Страница:
Ушла она, а я стою как прикованная. "Нет, думаю, я не допущу, чтобы такого парня господь бог прибрал".
Ринулась я тут к доктору, заведующему инфекционным отделением: "Пустите меня в тифозный барак. Брат там у меня при смерти". Доктор слушать меня не желает: "Вы заразитесь! Мы вшей ежедневно с больных снимаем. Кто будет в ответе, если вы заболеете?" Я стою на своём: "С вас ответа не спросят. А вот если братец мой умрёт, я вам жизни не дам, я вас по пятам буду преследовать". Вижу, задумался доктор, был он, видимо, не из храбрых. Я заметила, что он колеблется, подошла к нему, говорю: "Чтоб вы не боялись, расписку вам дам – сама настояла, сама и в ответе". Он дал лист бумаги, диктует: "Я предупреждена об опасности и в случае заболевания никаких претензий никому предъявлять не буду". Я дала подписку, он вызвал фельдшера, и тот повёл меня в барак.
Зашла я туда и чуть не бросилась назад. В бараке душно, стонут больные, пахнет карболкой и камфарой…
Старая санитарка привела меня в самую крайнюю палату. "Тут, говорит, твой братик, умирать его сюда привезли".
Лежали в этой палате пять человек. Четверо умерли, а Максим Матвеич выжил. Трое суток просидела я возле его кровати, поила с ложечки, ждала, когда наступит кризис, и укараулила! Стал он постепенно поправляться. Я сама так измоталась, что еле на ногах держусь. "Неужели, думаю, доктор прав и я заболеваю?" Но всё-таки ничего, выстояла.
И случилось в эти дни одно страшное событие. Прихожу я как-то утром в палату, где Максим Матвеич лежал. Он увидел меня, смутился и обрадовался. И вдруг говорит мне: "Настенька, мои родители приехали. Остановились они на Извозной улице, дом номер семь, квартира семнадцать. Сходи к ним, пожалуйста, скажи, что я поправляюсь. А по дороге забеги в какой-нибудь магазин, купи гостинец сестрёнке. Сестрёнка у меня есть, Маришкой её зовут".
Я слушаю, а сама про себя соображаю: "Что-то несуразное ты, парень, бормочешь. Когда же могли приехать твои родители? Как ты узнал об этом? Я ведь уходила из барака почти в полночь и вернулась чуть свет. Никого не было". Но всё-таки говорю ему: "Сходить схожу, почему бы не сходить? И гостинец куплю. Ты лежи, не беспокойся, знай поправляйся себе. Ребята и девчата со всего рабфака тебя ждут, проходу мне не дают, все о твоём здоровье справляются". Он помолчал, улыбнулся, а потом спрашивает: "А ты видела, Настенька, какую шинель мне военком выдал? Новую, длинную, с кавалерийским разрезом. Посмотри, она там, в коридоре, возле пирамиды с винтовками висит". Я сжала зубы, чтобы не закричать. Потом взяла себя в руки, встала и говорю: "Сейчас я посмотрю". И скорее за дверь!
Бросилась я к тому доктору, которому подписку давала. "Доктор, милый вы человек, он с ума сошёл, спасите братика". И сама перед ним на колени.
Он поднял меня, посадил на стул и совершенно спокойно говорит: "Тёмный вы человек, молодая барышня. У вашего брата психоз – следствие многодневной высокой температуры. Это скоро пройдёт. Не раздражайте его ничем, делайте вид, что он говорит разумное, только слушайте его".
Ах, Уленька, я всё это помню как сейчас. Обняла я доктора и давай целовать. Он отбивается от меня: "Вы, говорит, сами-то, молодая барышня, в своём уме?"
Ну, помчалась я снова в палату.
Прошло после этого недели две, и его разрешили выписать. Собрали ребята со всего рабфака денег на извозчика, и мы привезли его домой. Домой – это в общежитие. И тут он начал быстро поправляться… А вскоре он признался, что любит меня. Обычно как бывает? Девчонки млеют от таких слов, а я сделалась строгой-престрогой и говорю: "Ты, может быть, полюбил меня в благодарность за то, что я за тобой в тифозном бараке ухаживала? Имей в виду, что мне благодарности не нужно, я проживу и без неё". Я, конечно, говорила это с хитринкой и никак не думала, что это обидит его. А он так обиделся, что жутко смотреть стало. Глядит на меня в упор, в глазах у него и слёзы, и мука, и черти прыгают, и говорит: "Я считал, что ты в людях разбираешься, можешь улавливать движения их души, а ты тупая дурёха". И ушёл.
Я проревела всю ночь. Девчата валерьянкой меня отпаивали, холодное полотенце на голову клали. Чем бы всё это кончилось, не знаю, если б не выручила меня из этой беды Машенька Дорохина, подружка моя, теперь тоже врач. На другой же день, не говоря ни слова, она пошла к Максиму и принесла от него записку. "Настенька, прости, если обидел тебя. Беру свои грубые, недостойные тебя слова обратно. Ещё раз повторяю то, что говорил: я люблю тебя, и не только потому, что ты ходила за мной в тифозном бараке. Любил бы и без этого, но за это люблю ещё больше".
Прочитала я записку, и такое охватило меня счастье, что взлететь готова. Девчата вернулись с занятий, а я пою на всё общежитие. Они смотрят на меня, удивляются: "Что такое с Настей случилось? Ночью хворала, а сейчас песни поёт!" А мы с Машенькой переглядываемся и молчим. Пусть себе, мол, гадают, много будут знать, скоро состарятся!
Анастасия Фёдоровна глубоко вздохнула, со смешком закончила:
– Всякое, Уленька, было… и смешное и печальное. Поживёшь вот побольше, сама всё испытаешь…
– Нет уж, я ничего такого не испытаю, – мрачно, упавшим голосом сказала Ульяна.
– Это почему же? Что ты, не такой человек, как все? – удивилась Анастасия Фёдоровна.
– Не такой.
– Вот что! А я этого не знала. А чем же ты отличаешься от других?
Ульяна молчала.
– Ну что же не говоришь? Скажи! Мне же это очень важно знать.
– А тем, – начала Ульяна и замолчала, перебарывая нахлынувшие слёзы, – а тем отличаюсь, что я никого не полюблю и меня никто не полюбит.
При иных обстоятельствах Анастасия Фёдоровна рассмеялась бы, но сейчас она сдержала себя, понимая, что своим рассказом разберёдила душу Ульяны.
– Ну, это, Уленька, ты глупости говоришь. И тебя полюбят, и ты полюбишь. У тебя ещё всё впереди, – ласково полуобняв и притянув к себе девушку, проговорила Анастасия Фёдоровна.
– Нет, нет, этого никогда не будет! – заупрямилась Ульяна и даже отстранилась от Анастасии Фёдоровны.
– Да ведь ты уже любишь! Ты думаешь, я слепая? Ты Краюхина любишь!
Ульяна сжалась так, что захрустели суставы, плачущим голосом протянула:
– Больно-то я нужна ему. Он и без меня найдёт, кого полюбить.
