнут лесорубы электрическими пилами полосовать лес. Зверь бросится дальше на север. Оскудеет Улуюлье, и тогда волей-неволей придётся знаменитым мареевским пушникам и рыболовам браться за другие дела. Лисицын волновался и от безвестности страдал. Чтобы успокоить себя, он решил пройти Синеозёрскую тайгу насквозь от Кедровой гряды до истоков Гремучего ручья, что пробивался из земли в трёх-четырёх километрах юго-западнее Синего озера. Если на этом огромном пространстве он не встретит никого – значит, организация лесоучастков почему-то задержалась.
– Эй, Уля! – крикнул Лисицын, когда дочь и Алексей скрылись в лесу, а он сам, затоптав костёр, взялся за ружьё.
– Слышу, тятя! – отозвалась Ульяна.
– Темнота в дороге прихватит – заночую! – крикнул Лисицын дочери.
– Ладно, тятя, иди!
Лисицын, вскинув ружьё на руках, осмотрел его, и, перевернув вниз дулом, надел ремень на плечо.
2
Лисицын с первого взгляда определил, что в чаще по предхолмью ходил не зверь, а человек. Это было так неожиданно, что в первую минуту охотник не поверил самому себе. "Если б ходил человек, мимо нас не прошёл бы", – думал Лисицын. Но чем больше он присматривался к следам, тем больше убеждался, что зверя здесь не было. Зверь оставлял за собой особенный след: изломы на валежнике не цепочкой, а вразнобой, согнутые по ходу сучья деревьев, примятый бурьян, на земле царапины от когтей. Ничего этого охотник не обнаружил.
Зато в двух-трёх местах под покровом густого брусничника на песке отпечатались шляпки винтов, на которых держались подковки сапог.
"Видать, прибыли люди лесоучастки нарезать", – встревоженно подумал Лисицын.
– Кончилось, звери, ваше приволье, – вслух сказал охотник. Ему захотелось сейчас же увидеть Ульяну и Алексея и поделиться с ними своими тревожными предположениями.
– Уля, Уля! – крикнул Лисицын. Но на его голос никто не отозвался: Ульяна и Алексей ушли уже далеко и его не слышали.
Лисицын подождал ответа, крикнул ещё раз, с минуту постоял и пошёл дальше. "Почему же тот человек к нам на чай не подвернул? Может, они с Алёшей-то друг друга испугались? Алёша подумал про него, что идёт зверь, а тот про Алёшу. Нет, подожди… Алёша потом вон как зычно кричал. По всей тайге грохотало, не мог тот не слышать", – думал Лисицын.
Из-под ног вспорхнул рябчик. Лисицын даже вздрогнул, так увлечён был своими мыслями.
"Если лесотехники прибыли, – продолжал рассуждать про себя Лисицын, – то здесь им не место. Они в сосняке начнут работу".
Лисицын пересёк Кедровую гряду и по гладкой долине, поросшей ровным сосновым лесом, направился к Синему озеру. До Синего озера было от Тунгусского холма километров тридцать. Лисицын шёл, не замечая расстояния. Давно он не ходил по этим местам, и вид тайги радовал его. Молодой подлесок вырос, стал гуще. Зверьки сновали на глазах у Лисицына, стайки птиц, то рябчиков, то косачей, с шумом взлетали с земли и рассыпались по деревьям.
Пройдя километров десять, Лисицын вышел к маленькой речушке и прилёг на берегу отдохнуть. Речушка, названная Утиной, славилась своими омутами. В осеннюю пору, перед отлётом на юг, на омутах было столько уток, что от них чернела вода. Омуты и теперь не пустовали. Молодые выводки проходили тут первую школу жизни. С омутов долетало до Лисицына крякание уток и дружное попискивание утят. "Ишь как они заливаются! Хорошо, что Находка не увязалась со мной, перепугала бы их, а которых и передавила бы", – подумал Лисицын, с улыбкой прислушиваясь к птичьему разговору и попыхивая трубкой.
