«Отец… Это он, – подумала Софья вначале как-то безразлично, с привычной покорностью, считая, что всё, сделанное отцом, хорошо, но потом с беспокойством, перешедшим в чувство протеста. – Он не имел никакого права поступать так!»
   Софья затруднялась определить поступок отца. «Я скажу ему, чтобы он больше этого не делал… Он…»
   Решив поговорить с отцом, Софья поднялась со скамейки и по дорожке, посыпанной жёлтым песком, направилась к дому. Лёгкий ветерок раздувал полы её халата, играл прядями непричёсанных волос.
   Софья завернула за угол дома и в нерешительности остановилась. На террасе перед окнами кабинета отца стоял младший научный сотрудник института Григорий Владимирович Бенедиктин. Софья никак не ожидала, что она может так рано встретиться с кем-нибудь из посторонних. Увидев Бенедиктина, она хотела повернуть назад, но Григорий Владимирович уже заметил её и приветливо крикнул:
   – Доброе утро, Софья Захаровна!
   – Здравствуйте, – в замешательстве произнесла Софья.
   – Вы удивлены таким ранним визитом? – спросил Бенедиктин и уголком рта выпустил дугообразную струю табачного дыма.
   Бенедиктин был во всём военном: в кителе, брюках галифе, в сапогах. Сапоги были начищены до блеска. Медная пряжка офицерского ремня и колодочка орденских ленточек также отливали блеском и подчёркивали подтянутый, щёгольской вид Бенедиктина, в руке он держал папиросу.
   – Удивлена ли? По правде сказать, да, – созналась Софья.
   Бенедиктин громко засмеялся, и теперь к блеску его сапог, пряжки и орденских ленточек добавился блеск крепких белых зубов.
   – Не удивляйтесь, Софья Захаровна. Я у вас с вечера. Мы с Захаром Николаевичем кончили работать только в четыре часа. По фронтовой привычке мой сон недолог. А вы почему так рано поднялись? Утром спится особенно сладко.
   Софья неожиданно смутилась, как будто Бенедиктин мог знать, какие мысли беспокоили её в это утро.
   – Я хотела посмотреть, как распускаются листья деревьев.
   – Вот что! Вы хотели проследить, как жизнь природы из одной фазы переступает в другую, – подхватил Бенедиктин.
   – Мне просто хотелось увидеть, как разворачивается молодой лист. А папа ещё спит?
   – Вероятно. Он вам нужен? Вы хотели, очевидно, поделиться с ним каким-то важным наблюдением?
   – Что вы! У меня к нему небольшое домашнее дело.
   Софья поспешно взбежала на крыльцо и скрылась за дверью.

2

   Софья писала Алексею:
   «Моего терпения хватило ненадолго. Торжествуй! Я пишу тебе – пишу первая. Я представляю сейчас тебя так живо, будто ты не за полтораста километров, а сидишь напротив меня. В глазах твоих прыгают чёртики, губы дрожат в довольной улыбке, и всё выражение твоего лица кричит: „Ага! Пишешь! Пишешь!“ Как я ненавижу тебя и как я люблю тебя, Алексей, в эти минуты! Ненавижу за твоё ни с чем не сравнимое упорство и люблю, представь себе, люблю за это же самое.
   Не отбрасывай моего письма, не дочитав до конца. Я не собираюсь повторять в нём своих упрёков, они кажутся мне теперь глупыми. Ты поступил так, как хотел, я поступила так, как могла. Мы ни в чём не уступили друг другу, и оба, вероятно, были правы. Теперь многое изменилось. Мы можем без горячности, трезво судить о своих ошибках и так же трезво избрать путь для того, чтобы избежать их.
   После памятного заседания учёного совета института, на котором ты выступил против папы, он возненавидел тебя. Имей мужество признаться перед самим собой, что у папы были на это некоторые основания. Он не ждал такого удара от тебя. Припомни, как всё складывалось: ты был всегда его лучшим и любимым учеником. Он видел в тебе своего будущего верного соратника и помощника по институту. Ты никогда у нас дома не высказывал своих взглядов с такой определённостью, с какой проделал это на том злополучном заседании. Твои бесконечные рассказы у нас дома о сокровищах Улуюльского края вовсе не претендовали на обоснование каких-то взглядов. Вероятно, это-то и позволяло папе всякий раз совершенно беззлобно посмеиваться: „Это, Алёша, всё беллетристика. Охотники – мастера создавать её. Наука требует фактов, а их и у тебя и у меня так мало!..“ И мне помнится, как ты отвечал на это: „Но, Захар Николаевич, беллетристика не рождается из воздуха. Она отражает действительность“. И всё. Короче говоря, ты не давал повода к настоящему научному спору. Наконец, наша дружба с тобой (я боюсь теперь употребить слово „любовь“, опасаясь, что оно может покоробить тебя) была очевидной для папы. Он видел в тебе не только прекрасного ученика, но и человека, который мог стать членом нашей семьи.