– Ну, родненькая, это ещё неизвестно!
– Он всё со мной обращается, как с девчонкой. Шуточки да прибауточки, спеть ему, сбегать куда…
– И что же? Очень хорошо! И ты не смей отказываться. Что просит, то и делай. Они, деловые-то ребята, все такие. Они не очень-то в слова верят, им дело подай.
– Уж насчёт дела он горяч! Не щадит себя ни капельки! – с восторгом сказала Ульяна и, помолчав, продолжала: – На раскопках работали. Он весь в поту, весь мокрый, а копает. Посмотрит на меня, скажет: "Ну ты, Уля, сядь отдохни, ты за мной не гонись, я дурной на работе, а ты молоденькая, тебе надрываться нельзя".
– Вот видишь, как заботится, значит, ты ему не безразлична.
– Не знаю, – растерянно протянула Ульяна.
– А я знаю. На белом свете побольше тебя пожила, повидала таких, как вы с Краюхиным, немало.
– Не знаю, – менее растерянно сказала Ульяна.
– Знаю – не знаю, гадать не будем. Если любишь, так крылья-то не опускай! Верь в себя и начеку будь! – Анастасия Фёдоровна засмеялась. – А будешь зевать, девчат хороших везде полно. Невеста для такого жениха найдётся!
– Найдётся! – почти шёпотом повторила Ульяна и замолчала, снова охваченная тревожными думами.
Ночь текла над тайгой тихая, тёмная. Вечерние птахи оттрезвонили своё и смолкли. Утки, то и дело перекликавшиеся надсадными голосами, уплыли в дальний край озера, поросший камышом, и там затихли в дрёме. На самой большой глубине озера звонко всплескивалась рыба.
– О, Уленька, а времени-то уже много! – рассматривая в темноте часы со светящимися стрелками, сказала Анастасия Фёдоровна.
Но Ульяна словно не слышала её и заговорила совсем о другом:
– Хотите, я вам один секрет открою? Только не знаю, интересно ли вам будет, – вдруг забеспокоилась Ульяна.
– Лучше уж давай так сделаем. Чтоб ты потом не терзалась, что секрет раньше времени выдала, ты обдумай сначала. В случае чего завтра расскажешь. А сейчас пойдём спать.
– Хорошо! – с радостью воскликнула Ульяна и первой пошла в темноту.
5
Глава пятая
1
Ринулась я тут к доктору, заведующему инфекционным отделением: "Пустите меня в тифозный барак. Брат там у меня при смерти". Доктор слушать меня не желает: "Вы заразитесь! Мы вшей ежедневно с больных снимаем. Кто будет в ответе, если вы заболеете?" Я стою на своём: "С вас ответа не спросят. А вот если братец мой умрёт, я вам жизни не дам, я вас по пятам буду преследовать". Вижу, задумался доктор, был он, видимо, не из храбрых. Я заметила, что он колеблется, подошла к нему, говорю: "Чтоб вы не боялись, расписку вам дам – сама настояла, сама и в ответе". Он дал лист бумаги, диктует: "Я предупреждена об опасности и в случае заболевания никаких претензий никому предъявлять не буду". Я дала подписку, он вызвал фельдшера, и тот повёл меня в барак.
Зашла я туда и чуть не бросилась назад. В бараке душно, стонут больные, пахнет карболкой и камфарой…
Старая санитарка привела меня в самую крайнюю палату. "Тут, говорит, твой братик, умирать его сюда привезли".
Лежали в этой палате пять человек. Четверо умерли, а Максим Матвеич выжил. Трое суток просидела я возле его кровати, поила с ложечки, ждала, когда наступит кризис, и укараулила! Стал он постепенно поправляться. Я сама так измоталась, что еле на ногах держусь. "Неужели, думаю, доктор прав и я заболеваю?" Но всё-таки ничего, выстояла.
И случилось в эти дни одно страшное событие. Прихожу я как-то утром в палату, где Максим Матвеич лежал. Он увидел меня, смутился и обрадовался. И вдруг говорит мне: "Настенька, мои родители приехали. Остановились они на Извозной улице, дом номер семь, квартира семнадцать. Сходи к ним, пожалуйста, скажи, что я поправляюсь. А по дороге забеги в какой-нибудь магазин, купи гостинец сестрёнке. Сестрёнка у меня есть, Маришкой её зовут".
Я слушаю, а сама про себя соображаю: "Что-то несуразное ты, парень, бормочешь. Когда же могли приехать твои родители? Как ты узнал об этом? Я ведь уходила из барака почти в полночь и вернулась чуть свет. Никого не было". Но всё-таки говорю ему: "Сходить схожу, почему бы не сходить? И гостинец куплю. Ты лежи, не беспокойся, знай поправляйся себе. Ребята и девчата со всего рабфака тебя ждут, проходу мне не дают, все о твоём здоровье справляются". Он помолчал, улыбнулся, а потом спрашивает: "А ты видела, Настенька, какую шинель мне военком выдал? Новую, длинную, с кавалерийским разрезом. Посмотри, она там, в коридоре, возле пирамиды с винтовками висит". Я сжала зубы, чтобы не закричать. Потом взяла себя в руки, встала и говорю: "Сейчас я посмотрю". И скорее за дверь!
Бросилась я к тому доктору, которому подписку давала. "Доктор, милый вы человек, он с ума сошёл, спасите братика". И сама перед ним на колени.
Он поднял меня, посадил на стул и совершенно спокойно говорит: "Тёмный вы человек, молодая барышня. У вашего брата психоз – следствие многодневной высокой температуры. Это скоро пройдёт. Не раздражайте его ничем, делайте вид, что он говорит разумное, только слушайте его".
Ах, Уленька, я всё это помню как сейчас. Обняла я доктора и давай целовать. Он отбивается от меня: "Вы, говорит, сами-то, молодая барышня, в своём уме?"
Ну, помчалась я снова в палату.
Прошло после этого недели две, и его разрешили выписать. Собрали ребята со всего рабфака денег на извозчика, и мы привезли его домой. Домой – это в общежитие. И тут он начал быстро поправляться… А вскоре он признался, что любит меня. Обычно как бывает? Девчонки млеют от таких слов, а я сделалась строгой-престрогой и говорю: "Ты, может быть, полюбил меня в благодарность за то, что я за тобой в тифозном бараке ухаживала? Имей в виду, что мне благодарности не нужно, я проживу и без неё". Я, конечно, говорила это с хитринкой и никак не думала, что это обидит его. А он так обиделся, что жутко смотреть стало. Глядит на меня в упор, в глазах у него и слёзы, и мука, и черти прыгают, и говорит: "Я считал, что ты в людях разбираешься, можешь улавливать движения их души, а ты тупая дурёха". И ушёл.
