Страница:
– Окстись, Платон! – не веря Золотарёву, крикнул Лисицын.
– Истинный Христос, Михаил Семёныч!
– Так ты, может, со Станиславом заодно?! – придвигая к себе ружьё, прислонённое к рамчатому недоделанному улью, безжалостным голосом спросил Лисицын.
– За кого ты меня принимаешь? – с болью выкрикнул Платон. – Сам по себе я набедокурил. И никто, ни одна душа об этом не знает. Изболелось у меня сердце. Сразу хотел тебе признаться и…
– Струсил?
– Струсил, Михаил Семёныч!
– Как же это ты? За что же это ты его? Он ведь сын нашего партизанского командира… Или тебе память отшибло?
– Не кори, Михаил Семёныч! Сам от переживания умом скоро рехнусь. – Платон всхлипнул, высморкался. – Жадность меня обуяла. Тайком от властей сохатого хотел подвалить. По весне-то голодно было. Думаю, сам попитаюсь и тихонько кое-кому из людишек мясцо сбуду. Ну вот, и поставил самострел. Он и сработал… Да разве я посмел бы, если б знал, что он этой ночью сюда поедет?..
– Гадина ты, Платошка, – жёстко сказал Лисицын.
– Да ещё какая гадина-то! Сколько натворил всякого беспокойства, – трясущимися губами промолвил Золотарев. – А только, Михаил Семёныч, это наука мне на всю жизнь – такая наука, что слов нету!
– Что мне делать с тобой? – уничтожающим взглядом окидывая Платона, спросил Лисицын. – Скажи ты об этом в другой час, я б измолотил тебя, как самую разнесчастную суку, а потом бы к Севастьянову в сельсовет свёл, чтоб прочитал он тебе политграмоту да штраф рубликов пятьсот назначил…
– Всё бы снёс, Миша. Заслужил! – Золотарёв сжался, готовый к любому возмездию за свой проступок.
Лисицын покосился на него, стараясь убедиться, действительно ли он переживает или только вид делает. И сомнений у него в искренности Золотарёва не закралось: пасечник сидел униженный, скорбный, пришибленный до крайней степени. И как ни был ожесточён Лисицын, сердце его обмякло.
– Что было, то быльём поросло! – сказал он твёрдо. – У Алёшкиного коня и кости, пожалуй, теперь сопрели. Райком, видать, тоже его помилует, потому что услуги его району стоят поболе, чем эта полудохлая кляча, которую ты по своей дурости на тот свет отправил. И выходит, что должен я, Платон, вместе с тобой взять твой грех и на свою душу. В самом деле, не волочить же тебя к властям! Конфуз получится… Партизан, зазывала в колхоз, колхозный пасечник – и вот тебе на! На какой позор самовольно пошёл! А только знай: грех твой на свою душу принимаю не за так. Должны мы на этого чёрта рыжего набросить узду. Пусть скажет по совести, кто он есть!
Золотарёв выпрямился, посмотрел на Лисицына круглым глазом в упор, осмелев, сказал:
– Приказывай, Миша! Всё справлю, что скажешь, и свою голову не пощажу.
– Приказывать тут особо нечего. И голову свою ты побереги. Хоть она и дурная у тебя, а без этого предмета не проживёшь. План наш простой: придёт Станислав, окружим его с ружьями: "Выкладывай всю душу начистоту перед старыми партизанами, как перед господом богом. Мы эти края для Советской власти отвоёвывали, мы перед ней и теперь за них в ответе…" Как у него с оружием? Не перестреляет он нас из какой-нибудь многострельной военной машинки?
– Да нет! У него, кроме дробового ружья, ничего нет. Это-то я точно знаю.
– Ну смотри, Платоша, не ошибись. Иначе отправит он нас к богу Саваофу, и пикнуть не успеешь.
И хотя Золотарёв чувствовал за собой провинку, был он не из робкого десятка, прошёл крепкую партизанскую закалку.
– Двое одного, Миша, всегда сумеют к рукам прибрать! – уверенно сказал он. – Ты начинай следствие, допрос веди, как, мол, и почему ты, бандюк толстомордый, дошёл до такой жизни, а я тихонько на караул возьму. Чуть он шелохнётся не в ту сторону, я ему ружьём знак дам: хватит, дескать, отпуск твой закончен, получай предписание в тюремное заведение. А будешь артачиться, брыкаться, ну тогда пеняй на себя!
– Пусть будет так, – согласился Лисицын. – Только ружьишко своё повесь сейчас вот сюда поближе. И патрон с пулей вставь. При случае такого дробью не проймёшь…
Золотарёв исполнил всё, что велел Лисицын. Потом они вскипятили чай, и Золотарёв принёс из амбара аппетитные, пахучие соты свежего мёда.
Они пили чай не спеша, разговаривали о том о сём, а сами всё поглядывали в чащобу леса – не идёт ли с рыбалки Станислав? Но прошёл день, наступила ночь, а Станислав не возвращался.
Лисицын и Золотарёв просидели у костра до утра.
– Сбежал, вражина! Зачуял что-то и сбежал! И как мы с тобой, Платоша, опростоволосились?! – негодовал Лисицын.
– Подожди, Миша, авось придёт. Случалось с ним, что он и по три ночи пропадал где-то, – утешал Золотарёв.
Они прождали Станислава ещё сутки, но он не появился.
2
Глава восьмая
1
– Истинный Христос, Михаил Семёныч!
– Так ты, может, со Станиславом заодно?! – придвигая к себе ружьё, прислонённое к рамчатому недоделанному улью, безжалостным голосом спросил Лисицын.
– За кого ты меня принимаешь? – с болью выкрикнул Платон. – Сам по себе я набедокурил. И никто, ни одна душа об этом не знает. Изболелось у меня сердце. Сразу хотел тебе признаться и…
– Струсил?
– Струсил, Михаил Семёныч!
– Как же это ты? За что же это ты его? Он ведь сын нашего партизанского командира… Или тебе память отшибло?
– Не кори, Михаил Семёныч! Сам от переживания умом скоро рехнусь. – Платон всхлипнул, высморкался. – Жадность меня обуяла. Тайком от властей сохатого хотел подвалить. По весне-то голодно было. Думаю, сам попитаюсь и тихонько кое-кому из людишек мясцо сбуду. Ну вот, и поставил самострел. Он и сработал… Да разве я посмел бы, если б знал, что он этой ночью сюда поедет?..
– Гадина ты, Платошка, – жёстко сказал Лисицын.
– Да ещё какая гадина-то! Сколько натворил всякого беспокойства, – трясущимися губами промолвил Золотарев. – А только, Михаил Семёныч, это наука мне на всю жизнь – такая наука, что слов нету!
– Что мне делать с тобой? – уничтожающим взглядом окидывая Платона, спросил Лисицын. – Скажи ты об этом в другой час, я б измолотил тебя, как самую разнесчастную суку, а потом бы к Севастьянову в сельсовет свёл, чтоб прочитал он тебе политграмоту да штраф рубликов пятьсот назначил…
– Всё бы снёс, Миша. Заслужил! – Золотарёв сжался, готовый к любому возмездию за свой проступок.
