Марков Георгий Мокеевич. Соль земли

   Случались порой ошибки, но они всегда были забавными и неожиданными. Иногда вместо гриба Максим поднимал из травы гальку такой диковинной расцветки, что она могла сойти и за гриб, и за осенний берёзовый лист, и даже за утиное яичко. Такой камешек Максим прятал в карман, чтоб потом дома вытащить его и ещё раз подивиться причудам природы. Бывали случаи просто потешные. Как-то раз Максим принял за гриб обыкновенный сосновый сучок. Прикоснувшись к нему ножом, он понял свою ошибку, но ещё долго сидел, любуясь находкой. В конце концов Максим поднял сучок и был удивлён, что в нём ничего не было похожего на гриб. Максим крутил в руках сучок, стараясь уяснить, чем же всё-таки он мог обмануть его.
   Особенное удовольствие доставляли Максиму запахи леса грибной поры. Временами воздух в лесу был таким густым и сытным, что, казалось, его можно было резать кусками и складывать в штабеля про запас, для зимы.
   Максим прежде очень любил ходить по грибы вместе с Анастасией Фёдоровной. По обыкновению, они вспоминали юность или пели старинные русские романсы. Правда, нетерпеливый характер Анастасии Фёдоровны часто брал своё. Как только они замолкали, она исчезала и возвращалась с переполненной корзиной.
   – Ого, сколько ты набрала, Настенька! – удивлялся Максим и, оправдывая свою медлительность, говорил: – А ведь я собираю только первый сорт!
   Она смеялась, шутливо журила его:
   – Ну, ну, первый сорт! Руки и глаза у тебя второй сорт! Проворства у тебя нет!
   – Уж это верно! В старое время меня ни один хозяин не взял бы в работники.
   – Наговариваешь на себя! Ты порой бываешь быстрый, как огонь! А тут "на грибах" словно цепенеешь.
   Максим замолкал. И в самом деле, оказавшись "на грибах", он менялся. Если у Анастасии Фёдоровны вид грибов пробуждал азарт, то в душу Максима он вселял какое-то необычное умиротворение и успокоенность. У него пропадало всякое желание куда-то спешить и по поводу чего-то волноваться. Может быть, поэтому после похода по грибы он физически чувствовал себя обновлённым. Вероятно, в природе не существовало другого занятия, за которым так хорошо отдыхали бы нервы, мускулы, мозг. Безделье его утомляло. А тут, "на грибах", вроде и дело-то было пустяковое, а всё-таки оно увлекало, и порой так сильно, что забывалось время.
   Так было и сегодня. Максим без устали шёл всё дальше и дальше, не замечая, что сосновый лес с каждым шагом редеет, забитый осинником и мелким кустарником. Грибы попадались реже. Следовало бы давно уже вернуться, но Максима словно несло течением.
   Круглая большая корзина до самых краёв была наполнена маслятами. Грибы были сложены один к другому. Природа покрыла их каким-то клейким веществом, и вид их не мог бы оставить равнодушным ни одного человека. Они лежали, как живые существа, готовые в любую минуту встрепенуться.
   Не меняя направления, Максим прошёл ещё с километр и остановился на маленькой поляне. Под ногами у него на траве валялся небрежно свёрнутый светло-синий плед, а в трёх шагах от пледа лежала круглая, покрытая лаком трость. "Чьи же это вещи?" – подумал Максим, недоумённо оглядывая полянку и присматриваясь к малорослому лесу, окружающему её со всех сторон.
   – Удивительно! – произнёс вслух Максим и поднял палку, а потом плед.
   "Кто-нибудь из грибников бродил тут и потерял, – решил он и усмехнулся в душе. – Видно, не один я забываю на грибах обо всём на свете".
   Он пошёл дальше, то и дело посматривая по сторонам и надеясь встретить хозяина этих вещей. Но поляна кончилась, лес опять стал гуще, впереди заблестела полоска речки, а никто не встречался. Максим хотел уже повернуть назад, как вдруг увидел под черёмуховым кустом незнакомого человека. Он был в белом парусиновом костюме, в широкополой соломенной шляпе, в пенсне; его морщинистые щёки прикрывали седые взлохмаченные баки. Человек сидел перед мольбертом и, то и дело взглядывая на прибрежные кусты, торопливо тыкал кистью в холст.
   – Простите, пожалуйста, не ваши ли вещи я подобрал? – приближаясь к художнику, спросил Максим.
