Страница:
Сейчас Максим видел, что Марина, когда это нужно, может быть иной. В своём докладе она не щадила ни собственного самолюбия, ни самолюбия директора института Водомерова и профессора Великанова. Она утверждала, что биологическое, точнее – ботаническое, направление экспедиции не может быть оправдано большими государственными соображениями. Каковы бы ни были результаты этих исследований, они не могут повлиять на решение коренных проблем использования природных богатств Улуюлья. Она настаивала, чтобы теперь же придать экспедиции геологическое направление, перестроить её структуру. После новых данных Краюхина есть к этому полное основание. Что касается места его самого в экспедиции, то ей казалось более правильным именно Краюхина назначить начальником экспедиции, а ей остаться заместителем, отвечающим за биологические и ботанические исследования. Она убеждала руководителей института, что это перемещение нисколько ("ни капельки!" – восклицала она) не обидит её, а, наоборот, обрадует, так как будет оправдано всячески: человечески и практически.
"Вот тебе и "сладостная Мариша"! ("Сладостной Маришей" когда-то, давным-давно, называл её отец.) Она прямая, мужественная женщина", – думал Максим.
Порадовала его и новая позиция Притаёжного райкома. Райком в сильных выражениях осуждал своё прежнее поведение в деле Краюхина. "Ни первый секретарь тов. Строгов А.М., ни бюро райкома не поняли всей серьёзности намерений члена партии Краюхина А.К. Комиссия райкома, её председатель тов. Пуговкин отнеслись к делу Краюхина предвзято и подтолкнули своими выводами бюро райкома на ошибочное решение. Бюро райкома отменяет своё решение об исключении тов. Краюхина А.К. из рядов партии как грубо неправильное и заявляет, что люди, подобные тов. Краюхину, достойны не осуждения, а всяческой поддержки со стороны районной партийной организации".
В таких же энергичных выражениях Притаёжный райком высказывался о помощи Улуюльской экспедиции.
Но о положении экспедиции, о её нуждах проще и прямее всех написала мужу Анастасия Фёдоровна, с обычной для неё искренней непосредственностью:
"Максим! Шлю тебе, родной, тысячи поцелуев. Как ты там живёшь один? Почаще бывай с ребятишками, чтоб не росла безотцовщиной. Не забывай меня, одинокую, горемычную.
Работаю на Синем озере. Обнаружила ещё три источника. Анализы воды и грязи произвожу языком, на вкус.
Был как-то Михаил Семёныч Лисицын, обещал приручить сороку, которая будет летать в Высокоярск с пробами в лабораторию.
Мариша мечется с места на место на попутных подводах и рыбацких лодках. Сам посуди: штаб в Мареевке, одна группа на Синем озере, вторая на Тунгусском холме, третья в Заболотной тайге. Попробуй поруководи! Ваш этот знаменитый институт – шарашкина контора, столкнули человека в омут с цепями на ногах, а для спасения соломинку бросают в виде циркулярных распоряжений. Ты бы им хоть мозги немножко прочистил. Особенно этому балбесу Водомерову.
Я здорова и даже весела, но так мне без тебя тошно, что, если б не Мариша, да не певунья мареевская Уля, да не клятва перед собой открыть курорт для улуюльских лесорубов и охотников, явилась бы пред твои ясные очи…"
Максим перечитал письмо жены; тихая ласковая улыбки тронула его губы. Бывает в жизни так: живёт человек на твоих глазах год-два, что-то делает, что-то говорит, а попробуй по его поступкам и словам составить о нём представление – и ничего не получится. Будто бы он такой и в то же время не такой. Одним словом, ни то ни сё. И вот Анастасия Фёдоровна, жена его Настенька… В этой краткой записке вся она, со своей манерой вечно спешить, рассуждать резко, с грубоватым юморком, со своим беспокойным сердцем, которое способно легко приобретать привязанности, но совершенно не способно терять их. Даже незнакомый человек, никогда не видевший её в глаза, мог бы много верного сказать о ней, прочитав эти строчки. Ах, чёрт возьми, как неуютно и тоскливо без жены, которую любишь больше, глубже, многообразнее, чем любил когда-то в юности, и которую сам, по собственному настоянию отправил в тайгу, к чёрту на кулички!..
Максим провёл несколько дней в раздумьях. С тех пор как в один из весенних вечеров он неожиданно попал на заседание бюро Притаёжного райкома, обсуждавшего проступки Алексея Краюхина, он понял, что Улуюлье входит в его жизнь прочно и надолго.
Своими усилиями весной и летом он немало содействовал всему, что происходило вокруг Улуюлья. И теперь многое зависело от него.
Андрей Зотов мог бы стать его сильным союзником, но его приезд снова отодвигался ввиду каких-то более срочных дел, возникших в напряжённой жизни Госплана.
И тут-то Максим подумал о Великанове: "Вот кто мог бы помочь двинуть всё дело вперёд! Только захочет ли он это сделать?"
2
3
"Вот тебе и "сладостная Мариша"! ("Сладостной Маришей" когда-то, давным-давно, называл её отец.) Она прямая, мужественная женщина", – думал Максим.
Порадовала его и новая позиция Притаёжного райкома. Райком в сильных выражениях осуждал своё прежнее поведение в деле Краюхина. "Ни первый секретарь тов. Строгов А.М., ни бюро райкома не поняли всей серьёзности намерений члена партии Краюхина А.К. Комиссия райкома, её председатель тов. Пуговкин отнеслись к делу Краюхина предвзято и подтолкнули своими выводами бюро райкома на ошибочное решение. Бюро райкома отменяет своё решение об исключении тов. Краюхина А.К. из рядов партии как грубо неправильное и заявляет, что люди, подобные тов. Краюхину, достойны не осуждения, а всяческой поддержки со стороны районной партийной организации".
В таких же энергичных выражениях Притаёжный райком высказывался о помощи Улуюльской экспедиции.
Но о положении экспедиции, о её нуждах проще и прямее всех написала мужу Анастасия Фёдоровна, с обычной для неё искренней непосредственностью:
"Максим! Шлю тебе, родной, тысячи поцелуев. Как ты там живёшь один? Почаще бывай с ребятишками, чтоб не росла безотцовщиной. Не забывай меня, одинокую, горемычную.
Работаю на Синем озере. Обнаружила ещё три источника. Анализы воды и грязи произвожу языком, на вкус.
Был как-то Михаил Семёныч Лисицын, обещал приручить сороку, которая будет летать в Высокоярск с пробами в лабораторию.
