Страница:
Ульяна посмотрела на Анастасию Фёдоровну и промолчала.
С того самого памятного дня, когда девушка встретила на стане невесть откуда появившуюся докторшу, Ульяне хотелось поговорить с ней о самом сокровенном, но, как только возникал повод к такому разговору, она робела, прятала под густыми длинными ресницами беспокойный взгляд и замыкала свои чувства в собственном сердце, как замыкают до поры до времени невестино добро в лиственничном сундуке.
Анастасия Фёдоровна отлично понимала, по ком тоскует ретивое Ульяны, по, видя её смятение, всякий раз, как только они заговаривали о Краюхине, останавливала себя, зная, что в таких делах надо быть осторожной. И как-то так случалось, что эти разговоры-перемолвки происходили у них утром, когда впереди был хлопотный день, полный забот и труда.
После завтрака они спешили к ручьям. Работа, которую они выполняли, была довольно однообразной, но по-своему интересной. Им предстояло отыскать, взять на учёт и дать краткое описание всех ручьёв и выходов тёплой грязи по побережью Синего озера. Но главное их желание состояло в том, чтобы найти источник – путь к "основному резервуару", который поставлял с неведомых земных глубин целебные воды и тепло. Для этого приходилось то там, то здесь пробивать шурфы, канавы, вскрывать бугры. Этим занимались землекопы – "два Петра и один Кондрат". Самой Анастасии Фёдоровне и Ульяне хватало другой работы. Босые, с подобранными выше колен юбками, с измазанными в иле лицами, с лопатами в руках, они бродили по берегу озера, стараясь не пропустить ни одного метра земли. То и дело им приходилось вытаскивать из портфеля Анастасии Фёдоровны, в котором она обычно носила медицинские инструменты, толстую книгу и записывать новые данные. Между собой в шутку они называли эту книгу гроссбухом.
Изредка они перебрасывались фразами, которые посторонним могли показаться непонятными и просто смешными:
– Смотри, Уля, клубится ручеёк!
– Дешёвка, дождевой!
– А вдруг нет?
– По цвету воды вижу.
– Подожди, возьму на язык… О, безвкусица! Пошли дальше.
И они медленно-медленно, вглядываясь в грязь, в траву, в обвалы берега, шли и шли, хлюпая ногами по грязи и воде и отбиваясь от комаров, которые преследовали их на каждом шагу, особенно в тихие, безветренные дни.
– А я-то, дурёха, думала, что курорты открывают иначе.
– Как же, Уля?
– Сама не знаю, но как-нибудь красивее. А тут сколько грязи ногами перемесишь, сколько комаров своей кровью накормишь!
– А ты думала, белая палата с мягкой кроватью в роскошном дворце падает с неба в готовом виде? И всё так! У каждого дела есть две стороны: неприятная и приятная. Расскажу тебе маленькую притчу. Мне её часто повторяла мать Максима, когда я ещё молоденькой была.
– Ой, расскажите, Анастасия Фёдоровна! Только, чур, я сначала лопату обмою, глины с пуд налипло…
– Ну вот слушай. Жили-были две женщины по соседству. Одна приходит к другой, а у той в избе поросята: "Ой, кума, чем это у тебя так плохо пахнет?" Та объяснила. Наступила весна, пасха. Прибегает та же женщина к соседке. "Ой, кума, чем это у тебя так вкусно пахнет?" – "А тем же самым, кумушка, чем зимой плохо пахло!"
Ульяна звонко рассмеялась.
– Ну, конечно же, хорошо пахнет, когда поросят жарят! Моя мама в сметане их подаёт. Объедение! – Ульяна аппетитно причмокнула языком. – А что, Анастасия Фёдоровна, разве кто-нибудь вспомнит о нас, когда люди жить тут в курортных дворцах будут?
– Думаю, что не вспомнят, Уля. Будут знать архитектора, будут знать хороших врачей, которые людей лечить станут, а о нас могут и забыть. Да и так ли это важно? Сделано нужное дело – и отлично! На том и свет держится, что люди друг для друга добро делают.
– А всё-таки немножко обидно, правда? Я бы, например, ваш портрет обязательно здесь на курорте бы вывесила. А надпись такую дала бы: "Доктор Анастасия Фёдоровна Соколовская-Строгова. Она первая пришла на Синеозёрские источники, первая приступила к их изучению. Все остальные пришли по её следам".
– Ну и фантазёр же ты, Уля! Недаром ты охотница. Охотники все сочинители. – Анастасия Фёдоровна весело смеялась, втайне признаваясь самой себе, что от этой милой болтовни становится хорошо на душе и та далёкая-далёкая цель, ради которой она пришла в эти таёжные дебри, кажется совсем близкой. – Нет, Уленька, с моим портретом подожди, не торопись. Есть другие кандидаты, – со смехом сказала Анастасия Фёдоровна.