   Человек так был увлечён работой, что даже вздрогнул от неожиданности. Он быстро поднялся с походного складного стула и, заслоняя ладонью глаза от лучей солнца, пробивавшихся сквозь листву, в упор посмотрел на Максима.
   – Покорно благодарю. Я считал их безвозвратно потерянными.
   Максим подошёл к художнику и подал ему плед и палку. Тот принял их, но тотчас же бросил в траву, под куст.
   – Ай, какая прелесть у вас! – сказал он и уставился своими близорукими глазами на грибы в корзине.
   – Набрал в сосновом лесу, – встряхивая корзину, сказал Максим, чувствуя неудобство за то, что отвлёк художника от холста, и собираясь поскорее оставить его в одиночестве.
   Но тот словно угадал, что было на душе у Максима.
   – Не спешите, пожалуйста, – просяще сказал художник и присел, чтобы лучше рассмотреть грибы.
   "Быть может, натюрморт с грибами решил написать", – подумал Максим и чуть приподнял корзину.
   – Как на подбор, один к одному! – снова начал восхищаться художник. – Вы не простой сборщик грибов, а талант в своём роде. И сколько же времени вы затратили, молодой человек, на эту корзину?
   "Молодой человек? Неужели он не видит, что я уже далеко не молодой? Или это только сравнительно с ним?" – пронеслось в уме Максима.
   – Сколько времени? Брожу с утра. Как говорят хозяйственники: работа малорентабельная, – засмеялся Максим.
   Засмеялся и художник, подёргивая себя за пышные баки.
   – В старину-то не зря говорили: охота пуще неволи. Это останется истиной для всех поколений.
   Максим понял, что художник, по-видимому, за день натосковался без людей и рад этой встрече с незнакомым человеком.
   – А вы что же… на этюдах здесь? – спросил Максим, присматриваясь к старику и думая: "Видимо, художник из приезжих. Высокоярских я всех как будто знаю".
   – Как вам сказать, – замялся художник. – Есть старинная русская пословица: "Каждый по-своему с ума сходит". Я с юности слыву чудаком оттого, что имею вот эту слабость, – он потряс в воздухе кистью. – Но эта страсть, знаете, безобидная. Кроме меня, от неё никто не страдает. Ещё вот только вышка дома. Она забита холстом и картоном…
   – Ну, зачем же на вышку?! У нас в городе есть выставочный зал! – воскликнул Максим, про себя подумав: "Художник в припадке самокритики".
   Но тот словно не слышал его слов.
   – Среди моих сверстников есть люди со всякими странностями. Одни пристрастился к рюмке, другой… – художник засмеялся, давясь словами и откашливаясь: – Другой неравнодушен к кошкам… Нет, знаете, увольте от такого занятия… И отчего всё это?.. От одиночества!
   – Вы что же, совершенно одиноки? – спросил Максим, когда художник умолк.
   Старик не сразу ответил, присматриваясь к Максиму и про себя взвешивая, доступен ли ему такой сложный разговор.
   – Формально – нет, фактически – да, – наконец сказал он, по-видимому решив, что с Максимом можно говорить откровенно.
   Максим вопросительно взглянул на художника, ожидая, что он расскажет о себе. Но тот замолчал, и у него был такой вид, что казалось, к начатому разговору он уже не возвратится.
   – Если вы не торопитесь, – тихо и как-то особенно проникновенно сказал художник, – то я вам расскажу… то ли быль, то ли притчу.
   – Пожалуйста, – ответил Максим.
   – В таком случае присядем, – предложил художник и, разостлав на колоде свой плед, только что подобранный Максимом в лесу, первый сел на него.
   Максим примостился на краешке, намереваясь за разговором покурить.
   – Так вот. Жили-были на белом свете три друга, и каждый мечтал о своём счастье. Но счастье представлялось им по-разному. Первый думал, что счастье – это богатство, второму счастьем казался талант, а третий считал, что счастье – семья… Долго ли, коротко ли, но все они достигли своего счастья. Однако у всего есть конец, есть конец и у человеческой жизни. Перед смертным часом собрались друзья, чтобы подвести итоги. Первый сказал: "Богатым я был, а счастья не испытал. Умираю скрягой и человеконенавистником". Второй сказал: "Талантливым я был, а счастья не испытал. Ухожу из жизни истёрзанный одиночеством". Третий сказал: "А я познал, что такое счастье. Ухожу обласканный близкими и оставляю земле самое ценное – новых людей".