Лисицын покосился на него, стараясь убедиться, действительно ли он переживает или только вид делает. И сомнений у него в искренности Золотарёва не закралось: пасечник сидел униженный, скорбный, пришибленный до крайней степени. И как ни был ожесточён Лисицын, сердце его обмякло.
– Что было, то быльём поросло! – сказал он твёрдо. – У Алёшкиного коня и кости, пожалуй, теперь сопрели. Райком, видать, тоже его помилует, потому что услуги его району стоят поболе, чем эта полудохлая кляча, которую ты по своей дурости на тот свет отправил. И выходит, что должен я, Платон, вместе с тобой взять твой грех и на свою душу. В самом деле, не волочить же тебя к властям! Конфуз получится… Партизан, зазывала в колхоз, колхозный пасечник – и вот тебе на! На какой позор самовольно пошёл! А только знай: грех твой на свою душу принимаю не за так. Должны мы на этого чёрта рыжего набросить узду. Пусть скажет по совести, кто он есть!
Золотарёв выпрямился, посмотрел на Лисицына круглым глазом в упор, осмелев, сказал:
– Приказывай, Миша! Всё справлю, что скажешь, и свою голову не пощажу.
– Приказывать тут особо нечего. И голову свою ты побереги. Хоть она и дурная у тебя, а без этого предмета не проживёшь. План наш простой: придёт Станислав, окружим его с ружьями: "Выкладывай всю душу начистоту перед старыми партизанами, как перед господом богом. Мы эти края для Советской власти отвоёвывали, мы перед ней и теперь за них в ответе…" Как у него с оружием? Не перестреляет он нас из какой-нибудь многострельной военной машинки?
– Да нет! У него, кроме дробового ружья, ничего нет. Это-то я точно знаю.
– Ну смотри, Платоша, не ошибись. Иначе отправит он нас к богу Саваофу, и пикнуть не успеешь.
И хотя Золотарёв чувствовал за собой провинку, был он не из робкого десятка, прошёл крепкую партизанскую закалку.
– Двое одного, Миша, всегда сумеют к рукам прибрать! – уверенно сказал он. – Ты начинай следствие, допрос веди, как, мол, и почему ты, бандюк толстомордый, дошёл до такой жизни, а я тихонько на караул возьму. Чуть он шелохнётся не в ту сторону, я ему ружьём знак дам: хватит, дескать, отпуск твой закончен, получай предписание в тюремное заведение. А будешь артачиться, брыкаться, ну тогда пеняй на себя!
– Пусть будет так, – согласился Лисицын. – Только ружьишко своё повесь сейчас вот сюда поближе. И патрон с пулей вставь. При случае такого дробью не проймёшь…
Золотарёв исполнил всё, что велел Лисицын. Потом они вскипятили чай, и Золотарёв принёс из амбара аппетитные, пахучие соты свежего мёда.
Они пили чай не спеша, разговаривали о том о сём, а сами всё поглядывали в чащобу леса – не идёт ли с рыбалки Станислав? Но прошёл день, наступила ночь, а Станислав не возвращался.
Лисицын и Золотарёв просидели у костра до утра.
– Сбежал, вражина! Зачуял что-то и сбежал! И как мы с тобой, Платоша, опростоволосились?! – негодовал Лисицын.
– Подожди, Миша, авось придёт. Случалось с ним, что он и по три ночи пропадал где-то, – утешал Золотарёв.
Они прождали Станислава ещё сутки, но он не появился.
2
Ульяна не шла, а будто летела на крыльях. Она то пела, то громко разговаривала с Находкой. Давно не испытывала она такой радости, как теперь. Всё, что она пережила за последние дня в Заболотной тайге, так волновало её! Она припоминала каждое движение, каждое слово Алексея.
Отправляя её с донесением в штаб экспедиции и с письмом к профессору Великанову, Краюхин сказал:
– Отнеси, Уленька, пакеты на пасеку, отдай их Золотарёву. Пусть при первой же возможности переправит их в Мареевку. У него там почти ежедневно кто-нибудь из села бывает.
Ульяна с готовностью спросила:
– А может быть, Алексей Корнеич, мне самой в Мареевку пакеты унести?
Краюхин подумал, твёрдо сказал:
– Не нужно, Уля. Это всё-таки в два раза дальше. Отнеси на пасеку и быстро возвращайся. А то тоскливо мне без тебя будет.
Она всё ещё не доверяла ему, думала, что эти последние слова о тоске он обернёт в шутку. Но он даже не улыбнулся, а только добавил:
– Ну, лети, голубь! Счастливого пути!
И она летела, не чуя под собой ног.
Привал на отдых Ульяна решила сделать возле староверческого скита. Здесь, на старом пепелище, было столько малины, что, имея кусок хлеба, можно было хорошо подкрепиться.
В полдень Ульяна дошла до того места, где нужно было свернуть с тропы, чтобы через несколько минут оказаться в малиннике. Ульяна свистнула Находке, которая бежала впереди, и, когда собака вернулась, сказала ей, как человеку:
– Пойдём, Находка, малинки поедим и отдохнём у ручейка.
Находка завиляла хвостом, взвизгнула и пошла за хозяйкой. Вдруг собака зарычала, ощетинилась.
– Кого ты там учуяла, Находка? – Ульяна передвинула ружьё из-за спины на плечо.
Вскоре беспокойство Находки объяснилось: Ульяна услышала какие-то глухие удары. Под кустом старой черёмухи, разросшейся на широкой полянке, Станислав копал землю. Ульяна так осторожно подошла, что он вздрогнул, когда она поздоровалась с ним.
– Здравствуй, Ульяша, здравствуй, – отбрасывая лопату и разгибаясь, уверенно произнёс Станислав.
Ульяна просияла.
– Наконец-то заговорил! Радуюсь за тебя, Станислав, а вместе и за наши благодатные улуюльские места. Видишь вот, вылечился! Нет, что ни говори, а можно жить в наших краях! Давно заговорил-то?
– Мало-мало давненько, а по-настоящему вот сейчас. Увидел тебя и вдруг почуял, что конец пришёл моей болезни.
Ульяна потупилась, но ничего не сказала. Что ж, могло быть и так. Вид у Станислава действительно был какой-то необыкновенный, возбуждённый и праздничный. Он торопливо прихорашивался: поддёрнул голенища кирзовых сапог, подтянул армейские брюки, расправил гимнастёрку под широким солдатским ремнём, причесал пятернёй взмокшие от пота рыжие волосы. Зеленоватые, всегда непроницаемые, холодные глаза его теплились сейчас ласковым светом.
"А, бедняжка, как он настрадался! Подумать даже страшно, сколько он пережил. И какое счастье, что немота кончилась и он снова полноценный человек", – с сочувствием думала Ульяна, нисколько не дивясь состоянию Станислава.
