– Смотрите, Никандр Николаевич, пасутся себе, и хоть бы что! Смирный зверь в синеозёрских лесах! – удивлялась Соловушкина.
   – А отчего ему беспокоиться? Он тут дома, обжился, присмотрелся. Знает, что завсяк просто его никто не тронет. Мы тут без надобности выстрела лишнего не делаем. Зачем? Зверь и птица существа нерьвенные. Они хоть бессловесные, а за покой добром человеку платят. Вот возьмите, к примеру, птицу. – Лисицын на миг приостановился, не желая упускать случая для полезного разговора с лесоустроителями. – Сидит она, сердешная, на яйцах, весь жар своего тела отдаёт потомству, и вдруг поблизости: "Трах! Бух!" Она пугается, взлетает. А яички тем временем стынут. А тут, глядишь, и хищник начеку. Подойдёт время потомство ей выводить, а у ней, у сердешной, в гнезде почти ничего не осталось. Кому потеря? Не только птице – перво-наперво убыток человеку. Тишина и порядок, товарищи лесные устроители, в тайге нужны не меньше, чем в населённом пункте…
   – Послушай, товарищ Лисицын, как вы отстрел лося производите? Какой попадётся или ещё как? – заинтересовался Хомутников.
   – Нет, дорогой товарищ, не какой попадётся, а какой нам нужен: тот, что постарее годами, поболее весом, – заметно воодушевляясь, продолжал Лисицын. – И учти, в моей бригаде такой порядок: забивать зверя в одиночку, чтобы стада поблизости и не было. Лось – чувственный зверь, он переживает пальбу так, что аж весь дрожмя дрожит. А ведь охотник – человек, он не истязатель какой-то, ему мучения живой жизни, хоть бы птичьей или звериной, ни к чему! Я сам как приучился? Бью сразу наповал. Этому и дочку свою обучил, этого от всей бригады требую. Вот оно какое дело!..
   – Ишь какие у вас премудрости! – воскликнул Хомутников, увлечённый рассказом.
   – А без премудрости и дела нет! Хвати любое занятье – во всём так! А тайга, – Лисицын разбросил руки, обвёл ими круг, – она, товарищи начальники, жизни от человека требует, от самых юных годов до гробовой доски.
   – Правильно говоришь, товарищ Лисицын. Тайга – это свой мир. Его и знать надо и понимать надо. Вы, видать, немало в этом преуспели, – искренне изумлённая хозяйскими рассуждениями Лисицына, сказала Соловушкина.
   – Ну, есть знатоки похлеще меня… – Лисицын сказал это и задумался: "А кто похлеще-то? Разве Марей Гордеич только".
   Вдруг Соловушкина остановилась, схватила шедшего впереди неё Лисицына за рукав рубахи, спросила:
   – А что там краснеет?
   – Брусника, товарищ Соловушкина.
   – Брусника? Боже мой, как её много.
   И правда, по склонам холмов брусники было столько, что земля краснела от неё. Казалось, что кто-то расстелил здесь зелёно-красный ковёр и вот не убирает его, пока не подивятся пришлые люди.
   Чем гуще становился брусничник, тем чаще выпархивали из него птицы. Рябчики взмывали ввысь быстро, крылья их свистели в воздухе. Они пролетали всего лишь сорок – пятьдесят шагов и садились то на берёзу, то на пихту. Деревья покрывались серыми пятнами. Тетерева взлетали с хлопаньем крыльев и падали снова на землю, как брошенные камни. Тяжело, с сильным шумом поднимались грузные глухари. Сторожкие птицы разлетались вокруг и вскоре чернели на сухих вершинах кедров и сосен.
   – Ай-ай, сколько же тут птицы! – изумился Хомутников, оглядывая деревья, унизанные рябчиками.
   – Набирает птица силу на вольных хлебах, – пояснил Лисицын, сдерживая довольную улыбку.
   – А заготовку ягод, товарищ Лисицын, производите? – спросила Соловушкина.
   – За морем телушка – полушка, да рубль перевоз. Райпотребсоюз обещал катер со сборщиками прислать, да пока не слышно, – ответил Лисицын. – По-хорошему тут бы на месте ягоду надо было обрабатывать: на варенье сварить, засахарить в кадках, сок отжать.