   Твоё выступление потрясло отца. Он не был к этому психологически подготовлен. Ты поступил слишком прямолинейно и, более того, жестоко. Но я убеждена, что отец нашёл бы в себе силы простить тебе твою резкость и нетактичность, если бы ты не пошёл дальше. Твой отказ от работы в институте в составе ассистента отца окончательно восстановил его против тебя. Это была пощёчина, которую нелегко перенести старому, заслуженному профессору. Мой отец не один назвал тебя за этот поступок безумцем. Это повторяли сотни людей, в том числе и близкие твои товарищи. И поистине это было безумием. Каждый здравомыслящий человек посчитал бы за честь быть приглашённым известным профессором работать под его руководством. Ты отверг это, выдвинув нелепое объяснение: „Я могу вернуться к работе в институте через два-три года, а пока я должен поехать в родной район, чтобы быть ближе к тому материалу, разработка которого может стать делом моей жизни“. Едва ли кто понял, о чём ты вёл речь. Не случайно после окончания заседания ко мне подошёл один из профессоров (Леонтий Иванович Рослов) и, полагаясь на нашу с тобой близость, спросил меня: „На что намекает Краюхин?“ Я ответила, что ты уже несколько лет заинтересован одним районом. Наука ничего ещё не сказала об этом районе, но сами жители накопили интересный материал, требующий проверки.
   Затем произошёл наш последний разговор. Ты предложил мне уехать с тобой. Я спросила тебя: „Зачем? Ради какой цели?“ Ты снова повторил слова, которые я слышала на заседании. Я советовала тебе немедленно пойти к отцу, признаться, что вёл себя ошибочно, и этим вернуть его расположение. Я обещала тебе уговорить отца более серьёзно отнестись к твоим возражениям. И сделала бы это, зная его бесконечную, трогательную любовь ко мне. Но ты сам не захотел этого. Ты тогда сказал: „Соня, всё, что произошло между Захаром Николаевичем и мной, ты воспринимаешь как обычную размолвку. Это не так. Это конфликт, в котором столкнулись принципы. Как тебе известно, принципы невозможно примирить, уж коль они появились, их удел – борьба“. Мне тогда показалось, что ты играешь в глубокомыслие. Я тебе сказала: „Ты ищешь, Алёша, глубины на мелком месте“. Твой ответ сразил меня: „До свиданья, Соня, а может быть, и прощай. Мы так сейчас далеки друг от друга“.
   За эти месяцы я о многом передумала, Алексей. Отец долго не упоминал твоего имени, но я видела, что и он живёт мыслями о тебе. Вначале он был ожесточён и с упрямством, на которое способны только старики, уничтожал все следы твоего пребывания в нашем доме. Он замазал название нашей лодки, состругал слова Гёте, выжженные нами на скамейке в саду, выбросил с террасы вешалку, сделанную тобой. Когда он спрятал твою фотографию, стоявшую на моём столе, я решила, что отец зашёл слишком далеко. Я сказала ему: „Ты поступаешь настолько мелочно, что я, твоя дочь, привыкшая думать о тебе как о большом человеке, начинаю сомневаться в этом. Не ожесточайся попусту. Алексея я любила и люблю. Свою волю ты мне не продиктуешь, но потерять меня можешь“.
   Отец, видимо, не ожидал, что я способна сказать такие слова. Он вышел от меня как пришибленный. Я проплакала весь вечер.
   С месяц отец избегал встреч со мной. Он вставал рано утром и уходил на кладбище, на могилу матери. Знакомые мне рассказывали, что он по часу, по два просиживал там в глубокой задумчивости, никого не замечая.
   Потом он заболел. Однажды я вошла в его кабинет. Он лежал на диване с закрытыми глазами. Руки его были вытянуты, и пальцы шевелились, будто что-то ощупывали. Он узнал меня по шагам и, не открывая глаз, спросил:
   – Ты, Соня?
   – Да, я, папа. Как здоровье?
   – Пустяки. Лёгкий грипп.
   – Я вызову врача.