– Тебя, Ульяша, сам бог ко мне послал. Само провидение одобряет мои помыслы, – торжественно сказал Станислав, вскинув глаза к небу и мелко помахав возле груди рукой.
"О чём он говорит? Так обрадовался, что несёт уже какую-то несуразицу", – недоумевала Ульяна.
– А что ты здесь делаешь, Станислав? Ты что, пошёл по стопам Алексея Корнеича и решил искать в Улуюлье сокровища? – со смешком спросила Ульяна.
Станислав заговорил совсем о другом:
– Я хотел, Ульяша, сегодня-завтра идти к твоим родителям и просить у них благословения.
– Какое благословение? О чём ты говоришь, Станислав? – насторожившись, воскликнула Ульяна.
– Люблю я тебя, Ульяша. И нету мне жизни без тебя. Люблю с тех пор, как увидел. Ты будешь моей женой?
Станислав попытался взять Ульяну за руку.
– Да ты что, в своём уме, Станислав?! – резко отстранилась от него Ульяна. – Во-первых, о замужестве я и думать сейчас не хочу. Какая из меня в такие годы жена? А во-вторых, за тебя я и в двадцать пять лет не пошла бы. Так что прошу выбросить эту дурную мысль из головы. "Благословение! Будешь моей женой!.." Нет, Станислав, ты явно ослаб на разум.
Ульяна весело рассмеялась, поправила ружьё, собираясь повернуться и уйти.
Станислав схватил её за плечо, удерживая, сказал:
– Ради Иисуса Христа послушай, Ульяша!
Голос его был таким умоляющим, что Ульяна уйти не посмела и сняла ружьё.
– Давай сядем вот здесь, – предложил Станислав и опустился на взлобочек, покрытый мягкой травой.
Ульяна заколебалась: садиться или нет? Не сесть и уйти – это значило оказаться к человеку невнимательной и нечуткой. Ульяна не так была воспитана. И, поколебавшись ещё две-три секунды, она села возле Станислава.
– Учти только, Станислав, я очень тороплюсь. Несу важную почту начальнику экспедиции, – предупредила девушка.
– Эх, Ульяша, выходи за меня замуж! Сделаю тебя счастливой, богатой, будешь настоящей королевой, – закидывая руку и намереваясь обнять Ульяну, заговорил Станислав.
Ульяна отодвинулась, так чтобы рука Станислава не достала её, и шутливо сказала:
– Вот какой ты щедрый, Станислав! Откуда же ты счастье и богатство возьмёшь? Они что, у тебя в сундуке запрятаны?
Станислав искоса посмотрел на неё и понял, что, если он сейчас же всего не скажет, эта ловкая, быстрая девушка, так сильно захватившая его воображение, уйдёт и никогда уже не вернётся.
– Именно запрятаны! Говорю тебе об этом, как своей судьбе. Ты знаешь, кто я? Я сын высокоярского купца Тихомирова, жил с детства в Польше. Отец оставил мне в наследство много драгоценностей. Их хватит не только нам, но и нашим детям, Ульяша…
Ульяна взглянула на Станислава, и в глазах её было больше недоверия, чем удивления.
– Ну и фантазёр же ты, Станислав! Так ты в самом деле можешь меня на какой-нибудь королевский престол возвести? – Ульяна звонко рассмеялась.
Свернувшаяся в тени под кустом Находка подняла свою мохнатую голову и осмотрелась, как бы желая понять, что здесь происходит.
– Не веришь? А я вот ищу эти ценности. Потому и копаю. Вот яма и вон яма. Это план захоронения, оставленный мне отцом. – Станислав достал из кармана гимнастёрки листок бумажки, развернул его на коленке.
Ульяна увидела примитивный чертёж, перевела глаз на яму под черёмуховым кустом. Станиславу показалось, что она начала колебаться, и он торопливо заговорил:
– Заживём, Ульяша, припеваючи, другие завидовать станут! Торчать в этой комариной дыре и часу не будем! Купим в Высокоярске дом, квартирантов пустим… Деньги к деньгам! А где богатство, там и счастье. Платьев себе заведёшь, каких душенька пожелает! Жизнь-то какая будет! А то ведь сгубишь свою красоту в деревне, и люди её не увидят!
Ульяна сидела как пришибленная. От всех этих слов Станислава на неё повеяло смрадом старой купеческой жизни, о которой она читала в книгах и знала из рассказов старших. Она ненавидела эту жизнь всей силой своей души, искренне убеждённая, что нет на свете уклада лучше и дороже для человека, чем тот, в котором она жила.
– Полно тебе, Станислав, уговаривать-то меня! Всё равно не уговоришь! – не скрывая осуждающего тона, сказала Ульяна. – Слушаю я тебя, и кажется мне, что я пьесу из прежней жизни смотрю. Ты подумай-ка, о чём говоришь. На душе даже стало тошно! Да я из этих мест никуда шагу не шагну! Краше их нет для меня! А богатство твоё меня нисколечко не манит. Я хочу жить, как живут все люди. Купишь дом в Высокоярске? Ты чудак, ты опоздал родиться лет на пятьдесят по крайней мере! "Где богатство, там и счастье…" Это же знаешь что? По нашим временам – это капиталистические пережитки! И как только всё это в голове твоей укладывается?! Хочешь, Станислав, человеком остаться, сдай свои драгоценности государству. Не будь рабом собственности, жалкие это людишки! И о женитьбе на мне забудь!
Поник головой Станислав. Из холодных зелёных глаз исчезло тёплое выражение, и они снова стали непроницаемыми, как стоячие омута в Заболотной тайге. Побледнела его бронзовая шея, ноздри мясистого носа задрожали, стиснулись крепкие челюсти так, что на щёках выступили желваки. Да, немного поспешил Станислав со своим предложением Ульяне. Убеждён был, что как только эта смазливая девчонка услышит о драгоценностях, о платьях, о богатстве, о собственном доме в Высокоярске, так и размякнет её сердчишко, засветятся жадностью глазёнки. И возьмёт он её – тёпленькую, доверчивую, неразумную, как подлинявшую утицу. Казалось ему, что у них, у советских, только одни политруки каменные, а остальных – помани рублём, побегут за тысячу вёрст… Ан нет! А нравится она ему, нравится до головокружения. Вот и сейчас взглянул на её гибкий стан, и кровь бьёт в виски, звенит в ушах…
– И ещё, Станислав, скажу тебе вот что: нехорошо ты поступил, трусливо! Обманул всех колхозников. Уж тебя ли не жалели в Мареевке? Все думали, что ты советский боец, открытая душа, а ты затаился, как улита в скорлупе. Ну зачем ты обманывал? Думаешь, кто-нибудь отца стал бы тебе вспоминать? Какой же ты тупой умственно!
Станислав молчал, сопел, моргал зелёными глазами.
"Возможно, он ещё поймёт, как ему поступить надо. С ним ведь никто не беседовал по-человечески", – оценивая по-своему молчание Станислава, думала Ульяна.