Мариша мечется с места на место на попутных подводах и рыбацких лодках. Сам посуди: штаб в Мареевке, одна группа на Синем озере, вторая на Тунгусском холме, третья в Заболотной тайге. Попробуй поруководи! Ваш этот знаменитый институт – шарашкина контора, столкнули человека в омут с цепями на ногах, а для спасения соломинку бросают в виде циркулярных распоряжений. Ты бы им хоть мозги немножко прочистил. Особенно этому балбесу Водомерову.
Я здорова и даже весела, но так мне без тебя тошно, что, если б не Мариша, да не певунья мареевская Уля, да не клятва перед собой открыть курорт для улуюльских лесорубов и охотников, явилась бы пред твои ясные очи…"
Максим перечитал письмо жены; тихая ласковая улыбки тронула его губы. Бывает в жизни так: живёт человек на твоих глазах год-два, что-то делает, что-то говорит, а попробуй по его поступкам и словам составить о нём представление – и ничего не получится. Будто бы он такой и в то же время не такой. Одним словом, ни то ни сё. И вот Анастасия Фёдоровна, жена его Настенька… В этой краткой записке вся она, со своей манерой вечно спешить, рассуждать резко, с грубоватым юморком, со своим беспокойным сердцем, которое способно легко приобретать привязанности, но совершенно не способно терять их. Даже незнакомый человек, никогда не видевший её в глаза, мог бы много верного сказать о ней, прочитав эти строчки. Ах, чёрт возьми, как неуютно и тоскливо без жены, которую любишь больше, глубже, многообразнее, чем любил когда-то в юности, и которую сам, по собственному настоянию отправил в тайгу, к чёрту на кулички!..
Максим провёл несколько дней в раздумьях. С тех пор как в один из весенних вечеров он неожиданно попал на заседание бюро Притаёжного райкома, обсуждавшего проступки Алексея Краюхина, он понял, что Улуюлье входит в его жизнь прочно и надолго.
Своими усилиями весной и летом он немало содействовал всему, что происходило вокруг Улуюлья. И теперь многое зависело от него.
Андрей Зотов мог бы стать его сильным союзником, но его приезд снова отодвигался ввиду каких-то более срочных дел, возникших в напряжённой жизни Госплана.
И тут-то Максим подумал о Великанове: "Вот кто мог бы помочь двинуть всё дело вперёд! Только захочет ли он это сделать?"
2
Встречу Максима с Великановым ускорила телеграмма Марины. Сестра телеграфировала: "Софья Великанова закончила обследование краюхинской ямы на южном склоне Тунгусского холма. По её заключению, яма хранит следы древней стоянки и признаки современной кузницы, вероятно, какого-то тунгусского рода. Оба факта заставляют думать, что железо добывалось в Улуюлье".
Максим немедленно позвонил Великанову.
– Здравствуйте, Захар Николаевич! Говорит спаситель вашего пледа и трости…
Великанов узнал Максима и ответил тоже шуткой:
– О, приветствую вас, грозный покоритель груздей, волнушек, маслят и прочая и прочая…
Они сговорились встретиться вечером дома у Великанова.
…Великанов столкнулся с Максимом у ворот. Он недавно приехал из института и, как у него было заведено, совершал вечернюю прогулку.
– А я уже начал беспокоиться, появитесь ли вы? Кругом тучи, дождик скоро начнётся, – пожимая руку Максиму, оживлённо говорил Великанов.
– Дождь меня не остановил бы. И как можно не прийти, раз дано слово? – сказал Максим, про себя подумав: "Кажется, зря на него наговаривают, он общительный человек. А может быть, он из породы тех людей, которые только на службе неуживчивы?"
– А я вот гуляю, дышу речным воздухом… Благодать! – Великанов взмахнул руками, трость его описала полукруг, сбила несколько листиков с ближних веток. Трепыхаясь, как пёстрые весенние бабочки, листья плавно легли на дорожку, посыпанную желтоватым песком.
– В самом деле благодать! – воскликнул Максим и с шумом втянул в себя воздух.
– Наголодались за день в душном кабинете, Максим Матвеич, – смеялся Великанов довольным, воркующим смехом. Он был рад, что его усадьба поправилась гостю. – А всё-таки, пожалуй, нам пора в дом, – произнёс Великанов.
– У вас нет времени?
– Я совершенно свободен, а вы? Вероятно, вечером куда-нибудь помчитесь на заседание?
– Ну уж нет! Отсюда меня калачами на заседание не заманишь. Готов пробыть с вами, Захар Николаевич, хоть до полуночи.
– Вот и чудесно! В таком случае пошли на берег. Там воздух ещё свежее.
Поскрипывая песком, они медленно вышли на берег.
Река пестрела от сновавших по ней пароходов, катеров и лодок. Несмотря на то что собирался дождь, берега были усыпаны купальщиками и рыбаками. Неподалёку от усадьбы Великанова дымился костёр, и ветерок приносил оттуда запах смолы. Максим разглядел, что люди, суетившиеся у костра, конопатили с помощью пакли и разогретого вара большую тёсовую лодку.
Смолевой запах напомнил Максиму детство, сборы в тайгу – на шишкобой, и он мысленно перенёсся в Улуюлье, к жене. "Ах, как одиноко без тебя и как бы хорошо пожить в тайге нам вместе!" – промелькнуло у него в мыслях.
Запах смолы пробудил новые чувства и у Великанова.
– Чуете, Максим Матвеич, тайгой пахнет! Поманило в экспедицию, на простор… – мечтательно сказал он.
Максим посмотрел на Великанова: тот стоял с поднятой головой, глаза его блестели, взъерошенные ветерком баки торчали клиньями. "Ну, какой же он сухарь? И что они в самом деле наговаривают на человека!" – думал Максим.
– Нам бы сейчас с вами, Захар Николаевич, в Улуюлье, туда где ваша дочь и моя жена! А?
– А что же? Хорошо бы! Присаживайтесь, Максим Матвеич, на скамейку. Прошу. – Великанов опустился, и по тому, как торопливо он сел, Максим понял, что старик за день сильно устал.
"Бесчеловечно мучить его ещё одним серьёзным и, может быть, нервным разговором, но другого выхода нет. Такой случай не скоро ещё подвернётся", – думал Максим.