   Художник взглянул из-под стёкол пенсне на Максима и засмеялся, хотя ему было совсем невесело.
   – Вот как бывает!
   – Бывает! В притче много смысла, – сказал Максим, раздумывая, к какому роду счастья относит он своё собственное.
   – Но случается и так: человек обеспечен, талантлив, имеет семью, а настоящее счастье его идёт где-то рядом. – Старик произнёс эти слова глухо, угрюмым тоном, и Максим понял, что всё это он сказал о самом себе.
   – Случается и так. Всяко случается, – поспешил согласиться Максим.
   – Пора домой. Я могу подвезти вас до города. Не хотите? – спросил старик.
   – Если вас это не обременит, то я с огромным удовольствием. У меня уже ноги гудят.
   – Ноги гудят? Никогда не слышал такого выражения, – складывая кисти и краски в ящичек, удивился художник.
   – Что вы! Это очень ходовая фраза, и не только у охотников.
   – Тогда, вероятно, запамятовал.

2

   Через десять минут Максим сидел в легковой машине на заднем сиденье. Рядом с ним лежал ящичек с красками, складной мольберт и свежий, ещё не просохший этюд в грубом подрамнике из плохо оструганного соснового дерева. Художник разместился рядом с шофёром и всю дорогу молчал. Максим подумал, что старик утомился и задремал. Но когда машина покатилась по мостовой окраинных улиц города, он вдруг бодрым голосом спросил:
   – А где вы живёте, молодой человек?
   – Я живу где-нибудь у трамвайной остановки.
   – О нет! Так не пойдёт. Услуга за услугу, – засмеялся художник, полуобернувшись к Максиму. – Вы спасли меня от нареканий домашней работницы. Она бы за такую потерю перепилила мне шею.
   Вскоре машина свернула на набережную и остановилась у ворот дома профессора Великанова, который благодаря великолепному саду был известен всему городу.
   – Ну вот я и приехал, – сказал художник, открывая дверцу машины.
   – По-моему, это дом профессора Великанова, – взглянув в окно, сказал Максим.
   – Совершенно правильно. Я и есть профессор Великанов, – проговорил художник.
   – Ну, знаете, случай! Давно собирался с вами познакомиться, – смутился Максим. – А я-то вас за профессионала-художника принял!
   Он вышел из машины, помог Великанову вытащить его вещи и, пожимая руку, сказал:
   – Позвольте и мне назваться. Я брат вашей сотрудницы Строговой.
   – Максим Матвеич? – Великанов был изумлён и смущён не меньше Максима. – Я же о вас много слышал и от сестры вашей, и от других работников… Это вы были директором политехнического института в предвоенные годы?
   – Да, я. И странно, что, живя в одном городе, мы нигде не встретились раньше.
   – А что тут странного? Вы были в политехническом, а я в университете… Два "хозяйства", две дороги… тысячи научных работников… К тому же перед войной сидел я в Москве по пять-шесть месяцев в году, проталкивая в Учпедгизе свой учебник.
   – А потом началась война… Пять с половиной лет Высокоярск только снился мне.
   – Ну вот видите! Душевно рад, что случай свёл нас.
   – Взаимно рад и я. И не будь этого случая, всё равно напросился бы к вам, Захар Николаевич. Есть к вам дела, и неотложные дела.
   – Прошу! В любое время дня и ночи прошу.
   – Спасибо вам и до свидания.
   Они попрощались. Максим вернулся в машину.
   "Как это хорошо, что встретился я с ним не в кабинете, а в лесу. Всё получилось просто, человечно, без официальных сложностей… Хорошо, очень хорошо!" – думал Максим.

Глава четвёртая

1

   Анастасия Фёдоровна была человеком беспокойным, неугомонным, умеющим даже в самое маленькое, порою пустяковое дело вносить азарт и страсть. Где бы она ни оказывалась – дома ли, на службе ли, в командировке ли, – всюду её кипучая энергия находила применение. Она не любила никакого бездействия, презирала тугодумов, ипохондриков, нытиков и любила людей, скорых на руку и на слово. Временами она была резковатой, но всегда справедливой.
   Работая в Новоюксинском районе заведующей райздравом, она добилась образцового порядка и чистоты в общественных помещениях. Рассказывали, что однажды, появившись на заседании исполкома райсовета в прокуренном, замусоренном зале районного Дома советов, она отказалась докладывать о санитарном состоянии района, публично пристыдила председателя райисполкома за такое позорное содержание зала. Заседание было прервано и началось только после тщательной уборки.