Но девушка явно переоценила воздействие своих слов. Всё, что она говорила, совершенно не поколебало Станислава. Её спокойную рассудительность он воспринимал по-своему. "Дитё! И слова-то чужие говорит! Надули ей политруки в уши, вот она и повторяет их поучения к месту и не к месту. Когда разберётся в том, что я говорю, рада будет".
Станислав почувствовал, что не может отступить, не выполнив своих намерений. "Самому господу богу было угодно подослать её мне в час моей телесной тоски по ней", – думал он, припоминая, как прошедшей ночью разбушевавшееся воображение рисовало ему девушку и его утехи с ней.
– Ну, Станислав, бывай здоров! Подумай насчёт своих драгоценностей. Тятя мой часто говорит: "Доброе имя дороже золота", – сказала Ульяна, поднимаясь, чтобы взять ружьё, висевшее на черёмуховом сучке, и идти дальше. "Покушаю уж теперь на пасеке, что ж время попусту терять", – решила она.
Вдруг Станислав на четвереньках, как борзой кобель, кинулся к Ульяне, схватил её за ноги и повалил в траву.
– Богом ты мне дана! Богом! – обезумев, забормотал он, хватая её за руки и вытягивая их.
– Ты что, одурел?! – крикнула Ульяна не своим голосом, и ужас охватил её. Она изогнулась, приподнялась, упираясь о землю ногами и головой.
Но Станислав уже держал её мёртвой хваткой, и вывернуться ей не удавалось.
– Находка! Взять его! – крикнула Ульяна.
И тут произошло то, на что Станислав никак не рассчитывал: в одно мгновение собака прыгнула ему на спину, разъярённо вцепилась клыками ему в плечо. Пронзённый острой болью, Станислав заорал что было мочи и отпустил руки Ульяны. Ульяна собралась в комок, сбросила Станислава с себя и, не вставая, придвинулась к черёмухе. Станислав схватил Находку за горло, начал душить. Между тем Ульяна была уже на ногах. Она схватила своё ружьё и выстрелила. Пламя полыхнуло над головой Станислава. Он отпустил собаку, встал на колени.
– Ульяна, не губи мою грешную душу! – молитвенно сложив руки, завопил Станислав.
Лицо его, измазанное кровью, было до омерзения искажено животным страхом. Находка наскакивала на него, хватала то за ноги, то за руки.
– Только шевельнись, купеческий выродок, я тебя убью, как змею подколодную! И знай, низкая твоя душа, патрон у меня с разрывной пулей, на медведя вставлен!
Эти слова Ульяна прокричала сдавленным голосом. Её всю трясло, как в лихорадочном ознобе. В эту минуту она не знала, что сделает дальше, как поступит. Она была в таком состоянии, когда действия человека безотчётны, разум их не контролирует.
Станислав чувствовал это и стоял на коленях, боясь шевельнуться и бормоча молитву.
"Что же мне делать с ним? Отпустить? Он может убить меня. Да и разве можно такого гада держать в тайге? Он будет пакостить на каждом шагу", – лихорадочно думала Ульяна, продолжая стоять с ружьём, взятым на изготовку.
– Эй ты, грешная душа, выходи на тропу. Пойдёшь впереди, поведём тебя с Находкой на пасеку. Если вздумаешь убежать, пуля догонит. Вставай! – Ульяна попятилась на несколько шагов в бурьян. – Находка! Иди за ним вслед. Чуть с тропы свернёт – грызи его без пощады!
Собака угрожающе зарычала, закрутилась возле Станислава, сердито залаяла на него.
– Ну иди! Чего ждёшь? – бросила Ульяна.
– Ружьё у меня осталось и тужурка, – с трудом выговорил Станислав.
– Ишь ты, чего захотел! Никуда не денется твоё ружьё и тужурка, шагай! – прикрикнула Ульяна.
Станислав пошёл. Ступив раза два, оглянулся. Собака шла от него в двух шагах. Ульяна – самое большое в десяти. Ружьё она несла на руках. Ствол был направлен прямо ему в затылок.
Когда выбрались на тропу, Станислав, чуть замедлив шаг, начал умолять отпустить его.
– Половину всех драгоценностей отдам! Буду вечно поить-кормить тебя! Всё, что захочешь, сделаю для тебя! Рабом твоим стану! – говорил он.
– Ну-ка, замолчи! – повелительно сказала Ульяна. – Да перестань говорить мерзости и руки закинь назад, чтоб я видела их! И не вздумай сбежать! Я и второй ствол перезарядила. Одной пули для тебя будет мало, вторую дошлю! И не смей оглядываться!
Станислав замолчал, опустил плечи, закинул руки за спину. Неподалёку от пасеки Станислав попытался ещё раз уговорить Ульяну:
– Поимей сердце, Ульяна Михайловна! Ну за что вы меня так жестоко наказываете? Да, я оказался грубым с вами, но я уже понял и пережил своё недостойное поведение. Зачем же казнить и без того несчастного человека?!
Станислав громко всхлипнул, широкие плечи его затряслись.
– Я тебя, кажется, починю всё-таки, Станислав! Нет моих сил больше слушать твои изуверские речи! – выходя из себя, закричала Ульяна.
"Скорей бы дойти до пасеки! И почему её так долго нету? О, батюшки, каким невыносимо тяжёлым стало ружьё!" – думала Ульяна, с каждым шагом, чувствуя, что усталость овладевает всеми её членами и вот-вот свалит с ног.
Наконец пахнуло дымком. Этот лёгкий, чуть уловимый среди аромата трав горьковатый запашок обрадовал и обеспокоил её. "А вдруг случится, что на пасеке никого нету? Что я с ним буду делать? Неужели в Мареевку вести? Сбежит ещё… Сделаю так: посажу в избушку пасечника и подопру дверь бревном", – решила Ульяна.
Через несколько минут сквозь ветви деревьев показались строения пасеки. Пройдя ещё несколько шагов, Ульяна увидела под навесом, возле таганка, Платона Золотарёва и отца. Старые таёжники давненько уже заслышали, что кто-то идёт на пасеку со стороны тайги. Они насторожились, приготовились. Увидев на тропе Станислава с закинутыми за спину руками и Ульяну с ружьём наперевес, Платон и Лисицын встали, с нетерпением ожидая их приближения.
– Тятюшка! – обрадованно воскликнула Ульяна. – Ты посмотри на этого изверга! Ты знаешь, кто он? Урод капитализма! Он вовсе не воин Советской Армии, а сын купца Тихомирова. Пробрался сюда отцовские драгоценности на усадьбе староверов искать!
Ульяна возбуждённо говорила всё это на ходу. Она подвела Станислава к навесу, тяжело опуская ружьё, сказала:
– Посторожите его.
Но бывалые партизаны и без неё знали, что делать. Они взялись за ружья, пропустив Станислава к самому костру.
– Он меня замуж, тятя, за себя сговаривал. Богатством своим завлекал, а когда я отказалась, бросился на меня… Если б не Находка, погубил бы совсем… Насильник он – вот кто! Тёмная у него душа!.. – И Ульяна заплакала горькими слёзами.