– Вот, Максим Матвеич, люблю здесь коротать часы. Иногда чуть не до рассвета просиживаю. Отдыхаю душой и телом. Там, в институте, порой так измучаешься, что на себя перестаёшь походить. Да что вам говорить?! Вы и без того, наверное, наслышаны о моём "золотом" характере. А вот тут я другой… Дела все отошли, сидишь, дышишь, слушаешь, как летит мимо тебя жизнь, а вместо с ней летишь и ты…
– Это хорошо, Захар Николаевич.
– Я всегда, с самой ранней юности был материалистом. Конечно, мир материален и бесконечен. Что материален – это легче представить, легче вообразить, а вот бесконечность вселенной, отсутствие конца и начала мира – это не поддаётся моему восприятию. Оно у меня без полётов, без горизонтов – восприятие геолога, привыкшего брать камни в руки и через них проникать в неведомое.
Максим слушал Великанова с интересом, изредка взглядывая на него. "Он сегодня необыкновенно словоохотлив, и, может быть, именно сегодня надо поговорить с ним о том самом", – решил Максим.
– Без начала и без конца… Да, это трудно представить, если мыслишь практически, а не абстрактно, – произнёс Максим больше для того, чтобы заполнить образовавшуюся паузу.
– И вот представьте себе: здесь, на этой скамейке, в эти часы раздумья, мне как-то яснее видится это "без начала и без конца"… Порой мне кажется, что я уже преодолел барьер ограниченности и начинаю видеть космос как нечто целое, нераздельное и вечное…
Великанов неожиданно рассмеялся.
– Не подумайте, Максим Матвеич, что я помешался. Просто любопытно об этом иногда думать. Не правда ли? А чаще всего, сидя здесь, я ни о чём не думаю, гоню из головы всякие мысли. Просто дышу, слушаю, гляжу – вон как тот жучок взбирается вам на плечо.
Великанов согнул пальцы, прицелился и щелчком сбил жучка.
– Это для него всё равно что для человека полёт в космос! – опять рассмеялся Великанов.
И тут Максим решил, что наступил момент начинать разговор, ради которого он приехал к старому учёному.
Максим немедленно позвонил Великанову.
– Здравствуйте, Захар Николаевич! Говорит спаситель вашего пледа и трости…
Великанов узнал Максима и ответил тоже шуткой:
– О, приветствую вас, грозный покоритель груздей, волнушек, маслят и прочая и прочая…
Они сговорились встретиться вечером дома у Великанова.
…Великанов столкнулся с Максимом у ворот. Он недавно приехал из института и, как у него было заведено, совершал вечернюю прогулку.
– А я уже начал беспокоиться, появитесь ли вы? Кругом тучи, дождик скоро начнётся, – пожимая руку Максиму, оживлённо говорил Великанов.
– Дождь меня не остановил бы. И как можно не прийти, раз дано слово? – сказал Максим, про себя подумав: "Кажется, зря на него наговаривают, он общительный человек. А может быть, он из породы тех людей, которые только на службе неуживчивы?"
– А я вот гуляю, дышу речным воздухом… Благодать! – Великанов взмахнул руками, трость его описала полукруг, сбила несколько листиков с ближних веток. Трепыхаясь, как пёстрые весенние бабочки, листья плавно легли на дорожку, посыпанную желтоватым песком.
– В самом деле благодать! – воскликнул Максим и с шумом втянул в себя воздух.
– Наголодались за день в душном кабинете, Максим Матвеич, – смеялся Великанов довольным, воркующим смехом. Он был рад, что его усадьба поправилась гостю. – А всё-таки, пожалуй, нам пора в дом, – произнёс Великанов.
– У вас нет времени?
– Я совершенно свободен, а вы? Вероятно, вечером куда-нибудь помчитесь на заседание?
– Ну уж нет! Отсюда меня калачами на заседание не заманишь. Готов пробыть с вами, Захар Николаевич, хоть до полуночи.
– Вот и чудесно! В таком случае пошли на берег. Там воздух ещё свежее.
Поскрипывая песком, они медленно вышли на берег.
Река пестрела от сновавших по ней пароходов, катеров и лодок. Несмотря на то что собирался дождь, берега были усыпаны купальщиками и рыбаками. Неподалёку от усадьбы Великанова дымился костёр, и ветерок приносил оттуда запах смолы. Максим разглядел, что люди, суетившиеся у костра, конопатили с помощью пакли и разогретого вара большую тёсовую лодку.
Смолевой запах напомнил Максиму детство, сборы в тайгу – на шишкобой, и он мысленно перенёсся в Улуюлье, к жене. "Ах, как одиноко без тебя и как бы хорошо пожить в тайге нам вместе!" – промелькнуло у него в мыслях.
Запах смолы пробудил новые чувства и у Великанова.
– Чуете, Максим Матвеич, тайгой пахнет! Поманило в экспедицию, на простор… – мечтательно сказал он.
Максим посмотрел на Великанова: тот стоял с поднятой головой, глаза его блестели, взъерошенные ветерком баки торчали клиньями. "Ну, какой же он сухарь? И что они в самом деле наговаривают на человека!" – думал Максим.
– Нам бы сейчас с вами, Захар Николаевич, в Улуюлье, туда где ваша дочь и моя жена! А?
– А что же? Хорошо бы! Присаживайтесь, Максим Матвеич, на скамейку. Прошу. – Великанов опустился, и по тому, как торопливо он сел, Максим понял, что старик за день сильно устал.
"Бесчеловечно мучить его ещё одним серьёзным и, может быть, нервным разговором, но другого выхода нет. Такой случай не скоро ещё подвернётся", – думал Максим.
– Вот, Максим Матвеич, люблю здесь коротать часы. Иногда чуть не до рассвета просиживаю. Отдыхаю душой и телом. Там, в институте, порой так измучаешься, что на себя перестаёшь походить. Да что вам говорить?! Вы и без того, наверное, наслышаны о моём "золотом" характере. А вот тут я другой… Дела все отошли, сидишь, дышишь, слушаешь, как летит мимо тебя жизнь, а вместо с ней летишь и ты…
– Это хорошо, Захар Николаевич.
– Я всегда, с самой ранней юности был материалистом. Конечно, мир материален и бесконечен. Что материален – это легче представить, легче вообразить, а вот бесконечность вселенной, отсутствие конца и начала мира – это не поддаётся моему восприятию. Оно у меня без полётов, без горизонтов – восприятие геолога, привыкшего брать камни в руки и через них проникать в неведомое.
Максим слушал Великанова с интересом, изредка взглядывая на него. "Он сегодня необыкновенно словоохотлив, и, может быть, именно сегодня надо поговорить с ним о том самом", – решил Максим.