   Председатели сельских Советов, правлений колхозов, заведующие почтовыми отделениями, директора магазинов, различных контор, больниц, школ знали, что если Анастасия Фёдоровна обнаружит грязь и беспорядок в помещениях, она с такой яростной силой начнёт отчитывать, что не приведи господь. А она была вездесущей, и уж если за что бралась, то бралась цепко, рьяно и надолго.
   Был, говорят, в том же Новоюксинском районе с ней и такой случай: зашла она однажды в крестьянский дом. Это было у неё правилом – заходить в дома, знакомиться с женщинами, разговаривать с ними о жизни, узнавать нужды, давать советы. И вот заходит и видит непролазную грязь, беспорядок, сущий ералаш. На кровати лежит хозяйка. Анастасия Фёдоровна к ней:
   – Вы что, больны?
   Слово за слово – разговорились. Женщина оказалась здоровой, малодетной, но уже изрядно обленившейся.
   – Не стыдно, что в такой грязи живёте? – спросила её прямо Анастасия Фёдоровна.
   Женщина смутилась, стала ссылаться на занятость колхозной работой. Анастасия Фёдоровна не отступает. Та возьми да и скажи: "Вам, мол, интеллигентным, хорошо попрёкать. Сами ничего не умеете, за вас всё домработницы делают". Анастасия Фёдоровна говорит ей:
   – Где у вас ведро и тряпка?
   Та вначале на попятную, да не тут-то было! Не на таковскую нарвалась. Анастасия Фёдоровна сбросила с себя пальто, туфли, чулки – и за работу. Не прошло и двадцати минут, а изба словно помолодела. У хозяйки один выход: помогать врачу.
   В деревне, известно, секретов нет. Не успела ещё Анастасия Фёдоровна пол домыть, а под окнами уже замаячили доглядчики. И пошёл слушок из дома в дом: "Фекла-то на весь район опозорилась. Стыд головушке! Самая главная врачиха из района пол ей мыла. Знать, в самом деле лень до добра не доводит".
   Случай этот дошёл до многих. И не только женщины, многие мужчины, услышав об этом, тоже призадумались.
   Анастасия Фёдоровна не гнушалась никакой работы и всякое дело исполняла с усердием, которое было не напускным, а идущим от её характера, от её натуры.
   Придя с Ульяной на Синее озеро, Анастасия Фёдоровна взялась сооружать стан. К её группе были прикомандированы трое рабочих. Мужики оказались из Подуваровки. Они были приезжие, жить в тайге им не доводилось. Пошли в экспедицию с настроением проболтаться лето, подзаработать денег и вернуться домой, когда в колхозе все горячие работы будут свёрнуты. То, что в группе начальником будет женщина, их вполне устраивало. "Баба не мужик, с ней легче столковаться", – переговаривались между собой подуваровцы.
   Посовещавшись с Ульяной, Анастасия Фёдоровна решила разместить стан на одной из гладких площадок, на спуске к озеру. Место было во всех отношениях отменное: за ветром, над водой, в окружении разнолесья и вблизи от родников. Было решено также поставить навес на случай, если начнётся ненастье, а в палатках сколотить нары, чтобы при стоке воды с косогора не оказаться в сырости.
   И тут-то подуваровские мужики показали себя. Они заявили, что не к чему тратить такую уйму сил и сооружать стан. Не навек, мол, поселились тут.
   Анастасия Фёдоровна попыталась уговорить их, но они замахали руками. На крышу навеса дранку, мол, надо, а драть дранку не простое дело. К тому же нужен инструмент. Можно, конечно, заменить дранку берестой, но время уже не весеннее, сок на берёзах отошёл, бересту разом не сдерёшь.
   – Ну, если так, то поселимся раздельно. Мы с Улей устроимся, а вы как хотите, – сказала Анастасия Фёдоровна.
   На том и порешили. Целых два дня обстраивались женщины. Поставив палатку, они окопали её канавами со спусками к озеру. Потом соорудили навес, крытый берестой и еловой корой. Под навесом сделали из плах столик для занятий. Пока Анастасия Фёдоровна и Уля работали, мужики курили возле костра, спали, ходили на озеро удить рыбу, тихонько насмехались: "Вот дуры бабы! Можно подумать, что они вековать здесь собрались".