Я проревела всю ночь. Девчата валерьянкой меня отпаивали, холодное полотенце на голову клали. Чем бы всё это кончилось, не знаю, если б не выручила меня из этой беды Машенька Дорохина, подружка моя, теперь тоже врач. На другой же день, не говоря ни слова, она пошла к Максиму и принесла от него записку. "Настенька, прости, если обидел тебя. Беру свои грубые, недостойные тебя слова обратно. Ещё раз повторяю то, что говорил: я люблю тебя, и не только потому, что ты ходила за мной в тифозном бараке. Любил бы и без этого, но за это люблю ещё больше".
Прочитала я записку, и такое охватило меня счастье, что взлететь готова. Девчата вернулись с занятий, а я пою на всё общежитие. Они смотрят на меня, удивляются: "Что такое с Настей случилось? Ночью хворала, а сейчас песни поёт!" А мы с Машенькой переглядываемся и молчим. Пусть себе, мол, гадают, много будут знать, скоро состарятся!
Анастасия Фёдоровна глубоко вздохнула, со смешком закончила:
– Всякое, Уленька, было… и смешное и печальное. Поживёшь вот побольше, сама всё испытаешь…
– Нет уж, я ничего такого не испытаю, – мрачно, упавшим голосом сказала Ульяна.
– Это почему же? Что ты, не такой человек, как все? – удивилась Анастасия Фёдоровна.
– Не такой.
– Вот что! А я этого не знала. А чем же ты отличаешься от других?
Ульяна молчала.
– Ну что же не говоришь? Скажи! Мне же это очень важно знать.
– А тем, – начала Ульяна и замолчала, перебарывая нахлынувшие слёзы, – а тем отличаюсь, что я никого не полюблю и меня никто не полюбит.
При иных обстоятельствах Анастасия Фёдоровна рассмеялась бы, но сейчас она сдержала себя, понимая, что своим рассказом разберёдила душу Ульяны.
– Ну, это, Уленька, ты глупости говоришь. И тебя полюбят, и ты полюбишь. У тебя ещё всё впереди, – ласково полуобняв и притянув к себе девушку, проговорила Анастасия Фёдоровна.
– Нет, нет, этого никогда не будет! – заупрямилась Ульяна и даже отстранилась от Анастасии Фёдоровны.
– Да ведь ты уже любишь! Ты думаешь, я слепая? Ты Краюхина любишь!
Ульяна сжалась так, что захрустели суставы, плачущим голосом протянула:
– Больно-то я нужна ему. Он и без меня найдёт, кого полюбить.
– Ну, родненькая, это ещё неизвестно!
– Он всё со мной обращается, как с девчонкой. Шуточки да прибауточки, спеть ему, сбегать куда…
– И что же? Очень хорошо! И ты не смей отказываться. Что просит, то и делай. Они, деловые-то ребята, все такие. Они не очень-то в слова верят, им дело подай.
– Уж насчёт дела он горяч! Не щадит себя ни капельки! – с восторгом сказала Ульяна и, помолчав, продолжала: – На раскопках работали. Он весь в поту, весь мокрый, а копает. Посмотрит на меня, скажет: "Ну ты, Уля, сядь отдохни, ты за мной не гонись, я дурной на работе, а ты молоденькая, тебе надрываться нельзя".
– Вот видишь, как заботится, значит, ты ему не безразлична.
– Не знаю, – растерянно протянула Ульяна.
– А я знаю. На белом свете побольше тебя пожила, повидала таких, как вы с Краюхиным, немало.
– Не знаю, – менее растерянно сказала Ульяна.
– Знаю – не знаю, гадать не будем. Если любишь, так крылья-то не опускай! Верь в себя и начеку будь! – Анастасия Фёдоровна засмеялась. – А будешь зевать, девчат хороших везде полно. Невеста для такого жениха найдётся!
– Найдётся! – почти шёпотом повторила Ульяна и замолчала, снова охваченная тревожными думами.
Ночь текла над тайгой тихая, тёмная. Вечерние птахи оттрезвонили своё и смолкли. Утки, то и дело перекликавшиеся надсадными голосами, уплыли в дальний край озера, поросший камышом, и там затихли в дрёме. На самой большой глубине озера звонко всплескивалась рыба.
– О, Уленька, а времени-то уже много! – рассматривая в темноте часы со светящимися стрелками, сказала Анастасия Фёдоровна.
Но Ульяна словно не слышала её и заговорила совсем о другом:
– Хотите, я вам один секрет открою? Только не знаю, интересно ли вам будет, – вдруг забеспокоилась Ульяна.
– Лучше уж давай так сделаем. Чтоб ты потом не терзалась, что секрет раньше времени выдала, ты обдумай сначала. В случае чего завтра расскажешь. А сейчас пойдём спать.
– Хорошо! – с радостью воскликнула Ульяна и первой пошла в темноту.
5
Анастасия Фёдоровна не напоминала Ульяне о её обещании открыть "секрет". Пряча улыбку, она про себя думала: "Какой уж там секрет! Знаю я эти девичьи секреты, у самой они в юности бывали. Не иначе как любовные письма хочет показать".
Но Анастасия Фёдоровна ошиблась в своих предположениях.
Дня через три после первого разговора Ульяна, приоткрыв утром полог в палатке, сказала:
– Смотрите, Анастасия Фёдоровна, вот он, секрет-то!
Анастасия Фёдоровна занималась уборкой – был её день. Они убирали в палатке поочерёдно.
– Подожди минуточку, Уля, сейчас выйду.
Вскоре она вышла, а вернее, выползла из палатки.
– Ну, что у тебя?
Ульяна подала мешочек, сшитый из мягкой и уже поизносившейся от времени оленьей кожи. Вид у мешочка был изрядно потёртый, и Анастасия Фёдоровна, не прикасаясь рукой и с брезгливостью на него косясь, воскликнула:
– Что это за тряпка, Уля?
– Это не тряпка. Это тунгусский кисет. Дедушка Марей Гордеич мне подарил. Вот смотрите – здесь карта Улуюльского края вышита.
– При чём тут карта? – недоверчиво спросила Анастасия Фёдоровна, собирая волосы в причёску.
– А вот смотрите: этот кружок – Синее озеро, а этот – Орлиное озеро. А эта извилистая нитка – река Таёжная. Тут вот ещё какие-то крестики… Дедушка Марей Гордеич сказал, что, возможно, это обозначены стойбища тунгусских племён.
Ульяна поставила ногу на чурбак и растянула кисет.
Анастасия Фёдоровна, вначале смотревшая на "секрет" равнодушно, придвинулась к Ульяне вплотную и склонилась, разглядывая незатейливую вышивку.
– Марею Гордеичу этот кисет тунгусы подарили. Они дедушку от царских властей укрывали, когда он в бегах был, – рассказывала Ульяна, понизив голос и этим подчёркивая значение своего "секрета".
– А давно этот кисет у тебя?
– С весны. Как раз мы с Алексеем Корнеичем на раскопках работали. Он тогда был какой-то сердитый, неразговорчивый… Я с дедушкой копала, а он сам по себе. Раз как-то разговорились мы с дедушкой о прошлом Улуюлья, он и говорит: "А сейчас, Ульянушка, я тебе передам кисет. Мне его подарил один старый тунгус, когда умирал. Тут, на этом чертеже, будто бы обозначены богатства, о которых только одни тунгусы знали".