Никто из охотников так строго не берёг богатств тайги, как Лисицын. Молодая птица или молодой зверёк не будили в нём охотничьей страсти. Он мог часами из какого-нибудь местечка наблюдать, как прыгает впервые с ветки на ветку ловкая, гибкая белка или как гусыня, загребая крыльями, сталкивает только что вылупившихся из яиц гусят в глубокое озеро. В эти минуты Лисицын забывал, что у него в руках ружьё. Весь он был поглощён бескорыстным интересом к живому существу, начинавшему на земле свою нехитрую жизнь. И потому, что Лисицын любил наблюдать и умел это делать, он знал все звериные и птичьи повадки. Это знание помогало ему на охоте. Глаз Лисицына был зорок, слух точен, рука никогда не дрожала, и неудачи если и случались у него, то в два-три раза реже, чем у остальных охотников.
"Богато нынче будет в тайге", – рассуждал Лисицын, по сотням примет, порой едва уловимых, угадывая, какой обильный урожай подымется на улуюльских просторах. "Добудем и зверя и птицу, насыплем в закрома и орехов, насбираем бочки ягод. Только…" Вот это "только", как заноза, не давало Лисицыну покоя ни днём, ни ночью.
Передохнув, он пошёл быстрее. У него в дороге был свой закон, выверенный долголетним опытом: хочешь сохранить силы до конца дня – не торопись, не пори горячку, особенно в начале пути, пока не втянулся в ходьбу.
Чем дальше шёл Лисицын, чем больше он приближался к Синему озеру, тем сильнее охватывала его радость. Тайга стояла нетронутая. Нигде он не встретил следов человека, зато во многих местах пролегали лосиные тропы. "Гляди, ещё и передумают власти насчёт вырубки синеозёрских лесов. Есть же там люди, понимающие в промысловом деле, из нашего брата, охотников. Уж они постоят за интересы таёжников!"
Эти мысли, теснившиеся в голове Лисицына, несли его, как на крыльях. Он дошёл до Синего озера. У одного из родничков попил прозрачной, играющей мелкими колючими пузырьками воды и без задержки направился к Гремучему ручью.
И тут была та же картина: лес стоял тихий, примолкший, и только птичьи песни оглашали его.
У истоков Гремучего ручья Лисицын сделал большой привал. Он разулся, освежился холодной водой, потом развёл костёр и вскипятил в котелке чай.
Настроение у него было светлое и тихое, под стать тишине, стоявшей в лесу. Он лёг у костра, закинул руки под голову и сладко задремал. Засыпая, он вспомнил о человеческих следах по предхолмью, но внезапно родившаяся догадка успокоила его. "Да ведь это Алёшка ходил! У него сапоги с подковами", – подумал Лисицын, засыпая.
Сон его был коротким, но до того целительным, что он проснулся, как обновлённый. Нудная ломота в ногах исчезла, нытьё в пояснице как рукой сняло, голова была свежей и ясной. Он забросал чуть тлевший костерок землёй и пошёл назад, к Тунгусскому холму.
Теперь он шёл берегом. Местами густая, непроходимая чаща так сильно прижимала его к реке, что ему приходилось пробираться по самой кромке берега, нависшей над бурной, клубящейся водой. Но эти опасности были знакомы ему. Придерживаясь то за ветки черёмухи, то за макушки молодых пихт, то за берёзки, Лисицын пробирался дальше, рискуя при малейшем промахе оказаться под обрывом.
Эти опасные переходы увлекали его. Оказавшись над водой почти на весу, он посматривал вниз и с удовлетворением думал: "А не отвык ещё по верхам лазить. Голова в порядке – не кружится".
В молодости Лисицын был отменный верхолаз. Никто из его сверстников во время шишкобоя не умел с такой быстротой и проворством забираться на маковки вековых кедров, как это делал он. Лисицыну было приятно чувствовать, что, несмотря на годы, он и теперь мог бы потягаться в ловкости кое с кем из молодых.
Когда чаща отступала и путь становился ровным, Лисицын шёл, внимательно присматриваясь к берегам. Стояло ещё только начало лета, а он уже думал об осени. Чтоб не прозевать охоту и провести промысловый сезон с лучшими результатами, надо было в течение лета осмотреть тайгу, наметить наиболее удобные угодья, разбить их на участки, чтобы потом охотники из его бригады не ходили друг за дружкой, не мешали один другому. И он опытным, намётанным глазом примечал такие места, куда осенью можно было привести мареевских охотников.
