Страница:
Недавно проводил её в экспедицию в Улуюлье. Задалась она большой целью: открыть в Улуюлье курорт. Летел я сейчас и всё о ней думал: "Как она там? Какой вернётся? Увлечёт ли её эта работа дальше?" Счастлив я с ней, Андрюша. Долгая разлука, жизнь в тревоге друг за друга так нас опять соединили, что мне страшно становится от одной мысли: а вдруг это может когда-то исчезнуть, утратиться?..
Они снова замолчали, не спеша подняли рюмки, чокнулись.
– За ваше с Настенькой счастье, Максим, – сказал Зотов. – Ну, а детишки как? Олюшка теперь, наверное, большая, почти девушка? – продолжал спрашивать он.
– Время идёт, Андрюша. Выросли и ребятишки. Первые встречи у меня с ними были довольно сдержанные. Был я для них фигурой и желанной и загадочной. Приглядывались они ко мне. "Посмотрим, дескать что это такое – папа! Не вздумает ли он как-нибудь перетряхивать всю нашу жизнь? Не занесёт ли руку на наши порядки?" Но все эти тревоги и опасения, конечно, быстро рассеялись.
Потом ребятишки принялись за моё боевое прошлое. Ордена, медали, орденские книжки, фотографии, листовки с приказами Верховного Главнокомандующего – всё это было подвергнуто самому тщательному просмотру. Иной раз казалось мне, что это спрашивают с меня отчёт не только дети мои, а и новое поколение людей, перед которым мы в ответе. И ты знаешь, Андрюша, в такие минуты моё чисто личное чувство умиления собственными детьми смешивалось с большим и гордым чувством за наше поколение. Какие только испытания не выпали нам на долю, и нигде и ни в чём не уронили мы своей чести.
Хорошо было бы отправиться с ребятишками в какое-нибудь маленькое путешествие. Тянутся они ко мне, и чувствую, что это влечение мне необходимо поддержать. Мечтаю повозить их по местам своего детства и юности. Но нынче вряд ли это удастся. Загадываю на будущий год…
Максим долго молчал. Взяв папироску, он осторожно разминал её в пальцах. Зотов терпеливо ждал, когда Максим продолжит свой рассказ. Лицо у Зотова было спокойным и серьёзным, и только одни глаза сверкали из-под очков. "Теперь ему надо о Марине рассказать. Ждёт, наверное. Может быть, не всё ещё перегорело в его душе", – подумал Максим.
Любовь Зотова к Марине ни для кого из окружающих не была секретом: Зотов полюбил Марину, когда та была ещё угловатым подростком. Когда же Марина поступила в институт, он сделал ей предложение, но она затягивала с ответом, а Зотов всё ждал, ждал… Переехав из Сибири в Москву, он не переставал звать её к себе.
Максим знал, что, вступая в брак с артисткой, Зотов не скрыл перед нею своего долголетнего чувства. Он честно сказал ей, что на земле живёт женщина, которую он любит так, как полюбить уже больше никого не сможет, но та женщина далеко-далеко, и самое главное – она не разделяет его чувства.
Правда, письма Марины были собраны и уничтожены, но её давняя фотография, на которой она была изображена худенькой девушкой в обнимку с собакой, так и осталась висеть в кабинете Зотова над его большим столом.
Максим взглянул сейчас на эту фотографию и опять невольно подумал: "Да, да, видно, ещё не совсем он забыл Марину!"
– Ну, кто там у меня дальше, Андрюша? Артём, Марина, сам я… пожалуй, расскажу кое-что о Марине, – раздумывая вслух, сказал Максим.
Он взглянул на Зотова, на его плотно сомкнутые губы, на глаза, устремлённые куда-то в синевшее предвечернее небо. Ничто не переменилось в лице Зотова при имени Марины. Он сидел как каменный. "Сколько лет прошло. Видно, время сделало своё!" – подумал Максим.
– Марина… – с напряжением в голосе начал Максим и вдруг, помолчав, весело засмеялся. – Вот теперь мы оба с ней уже в годах, а я часто воспринимаю её такой, какой она была в детстве: в длинном платьишке, с косичками, которые торчат, как овечьи хвосты, босая от снега до снега и всегда с мальчишками. Недавно был такой случай: она пришла к нам, начала что-то говорить о серьёзном. Я слушал-слушал её и расхохотался. Марина даже опешила, спрашивает: "Что тебя так рассмешило?" А мне вдруг представилась она той, с косичками, и так это не вязалось с тем, что она говорила…
Сам знаешь, Андрюша, как любит она своё дело. Давно уже подготовила докторскую диссертацию, но защищать не спешит, выжидает, что-то её удерживает. Может быть, излишняя требовательность к себе. Недавно проводили её в экспедицию. Хорошо, что Настенька вместе с ней. Мариша не привыкла управлять людьми, да и экспедиция досталась ей нелёгкая…
Максим прервал свой рассказ и взглянул на Зотова. Тот сидел в той же позе, с окаменевшим лицом.
– Говори, пожалуйста, говори, – глухо сказал Зотов и, чтоб Максим не увидел его потемневших и увлажнившихся глаз, отвернулся.
Максим понял, что ошибся со своим поспешным выводом.
А в душе Зотова словно всколыхнулось что-то. Вспомнилась юность, студенческие годы в Сибири, как живая, вся в белом, с сияющими карими глазами предстала перед его мысленным взором Марина.
Марина… О ней можно было забыть на время, но вытеснить её образ из души навсегда Зотов не мог. Это чувство было подобно незаживающей ране: хочешь не хочешь, а она напоминает о себе. И пока к ней не прикасаешься, её можно терпеть, но стоит только чуть-чуть тронуть её, подымается такая боль, что хоть кричи на весь белый свет.
Максим на мгновение заколебался: "А надо ли бередить его душу? Не лучше ли скорее заговорить об Артёме?" Но Зотов почувствовал колебания Максима и нетерпеливо взглянул на него.
– Ну, что тебе ещё о ней рассказать? – продолжал Максим, подыскивая слова. – Личная жизнь, Андрюша, у Марины не клеится, – сказал наконец Максим, не найдя других, более гибких и менее определённых слов.
Зотов слушал Максима, стараясь быть спокойным, потом порывисто поднял рюмку.
– Давай выпьем за Марину. Чтоб переборола её душа подлость и чтобы не согнулась она от всех невзгод. – Зотов поднял глаза и посмотрел на фотографию Марины, словно хотел, чтоб она сама услышала его.