– Занятная вещичка! Но зачем же тебе кисет? Марей Гордеич хотел, наверное, чтобы ты его Краюхину передала. Он и курящий и старину всякую собирает.
– Это возможно. А только я обиделась тогда на Алексея Корнеича…
– За что же ты обиделась на него?
Ульяна понурилась, помолчала и, преодолевая смущение, неожиданно для себя призналась:
– Он меня в Мареевку отправлять письмо Софье Великановой посылал.
– Приревновала! – засмеялась Анастасия Фёдоровна. – Ну вот, а говоришь, что никого не любишь. Нет, родненькая, это не такая простая штука – любовь!
Ульяна молча свернула кисет и ушла в палатку, чтобы спрятать его подальше. Анастасия Фёдоровна, посматривая вслед девушке, думала: "Ой, сильно захватил он твоё сердчишко! Несладко тебе будет, если он на твою любовь не отзовётся".
Вскоре Ульяна принялась готовить на костре завтрак. Подошли рабочие, и Анастасия Фёдоровна начала разговор о заданиях на этот день.
Потом мужики отправились своей дорогой, а Анастасия Фёдоровна с Ульяной – своей.
В тот день женщины намеревались побывать у истоков Гремучего ручья. Ульяна давно уже твердила о нём. Она помнила, что именно в этом ручье её отец вылечился от ревматизма. Но пока не был обследован весь берег Синего озера, Анастасия Фёдоровна каждый раз отводила настояния Ульяны.
– Нам, Уленька, не надо с методики сбиваться. Вот обследуем весь берег, тогда начнём выше по ярусам холмов идти.
И Анастасия Фёдоровна, конечно, была права. При таком подходе к делу исключалась всякая возможность пропуска необследованной территории, а ведь только это могло дать полное представление о водоисточниках Синего озера. Теперь эта работа была закончена, и можно было уходить в глубь тайги.
Гремучий ручей на самом деле был тихим и робким, как все ручейки Улуюльской тайги в летнюю знойную пору. Кто его назвал Гремучим – было неизвестно, но, по-видимому, для этого имелись какие-то основания.
– Я думаю, его назвали так в шутку, – высказала своё предположение Анастасия Фёдоровна.
Ульяна с ней не согласилась и привела свои доводы.
– Нет, Анастасия Фёдоровна, название это дано всерьёз. Возможно, весной, когда тает снег, ручей в самом деле становится шальным и гремучим. Смотрите, какая здесь местность! То склон, то перевал… А вернее всего, – помолчав, продолжала девушка, – назван он так потому, что воды и грязи придают ему необыкновенную силу… Гремучий – дающий жизнь, здоровье…
Анастасия Фёдоровна не ожидала, что названию ручья можно дать такое толкование. Она обернулась, серьёзным взглядом окинула Ульяну, сказала:
– А что, Уленька? Это вполне возможно.
– Конечно! Люди выразили в названии самое существенное. Название зря никогда не даётся. Вот я сейчас припоминаю: есть тут где-то речка Утиная. Тятя меня водил туда по весне. Уток там действительно масса. Или вот возьмите: Синее озеро. Уж не правда ли? Синь, гладь, покой. А за Мареевкой, Анастасия Фёдоровна, – со смехом продолжала Ульяна, – есть болото, прозванное Вонючим, И в самом деле, такое вонючее, будто в него дохлых кошек набросали, прёт, как со свалки. Тятя мой, шутник, говорит раз Алексею Корнеичу: "Тут, говорит, Алёша, по всей видимости, скотское кладбище у бога когда-то было".
– А что Алексей Корнеич сказал? – живо спросила Анастасия Фёдоровна.
– Алексей Корнеич посмеялся, конечно, над тятей. "Это, говорит, Вонючее болото в будущем, Михаил Семёныч, люди сильно прославят". Тятя мой так и ахнул: "За что же?" – "А за то, говорит, что оно показывает наличие газа в Улуюлье".
– Газа? Он что же, всерьёз о газе сказал или ради забавы? – спросила Анастасия Фёдоровна.
– Не знаю, – покачала головой Ульяна. – Может быть, всё это одни мечты его, а может, и в самом деле он верит в это.
– Интересно! Уж как-нибудь при встрече расспрошу его об улуюльских чудесах, – сказала Анастасия Фёдоровна и в недоумении остановилась. – А где же ручей-то? Мы потеряли его, Уля!
Ульяна нагнулась, разгребла руками пихтовые ветки и долго присматривалась к земле, застланной плотным слоем таёжного мусора.
– Да вот он! Смотрите, он стал тонким, как нитка, и под коренья деревьев ушёл.
Анастасия Фёдоровна опустилась рядом с Ульяной на колени и не сразу увидела узкую струящуюся полоску прозрачной воды.
– Ну и Гремучий! Иди, Уля, ты впереди, а то я опять собьюсь.
Они пошли дальше. Ручей петлял по пихтачу, прятался куда-то под землю, потом выскакивал на поверхность, становясь шире и многоводнее.
Пройдя ещё километра два-три, они наткнулись на цепь маленьких озёр, похожих скорее на лужи, какие образуются в ложбинах и ямках после проливного дождя. Земля вокруг этих лужиц была истоптана. Ульяна заметила отпечатки птичьих и звериных лап.
– Следов-то тут сколько! Как бы не наскочить на кабана, – проговорила она и, сняв ружьё, висевшее на ремне за спиной, приказала собаке: – Находка, будь со мной!
Анастасия Фёдоровна молчала. Она всё ещё была под впечатлением того, что сказала Ульяна о происхождении названия этого ручья. "Гремучий ручей! Странное название!.. Что же, может быть, Ульяна и права… Люди здесь обитали давно… жили, трудились, болели, а значит, искали исцеления от болей…"
Вдруг Находка ощетинилась, зарычала и с лаем бросилась вперёд. Ульяна вскинула ружьё, зажала ложе под мышкой, готовая в любой миг поднять его к плечу и выстрелить.
– Ближе ко мне, Анастасия Фёдоровна, – не оборачиваясь, встревоженно сказала девушка, не зная ещё, что сулит ей следующая минута.
Послышался сильный хруст, дрожание земли, и в десяти шагах от женщин промчался огромный серый зверь. Рога его были выше пихтача, гордо вскинутая голова рассекала заросли леса. Крупный дикий глаз источал зеленовато-красное свечение.
– Сохатый! – провожая зверя восторженным взглядом, отметила Ульяна и опустила ружьё. – Цыц, Находка, ко мне! – закричала девушка.
– Какой красавец! – воскликнула Анастасия Фёдоровна, всё ещё чувствуя сердцебиение и глядя в чащу леса, скрывшую зверя.
– Пить приходил. Спугнули мы его, – с сожалением произнесла Ульяна. – Находка, ко мне! – вновь закричала девушка, услышав лай.