Платон и Лисицын насупились, крепче сжали ружья. Разве нужно было им, людям, прожившим на земле многие-многие годы, повидавшим на своём веку всякие виды, испившим из чаши житейской и горького и сладкого, объяснять, что значили эти слёзы девушки? И без объяснений они хорошо поняли, какое ужасное душевное потрясение пережила Ульяна и какая невыразимая крепость таилась в душе её, чтоб исполнить всё, что она исполнила.
Ненавидящими глазами глядя на Станислава, Лисицын обнял дочь, поцеловал её в русую головку со сбившимся платочком и тихо, больше сам для себя, сказал:
– А мы-то, старые глухари, видать, совсем негодные стали! Сидим у моря, ждём погоды… А ты почему сел? Кто тебе позволил сесть? – повернулся Лисицын к Станиславу.
Тот покорно встал.
– За Улю с тебя, грязный человечишка, будет спрос особый, а теперь слушай, что я тебе скажу: зря ты ищешь отцовские драгоценности, ничего не найдёшь, хоть сто лет копать будешь. И знаешь почему? Советская власть эти ценности конфисковала много лет тому назад. Ни тобой, ни твоим отцом не наживались они. Народное это достояние! Твой дед и отец не щадили нашего брата, охотника-промысловика, сосали кровь из трудовых людей, как пауки. Тебе известно это?.. Слушай, Платон, в каком году мы тихомировские сундуки с золотом-серебром нашли? Что-то я запамятовал, – обратился Лисицын к Золотарёву.
– В тот год, Миша, когда наш колхоз организовался, – в тридцать первом, по весне. Помнишь, ты принял бригадирство в охотничьей бригаде, и мы пошли с тобой участки нарезать по левобережью Таёжной?
– Правда, Платоша, в тридцать первом! – Лисицын снова повернулся к Станиславу. – Вот сколько этому делу лет! А ты, чурбан осиновый, копать вздумал! Ты бы лучше полезным делом занимался, мирную жизнь людям помогал настраивать.
– Два сундука было. Один большой, другой поменьше. Оба под замками, железом окованные, – вспоминал Платон.
– Не первый раз, видать, награбленное добро в земле хоронили. Думали: не узнается! А от народа не скроешь ничего, хоть к чёрту на рога запрячь. Об этих сундуках слух давно шёл. Ещё в гражданскую войну, когда в партизанах сражались, мы искать их пробовали, да не до этого было. И долежали они до своего срока. Испросили мы, охотники, у властей разрешение и нашли! Благодарствие нам тогда из самого центра по телеграфу отбили. Ясно тебе или не ясно? – в упор взглянув на Станислава, спросил Лисицын.
– Ясно, товарищ Лисицын, – обливаясь потом и бледнея от всего услышанного, еле слышно произнёс Станислав.
– Ну, насчёт товарища ты не торопись. Я тебе такой же товарищ, как орёл сове, – возмутился Лисицын. – Орёл всё старается в ясное небо взмыть, чтоб видели его и человек, и зверь, и птица, а сова норовит в чащобу забиться. Когда потёмки наступят, она тут как тут. По птичьим гнёздам шарится зверьков уснувших давит… У тебя замашки точь-в-точь совиные. А только и на сову бывает проруха: заклёвывают её малые птички, соберутся артелью и давай клевать. Да как клюют-то, смотреть страшно! Только перья летят. И каждая птаха всё ей в голову метит, чтоб было разбойнице-сове почувствительнее. Давай-ка, господин сова, садись вот сюда, а потом, поведём тебя в Мареевку, будешь ответ перед Советской властью держать.
Станислав сел на сосновый сутунок, опустил голову, струйки пота стекали по его толстой шее, на спине проступили мокрые пятна.
– Ишь как тебя разморило! Накопил на колхозных харчах жиров! Ведь я же тебе, паскуда, самый лучший кусок отдавал. Я тебя, как сына, жалел. А чем же ты отплатил мне за это? – с болью и обидой в голосе спросил Золотарев.
Станислав вскочил. Красное, обветренное лицо его перекосилось от злобы:
– Ведите меня скорее к властям! И хватит меня начитывать! Ишь какие политруки выискались!.. Я хозяин этих сундуков, у меня от отца завещание на руках. Через суд вытребую! Моё это сокровище! Моё! Моё!
– Ты смотри-ка, Миша, какой он приверженный к "моему". Ой-ой! – искренне изумился Золотарёв.
– Уля-то в точку попала: урод капитализма! Да ещё какой уродина-то, давно таких наша земля не видала! Много с ним будет хлопот, пока из его головы эту дурь выбьют… Становись, Платоша, впереди, а я за ним пойду.
Через минуту Золотарёв, Станислав и Лисицын вышли на дорогу. Находка заняла своё место – в двух шагах от Станислава. Ульяна шла позади всех. Теперь, когда всё пережитое у малинника отодвинулось в прошлое, она снова думала о Краюхине, и ей радостно было, что она сумела сберечь свою девичью честь.
Отправляя её с донесением в штаб экспедиции и с письмом к профессору Великанову, Краюхин сказал:
– Отнеси, Уленька, пакеты на пасеку, отдай их Золотарёву. Пусть при первой же возможности переправит их в Мареевку. У него там почти ежедневно кто-нибудь из села бывает.
Ульяна с готовностью спросила:
– А может быть, Алексей Корнеич, мне самой в Мареевку пакеты унести?
Краюхин подумал, твёрдо сказал:
– Не нужно, Уля. Это всё-таки в два раза дальше. Отнеси на пасеку и быстро возвращайся. А то тоскливо мне без тебя будет.
Она всё ещё не доверяла ему, думала, что эти последние слова о тоске он обернёт в шутку. Но он даже не улыбнулся, а только добавил:
– Ну, лети, голубь! Счастливого пути!
И она летела, не чуя под собой ног.
Привал на отдых Ульяна решила сделать возле староверческого скита. Здесь, на старом пепелище, было столько малины, что, имея кусок хлеба, можно было хорошо подкрепиться.
В полдень Ульяна дошла до того места, где нужно было свернуть с тропы, чтобы через несколько минут оказаться в малиннике. Ульяна свистнула Находке, которая бежала впереди, и, когда собака вернулась, сказала ей, как человеку:
– Пойдём, Находка, малинки поедим и отдохнём у ручейка.
Находка завиляла хвостом, взвизгнула и пошла за хозяйкой. Вдруг собака зарычала, ощетинилась.
– Кого ты там учуяла, Находка? – Ульяна передвинула ружьё из-за спины на плечо.
Вскоре беспокойство Находки объяснилось: Ульяна услышала какие-то глухие удары. Под кустом старой черёмухи, разросшейся на широкой полянке, Станислав копал землю. Ульяна так осторожно подошла, что он вздрогнул, когда она поздоровалась с ним.
– Здравствуй, Ульяша, здравствуй, – отбрасывая лопату и разгибаясь, уверенно произнёс Станислав.
Ульяна просияла.