– Давай выпьем, Андрюша, с верой в её звезду, – поддержал Максим.
Они дружно выпили.
– Ну, про Артёма много говорить нечего, – возобновил свой рассказ Максим. – У него всё без особенных перемен. Седьмой год секретарствует в Притаёжном. Был я недавно у него в гостях. Постарел Артём и, кажется, засиделся на одном месте. Хорошо, что Марина с Настенькой поживут у него в районе.
– Да уж Настасьюшка расшевелит хоть кого!.. Помнишь, как она заставила нас танцам учиться? Я-то какой тогда увалень был, а поди ж ты, обучила наперекор всему, – засмеялся Зотов, повеселевшими глазами посматривая на Максима. – Ну, а ты, Максим, как? Вошёл в курс мирных дел? – снова переходя на серьёзный тон, спросил Зотов.
Максим откинулся на спинку стула, приподнял голову в задумчивости. Зотов задал ему трудный вопрос, над которым он и сам много размышлял за последнее время.
– Ну, как тебе сказать, Андрюша? Если считать вхождением в курс дела знание того, что и где делается в области, то, пожалуй, я уже на высоте. Но не в этом суть…
– Руководитель должен знать положение вещей. Это первое и элементарное требование, – заметил Зотов.
– Согласен. Но чтобы руководить правильно, руководитель обязан выработать общий взгляд на обстановку. Это определит его принципиальную линию в работе, вооружит перспективой.
– Ты прав.
– Я ещё не выработал этого общего взгляда.
– Но ведь это и не такая простая штука. Умозрительно общего взгляда не выработаешь. Он, вероятно, должен сложиться в ходе жизни.
– Конечно же, Андрюша, ты прав. Качества, о которых я говорю, складываются в борьбе.
– А ты ещё слишком мало времени работаешь в обкоме, Максим.
– Это верно, Андрюша. Пока я изучал лишь тенденции, которые таит в себе жизнь, и мало, очень мало сделал, чтобы воздействовать на развитие их в нужном направлении.
– Я вижу, что ты недоволен собой.
– Я рад, Андрюша, что судьба вновь сводит нас.
Максим долго и обстоятельно говорил о поездке в тайгу, о дискуссии в научно-исследовательском институте, о людях, которых он встретил на просторах Улуюлья.
Было уже половина двенадцатого ночи, когда Максим предложил выйти из дому и прогуляться.
– Давно, Андрюша, я не бродил по московским ночным улицам, кажется, с тех пор, как закончил Институт красной профессуры. Бывало, начитаешься "Феноменологии духа" Гегеля или "Критики чистого разума" Канта до ломоты в висках, выйдешь на улицу и ходишь, пока усталость из головы не переместится в ноги.
– Пойдём, Максим, вспомним старинку! И я ведь таким же способом Смита и Рикардо переваривал, – вставая из-за стола, сказал Зотов.
4
Книга вторая
Глава первая
1
2
Они снова замолчали, не спеша подняли рюмки, чокнулись.
– За ваше с Настенькой счастье, Максим, – сказал Зотов. – Ну, а детишки как? Олюшка теперь, наверное, большая, почти девушка? – продолжал спрашивать он.
– Время идёт, Андрюша. Выросли и ребятишки. Первые встречи у меня с ними были довольно сдержанные. Был я для них фигурой и желанной и загадочной. Приглядывались они ко мне. "Посмотрим, дескать что это такое – папа! Не вздумает ли он как-нибудь перетряхивать всю нашу жизнь? Не занесёт ли руку на наши порядки?" Но все эти тревоги и опасения, конечно, быстро рассеялись.
Потом ребятишки принялись за моё боевое прошлое. Ордена, медали, орденские книжки, фотографии, листовки с приказами Верховного Главнокомандующего – всё это было подвергнуто самому тщательному просмотру. Иной раз казалось мне, что это спрашивают с меня отчёт не только дети мои, а и новое поколение людей, перед которым мы в ответе. И ты знаешь, Андрюша, в такие минуты моё чисто личное чувство умиления собственными детьми смешивалось с большим и гордым чувством за наше поколение. Какие только испытания не выпали нам на долю, и нигде и ни в чём не уронили мы своей чести.
Хорошо было бы отправиться с ребятишками в какое-нибудь маленькое путешествие. Тянутся они ко мне, и чувствую, что это влечение мне необходимо поддержать. Мечтаю повозить их по местам своего детства и юности. Но нынче вряд ли это удастся. Загадываю на будущий год…
Максим долго молчал. Взяв папироску, он осторожно разминал её в пальцах. Зотов терпеливо ждал, когда Максим продолжит свой рассказ. Лицо у Зотова было спокойным и серьёзным, и только одни глаза сверкали из-под очков. "Теперь ему надо о Марине рассказать. Ждёт, наверное. Может быть, не всё ещё перегорело в его душе", – подумал Максим.
Любовь Зотова к Марине ни для кого из окружающих не была секретом: Зотов полюбил Марину, когда та была ещё угловатым подростком. Когда же Марина поступила в институт, он сделал ей предложение, но она затягивала с ответом, а Зотов всё ждал, ждал… Переехав из Сибири в Москву, он не переставал звать её к себе.
Максим знал, что, вступая в брак с артисткой, Зотов не скрыл перед нею своего долголетнего чувства. Он честно сказал ей, что на земле живёт женщина, которую он любит так, как полюбить уже больше никого не сможет, но та женщина далеко-далеко, и самое главное – она не разделяет его чувства.
Правда, письма Марины были собраны и уничтожены, но её давняя фотография, на которой она была изображена худенькой девушкой в обнимку с собакой, так и осталась висеть в кабинете Зотова над его большим столом.
Максим взглянул сейчас на эту фотографию и опять невольно подумал: "Да, да, видно, ещё не совсем он забыл Марину!"
– Ну, кто там у меня дальше, Андрюша? Артём, Марина, сам я… пожалуй, расскажу кое-что о Марине, – раздумывая вслух, сказал Максим.
Он взглянул на Зотова, на его плотно сомкнутые губы, на глаза, устремлённые куда-то в синевшее предвечернее небо. Ничто не переменилось в лице Зотова при имени Марины. Он сидел как каменный. "Сколько лет прошло. Видно, время сделало своё!" – подумал Максим.