   – Ну что ж, вызови, – согласился он. Я пошла позвонить, но он остановил меня: – Сядь, пожалуйста…
   Я села на стул возле него. Он долго молчал, но я видела, что он о чём-то напряжённо думает. Наконец он каким-то чужим голосом спросил:
   – Ну, что твой Краюхин?
   – Не знаю. Мы разошлись с ним…
   – Ты что же, принесла свою любовь в жертву привязанности ко мне? – проговорил он и впервые на миг открыл глаза, в которых стояли слёзы.
   – Нет, папа, – ответила я, – я не хочу тебе лгать. Я люблю Алексея, но, к сожалению, не могу одобрить его ухода из института. Если б было наоборот, я ушла бы с ним. Он звал меня.
   – Спасибо, Соня, за правду. Правда всегда бывает голой, как камень. Ложь подобна павлину: она имеет цветистое оперение… Но, знаешь, есть люди, которые одобряют его уход из института.
   – Кто?
   – Марина Матвеевна и профессор Рослов.
   Я думала, что отец что-нибудь расскажет подробнее, но он долго молчал, а потом изрёк по-латыни какой-то афоризм. Ещё с детства я знала, что если отец прибегает к древним, значит, он чем-то сильно взволнован, его обуревают противоречия, он ищет для своей души равновесия. Он больше меня не задерживал, и я ушла.
   Теперь мне пора бы уже приступить к анализу твоих и моих ошибок. Но буду перед тобой честной, как перед собой. Твои ошибки мне ясны, а своих я не вижу…
   Алёшенька, милый, как бы это было замечательно, если бы ты был со мной! Как бы мне легко работалось и легко дышалось!
   Последние месяцы живу одиноко и скучно. Даже на лодке перестала кататься. Все близкие и знакомые относятся ко мне с подчёркнутым вниманием, как к человеку, пережившему большое несчастье. Меня это раздражает, и я чувствую, что становлюсь несносной. Единственная отрада – это работа. Сижу в архиве чуть не по целым суткам.
   Пиши, но только не из жалости ко мне. Нет ничего другого, что бы так могло унизить меня. Прощай, бурундук полосатый! Надумаешь вернуться в город – знай: я встречу тебя без упрёков и всегда с радостью.
   Софья.
   P. S. Письмо посылаю не перечитывая, таким, каким оно получилось. Знаю, что если начну перечитывать, то обязательно найду какие-нибудь противоречия, и тогда захочется его переписать, и отправление вновь затянется».

3

   Софья вложила письмо в конверт, заклеила его и приготовилась уже написать адрес, как вдруг в дверь постучали.
   – Войдите! – разрешила она.
   Вошёл Бенедиктин. На этот раз он был одет в штатский костюм: светло-серая тройка, пышный цветистый галстук, лаковые туфли.
   – Я, кажется, вторгся не вовремя, – кивнув на конверт, проговорил он.
   – Нет, Григорий Владимирович, пожалуйста. – Софья встала и придвинула ему кресло.
   – Здравствуйте и спасибо. А Захара Николаевича нет?
   – Да вы разве не с ним были? Он утром говорил, что вы собирались вместе в обком.
   – Я уклонился от этого путешествия. В сущности, кто я? Рядовой работник. А в обкоме нужны руководители, – с чуть приметной улыбкой сказал Бенедиктин.
   – Почему же только руководители? – удивилась Софья.
   – С них больше спросу… А я что? Чернорабочий науки… без звания и степени…
   – Вы наговариваете на себя, Григорий Владимирович. Вспомните пословицу: «Уничижение паче гордости», – засмеялась Софья.
   – О нет, Софья Захаровна. Я говорю правду. Пока Бенедиктин на фронте кровь проливал, ловкие люди не дремали: готовили диссертации, продвигались по служебной лестнице, заботясь о собственном благополучии…
   – Диссертации и знания – дело наживное: сегодня их нет, завтра они появятся.
   – Упрощаете, Софья Захаровна! Да, впрочем, спорить не будем, я не с этой целью пришёл…
   Софья вопросительно посмотрела на Бенедиктина.
   – Вы, вероятно, думаете, что я скажу что-то особенное. А у меня пустяковое дело, вернее – просьба, или, скорее, предложение. Мои приятели организуют сегодня небольшую дружескую вечеринку и поручили мне пригласить вас. Народу будет очень немного, все свои, главным образом ученики и сотрудники Захара Николаевича. Не откажите, Софья Захаровна!
   – А Марина Матвеевна будет? – спросила Софья.