– Без начала и без конца… Да, это трудно представить, если мыслишь практически, а не абстрактно, – произнёс Максим больше для того, чтобы заполнить образовавшуюся паузу.
– И вот представьте себе: здесь, на этой скамейке, в эти часы раздумья, мне как-то яснее видится это "без начала и без конца"… Порой мне кажется, что я уже преодолел барьер ограниченности и начинаю видеть космос как нечто целое, нераздельное и вечное…
Великанов неожиданно рассмеялся.
– Не подумайте, Максим Матвеич, что я помешался. Просто любопытно об этом иногда думать. Не правда ли? А чаще всего, сидя здесь, я ни о чём не думаю, гоню из головы всякие мысли. Просто дышу, слушаю, гляжу – вон как тот жучок взбирается вам на плечо.
Великанов согнул пальцы, прицелился и щелчком сбил жучка.
– Это для него всё равно что для человека полёт в космос! – опять рассмеялся Великанов.
И тут Максим решил, что наступил момент начинать разговор, ради которого он приехал к старому учёному.
3
– И всё-таки, и всё-таки, – шутливо начал он, – я хочу поговорить с вами о делах. Вы уж извините меня, но так получается…
– Догадываюсь, Максим Матвеич.
– А сердитесь или нет? Только скажите прямо, Захар Николаевич. – Глаза Максима смотрели с беспокойством и тревогой.
– Прямо?! Скажу! Обязательно скажу! Вы знаете, Максим Матвеич, если бы вы не пришли ко мне, то я пришёл бы к вам сам. Да, да! И в самые ближайшие дни… Но, как говорится, когда Магомет не идёт к горе, то гора сама движется к Магомету…
– Не будем, Захар Николаевич, вдаваться в детали: кто Магомет и кто гора. Я думаю так: мы оба Магометы, а гора – это жизнь, которая наподобие сфинкса полна загадок и тайн.
Они смеялись, острили, но оба понимали, что впереди у них такой разговор, от которого многое зависит не только в их жизни, а в жизни всей Высокоярской области.
– А что, Захар Николаевич, известна вам последняя телеграмма моей сестры? – не уклоняясь больше от главной темы, спросил Максим.
– Как же, читал!
– И?..
– Тут, Максим Матвеич, нельзя не вернуться к истории вопроса.
– Это ещё интереснее. – Максим так и замер в ожидании того, что скажет дальше учёный, но старик замолчал.
Прошла минута-другая, он молчал, словно забыв, что взял на себя обязательство "вернуться к истории вопроса".
– Вы Краюхина знаете? – вдруг спросил Великанов.
"Вот в чём суть вопроса", – про себя усмехнулся Максим.
– Не знаком. Видел его один раз на бюро Притаёжного райкома. Впечатление произвёл благоприятное.
– Благоприятное? Я был очарован этим юношей, хотя всегда держался с ним строже, чем надо. Потом он стал мне ненавистен. Были ли к этому основания? Были! И остались! Да, да! Не смотрите на меня с таким удивлением. Я знаю, что вам ближе версия моей дочери и вашей сестры: старик Великанов выжил из ума, отверг Краюхина, пригрел бездарность и так далее, и тому подобное…
– Позвольте мне дослушать вас и пока не возражать, – вставил Максим.
Но Великанов словно не слышал его слов. Он раскраснелся, глаза его вспыхивали из-под пенсне горячим задором, и он говорил торопясь, словно опасался, что его могут не дослушать или прервать.
– Нет, нет, позвольте мне коснуться истории вопроса, мне надо самому многое уяснить.
"Что он в самом деле? Я же молчу как рыба! А у него, по-видимому, созрела необходимость поговорить обо всём откровенно. Хорошо, вовремя я пришёл!" – думал Максим.
– Да, жаль, что вы не знаете моего аспиранта Краюхина! Впрочем, должен сказать, в этой истории он частность. Не думайте, что я пристрастен, как был ещё пристрастен минувшей весной. Улуюлье в моей жизни существовало задолго до появления на моём горизонте Краюхина. В своё время я был увлечён Улуюльем, много его изучал, строил предположения о его возможностях, а потом увлёкся другим, забросил Улуюлье начисто, не подозревая даже, что я остановился у самых истоков больших догадок.
И вот в пору моего увлечения другими проблемами, – как я вижу теперь, не самыми первостепенными, – выскакивает на поверхность этот вихрастый парень Краюхин. Он входит в мою душу своей приверженностью науке, своей кроткой старательностью, своей смекалистостью. Вдруг я вижу ещё и другое: он вошёл в душу моей дочери. А впрочем, не слишком ли я пустился в подробности? Да к тому же вы наверняка многое знаете от сестры.
Великанов склонился и заглянул в лицо Максиму. Максим, конечно, знал о Великанове и о его взаимоотношениях с Краюхиным всё или почти всё, но он знал это в пересказе других.
– Полно вам беспокоиться, Захар Николаевич, обо мне. Если я и знаю о чём-то, то не от вас же! – сказал Максим и, стараясь во что бы то ни стало успокоить старика, с чувством сжал ему руку.
– Вот ведь, Максим Матвеич, живу долго, а всё-таки приходится сознаваться, что даже простых истин не усвоил, и жизнь за это мстит, не считаясь с возрастом и опытом. – Прикосновение Максима к его руке, по-видимому, успокоило профессора. Великанов говорил теперь не так взволнованно, дышал ровнее, и в глазах его уже не вспыхивал лихорадочный блеск.
"Даже простых истин не усвоил…" Какие слова! Конечно же, он самокритичен", – проносилось в уме Максима.
– Старость медлительна, юность горяча. Так говорится у нас в пароде. У юноши не хватило терпения возродить мой былой интерес к Улуюлью. Он повёл себя амбициозно, оскорбил мою старость. А ведь во всём должна быть мера. Исчезает мера – исчезает гармония. Вероятно, я оскорбился больше, чем надлежало. Ну конечно же! Прошли месяцы – и какие месяцы! – чтобы вот сегодня прийти к этой мысли. И каким нелёгким путём прийти! Уж это-то едва ли вам известно! Я разрушил свои отношения с дочерью, восстановил против себя друзей и учеников, упорствовал против очевидных фактов… Вы думаете, не стыдно? Стыдно-с!
Великанов опустил голову на трость, зажатую между колен. Максиму показалось, что учёный вот-вот разрыдается. Ему стало жаль старика, и, нарушив своё намерение молча дослушать его до конца, он сказал:
– Что же, Захар Николаевич, заблуждения не страшны, если они не легли подобно могильной плите на сердце и совесть.