– Марина… – с напряжением в голосе начал Максим и вдруг, помолчав, весело засмеялся. – Вот теперь мы оба с ней уже в годах, а я часто воспринимаю её такой, какой она была в детстве: в длинном платьишке, с косичками, которые торчат, как овечьи хвосты, босая от снега до снега и всегда с мальчишками. Недавно был такой случай: она пришла к нам, начала что-то говорить о серьёзном. Я слушал-слушал её и расхохотался. Марина даже опешила, спрашивает: "Что тебя так рассмешило?" А мне вдруг представилась она той, с косичками, и так это не вязалось с тем, что она говорила…
Сам знаешь, Андрюша, как любит она своё дело. Давно уже подготовила докторскую диссертацию, но защищать не спешит, выжидает, что-то её удерживает. Может быть, излишняя требовательность к себе. Недавно проводили её в экспедицию. Хорошо, что Настенька вместе с ней. Мариша не привыкла управлять людьми, да и экспедиция досталась ей нелёгкая…
Максим прервал свой рассказ и взглянул на Зотова. Тот сидел в той же позе, с окаменевшим лицом.
– Говори, пожалуйста, говори, – глухо сказал Зотов и, чтоб Максим не увидел его потемневших и увлажнившихся глаз, отвернулся.
Максим понял, что ошибся со своим поспешным выводом.
А в душе Зотова словно всколыхнулось что-то. Вспомнилась юность, студенческие годы в Сибири, как живая, вся в белом, с сияющими карими глазами предстала перед его мысленным взором Марина.
Марина… О ней можно было забыть на время, но вытеснить её образ из души навсегда Зотов не мог. Это чувство было подобно незаживающей ране: хочешь не хочешь, а она напоминает о себе. И пока к ней не прикасаешься, её можно терпеть, но стоит только чуть-чуть тронуть её, подымается такая боль, что хоть кричи на весь белый свет.
Максим на мгновение заколебался: "А надо ли бередить его душу? Не лучше ли скорее заговорить об Артёме?" Но Зотов почувствовал колебания Максима и нетерпеливо взглянул на него.
– Ну, что тебе ещё о ней рассказать? – продолжал Максим, подыскивая слова. – Личная жизнь, Андрюша, у Марины не клеится, – сказал наконец Максим, не найдя других, более гибких и менее определённых слов.
Зотов слушал Максима, стараясь быть спокойным, потом порывисто поднял рюмку.
– Давай выпьем за Марину. Чтоб переборола её душа подлость и чтобы не согнулась она от всех невзгод. – Зотов поднял глаза и посмотрел на фотографию Марины, словно хотел, чтоб она сама услышала его.
– Давай выпьем, Андрюша, с верой в её звезду, – поддержал Максим.
Они дружно выпили.
– Ну, про Артёма много говорить нечего, – возобновил свой рассказ Максим. – У него всё без особенных перемен. Седьмой год секретарствует в Притаёжном. Был я недавно у него в гостях. Постарел Артём и, кажется, засиделся на одном месте. Хорошо, что Марина с Настенькой поживут у него в районе.
– Да уж Настасьюшка расшевелит хоть кого!.. Помнишь, как она заставила нас танцам учиться? Я-то какой тогда увалень был, а поди ж ты, обучила наперекор всему, – засмеялся Зотов, повеселевшими глазами посматривая на Максима. – Ну, а ты, Максим, как? Вошёл в курс мирных дел? – снова переходя на серьёзный тон, спросил Зотов.
Максим откинулся на спинку стула, приподнял голову в задумчивости. Зотов задал ему трудный вопрос, над которым он и сам много размышлял за последнее время.
– Ну, как тебе сказать, Андрюша? Если считать вхождением в курс дела знание того, что и где делается в области, то, пожалуй, я уже на высоте. Но не в этом суть…
– Руководитель должен знать положение вещей. Это первое и элементарное требование, – заметил Зотов.
– Согласен. Но чтобы руководить правильно, руководитель обязан выработать общий взгляд на обстановку. Это определит его принципиальную линию в работе, вооружит перспективой.
– Ты прав.
– Я ещё не выработал этого общего взгляда.
– Но ведь это и не такая простая штука. Умозрительно общего взгляда не выработаешь. Он, вероятно, должен сложиться в ходе жизни.
– Конечно же, Андрюша, ты прав. Качества, о которых я говорю, складываются в борьбе.
– А ты ещё слишком мало времени работаешь в обкоме, Максим.
– Это верно, Андрюша. Пока я изучал лишь тенденции, которые таит в себе жизнь, и мало, очень мало сделал, чтобы воздействовать на развитие их в нужном направлении.
– Я вижу, что ты недоволен собой.
– Я рад, Андрюша, что судьба вновь сводит нас.
Максим долго и обстоятельно говорил о поездке в тайгу, о дискуссии в научно-исследовательском институте, о людях, которых он встретил на просторах Улуюлья.
Было уже половина двенадцатого ночи, когда Максим предложил выйти из дому и прогуляться.
– Давно, Андрюша, я не бродил по московским ночным улицам, кажется, с тех пор, как закончил Институт красной профессуры. Бывало, начитаешься "Феноменологии духа" Гегеля или "Критики чистого разума" Канта до ломоты в висках, выйдешь на улицу и ходишь, пока усталость из головы не переместится в ноги.
– Пойдём, Максим, вспомним старинку! И я ведь таким же способом Смита и Рикардо переваривал, – вставая из-за стола, сказал Зотов.
4
Они шли не спеша. После томительного, жаркого дня приятно было ощущать прохладный ветерок, освежавший тело. Улицы ещё не спали, но прохожих становилось меньше. Попадались кварталы совершенно пустынные, с тёмными окнами в домах, с тусклыми ночниками над таблицами с номерами и названиями улиц и переулков.
На Манежной площади Зотов и Максим попали в людской поток, катившийся с говором и гамом от подъездов Большого и Малого театров, где только что закончились вечерние спектакли. Но живая эта волна была подобна быстротечному, горному потоку после короткого ливня – прошумела и стихла.
Зотов и Максим вышли на прогулку с намерением "вспомнить старинку", но не прошлое, а будущее владело сейчас их чувствами и мыслями. Максим расспрашивал Зотова, как человека более осведомлённого, о том, что делается в центральных органах.
– В Госплане у нас сейчас горячие дни и ночи, – рассказывал Зотов. – И Центральный Комитет и правительство не дают нам никаких отсрочек и промедлений. Давно ли мы начали мирную жизнь? А посмотри, какие горизонты открываются перед нашей страной! Восстановление разрушенного войной народного хозяйства – это первая ступень. Как только мы на неё встанем, мы так двинем производительные силы, что это даже трудно себе представить.