   – Конечно! Правда, она придёт несколько позже, потому что выступает с лекцией где-то в рабочем клубе, но будет обязательно, – сказал Бенедиктин и чуть приподнялся в кресле, выжидающе поглядывая на Софью.
   – Хорошо, Григорий Владимирович, я согласна.
   – Ну, вот и чудесно! В девять часов вечера я зайду за вами, будьте готовы! – Блеснув зубами, Бенедиктин расплылся в улыбке, встал с кресла, раскланялся, пристукнул каблуками лаковых туфель с тупыми, загнутыми вверх носками и, чуть закинув голову, вышел.
   Софья закрыла за ним дверь, села к столу и размашистым почерком написала адрес на конверте. Потом она ушла на кухню, воткнула штепсель утюга в розетку и направилась к гардеробу за платьем.
   Бенедиктин был точен. Он появился ровно в девять часов свежевыбритый, надушенный, в тёмном вечернем костюме. Софья не заставила себя ждать. Они сели в такси и через полчаса были на другом конце города.
   Поддерживаемая Бенедиктиным под локоть, Софья поднялась на крылечко небольшого деревянного дома и вошла в ярко освещённую комнату.
   – Прошу знакомиться! Дочь моего учителя и шефа профессора Великанова – Софья Захаровна! – приподнято проговорил Бенедиктин.
   «Дочь моего учителя» было подчёркнуто, и это резануло слух Софьи.
   Первой к ней подошла полная молодящаяся женщина. По-видимому, ей давно уже перевалило за пятьдесят, но одета она была не по возрасту: ярко-розовое шёлковое платье с короткими рукавами, туфли на высоких каблуках, белые с красной каёмкой носочки вместо чулок.
   – О, как я рада видеть в моём доме дочь нашей знаменитости! – заверещала она тонким голоском.
   Тотчас же к Софье бросились какие-то незнакомые мужчины и женщины в декольтированных платьях, с распущенными волосами. Все они восторженно заговорили о своём счастье познакомиться и быть в одном обществе с дочерью известного профессора.
   Софья стояла смущённая, растерянная, не зная, что сказать. Она была готова уже броситься назад к двери, но послышался пронзительный голос хозяйки:
   – Григорий Владимирович! Оберегайте свою очаровательную даму! Прошу к столу!
   Возглас хозяйки возымел действие. Гости потянулись в соседнюю комнату, заставленную столами с закусками и винами.
   – Как вас сердечно встречают! Даже завидно! – нагибаясь к Софье, прошептал Бенедиктин.
   Она посмотрела в его улыбающееся лицо, подумала: «Шутит».
   Довольно просторная комната, куда они вошли, была наполнена таким обилием всяких вещей, что им просто не было счёта, а на пианино, стоявшем в углу под прикрытием кружевных дорожек, паслось стадо мраморных слонов. Тут были экземпляры самых различных размеров и расцветок: от белых величиной почти с кошку до жёлтых и серых размером не более одного сустава мизинца. Угловой столик был заставлен флаконами, зеркалами, коробками. Стены комнаты были увешаны коврами, а с потолка спускались парашютики: красные, белые, зелёные, голубые, жёлтые. На диване и кушетке лежали в цветных наволочках подушки тоже разнообразных размеров: самая большая занимала треть дивана, самая маленькая свободно уместилась бы на ладони. С первой же минуты Софья почувствовала, что это обилие вещей угнетает её.
   Гости усаживались долго и утомительно. Софье несколько раз пришлось перейти с одного места на другое. «Передвигают меня, как фигуру на шахматной доске», – пришло ей в голову. Соседом её справа оказался всё тот же Бенедиктин, а слева – хозяйка дома.
   – Вы, душечка, сплошное очарование! Прелесть! – сжимая Софье руку выше локтя, зашептала хозяйка дома. – Григорий Владимирович от вас без ума, и не только он…
   Она что-то шептала ещё, но Софья опустила голову и старалась не слушать её. Всё, что говорила эта молодящаяся женщина, до того было льстиво и пошло, что Софье стало противно. Ей припомнился один разговор с Алексеем.
   Как-то раз они вместе зашли в дом старого друга Великановых – профессора университета. То, что они увидели там, крайне поразило Алексея. Многочисленное семейство профессора, прежде чем сесть за стол, подходило к нему и поочерёдно прикладывалось к руке. Профессор с буддийским спокойствием восседал в кресле, ничем не выражая своего отношения к происходящему. После обеда всё это снова повторилось. Приглашённые к столу Алексей и Софья сконфуженно переглядывались, испытывая острое желание скорей уйти отсюда. Когда они вышли на улицу, Алексей сказал:
   – Сколько же ещё у нас дикости ютится по закоулкам быта!.. Наблюдая за этой церемонией, я чувствовал себя отброшенным назад по меньшей мере лет на пятьдесят. А ведь живём на подступах к коммунизму!