   – Неужели такое богатство под снег идёт?! – В голосе Соловушкиной прозвучало возмущение.
   – Конечно! Много ли птица съест? Я-то что советовал нашим начальникам: вы, мол, отведите часть ягодника для птицы и зверя, а остальное под сбор. Дал в райисполком все расчёты. Чистый доход! А уж какая подмога населению!.. Обещали посоветоваться, обсудить… Лён их за горло держит! Область только за лён с них спрашивает… Да вы не думайте, что тут только одна брусника. Вон, глядите, какая там чернота! Это черника растёт. Её видимо-невидимо тут! Она уже отходит. А по берегам Таёжной и речки Утиной тут столько чёрной смородины, что от неё иной год кусты ломятся. Есть и малина! Да что там, вот остановимся на ночёвку, сами все сорта отведаете.
   Упоминание Лисицына о ночёвке было вполне уместным. Приближался вечер, к тому же и расстояние, пройденное по тайге от стана Лисицына, было немалым. Лесоустроители устали, и сам охотник, почти не спавший в предыдущую ночь, тоже подумывал об отдыхе.
   Костёр разожгли у родничка, клубившегося из земли возле черёмухового куста. Лисицын повесил чайник с водой и неслышно исчез в зарослях черносмородинника.
   Он вернулся через полчаса. В руках бережно нёс огромные листы лопуха, сложенные наподобие тарелок, стопкой.
   – Ну вот, граждане-товарищи, испробуйте сами, – сказал Лисицын и, боясь рассыпать с листьев ягоду, осторожно опустился на колени. – Это вот брусника, это черника, это чёрная смородина, это красная смородина, а это княженика.
   Лесоустроители с говором окружили Лисицына, пробовали ягоду, восхищались её запахом и вкусом. Лисицын зорко наблюдал за ними, и в его прищуренных глазах с лукавинкой горел огонёк радости.
   – Я так размышляю, – вставая с колен, сказал Лисицын многозначительным тоном, – южный фрукт – ценность, а только целительности в нашей сибирской ягоде куда больше. Ягода – бесподобное лекарствие! Всё в ней: вкус, сладость, пользительность. Скажем, вот черника. Уж не вкусна ли? А вряд ли какое другое снадобье сравнится с ней, когда животом занеможешь. Или брусника! По осени, перед снегом, она слаще сахара, а если у человека недомогание от давления кровей – лучше ничто не поможет, как брусничный сок. Пей его себе на здоровье сколько влезет! Приятность в нём, как в хорошем вине или в медовой браге, и в то же время не пьянит и облегчение приносит. А возьмите чёрную смородину? Она от тыщи болезней помогает. Устал ли ты, томление в тебе или в грудях покалывает – она в момент успокоит. А уж о клюкве и говорить не приходится! Всяк знает – горло перехватило, остудился, ревматизм тебя сокрушает – ешь её с мёдом, а то и без, если, конечно, желудок кислое воспринимает…
   – Ну, а княженика как, товарищ Лисицын? – перебила Соловушкина, вертя на стебельках пахучие ягоды княженики.
   – Княженика? О, это же благородная ягода! Недаром ей и прозвание такое дадено: то есть вроде княгини, которые прежде при царских особах находились. Ягода эта отменная для варений. Много её у нас не произрастает, а всё-таки можно было бы подходяще набрать. Таким вареньем, скажу вам, не совестно в Кремле заморских гостей угощать. А уж какое душистое, ну просто от запаха захлебнуться можно! И опять же польза есть, а не только вкус: сильно облегчает, когда человека кашель давит или дышится тяжко при жабе в грудях.
   – Да вы, товарищ Лисицын, прямо академик! – с усмешкой воскликнул Хомутников.
   Но Лисицын отвёл похвалу. Он взглянул на Хомутникова с укором, с прямодушной резкостью сказал:
   – А зачем ты, гражданин-товарищ, одурачиваешь меня? Ты думаешь, если я таёжный человек, то у меня и понятия нету насчёт академика? Я тебе от душевности всё это говорю. Не мной это придумано. Ты поди думаешь, что ты первый сюда пришёл? А тут, милый человек, люди давным-давно живут. И, заметь, они не дурнее нас с тобой были. Люди на своей жизни всё это испытали.