– Наконец-то заговорил! Радуюсь за тебя, Станислав, а вместе и за наши благодатные улуюльские места. Видишь вот, вылечился! Нет, что ни говори, а можно жить в наших краях! Давно заговорил-то?
– Мало-мало давненько, а по-настоящему вот сейчас. Увидел тебя и вдруг почуял, что конец пришёл моей болезни.
Ульяна потупилась, но ничего не сказала. Что ж, могло быть и так. Вид у Станислава действительно был какой-то необыкновенный, возбуждённый и праздничный. Он торопливо прихорашивался: поддёрнул голенища кирзовых сапог, подтянул армейские брюки, расправил гимнастёрку под широким солдатским ремнём, причесал пятернёй взмокшие от пота рыжие волосы. Зеленоватые, всегда непроницаемые, холодные глаза его теплились сейчас ласковым светом.
"А, бедняжка, как он настрадался! Подумать даже страшно, сколько он пережил. И какое счастье, что немота кончилась и он снова полноценный человек", – с сочувствием думала Ульяна, нисколько не дивясь состоянию Станислава.
– Тебя, Ульяша, сам бог ко мне послал. Само провидение одобряет мои помыслы, – торжественно сказал Станислав, вскинув глаза к небу и мелко помахав возле груди рукой.
"О чём он говорит? Так обрадовался, что несёт уже какую-то несуразицу", – недоумевала Ульяна.
– А что ты здесь делаешь, Станислав? Ты что, пошёл по стопам Алексея Корнеича и решил искать в Улуюлье сокровища? – со смешком спросила Ульяна.
Станислав заговорил совсем о другом:
– Я хотел, Ульяша, сегодня-завтра идти к твоим родителям и просить у них благословения.
– Какое благословение? О чём ты говоришь, Станислав? – насторожившись, воскликнула Ульяна.
– Люблю я тебя, Ульяша. И нету мне жизни без тебя. Люблю с тех пор, как увидел. Ты будешь моей женой?
Станислав попытался взять Ульяну за руку.
– Да ты что, в своём уме, Станислав?! – резко отстранилась от него Ульяна. – Во-первых, о замужестве я и думать сейчас не хочу. Какая из меня в такие годы жена? А во-вторых, за тебя я и в двадцать пять лет не пошла бы. Так что прошу выбросить эту дурную мысль из головы. "Благословение! Будешь моей женой!.." Нет, Станислав, ты явно ослаб на разум.
Ульяна весело рассмеялась, поправила ружьё, собираясь повернуться и уйти.
Станислав схватил её за плечо, удерживая, сказал:
– Ради Иисуса Христа послушай, Ульяша!
Голос его был таким умоляющим, что Ульяна уйти не посмела и сняла ружьё.
– Давай сядем вот здесь, – предложил Станислав и опустился на взлобочек, покрытый мягкой травой.
Ульяна заколебалась: садиться или нет? Не сесть и уйти – это значило оказаться к человеку невнимательной и нечуткой. Ульяна не так была воспитана. И, поколебавшись ещё две-три секунды, она села возле Станислава.
– Учти только, Станислав, я очень тороплюсь. Несу важную почту начальнику экспедиции, – предупредила девушка.
– Эх, Ульяша, выходи за меня замуж! Сделаю тебя счастливой, богатой, будешь настоящей королевой, – закидывая руку и намереваясь обнять Ульяну, заговорил Станислав.
Ульяна отодвинулась, так чтобы рука Станислава не достала её, и шутливо сказала:
– Вот какой ты щедрый, Станислав! Откуда же ты счастье и богатство возьмёшь? Они что, у тебя в сундуке запрятаны?
Станислав искоса посмотрел на неё и понял, что, если он сейчас же всего не скажет, эта ловкая, быстрая девушка, так сильно захватившая его воображение, уйдёт и никогда уже не вернётся.
– Именно запрятаны! Говорю тебе об этом, как своей судьбе. Ты знаешь, кто я? Я сын высокоярского купца Тихомирова, жил с детства в Польше. Отец оставил мне в наследство много драгоценностей. Их хватит не только нам, но и нашим детям, Ульяша…
Ульяна взглянула на Станислава, и в глазах её было больше недоверия, чем удивления.
– Ну и фантазёр же ты, Станислав! Так ты в самом деле можешь меня на какой-нибудь королевский престол возвести? – Ульяна звонко рассмеялась.
Свернувшаяся в тени под кустом Находка подняла свою мохнатую голову и осмотрелась, как бы желая понять, что здесь происходит.
– Не веришь? А я вот ищу эти ценности. Потому и копаю. Вот яма и вон яма. Это план захоронения, оставленный мне отцом. – Станислав достал из кармана гимнастёрки листок бумажки, развернул его на коленке.
Ульяна увидела примитивный чертёж, перевела глаз на яму под черёмуховым кустом. Станиславу показалось, что она начала колебаться, и он торопливо заговорил:
– Заживём, Ульяша, припеваючи, другие завидовать станут! Торчать в этой комариной дыре и часу не будем! Купим в Высокоярске дом, квартирантов пустим… Деньги к деньгам! А где богатство, там и счастье. Платьев себе заведёшь, каких душенька пожелает! Жизнь-то какая будет! А то ведь сгубишь свою красоту в деревне, и люди её не увидят!
Ульяна сидела как пришибленная. От всех этих слов Станислава на неё повеяло смрадом старой купеческой жизни, о которой она читала в книгах и знала из рассказов старших. Она ненавидела эту жизнь всей силой своей души, искренне убеждённая, что нет на свете уклада лучше и дороже для человека, чем тот, в котором она жила.
– Полно тебе, Станислав, уговаривать-то меня! Всё равно не уговоришь! – не скрывая осуждающего тона, сказала Ульяна. – Слушаю я тебя, и кажется мне, что я пьесу из прежней жизни смотрю. Ты подумай-ка, о чём говоришь. На душе даже стало тошно! Да я из этих мест никуда шагу не шагну! Краше их нет для меня! А богатство твоё меня нисколечко не манит. Я хочу жить, как живут все люди. Купишь дом в Высокоярске? Ты чудак, ты опоздал родиться лет на пятьдесят по крайней мере! "Где богатство, там и счастье…" Это же знаешь что? По нашим временам – это капиталистические пережитки! И как только всё это в голове твоей укладывается?! Хочешь, Станислав, человеком остаться, сдай свои драгоценности государству. Не будь рабом собственности, жалкие это людишки! И о женитьбе на мне забудь!