Находка вернулась, виновато виляя хвостом. Она повизгивала, заглядывая хозяйке в глаза.
Дивясь быстроте зверя, его стремительности и пугливости, они постояли ещё несколько минут, потом направились вдоль ручья.
– А я уж думала: не медведь ли? Вижу, ты, Уля, вся собралась в комок. Заныло у меня под ложечкой…
– И я об этом же подумала. А на такой случай у меня в правом стволе патрон с разрывной пулей да ещё пяток в патронташе.
Пройдя метров сто, они оказались на круглой полянке. Гремучий ручей растекался здесь в болотце, и в траве, покрывшейся ржавчиной, трудно было отыскать его главное русло.
– Куда же идти? – растерянно спросила Ульяна и остановилась, охватывая взглядом всю поляну.
И вдруг в трёх шагах от себя она увидела лежбище зверя. Сырая земля с точностью слепка отпечатала его могучие лопатки, рёбра и мослаки ног. В том месте лежбища, где на земле отпечаталась шея зверя, сохранились кровянистые пятна и клочки шерсти. По тёмному цвету крови и в особенности по сукровице на шерсти Ульяна определила, что зверь ранен давно. Ей даже показалось, что рана у зверя была не пулевая. Слишком большим было поле, отмеченное кровью. "Либо на сушину напоролся, либо в драке пострадал", – решила она.
Анастасия Фёдоровна стояла неподалёку от Ульяны, не видя следов лежбища и не подозревая, что могло заинтересовать девушку.
– Сохатый сюда лечиться приходил, – уверенно сказала Ульяна.
– Он тебе что, записку оставил? – усмехнулась Анастасия Фёдоровна, с любопытством глядя на девушку.
Ульяна на шутку не ответила, подозвала к себе Анастасию Фёдоровну и так убедительно рассказала о страданиях зверя, что та только развела руками.
– Этот факт, Анастасия Фёдоровна, вы непременно запишите в дневник. Ну, сами посудите, – пылко говорила Ульяна, – если зверь по своему животному инстинкту приходит сюда, чтобы исцелиться, то разве можно не верить, что вода и грязи здесь целебные?
– Да что ты меня, Уленька, уговариваешь! Я точно так же думаю. И вот сейчас запишу это во всех подробностях. – Анастасия Фёдоровна вытащила из портфеля, висевшего у неё через плечо, тетрадь и стала записывать.
Пока Анастасия Фёдорова писала, Ульяна пристально осматривала следы лося. Крови она нигде не увидела, и это подтверждало её догадку. Зверь жил с застарелой раной.
Через полчаса, следуя по ручью, они поднялись на крутой холмик, заросший разнолесьем. Ручей попетлял по холмику, поводил их взад-вперёд и скрылся под корнями полусгнившей, исковерканной ураганами лиственницы.
Не веря ещё, что они дошли до истока Гремучего ручья, Анастасия Фёдоровна и Ульяна принялись искать его продолжение. Они ходили туда-сюда, ползали на коленях, разгребали хвою, разбрасывали валежник – ничего не помогало: ручья не было. Отчаявшись найти его, они стали копать под лиственницей. Лопату захватили с собой только одну и копали попеременно. Копать было трудно. Лопата ударялась в старые корни, твёрдые, как железо, и обжигала руки. Наконец Анастасия Фёдоровна предложила выкопать несколько ямок в небольшом отдалении от лиственницы. Вскоре полуметровые лунки стали сочиться водой. Потом отошли от лиственницы по прямой метров на сто в западном направлении и выкопали ещё две ямы. Воды здесь не оказалось.
– Значит, Уленька, точно: мы наткнулись на исток Гремучего ручья. Причём вода идёт только в направлении Синего озера, – проговорила Анастасия Фёдоровна, вытирая снятым с головы платком вспотевшее лицо. Потным было не только лицо. По шее стекали струйки, сквозь пёструю ткань платья на спине и боках проступали мокрые пятна.
– Да вы сядьте вон на валежник, отдохните хорошенько, – посоветовала Ульяна, отнимая у Анастасии Фёдоровны лопату.
– Баста, на сегодня хватит! – объявила Анастасия Фёдоровна, устало опускаясь на полусгнившую колоду. – День сегодня, Уля, прожит не зря. По-хорошему, нам бы теперь пробурить здесь скважину, подсчитать суточный дебит источника и отправить воду на химический анализ. Вдруг это то, что надо! – мечтательно заключила Анастасия Фёдоровна.
– Конечно, то! – присоединилась к ней Ульяна и, помолчав, добавила: – Пробурить бы, да чем?
– Вот что, Уля, я думаю: ступай-ка ты завтра на Тунгусский холм, расскажи обо всём отцу. Ещё лучше, если Краюхина встретишь. Кстати, покажи ему обязательно свой "секрет". Как знать, вещица-то может оказаться полезной.
Ульяна зарделась как маков цвет.
– А как же вы? Одна с мужиками останетесь?
– А что же?! Не съедят меня твои мужики, Уленька, – с ласковой усмешкой сказала Анастасия Фёдоровна, заметив, как преобразилась девушка от мелькнувшей надежды на встречу с Краюхиным.
Но Анастасия Фёдоровна ошиблась в своих предположениях.
Дня через три после первого разговора Ульяна, приоткрыв утром полог в палатке, сказала:
– Смотрите, Анастасия Фёдоровна, вот он, секрет-то!
Анастасия Фёдоровна занималась уборкой – был её день. Они убирали в палатке поочерёдно.
– Подожди минуточку, Уля, сейчас выйду.
Вскоре она вышла, а вернее, выползла из палатки.
– Ну, что у тебя?
Ульяна подала мешочек, сшитый из мягкой и уже поизносившейся от времени оленьей кожи. Вид у мешочка был изрядно потёртый, и Анастасия Фёдоровна, не прикасаясь рукой и с брезгливостью на него косясь, воскликнула:
– Что это за тряпка, Уля?
– Это не тряпка. Это тунгусский кисет. Дедушка Марей Гордеич мне подарил. Вот смотрите – здесь карта Улуюльского края вышита.
– При чём тут карта? – недоверчиво спросила Анастасия Фёдоровна, собирая волосы в причёску.
– А вот смотрите: этот кружок – Синее озеро, а этот – Орлиное озеро. А эта извилистая нитка – река Таёжная. Тут вот ещё какие-то крестики… Дедушка Марей Гордеич сказал, что, возможно, это обозначены стойбища тунгусских племён.
Ульяна поставила ногу на чурбак и растянула кисет.
Анастасия Фёдоровна, вначале смотревшая на "секрет" равнодушно, придвинулась к Ульяне вплотную и склонилась, разглядывая незатейливую вышивку.
– Марею Гордеичу этот кисет тунгусы подарили. Они дедушку от царских властей укрывали, когда он в бегах был, – рассказывала Ульяна, понизив голос и этим подчёркивая значение своего "секрета".