– Мне часто, Андрюша, вспоминаются слова Ильича: "У нас есть материал и в природных богатствах, и в запасе человеческих сил, и в прекрасном размахе, который дала народному творчеству великая революция, – чтобы создать действительно могучую и обильную Русь".
– Действительно могучую и обильную Русь, – вслед за Максимом, так же как и он, растягивая слова, повторил Зотов.
Они миновали Исторический музей и вышли на Красную площадь.
От прожекторов по площади из конца в конец разливался неяркий, ровный электрический свет. При этом мягком свете Максим утратил ощущение расстояния. Ему показалось, что Ленинский мавзолей, собор Василия Блаженного с памятником Минину и Пожарскому, белокаменные кремлёвские дворцы и башни с зубчатой стеной и резными игольчатыми елями – всё это монумент, высеченный одними руками из одного материала. "Что же, это так и есть, – подумал о своём чувстве Максим. – Этот монумент возводился веками. Его материал – жизнь, его мастер – народ".
Максим был настроен приподнято. Вся их с Зотовым беседа рождала чувства, которые захватывали его всё больше и больше, вытесняли прочь усталость от длительного полёта и разливали ощущение бодрости и нерастраченной силы.
Максим хотел сказать Зотову о своих мыслях, но тот опередил его:
– Представь себе, Максим, тысячи раз я проходил по Красной площади и всегда, ступив на эти камни, чувствовал волнение. Здесь как-то по-особенному ощущаешь, что ты не просто ты, а часть величайшего государства, винтик сложного механизма, соединившего прошлое с грядущим.
– Это правда, Андрюша, истинная правда!..
Они замолчали и всё так же не спеша, погружённые каждый в свои чувства, прошли по Красной площади.
Перед ними лежал широкий залитый светом Москворецкий мост. Он был пустынным и от этого казался ещё более обширным. По осевой линии моста, разделявшей его на две половины, по которым в обычные часы оживления шумели встречные потоки людей и машин, медленно и торжественно шагал милиционер.
Зотов и Максим дошли до того места, где мост нависал над тёмной, тихо плескавшейся рекой, и остановились, чтобы закурить и насладиться видом переливающихся огней, ласковым небом, тишиной, охватившей великий город.
Максим достал портсигар, и они не торопясь закурили, поглядывая то под мост, в темень, то ввысь, в бескрайнюю ширь зарева, стоявшего над Москвой.
– Ну и что же, Андрюша, выпадает на матушку-Сибирь по тем проектам, над которыми в Госплане ломают головы? – попыхивая дымком, спросил Максим, возвращаясь к прерванному разговору.
Зотов отбросил за высокий парапет моста не потухшую ещё спичку и тоном, по которому чувствовалось, что он рад вернуться к этому разговору, произнёс:
– То, что было сделано в Сибири, в сущности, только начало. Её возможности неисчислимы. Тебе ли говорить об этом! Думаю, что развитие края пойдёт по двум направлениям: будут совершенствоваться и расширяться существующие производственные районы, а вместе с этим возникнут новые мощные экономические очаги.
Милиционер давно уже заприметил, что два гражданина остановились на мосту, стоят себе покуривают, бросают непотухшие спички в реку, где может оказаться в этот момент либо речной трамвай с людьми, либо (что ещё хуже!) судно с легковоспламеняющимся грузом. Поразмыслив немного о своём долге, милиционер свернул с дорожки и пошёл к Зотову и Максиму. "Граждане, стоять так долго на мосту не рекомендуется!" – хотел сказать он, но, не вымолвив ни слова, круто повернул и, стараясь ступать как можно осторожнее, удалился. "Пусть себе граждане беседуют на речной прохладе", – подумал милиционер, увидев, с каким увлечением разговаривали в глухой ночной час два товарища.
На Манежной площади Зотов и Максим попали в людской поток, катившийся с говором и гамом от подъездов Большого и Малого театров, где только что закончились вечерние спектакли. Но живая эта волна была подобна быстротечному, горному потоку после короткого ливня – прошумела и стихла.
Зотов и Максим вышли на прогулку с намерением "вспомнить старинку", но не прошлое, а будущее владело сейчас их чувствами и мыслями. Максим расспрашивал Зотова, как человека более осведомлённого, о том, что делается в центральных органах.
– В Госплане у нас сейчас горячие дни и ночи, – рассказывал Зотов. – И Центральный Комитет и правительство не дают нам никаких отсрочек и промедлений. Давно ли мы начали мирную жизнь? А посмотри, какие горизонты открываются перед нашей страной! Восстановление разрушенного войной народного хозяйства – это первая ступень. Как только мы на неё встанем, мы так двинем производительные силы, что это даже трудно себе представить.
– Мне часто, Андрюша, вспоминаются слова Ильича: "У нас есть материал и в природных богатствах, и в запасе человеческих сил, и в прекрасном размахе, который дала народному творчеству великая революция, – чтобы создать действительно могучую и обильную Русь".
– Действительно могучую и обильную Русь, – вслед за Максимом, так же как и он, растягивая слова, повторил Зотов.
Они миновали Исторический музей и вышли на Красную площадь.
От прожекторов по площади из конца в конец разливался неяркий, ровный электрический свет. При этом мягком свете Максим утратил ощущение расстояния. Ему показалось, что Ленинский мавзолей, собор Василия Блаженного с памятником Минину и Пожарскому, белокаменные кремлёвские дворцы и башни с зубчатой стеной и резными игольчатыми елями – всё это монумент, высеченный одними руками из одного материала. "Что же, это так и есть, – подумал о своём чувстве Максим. – Этот монумент возводился веками. Его материал – жизнь, его мастер – народ".
Максим был настроен приподнято. Вся их с Зотовым беседа рождала чувства, которые захватывали его всё больше и больше, вытесняли прочь усталость от длительного полёта и разливали ощущение бодрости и нерастраченной силы.
Максим хотел сказать Зотову о своих мыслях, но тот опередил его:
– Представь себе, Максим, тысячи раз я проходил по Красной площади и всегда, ступив на эти камни, чувствовал волнение. Здесь как-то по-особенному ощущаешь, что ты не просто ты, а часть величайшего государства, винтик сложного механизма, соединившего прошлое с грядущим.
– Это правда, Андрюша, истинная правда!..
Они замолчали и всё так же не спеша, погружённые каждый в свои чувства, прошли по Красной площади.