– Конечно! Нет человеческой жизни без заблуждений. Особенно в науке.
– Я бы сказал: не только в пауке. Во всякой жизни, Захар Николаевич. И важно уметь перешагивать через заблуждения, оставлять их позади себя, а самому идти всё дальше.
– Нелёгкое это дело.
– Очень тяжёлое.
Великанов откинулся на спинку скамейки и, наморщив лоб, сказал:
– Ну вот она, стариковская память! Хотел что-то важное сказать вам и забыл.
Он долго молчал, и Максим упрекнул себя за свою несдержанность.
– Да, вот что! Я хотел объяснить кое-что относительно Краюхина! – обрадованно воскликнул Великанов. – Я сказал вам, что во всей этой истории он частность.
– Да, да! Эту вашу мысль я не понял.
– Поясню. Краюхин потому частность, что он ничего не прибавил к пониманию Улуюлья.
– Но он поднял интерес к Улуюлью!
– Очень дорогим способом! Я убеждён, что это неизбежно произошло бы, и менее болезненно для него самого, о себе уж не говорю.
– Ну, уж извините меня, Захар Николаевич, а в этом я с вами не согласен. Знаете, как следует назвать такое представление? Непреодолённым заблуждением. – Максим сказал всё это с улыбкой, опасаясь, что Великанов может обидеться на него. Про себя он думал: "Нет, дорогой профессор, ваша самокритика непоследовательна, она с серьёзным изъянцем".
Максим полагал, что профессор начнёт спорить с ним, но тот, подумав, сказал:
– Да, возможно, что и заблуждение. – Он снова помолчал и горько усмехнулся. – К сожалению, все мы люди, все человеки. Ваш покорный слуга ничем не отличается от обыкновенных смертных, разве только тем, что самолюбие куда больше, чем многие и многие…
– На этот счёт у нас, русских, есть меткая и довольно утешающая пословица: конь о четырёх ногах и тот спотыкается.
– Утешение слабенькое, – поморщился Великанов. – К моему настроению больше подходит другая присказка, Максим Матвеич.
– Какая же, Захар Николаевич?
В эти минуты откровенного разговора с профессором в душе Максима, что называется, "двоило". Ему было по-человечески жаль учёного, хотелось утешить его сердечными словами, но в то же время он чувствовал радость от каждого резкого замечания профессора. Очевидно, это происходило потому, что требовательность к себе, постоянное самокритическое осмысление своей жизни, своего места в людском коллективе никогда не покидали Строгова. Самокритику он понимал прежде всего как психологическое свойство натуры, как черту характера. Ему всегда казалось, что, если человек способен прямо, резко и трезво думать и говорить о себе, значит, он полон физических и духовных сил, значит, в нём заключена энергия, которая двигает его вперёд. Но вместе с этим в душе Максима таились нежные струны, которые делали его излишне чувствительным ко всякому страданию другого человека.
– А вот какая присказка, Максим Матвеич: не тот колченогий, кто спотыкается, а тот, кто на месте топчется.
Максим с такой силой откинулся на спинку скамейки, что чуть не перевернул её, и заразительно рассмеялся:
– Какой же вы умница, Захар Николаевич! Именно так: не тот колченогий, кто спотыкается, а тот, кто на месте топчется!
Великанов лукаво, но с явным удовольствием посматривал на Максима, ухмылялся, то дёргал, то гладил свои взъерошенные баки.
Максим понимал, что теперь, после всех этих достаточно резких слов, сказанных профессором о самом себе, можно прямее вести разговор.
– Как вы оцениваете, Захар Николаевич, всю улуюльскую ситуацию в свете последних фактов? – спросил Максим, глядя тем строгим и сосредоточенным взглядом, который был характерен для него в часы его деловой жизни.
Переменился и Великанов. Он выставил свою худощавую грудь, передёрнул пенсне с середины носа в самое межглазье. Взор его скользнул по реке, по кустам и остановился на какой-то далёкой точке.
– Кроме телеграммы Марины Матвеевны, я получил от Алексея пространное письмо. Он сообщил мне о магнитной аномалии в Заболотной тайге. Я знаю этого сумасброда, но письмо носило характер научного исследования. А в таких делах я приучил своих учеников быть до скрупулёзности точными. Не скрою, сообщение Краюхина потрясло меня. Алексей просил объяснить это явление и дать прогноз. И вот тут-то, Максим Матвеич, я понял, что некий старый учёный не что иное, как осёл, упрямый осёл! В своих улуюльских дневниках, в одной обычной записи я нашёл мимоходом брошенный намёк. Всматриваясь в географию Улуюлья, как бы сжатого с двух сторон угольными и железорудными бассейнами, много лет тому назад я задал себе вопрос: а не может ли Улуюлье оказаться районом насыщенных месторождений интрузивного характера? Проще говоря, не лежат ли на этой равнине, прикрытой рыхлыми отложениями, своеобразные ответвления этих бассейнов? Тогда я мог лишь строить догадки. Теперь у меня были доказательства. Если хотите, я вам потом, дома, покажу своё заключение по письму Краюхина.
– Вы ответили ему? – спросил Максим, глядя на Великанова так, будто только что впервые увидел его.
– Немедленно! Я написал в экспедицию, чтобы изыскания геологического характера проводились прежде всего в районе Синего озера.
– А находки вашей дочери как-нибудь дополняют ваш прогноз?
– Самым серьёзным образом. Они говорят о том, что Тунгусский холм подлежит такому же первоочередному обследованию, как и Синее озеро.
– А Заболотная тайга?
– Тоже. Плюс Кедровая гряда.
– Но это же почти всё правобережье среднего течения Таёжной!
– Совершенно верно.
– Скажите, пожалуйста, Захар Николаевич, под силу ли всё это экспедиции вашего института?
И вдруг Великанов вместо ответа поспешно встал, говоря:
– Пойдёмте, Максим Матвеич, в дом.
Не дожидаясь Максима, Великанов энергично взмахнул тростью и, не оглядываясь, зашагал по дорожке. Он шёл торопливо и до самого дома не проронил ни звука.
У Максима шевельнулась тревожная мысль: "Не обидел ли я его каким-нибудь неосторожным словом?"
Только в прихожей Великанов снова заговорил:
– Раздевайтесь, Максим Матвеич, и чувствуйте себя в этом пустом и одиноком доме желанным и дорогим гостем.