Поник головой Станислав. Из холодных зелёных глаз исчезло тёплое выражение, и они снова стали непроницаемыми, как стоячие омута в Заболотной тайге. Побледнела его бронзовая шея, ноздри мясистого носа задрожали, стиснулись крепкие челюсти так, что на щёках выступили желваки. Да, немного поспешил Станислав со своим предложением Ульяне. Убеждён был, что как только эта смазливая девчонка услышит о драгоценностях, о платьях, о богатстве, о собственном доме в Высокоярске, так и размякнет её сердчишко, засветятся жадностью глазёнки. И возьмёт он её – тёпленькую, доверчивую, неразумную, как подлинявшую утицу. Казалось ему, что у них, у советских, только одни политруки каменные, а остальных – помани рублём, побегут за тысячу вёрст… Ан нет! А нравится она ему, нравится до головокружения. Вот и сейчас взглянул на её гибкий стан, и кровь бьёт в виски, звенит в ушах…
– И ещё, Станислав, скажу тебе вот что: нехорошо ты поступил, трусливо! Обманул всех колхозников. Уж тебя ли не жалели в Мареевке? Все думали, что ты советский боец, открытая душа, а ты затаился, как улита в скорлупе. Ну зачем ты обманывал? Думаешь, кто-нибудь отца стал бы тебе вспоминать? Какой же ты тупой умственно!
Станислав молчал, сопел, моргал зелёными глазами.
"Возможно, он ещё поймёт, как ему поступить надо. С ним ведь никто не беседовал по-человечески", – оценивая по-своему молчание Станислава, думала Ульяна.
Но девушка явно переоценила воздействие своих слов. Всё, что она говорила, совершенно не поколебало Станислава. Её спокойную рассудительность он воспринимал по-своему. "Дитё! И слова-то чужие говорит! Надули ей политруки в уши, вот она и повторяет их поучения к месту и не к месту. Когда разберётся в том, что я говорю, рада будет".
Станислав почувствовал, что не может отступить, не выполнив своих намерений. "Самому господу богу было угодно подослать её мне в час моей телесной тоски по ней", – думал он, припоминая, как прошедшей ночью разбушевавшееся воображение рисовало ему девушку и его утехи с ней.
– Ну, Станислав, бывай здоров! Подумай насчёт своих драгоценностей. Тятя мой часто говорит: "Доброе имя дороже золота", – сказала Ульяна, поднимаясь, чтобы взять ружьё, висевшее на черёмуховом сучке, и идти дальше. "Покушаю уж теперь на пасеке, что ж время попусту терять", – решила она.
Вдруг Станислав на четвереньках, как борзой кобель, кинулся к Ульяне, схватил её за ноги и повалил в траву.
– Богом ты мне дана! Богом! – обезумев, забормотал он, хватая её за руки и вытягивая их.
– Ты что, одурел?! – крикнула Ульяна не своим голосом, и ужас охватил её. Она изогнулась, приподнялась, упираясь о землю ногами и головой.
Но Станислав уже держал её мёртвой хваткой, и вывернуться ей не удавалось.
– Находка! Взять его! – крикнула Ульяна.
И тут произошло то, на что Станислав никак не рассчитывал: в одно мгновение собака прыгнула ему на спину, разъярённо вцепилась клыками ему в плечо. Пронзённый острой болью, Станислав заорал что было мочи и отпустил руки Ульяны. Ульяна собралась в комок, сбросила Станислава с себя и, не вставая, придвинулась к черёмухе. Станислав схватил Находку за горло, начал душить. Между тем Ульяна была уже на ногах. Она схватила своё ружьё и выстрелила. Пламя полыхнуло над головой Станислава. Он отпустил собаку, встал на колени.
– Ульяна, не губи мою грешную душу! – молитвенно сложив руки, завопил Станислав.
Лицо его, измазанное кровью, было до омерзения искажено животным страхом. Находка наскакивала на него, хватала то за ноги, то за руки.
– Только шевельнись, купеческий выродок, я тебя убью, как змею подколодную! И знай, низкая твоя душа, патрон у меня с разрывной пулей, на медведя вставлен!
Эти слова Ульяна прокричала сдавленным голосом. Её всю трясло, как в лихорадочном ознобе. В эту минуту она не знала, что сделает дальше, как поступит. Она была в таком состоянии, когда действия человека безотчётны, разум их не контролирует.
Станислав чувствовал это и стоял на коленях, боясь шевельнуться и бормоча молитву.
"Что же мне делать с ним? Отпустить? Он может убить меня. Да и разве можно такого гада держать в тайге? Он будет пакостить на каждом шагу", – лихорадочно думала Ульяна, продолжая стоять с ружьём, взятым на изготовку.
– Эй ты, грешная душа, выходи на тропу. Пойдёшь впереди, поведём тебя с Находкой на пасеку. Если вздумаешь убежать, пуля догонит. Вставай! – Ульяна попятилась на несколько шагов в бурьян. – Находка! Иди за ним вслед. Чуть с тропы свернёт – грызи его без пощады!
Собака угрожающе зарычала, закрутилась возле Станислава, сердито залаяла на него.
– Ну иди! Чего ждёшь? – бросила Ульяна.
– Ружьё у меня осталось и тужурка, – с трудом выговорил Станислав.
– Ишь ты, чего захотел! Никуда не денется твоё ружьё и тужурка, шагай! – прикрикнула Ульяна.
Станислав пошёл. Ступив раза два, оглянулся. Собака шла от него в двух шагах. Ульяна – самое большое в десяти. Ружьё она несла на руках. Ствол был направлен прямо ему в затылок.
Когда выбрались на тропу, Станислав, чуть замедлив шаг, начал умолять отпустить его.
– Половину всех драгоценностей отдам! Буду вечно поить-кормить тебя! Всё, что захочешь, сделаю для тебя! Рабом твоим стану! – говорил он.
– Ну-ка, замолчи! – повелительно сказала Ульяна. – Да перестань говорить мерзости и руки закинь назад, чтоб я видела их! И не вздумай сбежать! Я и второй ствол перезарядила. Одной пули для тебя будет мало, вторую дошлю! И не смей оглядываться!
Станислав замолчал, опустил плечи, закинул руки за спину. Неподалёку от пасеки Станислав попытался ещё раз уговорить Ульяну:
– Поимей сердце, Ульяна Михайловна! Ну за что вы меня так жестоко наказываете? Да, я оказался грубым с вами, но я уже понял и пережил своё недостойное поведение. Зачем же казнить и без того несчастного человека?!
Станислав громко всхлипнул, широкие плечи его затряслись.
– Я тебя, кажется, починю всё-таки, Станислав! Нет моих сил больше слушать твои изуверские речи! – выходя из себя, закричала Ульяна.
"Скорей бы дойти до пасеки! И почему её так долго нету? О, батюшки, каким невыносимо тяжёлым стало ружьё!" – думала Ульяна, с каждым шагом, чувствуя, что усталость овладевает всеми её членами и вот-вот свалит с ног.
Наконец пахнуло дымком. Этот лёгкий, чуть уловимый среди аромата трав горьковатый запашок обрадовал и обеспокоил её. "А вдруг случится, что на пасеке никого нету? Что я с ним буду делать? Неужели в Мареевку вести? Сбежит ещё… Сделаю так: посажу в избушку пасечника и подопру дверь бревном", – решила Ульяна.
Через несколько минут сквозь ветви деревьев показались строения пасеки. Пройдя ещё несколько шагов, Ульяна увидела под навесом, возле таганка, Платона Золотарёва и отца. Старые таёжники давненько уже заслышали, что кто-то идёт на пасеку со стороны тайги. Они насторожились, приготовились. Увидев на тропе Станислава с закинутыми за спину руками и Ульяну с ружьём наперевес, Платон и Лисицын встали, с нетерпением ожидая их приближения.