Перед ними лежал широкий залитый светом Москворецкий мост. Он был пустынным и от этого казался ещё более обширным. По осевой линии моста, разделявшей его на две половины, по которым в обычные часы оживления шумели встречные потоки людей и машин, медленно и торжественно шагал милиционер.
Зотов и Максим дошли до того места, где мост нависал над тёмной, тихо плескавшейся рекой, и остановились, чтобы закурить и насладиться видом переливающихся огней, ласковым небом, тишиной, охватившей великий город.
Максим достал портсигар, и они не торопясь закурили, поглядывая то под мост, в темень, то ввысь, в бескрайнюю ширь зарева, стоявшего над Москвой.
– Ну и что же, Андрюша, выпадает на матушку-Сибирь по тем проектам, над которыми в Госплане ломают головы? – попыхивая дымком, спросил Максим, возвращаясь к прерванному разговору.
Зотов отбросил за высокий парапет моста не потухшую ещё спичку и тоном, по которому чувствовалось, что он рад вернуться к этому разговору, произнёс:
– То, что было сделано в Сибири, в сущности, только начало. Её возможности неисчислимы. Тебе ли говорить об этом! Думаю, что развитие края пойдёт по двум направлениям: будут совершенствоваться и расширяться существующие производственные районы, а вместе с этим возникнут новые мощные экономические очаги.
Милиционер давно уже заприметил, что два гражданина остановились на мосту, стоят себе покуривают, бросают непотухшие спички в реку, где может оказаться в этот момент либо речной трамвай с людьми, либо (что ещё хуже!) судно с легковоспламеняющимся грузом. Поразмыслив немного о своём долге, милиционер свернул с дорожки и пошёл к Зотову и Максиму. "Граждане, стоять так долго на мосту не рекомендуется!" – хотел сказать он, но, не вымолвив ни слова, круто повернул и, стараясь ступать как можно осторожнее, удалился. "Пусть себе граждане беседуют на речной прохладе", – подумал милиционер, увидев, с каким увлечением разговаривали в глухой ночной час два товарища.
Книга вторая
Глава первая
1
Лето стояло над просторами Сибири знойное и грозовое. Солнце поднималось по утрам над землёй раскалённое, жёлто-оранжевое и начинало гореть нестерпимым, нещадным жаром. К исходу дня становилось так душно, что люди хватались за сердце и, ошалевшие от зноя, лезли в озёра и реки или забивались в прохладные, с заросшими паутиной углами чуланы и сараи. Если б не грозы, давно бы засохла трава, опали листья с деревьев и земля лежала бы пепельная, вся в трещинах и морщинах.
Грозы проносились через каждые три-четыре дня. Они были короткие, стремительные и дождевые. Небо полыхало зелёными огнями молний. Земля содрогалась от оглушительных раскатов грома. Упругие дождевые струи сгибали ветки кустов до самой земли.
От обилия солнца и влаги на полях Высокоярской области созревал на редкость богатый урожай.
В один из таких знойных дней Артём Строгов ехал из Притаёжного в Высокоярск на пленум обкома партии. Накануне вечером прошёл сильный дождь. По дороге в ложбинах разлились лужи. Лес, тянувшийся вдоль тракта, стоял чистый, свежий, щедро омытый водой. Уже припекало, но воздух оставался пока влажным и дышалось легко.
Придерживая рукой портфель, в котором хранился отчётный доклад Притаёжного райкома партии пленуму обкома, Артём думал: "Хороший, отличный урожай подымается нынче. При таких видах на сбор хлеба и льна можно смелее говорить о наших делах на пленуме… Да, как ни силён человек, а всё-таки ещё далеко не во всём владыка он над природой. Вот стоит погодка как по заказу – будет и урожай, будет и весомый трудодень, будет у людей и веселье в домах… Осень бы выдалась сухой и долгой…"
С содроганием в душе Артём вспомнил осень позапрошлого года. Она была ранней, мокрой, холодной. С пятнадцатого сентября над Притаёжным районом зарядили дожди, уборка урожая и хлебозаготовки затормозились. Артёма вызвали тогда на бюро обкома, и ему пришлось пережить тяжёлые минуты. Его упрекали в бездеятельности и самоуспокоенности. На следующий день в передовой статье областной газеты его назвали "носителем мокрых настроений".
Конечно, в обкоме понимали, что погоду в Притаёжном районе невозможно улучшить постановлением. Речь велась о другом: необходимо в сельском хозяйстве так организовать дело, чтобы с успехом вести уборку и хлебопоставки в любых условиях. Понимал это и сам Артём. Он поднял тогда в районе на ноги всех от мала до велика. Урожай был спасён, но какой дорогой ценой досталась людям эта победа!.. Нет, не хотел Артём, чтобы всё пережитое тогда повторилось снова. "Нынче осень должна быть затяжной, – размышлял Артём, – весна была поздней, лето стоит хотя и знойное, но с дождями. А среднегодовая всегда своё возьмёт… На худой конец, и ненастье теперь не принесёт такого урона: поокрепли колхозы, больше стало в них людей, прибавилось в деревне машин. Одним словом, мир, мирное время…"
Когда границы Притаёжного района остались позади и начались поля соседнего Батуринского района, Артём попросил шофёра остановить старую, облупившуюся "эмку". Шофёр не понял, зачем это потребовалось секретарю райкома, по просьбу исполнил. Только когда Артём вылез из машины и направился к посевам льна, шофёр догадался: "Лён пошёл смотреть".
С полчаса Артём ходил возле посевов льна, присматривался к зелёному массиву, занимавшему площадь никак не меньше трёх гектаров, потом встал на колени и, вырвав несколько стеблей льна вместе с корнями и землёй, долго и тщательно разминал их пальцами.
– Ну, как у них, Артём Матвеич? – спросил шофёр, когда секретарь райкома с довольной улыбкой сел с ним рядом.
– Я тебе скажу: лён неплохой, а всё-таки у нас лучше. Про деговский лён я уже не говорю, до нашего старика батуринским, как до неба… Они, батуринские, хвастаться любят! Нынче весной такой звон в областной печати подняли насчёт увеличения площадей – удержу нет! А увеличили посевной клин на одну тысячу пятьсот гектаров всего лишь… Ну, давай трогай!
Проехали они не больше пяти километров. Когда за поворотом дороги открылась долина, засеянная хлебами, Артём сказал:
– Придержи-ка, Константин, возле пшеницы.