Когда они вошли в кабинет, Максим увидел на круглом столике, покрытом белой скатертью, две бутылки с вином, тарелки с закусками, хрустальные рюмки и бокалы. "Видимо, в самом деле я желанный гость", – отметил про себя Максим.
– Садитесь вот сюда, на диван, Максим Матвеич. Кстати, немного выпьем и закусим. Прошу извинить за скудное угощение. Дочери нет, а Луша стала стара. Вам что налить: покрепче или послабее? – присаживаясь к столу, спросил Великанов.
Максим сел на диван и оказался напротив учёного.
– Предпочитаю что покрепче. А потом, я не раз слышал, Захар Николаевич, будто коньяк расширяет сосуды.
– А, слушайте вы эти сказки! – махнул рукой Великанов. – Я знаю только одно: рюмка, выпитая в хорошей компании, поднимает настроение. А расширяет она сосуды или сужает, это мало кого трогает. Ваше здоровье!
– Я всё-таки выпью за ваше здоровье, Захар Николаевич.
– Благодарю вас!
Максим выпил свою рюмку залпом. Великанов, напротив, тянул из своей медленно-медленно, почмокивая и посапывая. Максим, с улыбкой наблюдая за ним, думал: "Что же, он забыл о моём вопросе? А я-то решил, что он торопится в дом, чтобы чем-то поразить меня". Но минуту спустя Великанов, со стуком поставив рюмку на тарелочку, встал, подошёл к своему письменному столу, заваленному книгами, картами и бумагами, и принялся что-то искать. Он вернулся с записной книжкой в руках.
– Проклятая старость! Всё забываешь. Сунул записную книжку в карман пиджака, а ищу на столе, – сердито хмурясь, проворчал Великанов.
Он сел на прежнее место и довольно долго теребил листы записной книжки, испытывая колебание в душе и не решаясь говорить.
Максим делал вид, что занят только едой.
– Вот вы спросили: под силу ли всё это экспедиции института? – наконец заговорил Великанов. – Специалисты в составе экспедиции отличные. Но не в них только дело, Максим Матвеич! Надо изменить программу экспедиции. Усилить её геологическую часть. Дальше. Людей необходимо прибавить. И серьёзно прибавить: раза в два, в три.
– Каких именно специальностей?
– Главным образом рабочих и техников.
– Ещё что необходимо, по-вашему, Захар Николаевич?
– Надо оснастить по-настоящему экспедицию: дать радиостанции в штаб экспедиции и во все отряды. – Великанов заколебался, в нерешительности посматривая то в свою записную книжку, то на Максима.
– Что же ещё нужно, Захар Николаевич, чтобы дело двинулось быстро и в широком масштабе? – с нетерпением спросил Максим. – Причём исходите не только из возможностей вашего института, а учитывайте возможности области, – поспешил добавить Максим.
– О, это будет другой разговор! – воскликнул Великанов, и вся его нерешительность мгновенно исчезла. – Экспедиции нужно дать переносные электростанции, малую механизацию, автомобильный транспорт, глиссер. Хорошо бы иметь самолёт. Кроме того, потребуется гораздо больше взрывчатки и всякого полевого инструмента. Само собой разумеется, раз больше будет людей – возрастёт спрос на продовольствие и спецодежду.
– Очевидно, экспедиция будет работать и в зимних условиях? – спросил Максим, когда Великанов захлопнул свою книжечку.
– Это сложно, конечно, но совершенно неизбежно. На своём горьком опыте знаю, что когда откладываешь, то многое теряешь.
– Даже забываешь в дневниках собственные выводы и начинаешь спорить с самим собой, – с лукавством в глазах, но с подчёркнуто добродушными нотками в голосе сказал Максим.
– Да, да… – помрачнел Великанов, опустив голову и не глядя на гостя.
Максим понял, что в душе учёного, пережившего глубокое заблуждение, ещё не настолько всё улеглось, чтобы он мог отзываться на шутки.
– Догадываюсь, Максим Матвеич.
– А сердитесь или нет? Только скажите прямо, Захар Николаевич. – Глаза Максима смотрели с беспокойством и тревогой.
– Прямо?! Скажу! Обязательно скажу! Вы знаете, Максим Матвеич, если бы вы не пришли ко мне, то я пришёл бы к вам сам. Да, да! И в самые ближайшие дни… Но, как говорится, когда Магомет не идёт к горе, то гора сама движется к Магомету…
– Не будем, Захар Николаевич, вдаваться в детали: кто Магомет и кто гора. Я думаю так: мы оба Магометы, а гора – это жизнь, которая наподобие сфинкса полна загадок и тайн.
Они смеялись, острили, но оба понимали, что впереди у них такой разговор, от которого многое зависит не только в их жизни, а в жизни всей Высокоярской области.
– А что, Захар Николаевич, известна вам последняя телеграмма моей сестры? – не уклоняясь больше от главной темы, спросил Максим.
– Как же, читал!
– И?..
– Тут, Максим Матвеич, нельзя не вернуться к истории вопроса.
– Это ещё интереснее. – Максим так и замер в ожидании того, что скажет дальше учёный, но старик замолчал.
Прошла минута-другая, он молчал, словно забыв, что взял на себя обязательство "вернуться к истории вопроса".
– Вы Краюхина знаете? – вдруг спросил Великанов.
"Вот в чём суть вопроса", – про себя усмехнулся Максим.
– Не знаком. Видел его один раз на бюро Притаёжного райкома. Впечатление произвёл благоприятное.
– Благоприятное? Я был очарован этим юношей, хотя всегда держался с ним строже, чем надо. Потом он стал мне ненавистен. Были ли к этому основания? Были! И остались! Да, да! Не смотрите на меня с таким удивлением. Я знаю, что вам ближе версия моей дочери и вашей сестры: старик Великанов выжил из ума, отверг Краюхина, пригрел бездарность и так далее, и тому подобное…
– Позвольте мне дослушать вас и пока не возражать, – вставил Максим.
Но Великанов словно не слышал его слов. Он раскраснелся, глаза его вспыхивали из-под пенсне горячим задором, и он говорил торопясь, словно опасался, что его могут не дослушать или прервать.
– Нет, нет, позвольте мне коснуться истории вопроса, мне надо самому многое уяснить.
"Что он в самом деле? Я же молчу как рыба! А у него, по-видимому, созрела необходимость поговорить обо всём откровенно. Хорошо, вовремя я пришёл!" – думал Максим.