– Тятюшка! – обрадованно воскликнула Ульяна. – Ты посмотри на этого изверга! Ты знаешь, кто он? Урод капитализма! Он вовсе не воин Советской Армии, а сын купца Тихомирова. Пробрался сюда отцовские драгоценности на усадьбе староверов искать!
Ульяна возбуждённо говорила всё это на ходу. Она подвела Станислава к навесу, тяжело опуская ружьё, сказала:
– Посторожите его.
Но бывалые партизаны и без неё знали, что делать. Они взялись за ружья, пропустив Станислава к самому костру.
– Он меня замуж, тятя, за себя сговаривал. Богатством своим завлекал, а когда я отказалась, бросился на меня… Если б не Находка, погубил бы совсем… Насильник он – вот кто! Тёмная у него душа!.. – И Ульяна заплакала горькими слёзами.
Платон и Лисицын насупились, крепче сжали ружья. Разве нужно было им, людям, прожившим на земле многие-многие годы, повидавшим на своём веку всякие виды, испившим из чаши житейской и горького и сладкого, объяснять, что значили эти слёзы девушки? И без объяснений они хорошо поняли, какое ужасное душевное потрясение пережила Ульяна и какая невыразимая крепость таилась в душе её, чтоб исполнить всё, что она исполнила.
Ненавидящими глазами глядя на Станислава, Лисицын обнял дочь, поцеловал её в русую головку со сбившимся платочком и тихо, больше сам для себя, сказал:
– А мы-то, старые глухари, видать, совсем негодные стали! Сидим у моря, ждём погоды… А ты почему сел? Кто тебе позволил сесть? – повернулся Лисицын к Станиславу.
Тот покорно встал.
– За Улю с тебя, грязный человечишка, будет спрос особый, а теперь слушай, что я тебе скажу: зря ты ищешь отцовские драгоценности, ничего не найдёшь, хоть сто лет копать будешь. И знаешь почему? Советская власть эти ценности конфисковала много лет тому назад. Ни тобой, ни твоим отцом не наживались они. Народное это достояние! Твой дед и отец не щадили нашего брата, охотника-промысловика, сосали кровь из трудовых людей, как пауки. Тебе известно это?.. Слушай, Платон, в каком году мы тихомировские сундуки с золотом-серебром нашли? Что-то я запамятовал, – обратился Лисицын к Золотарёву.
– В тот год, Миша, когда наш колхоз организовался, – в тридцать первом, по весне. Помнишь, ты принял бригадирство в охотничьей бригаде, и мы пошли с тобой участки нарезать по левобережью Таёжной?
– Правда, Платоша, в тридцать первом! – Лисицын снова повернулся к Станиславу. – Вот сколько этому делу лет! А ты, чурбан осиновый, копать вздумал! Ты бы лучше полезным делом занимался, мирную жизнь людям помогал настраивать.
– Два сундука было. Один большой, другой поменьше. Оба под замками, железом окованные, – вспоминал Платон.
– Не первый раз, видать, награбленное добро в земле хоронили. Думали: не узнается! А от народа не скроешь ничего, хоть к чёрту на рога запрячь. Об этих сундуках слух давно шёл. Ещё в гражданскую войну, когда в партизанах сражались, мы искать их пробовали, да не до этого было. И долежали они до своего срока. Испросили мы, охотники, у властей разрешение и нашли! Благодарствие нам тогда из самого центра по телеграфу отбили. Ясно тебе или не ясно? – в упор взглянув на Станислава, спросил Лисицын.
– Ясно, товарищ Лисицын, – обливаясь потом и бледнея от всего услышанного, еле слышно произнёс Станислав.
– Ну, насчёт товарища ты не торопись. Я тебе такой же товарищ, как орёл сове, – возмутился Лисицын. – Орёл всё старается в ясное небо взмыть, чтоб видели его и человек, и зверь, и птица, а сова норовит в чащобу забиться. Когда потёмки наступят, она тут как тут. По птичьим гнёздам шарится зверьков уснувших давит… У тебя замашки точь-в-точь совиные. А только и на сову бывает проруха: заклёвывают её малые птички, соберутся артелью и давай клевать. Да как клюют-то, смотреть страшно! Только перья летят. И каждая птаха всё ей в голову метит, чтоб было разбойнице-сове почувствительнее. Давай-ка, господин сова, садись вот сюда, а потом, поведём тебя в Мареевку, будешь ответ перед Советской властью держать.
Станислав сел на сосновый сутунок, опустил голову, струйки пота стекали по его толстой шее, на спине проступили мокрые пятна.
– Ишь как тебя разморило! Накопил на колхозных харчах жиров! Ведь я же тебе, паскуда, самый лучший кусок отдавал. Я тебя, как сына, жалел. А чем же ты отплатил мне за это? – с болью и обидой в голосе спросил Золотарев.
Станислав вскочил. Красное, обветренное лицо его перекосилось от злобы:
– Ведите меня скорее к властям! И хватит меня начитывать! Ишь какие политруки выискались!.. Я хозяин этих сундуков, у меня от отца завещание на руках. Через суд вытребую! Моё это сокровище! Моё! Моё!
– Ты смотри-ка, Миша, какой он приверженный к "моему". Ой-ой! – искренне изумился Золотарёв.
– Уля-то в точку попала: урод капитализма! Да ещё какой уродина-то, давно таких наша земля не видала! Много с ним будет хлопот, пока из его головы эту дурь выбьют… Становись, Платоша, впереди, а я за ним пойду.
Через минуту Золотарёв, Станислав и Лисицын вышли на дорогу. Находка заняла своё место – в двух шагах от Станислава. Ульяна шла позади всех. Теперь, когда всё пережитое у малинника отодвинулось в прошлое, она снова думала о Краюхине, и ей радостно было, что она сумела сберечь свою девичью честь.
Глава восьмая
1
Постукивая и бренча старым, много раз чиненным мотором, катер преодолел перекат и сбавил ход напротив избушки Лисицына.
– Эй, люди! Стан Лисицына этот будет? – крикнули с катера.
– Этот самый, – ответил Лисицын с берега.
Катер круто развернулся и, рассекая собственную волну, ткнулся в песчаный яр.
Лисицын стоял на самом краю обрыва, сдвинув шапку-ушанку на затылок, смотрел на катер и невесело думал: "Ну вот, и лесоустроители припожаловали. Что же мне с ними делать?"
– Эй, люди! Стан Лисицына этот будет? – крикнули с катера.
– Этот самый, – ответил Лисицын с берега.
Катер круто развернулся и, рассекая собственную волну, ткнулся в песчаный яр.
Лисицын стоял на самом краю обрыва, сдвинув шапку-ушанку на затылок, смотрел на катер и невесело думал: "Ну вот, и лесоустроители припожаловали. Что же мне с ними делать?"