На этот раз Артём вернулся быстрее, и вид у него был нахохлившийся и хмурый.
– По зерновым обойдут нас батуринские, – горячо заговорил он, подавая шофёру пучок пшеничных стеблей. – Ты смотри, какой хлеб!.. Если налив добрый будет, минимально по двадцать центнеров с гектара снимут…
"Везёт этому хохлу Бондаренко, – думал Артём о секретаре Батуринского райкома. – Второй год как приехал в район, и второй год урожайный. А до него Котельников пять лет сидел, здоровье в этом районе подорвал, язву желудка нажил и ушёл бесславно. Бондаренко, гляди, орден дадут, а ведь и Котельников вложил здесь труда немало. Кто председателей колхозов и бригадиров растил? Кто севообороты внедрял? Кто из-за машин со всем областным начальством перессорился? Кто ночей недосыпал, колеся по колхозам? Котельников! А теперь сунули Котельникова в обллегпром на третьестепенную работу, и сидит он, бумажки со стола на стол передвигает…"
– Эх ты доля наша секретарская! – тяжко вздохнув, сказал Артём.
Шофёр Константин, рябоватый пожилой мужчина, из тех сельских коммунистов, которые пришли в партию в разгар коллективизации, вопросительно взглянул на секретаря райкома, стараясь угадать его думы. Но Артём крепко сжал губы и долго сидел в глубоком молчании.
– А что, Константин Петрович, нет у тебя желания вспомнить что-нибудь про нашу улуюльскую старину? – спросил Артём, когда молчать ему надоело.
По тону голоса шофёр понял, что секретарь райкома не спрашивает, а скорее просит.
Константин до коллективизации батрачил по сёлам Улуюльского края. Он знал много таких подробностей из бытового уклада крестьян, о которых Артём и не подозревал. Как человек, знающий свой предмет досконально, Константин любил рассказывать об этом со многими подробностями и нередко сопровождал свои рассказы песенками – он помнил их без числа. Конечно, временами Константин повторялся, но слушать его Артёму не надоедало. При обширных расстояниях, которыми был известен Притаёжный район, это качество шофёра было незаменимым, когда приходилось коротать время в длинных дорогах.
– Ты знаешь, Артём Матвеич, – оживляясь, сказал Константин, – жил я как-то у одного мужика в старосибирском селе Спасове. Интересный обычай подметил я там. Назывался он так: "Разводить тоску". Высватает парень невесту, а потом начинает "разводить тоску" чуть не до самой свадьбы. Вечером, а то и ночью вдруг слышишь: поют парни под окнами дома невесты. Богатые женихи даже нанимали певцов. Особо ценили с жалобными голосами. Я сам за полтинник с одним богатеньким женишком целую неделю "разводил тоску". Придём, бывало, на берег речки, встанем напротив дома невесты и запоём:
– Сердцещипательно получается.
– В том и ценность! – воскликнул Константин, польщённый оценкой секретаря райкома. – И ты знаешь, Артём Матвеич, по-моему, не все обычаи на свалку надо выбрасывать. Я хоть не скажу, что этот, например, обычай самый хороший из всех, а всё-таки разумного в нём много.
– Что ж в нём разумного, на твой взгляд? – с усмешкой спросил Артём.
– А то, Артём Матвеич, что жених душой живёт, он не ходит по улицам шалопаем, не пьянствует, а страдает сердцем. Я хоть не поборник старого, но и теперешний порядок не по душе мне. Сходят жених с невестой в сельсовет, распишутся, только и всего. А ведь человек женится раз в жизни… В таком деле святость должна быть. Как, Артём Матвеич, прав я или нет?
– А почему не прав? Прав, конечно! Только, милейший Константин Петрович, не так просто разумные обычаи внедрить. Обычаи складывались веками…
Они проговорили об этом почти до самого города.
Грозы проносились через каждые три-четыре дня. Они были короткие, стремительные и дождевые. Небо полыхало зелёными огнями молний. Земля содрогалась от оглушительных раскатов грома. Упругие дождевые струи сгибали ветки кустов до самой земли.
От обилия солнца и влаги на полях Высокоярской области созревал на редкость богатый урожай.
В один из таких знойных дней Артём Строгов ехал из Притаёжного в Высокоярск на пленум обкома партии. Накануне вечером прошёл сильный дождь. По дороге в ложбинах разлились лужи. Лес, тянувшийся вдоль тракта, стоял чистый, свежий, щедро омытый водой. Уже припекало, но воздух оставался пока влажным и дышалось легко.
Придерживая рукой портфель, в котором хранился отчётный доклад Притаёжного райкома партии пленуму обкома, Артём думал: "Хороший, отличный урожай подымается нынче. При таких видах на сбор хлеба и льна можно смелее говорить о наших делах на пленуме… Да, как ни силён человек, а всё-таки ещё далеко не во всём владыка он над природой. Вот стоит погодка как по заказу – будет и урожай, будет и весомый трудодень, будет у людей и веселье в домах… Осень бы выдалась сухой и долгой…"
С содроганием в душе Артём вспомнил осень позапрошлого года. Она была ранней, мокрой, холодной. С пятнадцатого сентября над Притаёжным районом зарядили дожди, уборка урожая и хлебозаготовки затормозились. Артёма вызвали тогда на бюро обкома, и ему пришлось пережить тяжёлые минуты. Его упрекали в бездеятельности и самоуспокоенности. На следующий день в передовой статье областной газеты его назвали "носителем мокрых настроений".
Конечно, в обкоме понимали, что погоду в Притаёжном районе невозможно улучшить постановлением. Речь велась о другом: необходимо в сельском хозяйстве так организовать дело, чтобы с успехом вести уборку и хлебопоставки в любых условиях. Понимал это и сам Артём. Он поднял тогда в районе на ноги всех от мала до велика. Урожай был спасён, но какой дорогой ценой досталась людям эта победа!.. Нет, не хотел Артём, чтобы всё пережитое тогда повторилось снова. "Нынче осень должна быть затяжной, – размышлял Артём, – весна была поздней, лето стоит хотя и знойное, но с дождями. А среднегодовая всегда своё возьмёт… На худой конец, и ненастье теперь не принесёт такого урона: поокрепли колхозы, больше стало в них людей, прибавилось в деревне машин. Одним словом, мир, мирное время…"
Когда границы Притаёжного района остались позади и начались поля соседнего Батуринского района, Артём попросил шофёра остановить старую, облупившуюся "эмку". Шофёр не понял, зачем это потребовалось секретарю райкома, по просьбу исполнил. Только когда Артём вылез из машины и направился к посевам льна, шофёр догадался: "Лён пошёл смотреть".