Присматривался он и к реке. Мареевский колхоз намечал нынче расширение неводного промысла. Таёжная кишела рыбой, но добыть её было тут не просто. Дно реки десятилетиями захламлялось валежником, и требовалось расчистить многие песчаные плёсы. Правление колхоза поручило Лисицыну пройти по всему среднему течению Таёжной, осмотреть реку, определить, велики ли будут затраты труда на благоустройство хотя бы пока некоторых плёсов.
Лисицын решил вначале осмотреть плёсы с берега, а потом проплыть по реке на лодке. Два-три раза он останавливался и, встав на колени, умывал вспотевшее лицо. День стоял солнечный, в тайге от зноя, запахов смолы и трав было душно.
Даже с берега Лисицын видел, как сильно закорчёвано русло реки. То там, то тут из воды торчали сукастые лесины.
"Разве такие карчи вытащишь с лодки? Их надо стальным тросом с большого катера брать. Нет, не под силу такая работа нашему колхозу, – думал Лисицын. – Надо подмоги у Горного леспромхоза просить. Карчи и им мешают плоты водить".
В одном месте Лисицын снял с себя одежду и залез в реку. Он долго барахтался в воде, плескался, потом подошёл к торчавшему карчу и попробовал вытянуть его. Но лесина вросла в песок намертво, и, чтобы вытащить её, нужны были усилия многих людей.
Лисицын оделся и медленно пошёл дальше, обескураженный тем, что дело, о котором он столько думал, на поверку труднее, чем он предполагал.
Сумерки прихватили его километров за пять от ночёвки. "Алёшка с Улей теперь уже вернулись. Ужинать готовятся", – подумал Лисицын и ускорил шаги, но внезапно остановился как вкопанный.
В двух шагах от него, в маленьком заливчике, под нависшими кустами черёмухи, стоял плот. Это был плот из четырёх сосновых брёвен, скреплённых простым охотничьим способом: две берёзовые перекладины (одна сверху брёвен, другая снизу) были связаны жгутами из тальниковых гибких прутьев. На плоту лежал длинный шест. Песчаная кромка берега – вся в следах.
Лисицын нагнулся: на песке виднелись отпечатки подковок с винтовыми шляпками. Это были следы того же человека, который ходил по предхолмью. "Нет, это не Алёшин след", – окончательно решил Лисицын, припоминая, что подковки на сапогах у Краюхина прибиты простыми гвоздями. Приглядываясь к следам, Лисицын увидел в бурьяне топорище. Он взялся за него и вытащил из травы тяжёлый топор с глубокой щербиной посредине лезвия. Лисицын осмотрел топор и положил его так же, как он лежал, – вверх топорищем.
Заныло сердце охотника. Кто-то переплыл Таёжную, ходил по тайге, но встречаться с ним не спешил. Кто же это? Если в самом деле прибыли лесотехники, какой им расчёт скрывать своё появление здесь? Разве узнали как-нибудь относительно его письма в Москву и побаиваются, что он взъярится, бросится защищать тайгу? Что ж, это может быть… А только с ружьём он на них не полезет. Кто они? Простые исполнители. Им приказано…
Лисицын стоял, думал. Сумерки медленно и тихо наползали на тайгу, и постепенно блекла яркая голубизна неба и затухал блеск раскинувшихся по прямому плёсу серебристых песков.
Вдруг до Лисицына донёсся из глубины леса сухой кашель. Кто-то шёл к берегу. Лисицын бесшумно кинулся в чащу, пролез сквозь густые заросли веток и стал, сдерживая дыхание. Уж коли так пошло, пусть будет хитрость на хитрость.
Через две-три минуты в сумраке показался человек. Лисицын привстал на носки, отогнул ветку. "Вон это кто – немой!" – чуть не вскрикнул он.
Охотник хотел выйти из зарослей, но не успел ещё сделать и одного шага, как Станислав схватил топор и, размахивая им, начал браниться. Он был сильно рассержен. Лисицына словно по ногам ударили: он присел, вытянул шею. Станислав, обычно мычавший, как бык, выговаривал слова отчётливо, клокочущим грубоватым голосом.