   Софья попыталась защищать обычаи семьи ссылкой на то, что так повелось издавна, вошло в привычку и люди исполняют её механически, но Алексей запротестовал:
   – Ты со своим примиренчеством далеко пойдёшь. Учти, что это «механическое» исполнение обычаев часто лежит рядом с консерватизмом в работе.
   Софья заспорила, но спорила вяло, отлично понимая, что правда на стороне Алексея. Да и профессор, которого они посетили, был известен в университете как рутинёр и педант, чуравшийся всего нового.
   «А что бы сказал Алёша, увидев сегодняшнее сборище? Как бы он назвал эти закоулки быта?» – думала Софья, прислушиваясь к голосам незнакомых людей.
   Сразу же она поняла, что здесь собрались мужья без жён и жёны без мужей. Всё это обозначалось специально придуманными словечками: «мальчишник» и «девишник».
   – Зачем вы меня сюда привели? – спросила Софья Бенедиктина, когда один из участников сборища уже заплетающимся языком начал произносить очередной тост.
   Бенедиктин взглянул Софье в глаза и умоляющим голосом ответил:
   – Упрёки и вопросы потом, Софья Захаровна! Будьте милостивы!
   Вслед за этим он нагнулся к сидящему рядом с ним лысоватому мужчине, и Софья слышала, как он уговаривал того произнести тост за её здоровье и успехи.
   Все уже изрядно выпили и захмелели. Лысоватый с трудом водворил порядок.
   – Граждане! Товарищи! Тост первостепенной важности. Прошу внимания! Минуту внимания! – надрывно кричал он. – Я предлагаю поднять бокалы за здоровье нашей драгоценной гостьи Софьи Великановны, – с пафосом произнёс он.
   Взрыв смеха заглушил его слова. Софья большим усилием воли сдержала себя, чтобы не вскочить, чувствуя, что краснеет до корней волос.
   Но терпение её иссякло, когда кто-то из опьяневших мужчин предложил играть в «уголочки». Софья не знала этой игры и робко потянула за уголок платка, собранного в руке Бенедиктина. Она и не предполагала, что, по условиям игры, ей предстояло поцеловаться с лысоватым мужчиной, уголок которого оказался скреплённым узелочком с уголком платка Софьи. Вспыхнув, Софья поднялась со своего места и выбежала на улицу.
   Стоял душный вечер. Собиралась гроза. Где-то за городом поблёскивала молния и слышались раскаты грома. Тополевая аллея, тянувшаяся вдоль улицы, расплылась в темноте.
   Софья сошла с тротуара и встала за толстый ствол тополя. Тотчас же заскрипела калитка и обеспокоенный голос Бенедиктина разнёсся по всему кварталу:
   – Софья Захаровна, где вы?
   Софья не откликнулась. Бенедиктин крикнул ещё раз, потом послышались его торопливые шаги. Он устремился в противоположном направлении.
   Софья побежала, не оглядываясь. На площади она села в такси.
   Когда она вошла в свой двор и направилась по дорожке между черёмуховых кустов к дому, дорогу ей преградила женщина. Это была Марина Строгова.
   – Соня, милая, где вы запропали? Я вас уже часа два жду. Есть очень срочное дело, – взволнованно заговорила она.
   – Ой, Марина Матвеевна, вы так меня напугали! – воскликнула Софья. – Да вы разве не на лекции?
   – Что вы! У меня лекции с утра.
   – Но вы же собирались выступать с лекцией где-то в рабочем клубе!
   – Первый раз слышу. Кто вам сказал?
   Софье захотелось рассказать о Бенедиктине, о бегстве с вечеринки, но стыдливость сковала её.
   Не дождавшись ответа, Марина обняла её за плечи.
   – Соня, у Алексея большое-большое несчастье.
   Софья почувствовала, как сердце её остановилось, дышать стало трудно. Она опустилась на скамейку.
   – Что с ним? – прошептала она, дрожащей рукой ловя руку Марины, в которой та держала письмо Краюхина.