С полчаса Артём ходил возле посевов льна, присматривался к зелёному массиву, занимавшему площадь никак не меньше трёх гектаров, потом встал на колени и, вырвав несколько стеблей льна вместе с корнями и землёй, долго и тщательно разминал их пальцами.
– Ну, как у них, Артём Матвеич? – спросил шофёр, когда секретарь райкома с довольной улыбкой сел с ним рядом.
– Я тебе скажу: лён неплохой, а всё-таки у нас лучше. Про деговский лён я уже не говорю, до нашего старика батуринским, как до неба… Они, батуринские, хвастаться любят! Нынче весной такой звон в областной печати подняли насчёт увеличения площадей – удержу нет! А увеличили посевной клин на одну тысячу пятьсот гектаров всего лишь… Ну, давай трогай!
Проехали они не больше пяти километров. Когда за поворотом дороги открылась долина, засеянная хлебами, Артём сказал:
– Придержи-ка, Константин, возле пшеницы.
На этот раз Артём вернулся быстрее, и вид у него был нахохлившийся и хмурый.
– По зерновым обойдут нас батуринские, – горячо заговорил он, подавая шофёру пучок пшеничных стеблей. – Ты смотри, какой хлеб!.. Если налив добрый будет, минимально по двадцать центнеров с гектара снимут…
"Везёт этому хохлу Бондаренко, – думал Артём о секретаре Батуринского райкома. – Второй год как приехал в район, и второй год урожайный. А до него Котельников пять лет сидел, здоровье в этом районе подорвал, язву желудка нажил и ушёл бесславно. Бондаренко, гляди, орден дадут, а ведь и Котельников вложил здесь труда немало. Кто председателей колхозов и бригадиров растил? Кто севообороты внедрял? Кто из-за машин со всем областным начальством перессорился? Кто ночей недосыпал, колеся по колхозам? Котельников! А теперь сунули Котельникова в обллегпром на третьестепенную работу, и сидит он, бумажки со стола на стол передвигает…"
– Эх ты доля наша секретарская! – тяжко вздохнув, сказал Артём.
Шофёр Константин, рябоватый пожилой мужчина, из тех сельских коммунистов, которые пришли в партию в разгар коллективизации, вопросительно взглянул на секретаря райкома, стараясь угадать его думы. Но Артём крепко сжал губы и долго сидел в глубоком молчании.
– А что, Константин Петрович, нет у тебя желания вспомнить что-нибудь про нашу улуюльскую старину? – спросил Артём, когда молчать ему надоело.
По тону голоса шофёр понял, что секретарь райкома не спрашивает, а скорее просит.
Константин до коллективизации батрачил по сёлам Улуюльского края. Он знал много таких подробностей из бытового уклада крестьян, о которых Артём и не подозревал. Как человек, знающий свой предмет досконально, Константин любил рассказывать об этом со многими подробностями и нередко сопровождал свои рассказы песенками – он помнил их без числа. Конечно, временами Константин повторялся, но слушать его Артёму не надоедало. При обширных расстояниях, которыми был известен Притаёжный район, это качество шофёра было незаменимым, когда приходилось коротать время в длинных дорогах.
– Ты знаешь, Артём Матвеич, – оживляясь, сказал Константин, – жил я как-то у одного мужика в старосибирском селе Спасове. Интересный обычай подметил я там. Назывался он так: "Разводить тоску". Высватает парень невесту, а потом начинает "разводить тоску" чуть не до самой свадьбы. Вечером, а то и ночью вдруг слышишь: поют парни под окнами дома невесты. Богатые женихи даже нанимали певцов. Особо ценили с жалобными голосами. Я сам за полтинник с одним богатеньким женишком целую неделю "разводил тоску". Придём, бывало, на берег речки, встанем напротив дома невесты и запоём:
Константин пропел эти слова тоскливым тоном. Артём, дослушав его до конца, сказал:
Ой ты, Маша,
Маша моя дорогая,
Подари мне, Маша,
Свет очей своих ненаглядных…
– Сердцещипательно получается.
– В том и ценность! – воскликнул Константин, польщённый оценкой секретаря райкома. – И ты знаешь, Артём Матвеич, по-моему, не все обычаи на свалку надо выбрасывать. Я хоть не скажу, что этот, например, обычай самый хороший из всех, а всё-таки разумного в нём много.
– Что ж в нём разумного, на твой взгляд? – с усмешкой спросил Артём.
– А то, Артём Матвеич, что жених душой живёт, он не ходит по улицам шалопаем, не пьянствует, а страдает сердцем. Я хоть не поборник старого, но и теперешний порядок не по душе мне. Сходят жених с невестой в сельсовет, распишутся, только и всего. А ведь человек женится раз в жизни… В таком деле святость должна быть. Как, Артём Матвеич, прав я или нет?
– А почему не прав? Прав, конечно! Только, милейший Константин Петрович, не так просто разумные обычаи внедрить. Обычаи складывались веками…
Они проговорили об этом почти до самого города.
2
Бывая прежде в Высокоярске, Артём останавливался либо в гостинице, либо в общежитии обкома. Марина всякий раз зазывала брата к себе, но жила она далеко от центра, и Артём, обременённый хлопотами и разговорами в областных организациях, ценил каждую минуту пребывания в городе и редко пользовался гостеприимством сестры. Теперь ни в гостинице, ни в общежитии надобности не было: в Высокоярске неподалёку от обкома жил Максим.
Артём любил бывать с Максимом. Сотни самых различных тем и вопросов находились у него для бесед с братом. Но сейчас его влекло к Максиму прежде всего одно практическое соображение: Артёму хотелось, чтобы Максим прочитал его доклад.
Поздно вечером братья сидели за столом, пили чай. В квартире было тихо и пусто. Братья были одни. После отъезда в экспедицию Анастасии Фёдоровны дети жили в лагере.
– Доклад у тебя, Артём, обстоятельный получился, – сказал Максим, посматривая то на брата, то на коричневую папку, лежавшую на столе. В неё были вложены семьдесят страниц напечатанного на машинке отчётного доклада райкома.