   – Зря вы обиделись, товарищ Лисицын. Я же пошутил, – сконфуженно промолвил Хомутников.
   – А я ничуть не обиделся. А только шутка, она место своё знает, – не отступил Лисицын и в доказательство того, что он действительно не обиделся, придвинул чайник и стал наливать из него в кружку Хомутникова.
   – Есть у нас ещё одна ягода, – увлечённо продолжал Лисицын, – огромадная от неё польза. Прозывается – калина. Парят её бабы в корчагах в русских печах, пироги с ней пекут. Особенно хороша, как морозцем её хватит. Её у нас в пучки связывают наподобие веничка и вывешивают на вышках. Зимой снимают её оттуда, как с куста. Вкуснота – на редкость! И на желудок оказывает полезное действо… Есть и другие ягоды: малина, черёмуха, голубица, костяника, земляника – и всего тут, в синеозёрских лесах, в большом достатке. А вот ещё есть одна ягода, та язви её, идёт для водочки. – Лисицын засмеялся, и смешок этот как бы говорил: "И эту, будь она неладна, нуждишку людскую предусмотрела природа". Прозывается эта ягода – жимолость. Растёт в болотистой местности на таких же, чуть разве поболе, кусточках, как и голубица. Ягодки у неё продолговатые, голубые, с густой просинью. Собирают её, сушат, в мешочки ссыпают. Подойдёт праздник, её берут и сыпят десятка по два ягодок в графин с водкой. Постоит водка с недельку и такой становится вкусной, благодарственной, что водка уже не водка, а как прежнее церковное причастие, только, конечно, силой покрепче разочков в сто.
   – Непременно попробую! – увлечённо произнёс Хомутников.
   – Спробуй, – поддержал его Лисицын. – Набрать жимолость и тут можно, и возле моего стана болотце есть. Вот так-то, почтенные товарищи-граждане городские начальники.
   – А грибы здесь бывают? – спросила Соловушкина.
   – Отчего им не быть? По берегам Таёжной любой гриб найдёшь: груздь, маслёнку, подосиновик, волнушку, рыжик. По-хорошему, райпотребсоюзу всё это собрать бы надо, засолить, замариновать. Сколько пищи народу вдобавок можно предоставить! А у нас так: приезжаю я как-то в Притаёжное, там у меня свояк в райпромкомбинате работает. Вижу, он на зады усадьбы навоз возит. Спрашиваю: "Не огурцы ли задумали выращивать?" – "Хватай, говорит, выше: шампиньоны будут тут произрастать. Райисполком директиву дал – для райстоловой". Я чуть со смеху не помер. "Вот, говорю, и всё у вас с райисполкомом так. Мать-природа чего только не рождает! Знай собирай, обрабатывай на удовольствие людям, а вы на то ноль внимания, зато на чепуху всякую народную деньгу заколачиваете. Неужели, говорю, у вас другой нужды нет?" Ну, свояк мой, конечно, человек маленький, развёл руками, говорит: "Да я им об этом самом же все уши прожужжал, да только проку никакого нету. Собираюсь, говорит, ещё на партийном собрании критику на них навести".
   – Крайне неостроумно выращивать в Притаёжном шампиньоны, – засмеялся Хомутников. – Этот гриб – деликатес, он больше подошёл бы для Высокоярска, где ресторанов много.
   – Что в Высокоярске! Я там тоже всякого насмотрелся, – подхватил Лисицын. – Приезжаю как-то зимой, областной слёт бригадиров проводили. Посидел на заседании денёк, томленье меня взяло, дремота, как жернов, давит. Говорят больше про лён. Наш Дегов там тоже поучал… Встал я, вышел из зала помаленьку, оделся, затопал на воздух. "Дай, думаю, похожу по магазинам, посмотрю, чем наши советские торгаши народ радуют. Захожу на главной улице в самый большой магазин под названием "Гастроном". Товаров подходяще, цены, правда, за карман хватают без жалости. Ну что же, дело ясное, после такой войны разве можно ждать сразу полегчания? Стою рассматриваю товары. И вот вижу стеклянную банку с маринованной капустой. Пригляделся я к ней, читаю наклейку: "Херсонская белокочанная". Ого, думаю, откуда её, бедную, приволокли! Иду дальше. Опять стеклянные банки. Эти с огурцами. Читаю наклейку: "Полтавские". И злость и оторопь меня взяла. Что они, думаю начальники – дураки или умные? Неужели в Сибири капусту и огурцы нельзя вырастить, везут их из таких далёких краёв?