– А давно этот кисет у тебя?
– С весны. Как раз мы с Алексеем Корнеичем на раскопках работали. Он тогда был какой-то сердитый, неразговорчивый… Я с дедушкой копала, а он сам по себе. Раз как-то разговорились мы с дедушкой о прошлом Улуюлья, он и говорит: "А сейчас, Ульянушка, я тебе передам кисет. Мне его подарил один старый тунгус, когда умирал. Тут, на этом чертеже, будто бы обозначены богатства, о которых только одни тунгусы знали".
– Занятная вещичка! Но зачем же тебе кисет? Марей Гордеич хотел, наверное, чтобы ты его Краюхину передала. Он и курящий и старину всякую собирает.
– Это возможно. А только я обиделась тогда на Алексея Корнеича…
– За что же ты обиделась на него?
Ульяна понурилась, помолчала и, преодолевая смущение, неожиданно для себя призналась:
– Он меня в Мареевку отправлять письмо Софье Великановой посылал.
– Приревновала! – засмеялась Анастасия Фёдоровна. – Ну вот, а говоришь, что никого не любишь. Нет, родненькая, это не такая простая штука – любовь!
Ульяна молча свернула кисет и ушла в палатку, чтобы спрятать его подальше. Анастасия Фёдоровна, посматривая вслед девушке, думала: "Ой, сильно захватил он твоё сердчишко! Несладко тебе будет, если он на твою любовь не отзовётся".
Вскоре Ульяна принялась готовить на костре завтрак. Подошли рабочие, и Анастасия Фёдоровна начала разговор о заданиях на этот день.
Потом мужики отправились своей дорогой, а Анастасия Фёдоровна с Ульяной – своей.
В тот день женщины намеревались побывать у истоков Гремучего ручья. Ульяна давно уже твердила о нём. Она помнила, что именно в этом ручье её отец вылечился от ревматизма. Но пока не был обследован весь берег Синего озера, Анастасия Фёдоровна каждый раз отводила настояния Ульяны.
– Нам, Уленька, не надо с методики сбиваться. Вот обследуем весь берег, тогда начнём выше по ярусам холмов идти.
И Анастасия Фёдоровна, конечно, была права. При таком подходе к делу исключалась всякая возможность пропуска необследованной территории, а ведь только это могло дать полное представление о водоисточниках Синего озера. Теперь эта работа была закончена, и можно было уходить в глубь тайги.
Гремучий ручей на самом деле был тихим и робким, как все ручейки Улуюльской тайги в летнюю знойную пору. Кто его назвал Гремучим – было неизвестно, но, по-видимому, для этого имелись какие-то основания.
– Я думаю, его назвали так в шутку, – высказала своё предположение Анастасия Фёдоровна.
Ульяна с ней не согласилась и привела свои доводы.
– Нет, Анастасия Фёдоровна, название это дано всерьёз. Возможно, весной, когда тает снег, ручей в самом деле становится шальным и гремучим. Смотрите, какая здесь местность! То склон, то перевал… А вернее всего, – помолчав, продолжала девушка, – назван он так потому, что воды и грязи придают ему необыкновенную силу… Гремучий – дающий жизнь, здоровье…
Анастасия Фёдоровна не ожидала, что названию ручья можно дать такое толкование. Она обернулась, серьёзным взглядом окинула Ульяну, сказала:
– А что, Уленька? Это вполне возможно.
– Конечно! Люди выразили в названии самое существенное. Название зря никогда не даётся. Вот я сейчас припоминаю: есть тут где-то речка Утиная. Тятя меня водил туда по весне. Уток там действительно масса. Или вот возьмите: Синее озеро. Уж не правда ли? Синь, гладь, покой. А за Мареевкой, Анастасия Фёдоровна, – со смехом продолжала Ульяна, – есть болото, прозванное Вонючим, И в самом деле, такое вонючее, будто в него дохлых кошек набросали, прёт, как со свалки. Тятя мой, шутник, говорит раз Алексею Корнеичу: "Тут, говорит, Алёша, по всей видимости, скотское кладбище у бога когда-то было".
– А что Алексей Корнеич сказал? – живо спросила Анастасия Фёдоровна.
– Алексей Корнеич посмеялся, конечно, над тятей. "Это, говорит, Вонючее болото в будущем, Михаил Семёныч, люди сильно прославят". Тятя мой так и ахнул: "За что же?" – "А за то, говорит, что оно показывает наличие газа в Улуюлье".
– Газа? Он что же, всерьёз о газе сказал или ради забавы? – спросила Анастасия Фёдоровна.
– Не знаю, – покачала головой Ульяна. – Может быть, всё это одни мечты его, а может, и в самом деле он верит в это.
– Интересно! Уж как-нибудь при встрече расспрошу его об улуюльских чудесах, – сказала Анастасия Фёдоровна и в недоумении остановилась. – А где же ручей-то? Мы потеряли его, Уля!
Ульяна нагнулась, разгребла руками пихтовые ветки и долго присматривалась к земле, застланной плотным слоем таёжного мусора.
– Да вот он! Смотрите, он стал тонким, как нитка, и под коренья деревьев ушёл.
Анастасия Фёдоровна опустилась рядом с Ульяной на колени и не сразу увидела узкую струящуюся полоску прозрачной воды.
– Ну и Гремучий! Иди, Уля, ты впереди, а то я опять собьюсь.
Они пошли дальше. Ручей петлял по пихтачу, прятался куда-то под землю, потом выскакивал на поверхность, становясь шире и многоводнее.
Пройдя ещё километра два-три, они наткнулись на цепь маленьких озёр, похожих скорее на лужи, какие образуются в ложбинах и ямках после проливного дождя. Земля вокруг этих лужиц была истоптана. Ульяна заметила отпечатки птичьих и звериных лап.
– Следов-то тут сколько! Как бы не наскочить на кабана, – проговорила она и, сняв ружьё, висевшее на ремне за спиной, приказала собаке: – Находка, будь со мной!
Анастасия Фёдоровна молчала. Она всё ещё была под впечатлением того, что сказала Ульяна о происхождении названия этого ручья. "Гремучий ручей! Странное название!.. Что же, может быть, Ульяна и права… Люди здесь обитали давно… жили, трудились, болели, а значит, искали исцеления от болей…"
Вдруг Находка ощетинилась, зарычала и с лаем бросилась вперёд. Ульяна вскинула ружьё, зажала ложе под мышкой, готовая в любой миг поднять его к плечу и выстрелить.
– Ближе ко мне, Анастасия Фёдоровна, – не оборачиваясь, встревоженно сказала девушка, не зная ещё, что сулит ей следующая минута.
Послышался сильный хруст, дрожание земли, и в десяти шагах от женщин промчался огромный серый зверь. Рога его были выше пихтача, гордо вскинутая голова рассекала заросли леса. Крупный дикий глаз источал зеленовато-красное свечение.
– Сохатый! – провожая зверя восторженным взглядом, отметила Ульяна и опустила ружьё. – Цыц, Находка, ко мне! – закричала девушка.