– Да, жаль, что вы не знаете моего аспиранта Краюхина! Впрочем, должен сказать, в этой истории он частность. Не думайте, что я пристрастен, как был ещё пристрастен минувшей весной. Улуюлье в моей жизни существовало задолго до появления на моём горизонте Краюхина. В своё время я был увлечён Улуюльем, много его изучал, строил предположения о его возможностях, а потом увлёкся другим, забросил Улуюлье начисто, не подозревая даже, что я остановился у самых истоков больших догадок.
И вот в пору моего увлечения другими проблемами, – как я вижу теперь, не самыми первостепенными, – выскакивает на поверхность этот вихрастый парень Краюхин. Он входит в мою душу своей приверженностью науке, своей кроткой старательностью, своей смекалистостью. Вдруг я вижу ещё и другое: он вошёл в душу моей дочери. А впрочем, не слишком ли я пустился в подробности? Да к тому же вы наверняка многое знаете от сестры.
Великанов склонился и заглянул в лицо Максиму. Максим, конечно, знал о Великанове и о его взаимоотношениях с Краюхиным всё или почти всё, но он знал это в пересказе других.
– Полно вам беспокоиться, Захар Николаевич, обо мне. Если я и знаю о чём-то, то не от вас же! – сказал Максим и, стараясь во что бы то ни стало успокоить старика, с чувством сжал ему руку.
– Вот ведь, Максим Матвеич, живу долго, а всё-таки приходится сознаваться, что даже простых истин не усвоил, и жизнь за это мстит, не считаясь с возрастом и опытом. – Прикосновение Максима к его руке, по-видимому, успокоило профессора. Великанов говорил теперь не так взволнованно, дышал ровнее, и в глазах его уже не вспыхивал лихорадочный блеск.
"Даже простых истин не усвоил…" Какие слова! Конечно же, он самокритичен", – проносилось в уме Максима.
– Старость медлительна, юность горяча. Так говорится у нас в пароде. У юноши не хватило терпения возродить мой былой интерес к Улуюлью. Он повёл себя амбициозно, оскорбил мою старость. А ведь во всём должна быть мера. Исчезает мера – исчезает гармония. Вероятно, я оскорбился больше, чем надлежало. Ну конечно же! Прошли месяцы – и какие месяцы! – чтобы вот сегодня прийти к этой мысли. И каким нелёгким путём прийти! Уж это-то едва ли вам известно! Я разрушил свои отношения с дочерью, восстановил против себя друзей и учеников, упорствовал против очевидных фактов… Вы думаете, не стыдно? Стыдно-с!
Великанов опустил голову на трость, зажатую между колен. Максиму показалось, что учёный вот-вот разрыдается. Ему стало жаль старика, и, нарушив своё намерение молча дослушать его до конца, он сказал:
– Что же, Захар Николаевич, заблуждения не страшны, если они не легли подобно могильной плите на сердце и совесть.
– Конечно! Нет человеческой жизни без заблуждений. Особенно в науке.
– Я бы сказал: не только в пауке. Во всякой жизни, Захар Николаевич. И важно уметь перешагивать через заблуждения, оставлять их позади себя, а самому идти всё дальше.
– Нелёгкое это дело.
– Очень тяжёлое.
Великанов откинулся на спинку скамейки и, наморщив лоб, сказал:
– Ну вот она, стариковская память! Хотел что-то важное сказать вам и забыл.
Он долго молчал, и Максим упрекнул себя за свою несдержанность.
– Да, вот что! Я хотел объяснить кое-что относительно Краюхина! – обрадованно воскликнул Великанов. – Я сказал вам, что во всей этой истории он частность.
– Да, да! Эту вашу мысль я не понял.
– Поясню. Краюхин потому частность, что он ничего не прибавил к пониманию Улуюлья.
– Но он поднял интерес к Улуюлью!
– Очень дорогим способом! Я убеждён, что это неизбежно произошло бы, и менее болезненно для него самого, о себе уж не говорю.
– Ну, уж извините меня, Захар Николаевич, а в этом я с вами не согласен. Знаете, как следует назвать такое представление? Непреодолённым заблуждением. – Максим сказал всё это с улыбкой, опасаясь, что Великанов может обидеться на него. Про себя он думал: "Нет, дорогой профессор, ваша самокритика непоследовательна, она с серьёзным изъянцем".
Максим полагал, что профессор начнёт спорить с ним, но тот, подумав, сказал:
– Да, возможно, что и заблуждение. – Он снова помолчал и горько усмехнулся. – К сожалению, все мы люди, все человеки. Ваш покорный слуга ничем не отличается от обыкновенных смертных, разве только тем, что самолюбие куда больше, чем многие и многие…
– На этот счёт у нас, русских, есть меткая и довольно утешающая пословица: конь о четырёх ногах и тот спотыкается.
– Утешение слабенькое, – поморщился Великанов. – К моему настроению больше подходит другая присказка, Максим Матвеич.
– Какая же, Захар Николаевич?
В эти минуты откровенного разговора с профессором в душе Максима, что называется, "двоило". Ему было по-человечески жаль учёного, хотелось утешить его сердечными словами, но в то же время он чувствовал радость от каждого резкого замечания профессора. Очевидно, это происходило потому, что требовательность к себе, постоянное самокритическое осмысление своей жизни, своего места в людском коллективе никогда не покидали Строгова. Самокритику он понимал прежде всего как психологическое свойство натуры, как черту характера. Ему всегда казалось, что, если человек способен прямо, резко и трезво думать и говорить о себе, значит, он полон физических и духовных сил, значит, в нём заключена энергия, которая двигает его вперёд. Но вместе с этим в душе Максима таились нежные струны, которые делали его излишне чувствительным ко всякому страданию другого человека.
– А вот какая присказка, Максим Матвеич: не тот колченогий, кто спотыкается, а тот, кто на месте топчется.
Максим с такой силой откинулся на спинку скамейки, что чуть не перевернул её, и заразительно рассмеялся:
– Какой же вы умница, Захар Николаевич! Именно так: не тот колченогий, кто спотыкается, а тот, кто на месте топчется!
Великанов лукаво, но с явным удовольствием посматривал на Максима, ухмылялся, то дёргал, то гладил свои взъерошенные баки.
Максим понимал, что теперь, после всех этих достаточно резких слов, сказанных профессором о самом себе, можно прямее вести разговор.
– Как вы оцениваете, Захар Николаевич, всю улуюльскую ситуацию в свете последних фактов? – спросил Максим, глядя тем строгим и сосредоточенным взглядом, который был характерен для него в часы его деловой жизни.