   Продавец подходит ко мне, спрашивает: "Ты что, старик, молча стоишь, о чём затосковал?" Я говорю ему: "А что, заведующий ваш хорошо по ночам спит?" – "Жалоб, отвечает, от него не слышал". "Так-так, говорю, а тот начальник, который над ним власть имеет, тоже хорошо спит?" – "Этого, говорит, точно не могу сказать, редко с ним вижусь, но, по всей видимости, сон у него хороший, так как вид он имеет всегда свежий, даже румянец на щеках играет". – "Совести, говорю, у них нету! Казённые они люди! Если б совесть у них была, мучились бы они без сна, переживали бы за свою безобразную работу!" Продавец в лице переменился, видатъ, стало обидно ему за своё начальство. "А чем вы недовольны, гражданин, что вам ещё нужно? Товаров у вас согласно ассортиментному списку имеется на все сто процентов". А я ему в ответ: "Нет, товарищ хороший, на список вы не ссылайтесь, лучше посмотрите на наклейки. Почему у вас капуста и огурцы с Украины? А варенье у вас вон из Киргизии! А маринованные грибы из Подмосковья?" – "А вы, говорит, гражданин, забыли, где вы живёте? Вы живёте в Сибири!" Ну, тут меня затрясло! Закричал я на весь магазин: "Да будет вам на Сибирь-то поклёп возводить! Привыкли всё готовенькое получать. Вы лучше под ноги посмотрите, по золоту ходите!" Продавец развёл руками, говорит: "А что вы на меня кричите? Моё дело продать. Идите в облисполком и там доказывайте".
   А тут уже и народец подсобрался, кое-кто ещё в наш разговор встрял. Одна старушка поддакивает мне, кричит: "Куда подевали кедровое масло? В магазинах у купца Голованова, бывало, его хоть вёдрами черпай. И халва кедровая, и конфеты, и сбой, и печенье из ореха – всё было".
   Продавец видит, что разговор крутой пошёл, шмыгнул в дверь, в складское помещение, ведёт этакую толстую тётку: вот вам помощник заведующего! Та послушала, послушала и говорит таким ласковым голоском: "Что же, товарищи, работа торговой сети у нас не без изъянов. На той неделе мы проводим конференцию покупателей. Милости просим, приходите, охотно выслушаем ваши замечания.
   Ну, я вижу, делать мне больше тут нечего, говорю ей: "Спасибо за приглашение. Привет и лучшие пожелания заведующему, а что касается замечаний, то вам их передаст товарищ продавец".
   Вот как бывает в вашем Высокоярске, дорогие начальники, лесных дел устроители!..
   Рассказ Лисицына развеселил всех, Соловушкина долго рассыпала звонкий смешок, всплескивая маленькими ручками, Хомутников гудел, как шмель, откашливался, гладил бобрик седых волос. Рабочие посматривали на Лисицына с восхищением. Бойкий на язык, подвижный, как юноша, охотник нравился им всё больше и больше.

4

   Спать улеглись вокруг костра.
   Лисицын и тут не изменил своей привычке: сбросил сапоги, лёг с голыми ногами, вытянутыми к самому огню.
   Ночь была прохладная, чуть потягивало ветерком. Свежинка прижала комаров и мошку в траву. Дышалось легко.
   Сражённые усталостью, все уснули в момент. Спали хорошо, крепко – так не спят на перинах. Костёр горел ровно и источал тепло, как добрая печь.
   Когда чуть забрезжило, послышался шутливый голос Лисицына:
   – Товарищи начальники, отчизна призывает нас пробудиться. Пойдёмте скорее на омута – иначе не увидим ответственной картины в жизни природы.