– Какой красавец! – воскликнула Анастасия Фёдоровна, всё ещё чувствуя сердцебиение и глядя в чащу леса, скрывшую зверя.
– Пить приходил. Спугнули мы его, – с сожалением произнесла Ульяна. – Находка, ко мне! – вновь закричала девушка, услышав лай.
Находка вернулась, виновато виляя хвостом. Она повизгивала, заглядывая хозяйке в глаза.
Дивясь быстроте зверя, его стремительности и пугливости, они постояли ещё несколько минут, потом направились вдоль ручья.
– А я уж думала: не медведь ли? Вижу, ты, Уля, вся собралась в комок. Заныло у меня под ложечкой…
– И я об этом же подумала. А на такой случай у меня в правом стволе патрон с разрывной пулей да ещё пяток в патронташе.
Пройдя метров сто, они оказались на круглой полянке. Гремучий ручей растекался здесь в болотце, и в траве, покрывшейся ржавчиной, трудно было отыскать его главное русло.
– Куда же идти? – растерянно спросила Ульяна и остановилась, охватывая взглядом всю поляну.
И вдруг в трёх шагах от себя она увидела лежбище зверя. Сырая земля с точностью слепка отпечатала его могучие лопатки, рёбра и мослаки ног. В том месте лежбища, где на земле отпечаталась шея зверя, сохранились кровянистые пятна и клочки шерсти. По тёмному цвету крови и в особенности по сукровице на шерсти Ульяна определила, что зверь ранен давно. Ей даже показалось, что рана у зверя была не пулевая. Слишком большим было поле, отмеченное кровью. "Либо на сушину напоролся, либо в драке пострадал", – решила она.
Анастасия Фёдоровна стояла неподалёку от Ульяны, не видя следов лежбища и не подозревая, что могло заинтересовать девушку.
– Сохатый сюда лечиться приходил, – уверенно сказала Ульяна.
– Он тебе что, записку оставил? – усмехнулась Анастасия Фёдоровна, с любопытством глядя на девушку.
Ульяна на шутку не ответила, подозвала к себе Анастасию Фёдоровну и так убедительно рассказала о страданиях зверя, что та только развела руками.
– Этот факт, Анастасия Фёдоровна, вы непременно запишите в дневник. Ну, сами посудите, – пылко говорила Ульяна, – если зверь по своему животному инстинкту приходит сюда, чтобы исцелиться, то разве можно не верить, что вода и грязи здесь целебные?
– Да что ты меня, Уленька, уговариваешь! Я точно так же думаю. И вот сейчас запишу это во всех подробностях. – Анастасия Фёдоровна вытащила из портфеля, висевшего у неё через плечо, тетрадь и стала записывать.
Пока Анастасия Фёдорова писала, Ульяна пристально осматривала следы лося. Крови она нигде не увидела, и это подтверждало её догадку. Зверь жил с застарелой раной.
Через полчаса, следуя по ручью, они поднялись на крутой холмик, заросший разнолесьем. Ручей попетлял по холмику, поводил их взад-вперёд и скрылся под корнями полусгнившей, исковерканной ураганами лиственницы.
Не веря ещё, что они дошли до истока Гремучего ручья, Анастасия Фёдоровна и Ульяна принялись искать его продолжение. Они ходили туда-сюда, ползали на коленях, разгребали хвою, разбрасывали валежник – ничего не помогало: ручья не было. Отчаявшись найти его, они стали копать под лиственницей. Лопату захватили с собой только одну и копали попеременно. Копать было трудно. Лопата ударялась в старые корни, твёрдые, как железо, и обжигала руки. Наконец Анастасия Фёдоровна предложила выкопать несколько ямок в небольшом отдалении от лиственницы. Вскоре полуметровые лунки стали сочиться водой. Потом отошли от лиственницы по прямой метров на сто в западном направлении и выкопали ещё две ямы. Воды здесь не оказалось.
– Значит, Уленька, точно: мы наткнулись на исток Гремучего ручья. Причём вода идёт только в направлении Синего озера, – проговорила Анастасия Фёдоровна, вытирая снятым с головы платком вспотевшее лицо. Потным было не только лицо. По шее стекали струйки, сквозь пёструю ткань платья на спине и боках проступали мокрые пятна.
– Да вы сядьте вон на валежник, отдохните хорошенько, – посоветовала Ульяна, отнимая у Анастасии Фёдоровны лопату.
– Баста, на сегодня хватит! – объявила Анастасия Фёдоровна, устало опускаясь на полусгнившую колоду. – День сегодня, Уля, прожит не зря. По-хорошему, нам бы теперь пробурить здесь скважину, подсчитать суточный дебит источника и отправить воду на химический анализ. Вдруг это то, что надо! – мечтательно заключила Анастасия Фёдоровна.
– Конечно, то! – присоединилась к ней Ульяна и, помолчав, добавила: – Пробурить бы, да чем?
– Вот что, Уля, я думаю: ступай-ка ты завтра на Тунгусский холм, расскажи обо всём отцу. Ещё лучше, если Краюхина встретишь. Кстати, покажи ему обязательно свой "секрет". Как знать, вещица-то может оказаться полезной.
Ульяна зарделась как маков цвет.
– А как же вы? Одна с мужиками останетесь?
– А что же?! Не съедят меня твои мужики, Уленька, – с ласковой усмешкой сказала Анастасия Фёдоровна, заметив, как преобразилась девушка от мелькнувшей надежды на встречу с Краюхиным.
Глава пятая
1
На всю жизнь запомнился Софье путь от Мареевки до Тунгусского холма.
Первый день они плыли по широким прямым плёсам реки Большой. Справа и слева от них сбегали к тихой жёлтой воде отлогие песчаные берега, поросшие то гибким ветвистым тальником, то могучим, разлапистым, наподобие шатров, кедровником.
В устье Таёжной их гружёная лодка подпрыгивала на упругих волнах, прозванных местными жителями плескунцами. От натуги повизгивали в уключинах вёсла, поскрипывали от ударов взъярённой струи тесовые бортовины.
Стиснутая крутыми ярами, Таёжная катила свои воды с шумом, на перекатах клубилась, как живая, вздувалась ноздреватыми шапками кремовой пены.
Небо над Улуюльем было нежно-синим, чистым-чистым, без единого облачка. Изредка из тьмы неохватных улуюльских лесов в самое поднебесье, распластав в вольном полёте крылья, взмывали крутогрудые беркуты. Они часами висели в синем безбрежном просторе, и казалось, что эти сильные, вольные птицы зорко сторожат тишину и покой Улуюльского края.