Глава шестая

1

   Когда шла война и люди в страшной тревоге за Родину, за близких, за успех своего дела думали о будущем, о счастье общем и личном, то счастье это рисовалось им точным подобием той жизни, которая была прервана войной. Люди желали, в сущности, одного: чтобы скорейшее окончание войны восстановило их прежнюю жизнь, как бы механически продолжив её течение с того самого уровня – не выше и не ниже, – на котором это течение так круто изменилось.
   В этом представлении, как, может быть, ни в чём другом, выразилось отвращение советских людей к войне, их глубокое миролюбие, понимание ими войны как жестокого, но временного бедствия, которое, уж коли оно случилось, надо пережить и преодолеть как можно скорее.
   События войны жестоко и неотвратимо пронизали собой всю жизнь Марины. Она была не только активным членом того общества, которое подвергалось неслыханному испытанию. На фронте были её муж, родной брат, десятки друзей и знакомых. Радуясь по поводу каждой победы наших войск и с болью переживая каждую их неудачу, Марина вместе с этим патриотическим чувством носила в своей душе постоянную, никогда не покидающую её тревогу за близких. Особенно велика была её тревога за мужа.
   Её семейное счастье было недолгим. Марина вышла замуж в тысяча девятьсот сороковом году, в ноябре. В июле следующего года был призван в армию её муж.
   Без него Марина остро почувствовала себя одинокой. Она не представляла, как сложилась бы её жизнь, не будь у неё работы. Труд исцелял её от тоски и тревоги, приносил радость и удовлетворение. Марина работала, не щадя сил, не мысля, как можно было бы в это грозное время жить иначе.
   Как и все люди, она много думала о будущем, то есть о жизни, которая наступит, когда враг будет разбит и восторжествует мир. Она была уверена, что развитие страны после войны пойдёт ещё быстрее. Опыт, который советские люди накопили в преодолении величайших испытаний, не пропадёт даром. Думала Марина и о своём институте. Он будет смело решать важные проблемы народного хозяйства и преобразования природы, получит широкую возможность экспериментировать и ближе встанет к насущным потребностям большого и богатого края, а значит, и всей страны.
   Личная жизнь Марине рисовалась так: она и Григорий будут, как и до войны, работать в институте, Григорий защитит кандидатскую диссертацию. Он в этом уже отстал от неё. Она поможет ему наверстать упущенное за годы войны. Потом они совершат несколько экспедиций по Сибири. Конечно, ей придётся сделать небольшой перерыв в своих путешествиях и научных изысканиях…
   При мысли о ребёнке у Марины радостно замирало сердце.
   Всю свою будущую жизнь с Григорием Марина представляла как прямое продолжение той жизни, которая была раньше. Их вынужденную войной разлуку она вычёркивала из своего сознания, как вычёркивают из письма неудачную строку. Она представляла себе Григория таким, каким он был до войны, с теми же привычками и особенностями, с теми же достоинствами и недостатками, с какими он ушёл в армию. И себя Марина видела такой же, какой была она до июня сорок первого года…

2

   Коллектив института праздновал День Победы. Просторный актовый зал с огромными окнами и лепными украшениями в виде гигантских чаш с цветами в простенках и венками, щедро разбросанными по углам потолка, был увешан гирляндами из пихтовых веток и разноцветными бумажными флажками. Торжественно и строго выглядела сцена, которую пересекал продолговатый стол, накрытый тяжёлым красным сукном. Бюсты Маркса и Ленина, расположенные в глубине сцены, возвышались на отделанных под гранит постаментах на фоне развёрнутых шёлковых знамён. Многоламповые люстры заливали зал молочным светом. Гремел оркестр. По широким ступеням лестницы непрерывным потоком шли люди.
   В институте была неписаная традиция: на праздничные вечера с заседаниями, концертами и танцами собираться не спеша. В другом случае опоздание считалось недопустимым, сегодня же в этом не было ничего предосудительного.
   Научные работники шли с семьями – жёнами, детьми. Все были празднично одеты, надушены, тщательно причёсаны.
   Марина и Григорий поднимались к входу в зал. Марина была в чёрном бархатном платье с белыми кружевными манжетами и таким же воротничком. На груди у неё краснела только что срезанная роза. Гладко причёсанную голову охватывал витой золотистый жгутик, карие глаза, красивые полуоткрытые губы, вся её полная фигура излучали счастье. Никогда ещё в жизни ей не было так радостно идти вместе с Григорием на виду у людей. Слегка выпятив грудь, в офицерском кителе, он старался быть строгим, сосредоточенным, но это ему не удавалось: губы расплывались в улыбке, и он опускал голову, боясь показаться глупым.