   Просыпались неохотно. Хомутников долго перекладывал свою раненую ногу с места на место. Соловушкина судорожно вздрагивала, позёвывала.
   Лисицын подал ей чайник с родниковой водой.
   – Ополоснись, товарищ инженер. Холодная водичка сразу приведёт тебя в чувствие.
   Соловушкина умылась, подала чайник Хомутникову. Тот уже встал, опираясь на клюшку, растирал ногу, кряхтел.
   – Завтракать будем, товарищи начальники, впоследствии. Теперь же прошу не терять дорогих минут. Прозеваем – придётся ждать до завтрашнего утра.
   И вот цепочка людей в сумраке рассвета двинулась по лесу. Изредка слышался предупреждающий голос Лисицына:
   – Под ноги глядите, яма!
   – Глаза береги!
   – Колода!
   Через полчаса Лисицын остановился, вполголоса сказал:
   – Теперь, граждане-товарищи, чуть пройдём и замрём, будто нету нас в живых. До омутов рукой подать.
   Лисицын сделал двадцать – тридцать шагов, остановился, сдвинул шапку-ушанку на самое ухо и, вскинув руку, замер в настороженной позе. Лесоустроители тоже остановились, прислушались.
   Утреннее спокойствие тайги огласилось странными скрежещущими звуками. Они всё нарастали и нарастали. Казалось, что кто-то очень сильный с треском раздирает воздух.
   – Это что же такое, товарищ Лисицын? – удивлённо округлив глаза, прошептала Соловушкина.
   – Щедрость нашей природы, – шевельнув пальцами приподнятой руки, тихо и загадочно ответил Лисицын.
   Он согнулся и пошёл дальше, осторожно раздвигая ветки черёмуховых кустов и то и дело останавливаясь. Наконец он развёл руками чащобу и, шевельнув губами, едва слышно сказал:
   – Смотрите…
   Лесоустроители сгрудились возле охотника. Перед ними лежала изогнутая полуподковой долина, поблёскивавшая круглыми зеркалами воды в окаймлении ярко-зелёных зарослей хвоща, камышника и осоки. Зеркала были сейчас заполнены копошащимися серыми пятнами. От них, от этих серых пятен самой разнообразной формы, и взлетал над тайгой этот монотонный скрежет. Лесоустроители стояли в молчании, удивлённые таким бессчётным числом уток.
   – Вот как солнце взойдёт, начнёт эта утва расползаться по траве. А ещё через недельку-другую выводки потянутся отсюда на новые места, поближе к полям, где хлеба созревают.
   Лисицын сказал это громко, без опаски. Потом он деланно закашлял, громко захлопал в ладоши. Утреннее чуткое эхо отозвалось сразу со всех сторон. И тотчас же серые пятна на ближайшем омуте пришли в сильное движение. Послышался шум, посвистывание крыльев, и в небо взмыла живая туча.
   Через минуту, встревоженные беспокойством соседних стай, всколыхнулись утки на дальних омутах. Небо, освещённое первыми лучами восходящего солнца, запестрело от клубящихся и вскинувшихся ввысь утиных потоков.
   – Вот это чудеса! Шестьдесят лет прожил, сколько земли перемерил, а такого чуда не видел! – возбуждённо говорил Хомутников, всматриваясь в голубеющие просторы небес.
   – А что, товарищ Лисицын, не пробовали вы этому поголовью счёт произвести? – спросила Соловушкина, всё ещё не отрывавшая своего взора от неба.
   – Прибрасывал! Многие тысячи получаются.
   – Богатство! Огромное богатство! – восклицал Хомутников.
   – Ну, теперь пора чаевать, – предложил Лисицын, видя, что лесоустроители попритихли, исчерпав свои восторги.
   Из всех наиболее поразительных чудес, которые была в Синеозёрской тайге, оставались не показанными лесоустроителям тёплые источники. Но путь туда был неблизкий. Однако не только расстояние сдерживало Лисицына: там, на берегах Синего озера, работала группа экспедиции. Со слов Ульяны Лисицын знал, что Анастасия Фёдоровна заканчивала описание источников и готовилась к отъезду в город с образцами вод и грязей. Лисицын раздумывал: "А чёрт их знает, этих лесных устроителей, что они за народ? Приведёшь их туда, а они и повернут все эти изыскания в свою пользу. Нет уж, на источники я их не поведу".