Мужчины не подпускали Софью к вёслам. Она то сидела напротив Алексея, исполнявшего работу рулевого, то лежала на жёстких тюках, прикрытых брезентом. Глядя в небо, Софья думала о чём-то неясном, постороннем, не касавшемся её жизни. Ей было просто хорошо. Так бывает хорошо человеку, который долго, мучительно искал свой путь, в поисках его ошибался и, наконец, достиг своего – вышел к цели. Если б можно было зрительно представить состояние её души, то оно сейчас напомнило бы гладкую поверхность озера, которое долго было взбаламученным от сильных ветров и вот улеглось, затихло, озаряя берега лучащимся блеском спокойных вод. Минутами в сознании Софьи вспыхивали, как далёкие зарницы, тихие, но радостные мысли: "Снова Алёша со мной… Всё как прежде… и папа, кажется, переменился… Как здесь красиво! Какой простор и какие леса!"
В городе, в пору горячих хлопот перед отъездом в Улуюлье, она много думала о предстоящей работе. Впервые она приступала к большому и сложному делу самостоятельно. Её очень беспокоило: а хватит ли у неё опыта и знаний, чтобы разобраться в загадках истории? Не подведёт ли она Марину, которая верила в её способности без всяких сомнений? Странно, но как только она встретила Алексея, её беспокойство бесследно исчезло.
Да, ей было очень, очень хорошо! Выпадают же человеку в жизни дни, которые подобны сплошному празднику: душа полна ликования, вокруг всё светится, сияет, земля торжественно поёт птичьими голосами, звоном таёжных ручьёв, шумом леса, весёлым, задорным голосом Алексея, который и существует-то на белом свете ради неё одной.
С того часа, когда они встретились в Мареевке, они ещё по-настоящему не разговаривали, всё откладывали на будущее. Едва появившись, Алексей куда-то исчез и потом вертелся как белка в колесе: готовил лодку, собирал инструменты, доставал через сельпо продовольствие, нанимал рабочих.
Но Софья и не жалела, что все происходит таким образом. Ведь главное она знала, в главном она была уверена: она любит Алексея и он тоже любит её. А с остальным она не спешила. Её даже радовало то, что впереди у них часы сокровенных бесед, часы не испитого ещё счастья.
Во время обеденной остановки они пошли по песчаному берегу вдоль реки. Было знойно, душно, безветренно. Они шли босиком по воде, оставляя на песке отпечатки своих ног. Это было так приятно, что трудно передать. Жара не казалась изнуряющей, тёплая вода ласкала голые ступни осторожными прикосновениями. Когда за изгибом тальниковых зарослей скрылся костёр, вокруг которого сидели рабочие, Софья взяла Алексея за руку.
– Лохматый ты мой, почему ты ничего не расскажешь о себе? Что у тебя на сердце?
Краюхин поднёс её руку к губам и несколько раз горячо поцеловал. Но сказал он совсем о другом:
– Знаешь, Соня, о чём я сейчас подумал?
– Не знаю, Алёша. Но должен был думать обо мне! – Она pассмеялась и, с озорством заглядывая ему в лицо своими большими близорукими глазами, погрозила пальцем: – Думать об ином я тебе не позволяю.
Первый день они плыли по широким прямым плёсам реки Большой. Справа и слева от них сбегали к тихой жёлтой воде отлогие песчаные берега, поросшие то гибким ветвистым тальником, то могучим, разлапистым, наподобие шатров, кедровником.
В устье Таёжной их гружёная лодка подпрыгивала на упругих волнах, прозванных местными жителями плескунцами. От натуги повизгивали в уключинах вёсла, поскрипывали от ударов взъярённой струи тесовые бортовины.
Стиснутая крутыми ярами, Таёжная катила свои воды с шумом, на перекатах клубилась, как живая, вздувалась ноздреватыми шапками кремовой пены.
Небо над Улуюльем было нежно-синим, чистым-чистым, без единого облачка. Изредка из тьмы неохватных улуюльских лесов в самое поднебесье, распластав в вольном полёте крылья, взмывали крутогрудые беркуты. Они часами висели в синем безбрежном просторе, и казалось, что эти сильные, вольные птицы зорко сторожат тишину и покой Улуюльского края.
Мужчины не подпускали Софью к вёслам. Она то сидела напротив Алексея, исполнявшего работу рулевого, то лежала на жёстких тюках, прикрытых брезентом. Глядя в небо, Софья думала о чём-то неясном, постороннем, не касавшемся её жизни. Ей было просто хорошо. Так бывает хорошо человеку, который долго, мучительно искал свой путь, в поисках его ошибался и, наконец, достиг своего – вышел к цели. Если б можно было зрительно представить состояние её души, то оно сейчас напомнило бы гладкую поверхность озера, которое долго было взбаламученным от сильных ветров и вот улеглось, затихло, озаряя берега лучащимся блеском спокойных вод. Минутами в сознании Софьи вспыхивали, как далёкие зарницы, тихие, но радостные мысли: "Снова Алёша со мной… Всё как прежде… и папа, кажется, переменился… Как здесь красиво! Какой простор и какие леса!"
В городе, в пору горячих хлопот перед отъездом в Улуюлье, она много думала о предстоящей работе. Впервые она приступала к большому и сложному делу самостоятельно. Её очень беспокоило: а хватит ли у неё опыта и знаний, чтобы разобраться в загадках истории? Не подведёт ли она Марину, которая верила в её способности без всяких сомнений? Странно, но как только она встретила Алексея, её беспокойство бесследно исчезло.
Да, ей было очень, очень хорошо! Выпадают же человеку в жизни дни, которые подобны сплошному празднику: душа полна ликования, вокруг всё светится, сияет, земля торжественно поёт птичьими голосами, звоном таёжных ручьёв, шумом леса, весёлым, задорным голосом Алексея, который и существует-то на белом свете ради неё одной.
С того часа, когда они встретились в Мареевке, они ещё по-настоящему не разговаривали, всё откладывали на будущее. Едва появившись, Алексей куда-то исчез и потом вертелся как белка в колесе: готовил лодку, собирал инструменты, доставал через сельпо продовольствие, нанимал рабочих.
Но Софья и не жалела, что все происходит таким образом. Ведь главное она знала, в главном она была уверена: она любит Алексея и он тоже любит её. А с остальным она не спешила. Её даже радовало то, что впереди у них часы сокровенных бесед, часы не испитого ещё счастья.
Во время обеденной остановки они пошли по песчаному берегу вдоль реки. Было знойно, душно, безветренно. Они шли босиком по воде, оставляя на песке отпечатки своих ног. Это было так приятно, что трудно передать. Жара не казалась изнуряющей, тёплая вода ласкала голые ступни осторожными прикосновениями. Когда за изгибом тальниковых зарослей скрылся костёр, вокруг которого сидели рабочие, Софья взяла Алексея за руку.
– Лохматый ты мой, почему ты ничего не расскажешь о себе? Что у тебя на сердце?
Краюхин поднёс её руку к губам и несколько раз горячо поцеловал. Но сказал он совсем о другом:
– Знаешь, Соня, о чём я сейчас подумал?
– Не знаю, Алёша. Но должен был думать обо мне! – Она pассмеялась и, с озорством заглядывая ему в лицо своими большими близорукими глазами, погрозила пальцем: – Думать об ином я тебе не позволяю.