Не переставая браниться, Станислав оттолкнул от берега плот, прыгнул на него и опустил шест в воду. Лисицын ползком выбрался на самую кромку берега и смотрел ему вслед. Ожесточённо работая шестом, Станислав быстро удалялся к другому берегу.
Когда плот причалил и немой поднялся на яр, Лисицын заметался по чаще, как птица, пойманная в силок. Он готов был броситься в реку и переплыть её, лишь бы не отстать от Станислава и до конца выследить его. Но Таёжная в этом месте была широкой, а у него, кроме одежды, было ружьё и сумка с припасами.
Натыкаясь в сумраке на сучья и рискуя в любую минуту выстегнуть ветками себе глаза, Лисицын побежал по берегу изо всех сил. Ему показалось, что до места, где стоит его лодка, остался один плёс. Но скоро он понял, что в горячке ошибся. До лодки оставалось ещё три длинных колена.
Зато в двух-трёх местах под покровом густого брусничника на песке отпечатались шляпки винтов, на которых держались подковки сапог.
"Видать, прибыли люди лесоучастки нарезать", – встревоженно подумал Лисицын.
– Кончилось, звери, ваше приволье, – вслух сказал охотник. Ему захотелось сейчас же увидеть Ульяну и Алексея и поделиться с ними своими тревожными предположениями.
– Уля, Уля! – крикнул Лисицын. Но на его голос никто не отозвался: Ульяна и Алексей ушли уже далеко и его не слышали.
Лисицын подождал ответа, крикнул ещё раз, с минуту постоял и пошёл дальше. "Почему же тот человек к нам на чай не подвернул? Может, они с Алёшей-то друг друга испугались? Алёша подумал про него, что идёт зверь, а тот про Алёшу. Нет, подожди… Алёша потом вон как зычно кричал. По всей тайге грохотало, не мог тот не слышать", – думал Лисицын.
Из-под ног вспорхнул рябчик. Лисицын даже вздрогнул, так увлечён был своими мыслями.
"Если лесотехники прибыли, – продолжал рассуждать про себя Лисицын, – то здесь им не место. Они в сосняке начнут работу".
Лисицын пересёк Кедровую гряду и по гладкой долине, поросшей ровным сосновым лесом, направился к Синему озеру. До Синего озера было от Тунгусского холма километров тридцать. Лисицын шёл, не замечая расстояния. Давно он не ходил по этим местам, и вид тайги радовал его. Молодой подлесок вырос, стал гуще. Зверьки сновали на глазах у Лисицына, стайки птиц, то рябчиков, то косачей, с шумом взлетали с земли и рассыпались по деревьям.
Пройдя километров десять, Лисицын вышел к маленькой речушке и прилёг на берегу отдохнуть. Речушка, названная Утиной, славилась своими омутами. В осеннюю пору, перед отлётом на юг, на омутах было столько уток, что от них чернела вода. Омуты и теперь не пустовали. Молодые выводки проходили тут первую школу жизни. С омутов долетало до Лисицына крякание уток и дружное попискивание утят. "Ишь как они заливаются! Хорошо, что Находка не увязалась со мной, перепугала бы их, а которых и передавила бы", – подумал Лисицын, с улыбкой прислушиваясь к птичьему разговору и попыхивая трубкой.
Никто из охотников так строго не берёг богатств тайги, как Лисицын. Молодая птица или молодой зверёк не будили в нём охотничьей страсти. Он мог часами из какого-нибудь местечка наблюдать, как прыгает впервые с ветки на ветку ловкая, гибкая белка или как гусыня, загребая крыльями, сталкивает только что вылупившихся из яиц гусят в глубокое озеро. В эти минуты Лисицын забывал, что у него в руках ружьё. Весь он был поглощён бескорыстным интересом к живому существу, начинавшему на земле свою нехитрую жизнь. И потому, что Лисицын любил наблюдать и умел это делать, он знал все звериные и птичьи повадки. Это знание помогало ему на охоте. Глаз Лисицына был зорок, слух точен, рука никогда не дрожала, и неудачи если и случались у него, то в два-три раза реже, чем у остальных охотников.
"Богато нынче будет в тайге", – рассуждал Лисицын, по сотням примет, порой едва уловимых, угадывая, какой обильный урожай подымется на улуюльских просторах. "Добудем и зверя и птицу, насыплем в закрома и орехов, насбираем бочки ягод. Только…" Вот это "только", как заноза, не давало Лисицыну покоя ни днём, ни ночью.