– Не знаю. А кто? – растерянно и недоумённо развела руками Ульяна.
– Кто? Во-первых, твой батюшка Михаил Семёныч. Он ведь мне сказал об этом озере. Да что сказал! Он испытал всё на себе – вылечился от ревматизма. А потом ты, ты меня привела сюда. Вспомни-ка!
– Ну, это не в счёт! – воскликнула Ульяна и, став вдруг строгой, заговорщически щуря глаза, сказала: – А вот уж чей портрет должен обязательно быть – так это дедушки Марея Гордеича. Он об этом озере раньше всех знал. У него даже документ имеется…
Ульяна хотела рассказать Анастасии Фёдоровне о таинственном кисете, на котором вышитым кружочком обозначено Синее озеро, но та перебила её:
– Ну, Уленька, поговорили мы с тобой всласть о всяких приятных вещах, теперь давай полезем вот сюда, под яр. Надо всё-таки посмотреть, что там за родничок бьёт. Как думаешь, этим часом вон та толстая берёза не прихлопнет нас?
Ульяна кинула быстрый взгляд на яр, мысленно примерила расстояние.
– Что вы! Берёза ещё двадцать лет простоит. – И первая спустилась под яр, чуть не до бёдер подбирая юбку и утопая в вязкой и пышной, как тесто, тине.
И опять весь день то там, то здесь слышался однообразный и для посторонних непонятный разговор:
– Осторожно, клубится ещё один!
– Пустоцвет! И холодный, аж зубы ломит.
– А этот мутный и тёплый…
– Подожди, Уля, возьму на язык.
– Осторожно, яма здесь! Фу, продыху от проклятого комарья нету!
– Ой, Уленька, дай скорее руку! Меня в трясину тянет.
– А здесь твёрдо, как на железе!
– Источник бьёт!.. Ура!
Долгое молчание, и вдруг в голосе разочарование и даже отчаяние:
– Опять дождевой! С Кедровой гряды подлый примчался, только его и ждали!
Вечером после ужина не засиживались. "Два Петра и один Кондрат" выкуривали по цигарке и первыми уходили спать. Потом уходила Анастасия Фёдоровна. Ульяна ложилась последней. Иногда перед сном она, позвав с собой Находку, поднималась на Высокий мыс, и тогда синеозёрская тайга затихала, слушая песни девушки.
3
4
С того самого памятного дня, когда девушка встретила на стане невесть откуда появившуюся докторшу, Ульяне хотелось поговорить с ней о самом сокровенном, но, как только возникал повод к такому разговору, она робела, прятала под густыми длинными ресницами беспокойный взгляд и замыкала свои чувства в собственном сердце, как замыкают до поры до времени невестино добро в лиственничном сундуке.
Анастасия Фёдоровна отлично понимала, по ком тоскует ретивое Ульяны, по, видя её смятение, всякий раз, как только они заговаривали о Краюхине, останавливала себя, зная, что в таких делах надо быть осторожной. И как-то так случалось, что эти разговоры-перемолвки происходили у них утром, когда впереди был хлопотный день, полный забот и труда.
После завтрака они спешили к ручьям. Работа, которую они выполняли, была довольно однообразной, но по-своему интересной. Им предстояло отыскать, взять на учёт и дать краткое описание всех ручьёв и выходов тёплой грязи по побережью Синего озера. Но главное их желание состояло в том, чтобы найти источник – путь к "основному резервуару", который поставлял с неведомых земных глубин целебные воды и тепло. Для этого приходилось то там, то здесь пробивать шурфы, канавы, вскрывать бугры. Этим занимались землекопы – "два Петра и один Кондрат". Самой Анастасии Фёдоровне и Ульяне хватало другой работы. Босые, с подобранными выше колен юбками, с измазанными в иле лицами, с лопатами в руках, они бродили по берегу озера, стараясь не пропустить ни одного метра земли. То и дело им приходилось вытаскивать из портфеля Анастасии Фёдоровны, в котором она обычно носила медицинские инструменты, толстую книгу и записывать новые данные. Между собой в шутку они называли эту книгу гроссбухом.
Изредка они перебрасывались фразами, которые посторонним могли показаться непонятными и просто смешными:
– Смотри, Уля, клубится ручеёк!
– Дешёвка, дождевой!
– А вдруг нет?
– По цвету воды вижу.
– Подожди, возьму на язык… О, безвкусица! Пошли дальше.