– С большой ответственностью подошли мы к этому делу. – Артём был доволен, что Максим одобрительно отнёсся к его докладу, и весь преобразился, стал веселее, разговорчивее. – Готовили мы доклад коллективно, много раз перерабатывали, а потом обсуждали на расширенном пленуме райкома, – продолжал рассказывать Артём. – Когда стало известно, что пленум обкома будет слушать наш отчёт, я собрал районный актив и говорю: "Вот, братцы, что: редко, очень редко анализируем мы свою работу. Теперь возник для этого прямой повод. Давайте посмотрим, что мы тут, в Улуюлье, наработали, не задаром ли хлеб едим у государства?" Ну, сам видел, какие цифры привожу я в докладе…
– Цифровой материал у тебя показательный, – заметил Максим, но Артём перебил его:
– По урожайности льна все годы идём первыми в области. По зерновым мы уступаем только Батуринскому району. В фонд восстановления разрушенных фашистскими оккупантами областей мы дали и зерна, и скота, и пушнины в два раза больше, чем соседние районы…
– Это всё правильно, – опять повторил Максим, но Артём, не слушая его, продолжал:
– Возьми опять же рост партийных рядов: за счёт кого мы росли? Лучшие люди колхозов и фронтовики, пришедшие из огня боёв, – вот кто шёл у нас в партию… Ты знаешь, Максим, когда живёшь в районе и безостановочно кипишь в котле, никак не удаётся подняться над текучкой и подумать: "А каковы результаты твоих усилий? Не впустую ли ты тратишь время и энергию?" И вот когда удаётся это сделать, отрадно знать, что, как ни трудно нам, всё-таки идём мы вперёд…
– Это всё правильно, – опять повторил Максим, намереваясь добавить что-то ещё, но Артём снова перебил его:
– Конечно, недостатков у нас много. Я прямо говорю о них в докладе. Ты читал это место?
– Я всё прочитал от первой строки до последней. Самокритики у тебя достаточно, но не об этом, Артём, я хочу сказать…
Артём поднял голову, насторожился. В глазах его появилось беспокойство: "Что же я мог упустить?"
Максим заметил тревогу брата, поспешно сказал:
– Доклад у тебя всесторонний, всё в нём охвачено, обо всём упомянуто: и сельское хозяйство, и промыслы, и народное образование, и культурно-просветительная работа, и партийное просвещение. Всё это есть. А вот чего нет: необходимой глубины анализа.
– Теперь поздно углублять, – понуро, с усмешкой заметил Артём.
– Конечно, поздно. Но мне просто захотелось поделиться с тобой своими мыслями. – Максим взглянул на брата в упор, опустил глаза, подумал: "Неужели он может обидеться?"
– Ты говори, говори, Максюша, мне это наука.
Артём посмотрел в глаза Максиму, и тот понял, что старший брат хочет быть искренним в разговоре, но что-то мешает ему. "Привык к району, сжился с ним. Всё, что б ни говорилось о районе, воспринимает как разговор о своих личных свойствах", – отметил про себя Максим.
Артём любил бывать с Максимом. Сотни самых различных тем и вопросов находились у него для бесед с братом. Но сейчас его влекло к Максиму прежде всего одно практическое соображение: Артёму хотелось, чтобы Максим прочитал его доклад.
Поздно вечером братья сидели за столом, пили чай. В квартире было тихо и пусто. Братья были одни. После отъезда в экспедицию Анастасии Фёдоровны дети жили в лагере.
– Доклад у тебя, Артём, обстоятельный получился, – сказал Максим, посматривая то на брата, то на коричневую папку, лежавшую на столе. В неё были вложены семьдесят страниц напечатанного на машинке отчётного доклада райкома.
– С большой ответственностью подошли мы к этому делу. – Артём был доволен, что Максим одобрительно отнёсся к его докладу, и весь преобразился, стал веселее, разговорчивее. – Готовили мы доклад коллективно, много раз перерабатывали, а потом обсуждали на расширенном пленуме райкома, – продолжал рассказывать Артём. – Когда стало известно, что пленум обкома будет слушать наш отчёт, я собрал районный актив и говорю: "Вот, братцы, что: редко, очень редко анализируем мы свою работу. Теперь возник для этого прямой повод. Давайте посмотрим, что мы тут, в Улуюлье, наработали, не задаром ли хлеб едим у государства?" Ну, сам видел, какие цифры привожу я в докладе…
– Цифровой материал у тебя показательный, – заметил Максим, но Артём перебил его:
– По урожайности льна все годы идём первыми в области. По зерновым мы уступаем только Батуринскому району. В фонд восстановления разрушенных фашистскими оккупантами областей мы дали и зерна, и скота, и пушнины в два раза больше, чем соседние районы…
– Это всё правильно, – опять повторил Максим, но Артём, не слушая его, продолжал:
– Возьми опять же рост партийных рядов: за счёт кого мы росли? Лучшие люди колхозов и фронтовики, пришедшие из огня боёв, – вот кто шёл у нас в партию… Ты знаешь, Максим, когда живёшь в районе и безостановочно кипишь в котле, никак не удаётся подняться над текучкой и подумать: "А каковы результаты твоих усилий? Не впустую ли ты тратишь время и энергию?" И вот когда удаётся это сделать, отрадно знать, что, как ни трудно нам, всё-таки идём мы вперёд…
– Это всё правильно, – опять повторил Максим, намереваясь добавить что-то ещё, но Артём снова перебил его:
– Конечно, недостатков у нас много. Я прямо говорю о них в докладе. Ты читал это место?
– Я всё прочитал от первой строки до последней. Самокритики у тебя достаточно, но не об этом, Артём, я хочу сказать…
Артём поднял голову, насторожился. В глазах его появилось беспокойство: "Что же я мог упустить?"
Максим заметил тревогу брата, поспешно сказал:
– Доклад у тебя всесторонний, всё в нём охвачено, обо всём упомянуто: и сельское хозяйство, и промыслы, и народное образование, и культурно-просветительная работа, и партийное просвещение. Всё это есть. А вот чего нет: необходимой глубины анализа.
– Теперь поздно углублять, – понуро, с усмешкой заметил Артём.
– Конечно, поздно. Но мне просто захотелось поделиться с тобой своими мыслями. – Максим взглянул на брата в упор, опустил глаза, подумал: "Неужели он может обидеться?"
– Ты говори, говори, Максюша, мне это наука.
Артём посмотрел в глаза Максиму, и тот понял, что старший брат хочет быть искренним в разговоре, но что-то мешает ему. "Привык к району, сжился с ним. Всё, что б ни говорилось о районе, воспринимает как разговор о своих личных свойствах", – отметил про себя Максим.