   За чаем, когда лесоустроители в один голос снова нахваливали ягоды Синеозёрской тайги, Лисицын сказал:
   – Показал бы я вам, товарищи начальники, ещё одно расчудесное место, но идти туда далековато. Скажу на словах. Хотите – верьте, хотите – нет. Бьют в том месте тёплые ручьи и лежат пользительные грязи. За других говорить не хочу, а сам я годов пять тому назад, а может, поболе, обезножел окончательно. И если б не эти грязи, сидел бы сиднем и по сей день.
   – Охотно вам верим, товарищ Лисицын. На таких просторах не может не быть целебных источников, – самоуверенным тоном произнесла Соловушкина. – Наша сибирская земля такая щедрая, чего-чего в ней только нету.
   И тут в разговоре у костра наступило долгое и не предвещавшее ничего отрадного молчание. И Лисицын и лесоустроители понимали, что надвигается трудная, жестокая минута, когда должен быть поставлен неотвратимый вопрос: что же делать дальше? Ни у Соловушкиной, ни у Хомутникова не хватило духу заговорить об этом. Лисицын поглядывал на них вопрошающим взглядом, но, видя, что они молчат, заговорил сам:
   – Ну что же, товарищи начальники, понимаете вы теперь, на какие леса вы замахиваетесь? Или у вас по-прежнему рука не дрогнет разорить это улуюльское гнездо?
   – Не так, товарищ Лисицын, вопрос ставишь, – сказала Соловушкина.
   – А как вы хотели бы его поставить, товарищи начальники?
   – А вот так: есть ли в Улуюлье леса, которые можно взять вместо синеозёрских? Таких лесов нет!
   – А Заболотная тайга?! – воскликнул Лисицын.
   – Поймите, товарищ Лисицын, нам не просто нужен лес, нам даны показатели по сортименту. Заболотная тайга – это леса среднего качества, мы обязаны дать стране древесину высшего качества.
   – Возьмите её в других местах. Вон верховье Таёжной – отменные леса!
   – Синеозёрская тайга предусмотрена генеральной схемой.
   – Вы меня не пугайте учёными словами! Генеральную схему составляли люди. Схема не с потолка упала.
   – Но она утверждена, и её не просто изменить!
   – Непросто, но можно изменить! – не отступал Лисицын. – Изменить можно всё на свете. Была бы охота! Триста лет народ жил при Романовых, а потом взял и дал им лопатой по месту, которое ниже поясницы.
   – Спор этот бесполезный, товарищ Лисицын, – вступил в разговор Хомутников. – Вы учтите, что ни я, ни Надежда Андриановна ничего изменить не можем. Нет у нас такой власти! Мы простые служащие треста. Если мы не будем выполнять указаний треста, нам не будут платить заработной платы.
   – Эх, товарищи начальники! – страдальчески морщась, вздохнул Лисицын. – Какие же вы робкие… Трест! Власти нету! А подумайте лучше: разве вы тресту служите? Вы государству рабочих и крестьян служите! Вы государственные служащие! А рассуждаете как?
   – А что бы вы хотели от нас, товарищ Лисицын? – спросила Соловушкина, краснея от сильного возбуждения.
   – А вот что: вы посылаете в трест бумагу. Так и так, дескать, осмотрев синеозёрские леса, подтверждаем, что губить их – дело недопустимое. Народ за это спасибо не скажет ни теперь, ни в будущие годы. Надо на эти леса наложить запрет. Без них рухнет природа всего Улуюльского края… Можете вы это сделать или нет?
   – Ни под каким видом! – крикнула Соловушкина. – Если мы это сделаем, завтра же последует приказ: вместо того чтобы обмерить синеозёрские леса, специалисты треста Соловушкина и Хомутников занялись подсчётом того, сколько птиц село на берёзу и сколько зверьков пробежало в норку. Да вы знаете, товарищ Лисицын, что нам за это будет?!