Передохнув, он пошёл быстрее. У него в дороге был свой закон, выверенный долголетним опытом: хочешь сохранить силы до конца дня – не торопись, не пори горячку, особенно в начале пути, пока не втянулся в ходьбу.
Чем дальше шёл Лисицын, чем больше он приближался к Синему озеру, тем сильнее охватывала его радость. Тайга стояла нетронутая. Нигде он не встретил следов человека, зато во многих местах пролегали лосиные тропы. "Гляди, ещё и передумают власти насчёт вырубки синеозёрских лесов. Есть же там люди, понимающие в промысловом деле, из нашего брата, охотников. Уж они постоят за интересы таёжников!"
Эти мысли, теснившиеся в голове Лисицына, несли его, как на крыльях. Он дошёл до Синего озера. У одного из родничков попил прозрачной, играющей мелкими колючими пузырьками воды и без задержки направился к Гремучему ручью.
И тут была та же картина: лес стоял тихий, примолкший, и только птичьи песни оглашали его.
У истоков Гремучего ручья Лисицын сделал большой привал. Он разулся, освежился холодной водой, потом развёл костёр и вскипятил в котелке чай.
Настроение у него было светлое и тихое, под стать тишине, стоявшей в лесу. Он лёг у костра, закинул руки под голову и сладко задремал. Засыпая, он вспомнил о человеческих следах по предхолмью, но внезапно родившаяся догадка успокоила его. "Да ведь это Алёшка ходил! У него сапоги с подковами", – подумал Лисицын, засыпая.
Сон его был коротким, но до того целительным, что он проснулся, как обновлённый. Нудная ломота в ногах исчезла, нытьё в пояснице как рукой сняло, голова была свежей и ясной. Он забросал чуть тлевший костерок землёй и пошёл назад, к Тунгусскому холму.
Теперь он шёл берегом. Местами густая, непроходимая чаща так сильно прижимала его к реке, что ему приходилось пробираться по самой кромке берега, нависшей над бурной, клубящейся водой. Но эти опасности были знакомы ему. Придерживаясь то за ветки черёмухи, то за макушки молодых пихт, то за берёзки, Лисицын пробирался дальше, рискуя при малейшем промахе оказаться под обрывом.
Эти опасные переходы увлекали его. Оказавшись над водой почти на весу, он посматривал вниз и с удовлетворением думал: "А не отвык ещё по верхам лазить. Голова в порядке – не кружится".
В молодости Лисицын был отменный верхолаз. Никто из его сверстников во время шишкобоя не умел с такой быстротой и проворством забираться на маковки вековых кедров, как это делал он. Лисицыну было приятно чувствовать, что, несмотря на годы, он и теперь мог бы потягаться в ловкости кое с кем из молодых.
Когда чаща отступала и путь становился ровным, Лисицын шёл, внимательно присматриваясь к берегам. Стояло ещё только начало лета, а он уже думал об осени. Чтоб не прозевать охоту и провести промысловый сезон с лучшими результатами, надо было в течение лета осмотреть тайгу, наметить наиболее удобные угодья, разбить их на участки, чтобы потом охотники из его бригады не ходили друг за дружкой, не мешали один другому. И он опытным, намётанным глазом примечал такие места, куда осенью можно было привести мареевских охотников.
Присматривался он и к реке. Мареевский колхоз намечал нынче расширение неводного промысла. Таёжная кишела рыбой, но добыть её было тут не просто. Дно реки десятилетиями захламлялось валежником, и требовалось расчистить многие песчаные плёсы. Правление колхоза поручило Лисицыну пройти по всему среднему течению Таёжной, осмотреть реку, определить, велики ли будут затраты труда на благоустройство хотя бы пока некоторых плёсов.
Лисицын решил вначале осмотреть плёсы с берега, а потом проплыть по реке на лодке. Два-три раза он останавливался и, встав на колени, умывал вспотевшее лицо. День стоял солнечный, в тайге от зноя, запахов смолы и трав было душно.
Даже с берега Лисицын видел, как сильно закорчёвано русло реки. То там, то тут из воды торчали сукастые лесины.