   Когда Уля стала забивать стойки для навеса, мужики устыдились, решили помочь. Но Анастасия Фёдоровна резко отвергла их помощь.
   – Нет, нет, мы сами! Уговор дороже денег, – сказала она мужикам.
   Несколько сконфуженные, мужики ушли на озеро.
   – Ну и работнички, язви их, попали! – выругалась Ульяна. – Замучаемся мы с ними, Анастасия Фёдоровна. Откуда они такие недотёпы взялись? По всему видать, никогда в тайге не бывали.
   – Воспользовались нашей оплошностью. В договоре ни слова не сказано, что работа по сооружению стана входит в их обязанности.
   – Да ведь это само собой разумеется. Жить-то им придётся! – возмущалась Ульяна.
   – В случае чего выгоню их! – сказала Анастасия Фёдоровна.
   – Одним-то нам тоже будет не сладко, – беспокоилась Ульяна.
   Но недаром говорится, что самый мудрый судья – жизнь. Она и примирила Анастасию Фёдоровну и Ульяну с мужиками.
   Как-то ночью, когда тайгу окутывала непроглядная тёмная летняя ночь, надвинулась на Улуюлье страшная гроза.
   С вечера небо было чистым и кое-где поблёскивали звёзды. Мужики легли спать у костра, даже не растянув над собой брезента.
   Вдруг послышались раскаты грома. Анастасия Фёдоровна и Ульяна проснулись и вылезли из своей палатки посмотреть, что делается на небе. Оно было освещено текучим негаснущим огнём зеленовато-белого цвета. Молнии вспыхивали непрерывно по обширному полукругу. Удары грома, усиленные в тысячи раз эхом, сливались в протяжный рокот, сотрясавший землю и воздух.
   Ульяна сразу поняла, что на тайгу идёт фронтальная гроза.
   Чтобы спастись от смертельной опасности, звери и птицы забиваются в эту пору в землю. Громоздкие, рослые сохатые втискиваются под обвалы берегов, белки, колонки, лисицы, соболи, горностаи уходят в норы, оказываясь по соседству со своими врагами. Птицы прячутся под кочками и корнями деревьев. Воздействие стихии на всякую живность так велико, что она смиряет даже самых отчаянных хищников. Страх сковывает все другие инстинкты.
   Ульяну уже однажды застала такая гроза в тайге. Но тогда она была с отцом, и они заранее выкопали в яру землянку. Как и теперь, гроза пришла ночью, но Михаил Семёнович по каким-то одному ему известным приметам узнал об этом ещё в полдень. Ульяна пока не обладала таким знанием природы, какое было у отца. Однако, взглянув на небо, она решила, что нельзя упускать ни одной минуты.
   – Надо палатку забросать землёй, – сказала Ульяна, видя, что Анастасия Фёдоровна растерялась и смотрит на неё испуганными глазами.
   – Зачем, Уля? – спросила Анастасия Фёдоровна.
   – Чтобы не сорвало ураганом. А потом под слоем земли спокойнее, – объяснила Ульяна.
   Она уже поддевала лопатой землю и бросала её на палатку. Анастасия Фёдоровна принялась помогать ей.
   Подуваровские мужики тоже проснулись. Но пока они курили, раздумывая о том, как им быть, стал надвигаться шум ливня. Кинулись они к топорам, давай тесать колья и забивать их в землю, чтобы растянуть брезент. Но было уже поздно. Совсем близко от стана хрустнули деревья, сломленные налетевшим ураганом. В ту же минуту полил такой дождь, что под тяжестью упругих струй обламывались ветки. Костёр сразу погас. Анастасия Фёдоровна и Ульяна укрылись в своей палатке, мужики бросились под навес, сделанный женщинами. Навес был маленький, при порывах ветра дождь захлёстывал под крышу; мужики сбились в кучу, стояли, вздрагивая при каждом ударе грома. Словно назло им, после короткого затишья гроза возобновилась с новой силой.
   Ульяна знала, что такую грозу в народе называют "кольцевой". Тучи в таких случаях не уходят за тридевять земель, в неведомую даль, а ползут по горизонту, и молнии мечутся то на востоке, то на западе, то на юге, то на севере.
   До рассвета продолжалась гроза. Анастасия Фёдоровна и Ульяна не сомкнули глаз, но дождь всё-таки не коснулся их, и они лежали в сухих постелях.
   Положение подуваровцев было отчаянное. Они несколько часов простояли на ногах и промокли до нитки.