И они медленно-медленно, вглядываясь в грязь, в траву, в обвалы берега, шли и шли, хлюпая ногами по грязи и воде и отбиваясь от комаров, которые преследовали их на каждом шагу, особенно в тихие, безветренные дни.
– А я-то, дурёха, думала, что курорты открывают иначе.
– Как же, Уля?
– Сама не знаю, но как-нибудь красивее. А тут сколько грязи ногами перемесишь, сколько комаров своей кровью накормишь!
– А ты думала, белая палата с мягкой кроватью в роскошном дворце падает с неба в готовом виде? И всё так! У каждого дела есть две стороны: неприятная и приятная. Расскажу тебе маленькую притчу. Мне её часто повторяла мать Максима, когда я ещё молоденькой была.
– Ой, расскажите, Анастасия Фёдоровна! Только, чур, я сначала лопату обмою, глины с пуд налипло…
– Ну вот слушай. Жили-были две женщины по соседству. Одна приходит к другой, а у той в избе поросята: "Ой, кума, чем это у тебя так плохо пахнет?" Та объяснила. Наступила весна, пасха. Прибегает та же женщина к соседке. "Ой, кума, чем это у тебя так вкусно пахнет?" – "А тем же самым, кумушка, чем зимой плохо пахло!"
Ульяна звонко рассмеялась.
– Ну, конечно же, хорошо пахнет, когда поросят жарят! Моя мама в сметане их подаёт. Объедение! – Ульяна аппетитно причмокнула языком. – А что, Анастасия Фёдоровна, разве кто-нибудь вспомнит о нас, когда люди жить тут в курортных дворцах будут?
– Думаю, что не вспомнят, Уля. Будут знать архитектора, будут знать хороших врачей, которые людей лечить станут, а о нас могут и забыть. Да и так ли это важно? Сделано нужное дело – и отлично! На том и свет держится, что люди друг для друга добро делают.
– А всё-таки немножко обидно, правда? Я бы, например, ваш портрет обязательно здесь на курорте бы вывесила. А надпись такую дала бы: "Доктор Анастасия Фёдоровна Соколовская-Строгова. Она первая пришла на Синеозёрские источники, первая приступила к их изучению. Все остальные пришли по её следам".
– Ну и фантазёр же ты, Уля! Недаром ты охотница. Охотники все сочинители. – Анастасия Фёдоровна весело смеялась, втайне признаваясь самой себе, что от этой милой болтовни становится хорошо на душе и та далёкая-далёкая цель, ради которой она пришла в эти таёжные дебри, кажется совсем близкой. – Нет, Уленька, с моим портретом подожди, не торопись. Есть другие кандидаты, – со смехом сказала Анастасия Фёдоровна.
– Не знаю. А кто? – растерянно и недоумённо развела руками Ульяна.
– Кто? Во-первых, твой батюшка Михаил Семёныч. Он ведь мне сказал об этом озере. Да что сказал! Он испытал всё на себе – вылечился от ревматизма. А потом ты, ты меня привела сюда. Вспомни-ка!
– Ну, это не в счёт! – воскликнула Ульяна и, став вдруг строгой, заговорщически щуря глаза, сказала: – А вот уж чей портрет должен обязательно быть – так это дедушки Марея Гордеича. Он об этом озере раньше всех знал. У него даже документ имеется…
Ульяна хотела рассказать Анастасии Фёдоровне о таинственном кисете, на котором вышитым кружочком обозначено Синее озеро, но та перебила её:
– Ну, Уленька, поговорили мы с тобой всласть о всяких приятных вещах, теперь давай полезем вот сюда, под яр. Надо всё-таки посмотреть, что там за родничок бьёт. Как думаешь, этим часом вон та толстая берёза не прихлопнет нас?
Ульяна кинула быстрый взгляд на яр, мысленно примерила расстояние.
– Что вы! Берёза ещё двадцать лет простоит. – И первая спустилась под яр, чуть не до бёдер подбирая юбку и утопая в вязкой и пышной, как тесто, тине.
И опять весь день то там, то здесь слышался однообразный и для посторонних непонятный разговор:
– Осторожно, клубится ещё один!
– Пустоцвет! И холодный, аж зубы ломит.
– А этот мутный и тёплый…
– Подожди, Уля, возьму на язык.
– Осторожно, яма здесь! Фу, продыху от проклятого комарья нету!
– Ой, Уленька, дай скорее руку! Меня в трясину тянет.
– А здесь твёрдо, как на железе!
– Источник бьёт!.. Ура!
Долгое молчание, и вдруг в голосе разочарование и даже отчаяние:
– Опять дождевой! С Кедровой гряды подлый примчался, только его и ждали!