   – Ну, коли так, товарищи начальники, знайте: нету у меня в жизни врагов более лютых, чем вы, истребители природы! И выход у нас с вами один: либо вы закопаете Лисицына в землю, как старую дохлую собаку, либо он вас выпрет отсюда, да так, что вы навсегда забудете пути-дороги в Синеозёрскую тайгу!
   Лисицын сдёрнул шапку с головы и, яростно стиснув её в кулаке, стремительно скрылся в лесу.
 
   Утром следующего дня по тропе от стана Лисицына на Тургайской гриве шли двое. Они держались друг от друга на почтительном расстоянии. Впереди шагал Лисицын. Он торопился в Мареевку, к начальнику экспедиции научного института, чтобы посоветоваться с ней, как отвести беду, надвинувшуюся на природные сокровища Улуюлья. Вторым человеком была Соловушкина. Она шла в Мареевку, чтобы нанять здесь для своей изыскательской партии нового проводника по синеозёрским лесам.

Глава девятая

1

   И надо же было такому случиться! Заболеть в разгар лета, заболеть после пленума обкома, когда требовалось немедленно созывать партийный актив, ехать в колхозы, подымать народ на практические дела… И как глупо заболеть! По собственному легкомыслию!
   Они возвращались из Высокоярска. Над трактом стояли зной и пыль. Переезжая речку, надумали искупаться. Подвернули к омутку. Артём разделся, нисколько не остыв, потный бросился в воду. А омуток оказался с родниковой водой. Холод обжёг разгорячённое тело. Надо было не дурачиться, не изображать из себя семнадцатилетнего бесшабашного парня, выскочить скорее на берег, погреться на солнцепёке. Но он не сделал этого, наоборот, подбадривая себя криком, он поплыл на самую глубь омута. Тут он вскинул руки, набрал в себя воздух и скрылся под водой. Когда его ноги коснулись песчаного дна, ему показалось, что он стал на ледяную глыбу. Он с силой выпрыгнул на поверхность омута, поплыл к берегу. Мелкая дрожь трясла его. Даже под нещадно палящим солнцем ему было холодно, нестерпимо холодно…
   К вечеру они приехали в Притаёжное, а ночью его хватила такая боль, что он готов был на стенку лезть. Жена Дуня предложила вызвать кого-нибудь из врачей. Артём остановил её:
   – Не трогай ты их. У них завтра рабочий день, пусть хоть ночью отдохнут. Да и что мне врач? Я сам себе профессор… У тебя соль есть? Ну вот и хорошо! Высыпь её скорее на сковородку да прожарь как можно сильнее. Потом насыпь в мешочек. И ещё дай свой шерстяной платок.
   Дуня быстро сделала всё, что просил Артём.
   Положив мешочек с горячей солью на поясницу, прикрытую платком, Артём почувствовал облегчение. Острая боль постепенно затихла, но стоило чуть шевельнуться, как она пронизывала насквозь. Болезнь эта была ему знакома. Радикулит! Случалось с ним такое и прежде. Он лежал в постели по две, по три недели, пока с помощью самых разнообразных грелок не изгонял из своего тела эту изнуряющую боль.
   Первые два дня Артём метался в постели, не зная, как и чем успокоить себя. Теперь же его терзала не столько боль, сколько горечь сознания своего бессилия. Вот он лежит тут в тиши и прохладе большого бревенчатого дома, а там, за стеной, течёт жизнь: люди готовятся к уборке урожая, охотники осматривают свои угодья, отряды экспедиции уходят всё дальше и дальше в тайгу… И всё это происходит без его участия, он ничего не знает, ничего не видит. И это называется секретарь райкома! Нет, настоящий секретарь райкома должен быть не неженкой, а человеком железного здоровья. У всех людей есть право уставать, болеть, не успевать; у секретаря райкома такого права нет. Он должен быть всегда начеку, должен всё замечать, всё знать, всегда должен быть здоровым и бодрым, ибо секретарь райкома – это не должность, не пост – это призвание, это подвижничество. И далеко не все коммунисты обладают этим призванием, способны на это подвижничество.