   Когда гроза стихла, Анастасия Фёдоровна и Ульяна вышли из палатки. Мужики суетились возле огневища, пытаясь развести костёр.
   – Ну как, два Петра и один Кондрат, переночевали? – лукаво переглядываясь с Ульяной, спросила Анастасия Фёдоровна.
   Два Петра уныло промолчали, а Кондрат отбросил топор, выпрямился, сердито сказал:
   – Шестьдесят седьмой год живу, а ужасти такой не видел! Всё наскрозь промокло. Вон бревно тешу, тешу, а вода так и брызжет!
   – Вот что, два Петра и один Кондрат, – строго сказала Анастасия Фёдоровна, – сегодня же сделайте себе землянку или шалаш. Терпеть больше вашего самоуправства не буду!
   И тут два Петра заговорили, перебивая друг друга:
   – Беспременно, товарищ начальница!
   – Вишь, ослушались вас и попали в конфуз. Покорно просим – извиняйте.

2

   Анастасия Фёдоровна умела ценить время, как никто другой. Она поднималась на восходе солнца и сразу бралась за работу. Ульяна и мужики ещё спали, а на костре уже пыхтел кипящий чайник. Когда к завтраку всё было готово, Анастасия Фёдоровна будила Ульяну.
   Под утро Ульяна спала особенно крепко и безмятежно. Так спится только в юности, когда физические недуги и психические изломы не терзают человека. Но как бы ни был крепок сон Ульяны, она просыпалась от первого прикосновения. Ей мучительно хотелось спать. Открыв глаза, она одаривала Анастасию Фёдоровну сиянием своих глаз и кроткой улыбкой и вполне серьёзно просила:
   – Ещё десять минуточек, сон хочу досмотреть.
   Анастасия Фёдоровна уступала:
   – Ну и усни, Уленька.
   Девушка закрывала глаза и в то же мгновение засыпала. Вторично будить её не приходилось. Минут через десять – пятнадцать Ульяна быстро вскакивала и бралась за гребень. Самое трудное в её утренних сборах было причёсывать волосы. Она расчёсывала их долго и тщательно, потом заплетала в косу. Остальное – умывание и уборка постели – отнимало секунды, и голос Ульяны звенел над Синим озером, отзываясь то там, то здесь гулким протяжным эхом.
   Прежде чем сесть завтракать, Ульяна кормила Находку: заводила в котелочке болтушку из ржаной муки и мелко раскрошенного хлеба и, перемешав всё это лопаточкой, выливала в корытце, вытесанное топором самой же Ульяной из крупного кедрового сутунка.
   Её забота о собаке умиляла Анастасию Фёдоровну, и та с усмешкой говорила:
   – Ты, Уля, скоро будешь кофе подавать Находке в постель.
   Ульяна заливалась звонким смехом, ласково трепала собаку, потом, став серьёзной, рассказывала:
   – Тятя меня к этому приучил. "Сама не поешь, а собаку накорми, собака для охотника всё равно что конь для хлебороба", – повторял он мне тысячу раз. Да я и сама не бездумная, знаю, что без собаки как без рук. А уж какие они милые, собаки эти! Умницы, только что не говорят, а понимать – всё понимают! Вот взгляните, Анастасия Фёдоровна, Находке в глаза. Видите, она смеётся и довольнёхонька, что мы о ней разговариваем.
   – Скажешь ещё, что и плакать она умеет! Выдумщица же ты, Уля! – засмеялась Анастасия Фёдоровна.
   – Плакать? Конечно, умеет! – с воодушевлением воскликнула Ульяна. – Был у меня такой случай: как-то раз обидел меня Алексей Корнеич. Тошно мне стало. Бросилась я под кедр и давай реветь. Находка – тут как тут, уткнулась мордой мне в бок, повизгивает, руки горячим языком лижет. Смотрю я, а в глазах у неё слёзы, крупные-прекрупные…
   – А ты что ж позволяешь, чтобы тебя обижали? – Анастасия Фёдоровна с осуждением взглянула на девушку.
   Ульяна вспыхнула, потупила взор.
   – А я и не позволяла! Скорее всего сама на себя обиделась. Алексей Корнеич в этом ни капельки не виноват.
   – Ишь ты, как его сразу под защиту берёшь. Значит, сердечко твоё сильно к нему расположено. Ну, твоё дело – сама смотри, а только учти один совет: будь к своей чести щепетильной, не поступайся гордостью. Потом пожалеешь, да поздно будет.