Переменился и Великанов. Он выставил свою худощавую грудь, передёрнул пенсне с середины носа в самое межглазье. Взор его скользнул по реке, по кустам и остановился на какой-то далёкой точке.
– Кроме телеграммы Марины Матвеевны, я получил от Алексея пространное письмо. Он сообщил мне о магнитной аномалии в Заболотной тайге. Я знаю этого сумасброда, но письмо носило характер научного исследования. А в таких делах я приучил своих учеников быть до скрупулёзности точными. Не скрою, сообщение Краюхина потрясло меня. Алексей просил объяснить это явление и дать прогноз. И вот тут-то, Максим Матвеич, я понял, что некий старый учёный не что иное, как осёл, упрямый осёл! В своих улуюльских дневниках, в одной обычной записи я нашёл мимоходом брошенный намёк. Всматриваясь в географию Улуюлья, как бы сжатого с двух сторон угольными и железорудными бассейнами, много лет тому назад я задал себе вопрос: а не может ли Улуюлье оказаться районом насыщенных месторождений интрузивного характера? Проще говоря, не лежат ли на этой равнине, прикрытой рыхлыми отложениями, своеобразные ответвления этих бассейнов? Тогда я мог лишь строить догадки. Теперь у меня были доказательства. Если хотите, я вам потом, дома, покажу своё заключение по письму Краюхина.
– Вы ответили ему? – спросил Максим, глядя на Великанова так, будто только что впервые увидел его.
– Немедленно! Я написал в экспедицию, чтобы изыскания геологического характера проводились прежде всего в районе Синего озера.
– А находки вашей дочери как-нибудь дополняют ваш прогноз?
– Самым серьёзным образом. Они говорят о том, что Тунгусский холм подлежит такому же первоочередному обследованию, как и Синее озеро.
– А Заболотная тайга?
– Тоже. Плюс Кедровая гряда.
– Но это же почти всё правобережье среднего течения Таёжной!
– Совершенно верно.
– Скажите, пожалуйста, Захар Николаевич, под силу ли всё это экспедиции вашего института?
И вдруг Великанов вместо ответа поспешно встал, говоря:
– Пойдёмте, Максим Матвеич, в дом.
Не дожидаясь Максима, Великанов энергично взмахнул тростью и, не оглядываясь, зашагал по дорожке. Он шёл торопливо и до самого дома не проронил ни звука.
У Максима шевельнулась тревожная мысль: "Не обидел ли я его каким-нибудь неосторожным словом?"
Только в прихожей Великанов снова заговорил:
– Раздевайтесь, Максим Матвеич, и чувствуйте себя в этом пустом и одиноком доме желанным и дорогим гостем.
Когда они вошли в кабинет, Максим увидел на круглом столике, покрытом белой скатертью, две бутылки с вином, тарелки с закусками, хрустальные рюмки и бокалы. "Видимо, в самом деле я желанный гость", – отметил про себя Максим.
– Садитесь вот сюда, на диван, Максим Матвеич. Кстати, немного выпьем и закусим. Прошу извинить за скудное угощение. Дочери нет, а Луша стала стара. Вам что налить: покрепче или послабее? – присаживаясь к столу, спросил Великанов.
Максим сел на диван и оказался напротив учёного.
– Предпочитаю что покрепче. А потом, я не раз слышал, Захар Николаевич, будто коньяк расширяет сосуды.
– А, слушайте вы эти сказки! – махнул рукой Великанов. – Я знаю только одно: рюмка, выпитая в хорошей компании, поднимает настроение. А расширяет она сосуды или сужает, это мало кого трогает. Ваше здоровье!
– Я всё-таки выпью за ваше здоровье, Захар Николаевич.
– Благодарю вас!
Максим выпил свою рюмку залпом. Великанов, напротив, тянул из своей медленно-медленно, почмокивая и посапывая. Максим, с улыбкой наблюдая за ним, думал: "Что же, он забыл о моём вопросе? А я-то решил, что он торопится в дом, чтобы чем-то поразить меня". Но минуту спустя Великанов, со стуком поставив рюмку на тарелочку, встал, подошёл к своему письменному столу, заваленному книгами, картами и бумагами, и принялся что-то искать. Он вернулся с записной книжкой в руках.
– Проклятая старость! Всё забываешь. Сунул записную книжку в карман пиджака, а ищу на столе, – сердито хмурясь, проворчал Великанов.
Он сел на прежнее место и довольно долго теребил листы записной книжки, испытывая колебание в душе и не решаясь говорить.
Максим делал вид, что занят только едой.
– Вот вы спросили: под силу ли всё это экспедиции института? – наконец заговорил Великанов. – Специалисты в составе экспедиции отличные. Но не в них только дело, Максим Матвеич! Надо изменить программу экспедиции. Усилить её геологическую часть. Дальше. Людей необходимо прибавить. И серьёзно прибавить: раза в два, в три.
– Каких именно специальностей?
– Главным образом рабочих и техников.
– Ещё что необходимо, по-вашему, Захар Николаевич?
– Надо оснастить по-настоящему экспедицию: дать радиостанции в штаб экспедиции и во все отряды. – Великанов заколебался, в нерешительности посматривая то в свою записную книжку, то на Максима.
– Что же ещё нужно, Захар Николаевич, чтобы дело двинулось быстро и в широком масштабе? – с нетерпением спросил Максим. – Причём исходите не только из возможностей вашего института, а учитывайте возможности области, – поспешил добавить Максим.
– О, это будет другой разговор! – воскликнул Великанов, и вся его нерешительность мгновенно исчезла. – Экспедиции нужно дать переносные электростанции, малую механизацию, автомобильный транспорт, глиссер. Хорошо бы иметь самолёт. Кроме того, потребуется гораздо больше взрывчатки и всякого полевого инструмента. Само собой разумеется, раз больше будет людей – возрастёт спрос на продовольствие и спецодежду.
– Очевидно, экспедиция будет работать и в зимних условиях? – спросил Максим, когда Великанов захлопнул свою книжечку.
– Это сложно, конечно, но совершенно неизбежно. На своём горьком опыте знаю, что когда откладываешь, то многое теряешь.
– Даже забываешь в дневниках собственные выводы и начинаешь спорить с самим собой, – с лукавством в глазах, но с подчёркнуто добродушными нотками в голосе сказал Максим.
– Да, да… – помрачнел Великанов, опустив голову и не глядя на гостя.
Максим понял, что в душе учёного, пережившего глубокое заблуждение, ещё не настолько всё улеглось, чтобы он мог отзываться на шутки.