"Разве такие карчи вытащишь с лодки? Их надо стальным тросом с большого катера брать. Нет, не под силу такая работа нашему колхозу, – думал Лисицын. – Надо подмоги у Горного леспромхоза просить. Карчи и им мешают плоты водить".
В одном месте Лисицын снял с себя одежду и залез в реку. Он долго барахтался в воде, плескался, потом подошёл к торчавшему карчу и попробовал вытянуть его. Но лесина вросла в песок намертво, и, чтобы вытащить её, нужны были усилия многих людей.
Лисицын оделся и медленно пошёл дальше, обескураженный тем, что дело, о котором он столько думал, на поверку труднее, чем он предполагал.
Сумерки прихватили его километров за пять от ночёвки. "Алёшка с Улей теперь уже вернулись. Ужинать готовятся", – подумал Лисицын и ускорил шаги, но внезапно остановился как вкопанный.
В двух шагах от него, в маленьком заливчике, под нависшими кустами черёмухи, стоял плот. Это был плот из четырёх сосновых брёвен, скреплённых простым охотничьим способом: две берёзовые перекладины (одна сверху брёвен, другая снизу) были связаны жгутами из тальниковых гибких прутьев. На плоту лежал длинный шест. Песчаная кромка берега – вся в следах.
Лисицын нагнулся: на песке виднелись отпечатки подковок с винтовыми шляпками. Это были следы того же человека, который ходил по предхолмью. "Нет, это не Алёшин след", – окончательно решил Лисицын, припоминая, что подковки на сапогах у Краюхина прибиты простыми гвоздями. Приглядываясь к следам, Лисицын увидел в бурьяне топорище. Он взялся за него и вытащил из травы тяжёлый топор с глубокой щербиной посредине лезвия. Лисицын осмотрел топор и положил его так же, как он лежал, – вверх топорищем.
Заныло сердце охотника. Кто-то переплыл Таёжную, ходил по тайге, но встречаться с ним не спешил. Кто же это? Если в самом деле прибыли лесотехники, какой им расчёт скрывать своё появление здесь? Разве узнали как-нибудь относительно его письма в Москву и побаиваются, что он взъярится, бросится защищать тайгу? Что ж, это может быть… А только с ружьём он на них не полезет. Кто они? Простые исполнители. Им приказано…
Лисицын стоял, думал. Сумерки медленно и тихо наползали на тайгу, и постепенно блекла яркая голубизна неба и затухал блеск раскинувшихся по прямому плёсу серебристых песков.
Вдруг до Лисицына донёсся из глубины леса сухой кашель. Кто-то шёл к берегу. Лисицын бесшумно кинулся в чащу, пролез сквозь густые заросли веток и стал, сдерживая дыхание. Уж коли так пошло, пусть будет хитрость на хитрость.
Через две-три минуты в сумраке показался человек. Лисицын привстал на носки, отогнул ветку. "Вон это кто – немой!" – чуть не вскрикнул он.
Охотник хотел выйти из зарослей, но не успел ещё сделать и одного шага, как Станислав схватил топор и, размахивая им, начал браниться. Он был сильно рассержен. Лисицына словно по ногам ударили: он присел, вытянул шею. Станислав, обычно мычавший, как бык, выговаривал слова отчётливо, клокочущим грубоватым голосом.
Не переставая браниться, Станислав оттолкнул от берега плот, прыгнул на него и опустил шест в воду. Лисицын ползком выбрался на самую кромку берега и смотрел ему вслед. Ожесточённо работая шестом, Станислав быстро удалялся к другому берегу.
Когда плот причалил и немой поднялся на яр, Лисицын заметался по чаще, как птица, пойманная в силок. Он готов был броситься в реку и переплыть её, лишь бы не отстать от Станислава и до конца выследить его. Но Таёжная в этом месте была широкой, а у него, кроме одежды, было ружьё и сумка с припасами.
Натыкаясь в сумраке на сучья и рискуя в любую минуту выстегнуть ветками себе глаза, Лисицын побежал по берегу изо всех сил. Ему показалось, что до места, где стоит его лодка, остался один плёс. Но скоро он понял, что в горячке ошибся. До лодки оставалось ещё три длинных колена.