Вечером после ужина не засиживались. "Два Петра и один Кондрат" выкуривали по цигарке и первыми уходили спать. Потом уходила Анастасия Фёдоровна. Ульяна ложилась последней. Иногда перед сном она, позвав с собой Находку, поднималась на Высокий мыс, и тогда синеозёрская тайга затихала, слушая песни девушки.
3
Но однажды произошёл такой случай, после которого вечернее время стало протекать иначе.
Как-то утром Ульяна проснулась, не дождавшись, когда её позовёт Анастасия Фёдоровна. Девушка тихонько оделась и, выглянув из палатки, обмерла от изумления.
Анастасия Фёдоровна сидела возле костра на кедровом чурбачке, и плечи её вздрагивали от рыданий, которые она сдерживала изо всех сил. И в этом печальном шевелении сильных полных плеч, в жалком изгибе спины, казавшейся Ульяне всегда статной и величавой, девушке почудилась страшная безутешность. "Неужели её мужики оскорбили?" – подумала Ульяна, готовая сейчас же схватить лопату к с криком броситься на них. Но вокруг никого не было, стояла тишина раннего таёжного утра, и даже листья на берёзах не шевелились. Озеро переливалось под первыми лучами солнца то серебром, то золотом, то медью. На самой середине его под прикрытием клочковатого туманца копошился утиный выводок. "Нет, нет, никто её не обидел. Мужики ещё дрыхнут вовсю. Что же у неё случилось?" – с тревогой думала Ульяна, не зная, что ей делать: подойти ли сию же минуту к Анастасии Фёдоровне и попытаться утешить её или переждать, не мешая женщине выплакать свою печаль до конца?
Пока Ульяна про себя решала это, прячась за полог палатки, Анастасия Фёдоровна, точно почувствовав, что за ней наблюдают посторонние глаза, вскочила и быстро-быстро направилась к озеру. Тут она забрела по колени в воду и поспешно умылась.
Ульяна вышла из палатки, остановилась возле костра.
– Здравствуй, Уленька! Как спалось тебе нынче? – по-обычному ласково сказала Анастасия Фёдоровна, вытирая мокрое лицо.
– Хорошо! А вы как спали? – заглянув в синеву глаз Анастасии Фёдоровны, спросила Ульяна.
– Сносно, Уленька! Спасибо! – ответила Анастасия Фёдоровна и поспешила заговорить о другом. – Я думаю, Уля, послать сегодня рабочих на восточный берег, пусть они попробуют пробить шурф возле дальнего ручья. Может быть, он-то и есть главный источник.
Ульяна согласилась, но не это занимало её сейчас. "Почему же она плакала? Что у неё случилось?" – испытующе поглядывая на Анастасию Фёдоровну, спрашивала себя Ульяна.
Тревога не покинула её и на работе. Она так пристально смотрела на Анастасию Фёдоровну, с такой готовностью исполняла все её просьбы, что та, заметив её особое внимание, сказала:
– Ты что, Уленька, сегодня смотришь на меня как-то особенно?
И тут Ульяна, сама с трудом сдерживая слёзы, воскликнула:
– А почему вы утром плакали?!
– Я плакала?! Что ты, миленькая! Тебе показалось, – попыталась отговориться Анастасия Фёдоровна, но Ульяна стояла на своём:
– Конечно, плакали! Я видела: у вас плечи вздрагивали!
Анастасия Фёдоровна пыталась отделаться шуткой:
– Ну если и плакала, что за беда? Бабьи слёзы как роса; солнце выглянуло – и сухо.
– А что мне тятя наказывал, вы знаете? – горячо возразила Ульяна. – Он велел не спускать с вас глаз. "Знай, Улька, докторша у тебя в гостях. Мы в тайге хозяева, она в городе. Смотри, чтоб всё было в аккурате".
Анастасия Фёдоровна виновато опустила голову. Нет, пренебречь сердечностью этих людей она не могла.
– Родненькая моя! – полуобняв девушку, воскликнула Анастасия Фёдоровна, чувствуя, что никаких тайн не может быть у неё от Ульяны. – Я в самом деле всплакнула. А почему – я тебе потом, вечером, расскажу. Не так-то просто объяснить это…
Как-то утром Ульяна проснулась, не дождавшись, когда её позовёт Анастасия Фёдоровна. Девушка тихонько оделась и, выглянув из палатки, обмерла от изумления.
Анастасия Фёдоровна сидела возле костра на кедровом чурбачке, и плечи её вздрагивали от рыданий, которые она сдерживала изо всех сил. И в этом печальном шевелении сильных полных плеч, в жалком изгибе спины, казавшейся Ульяне всегда статной и величавой, девушке почудилась страшная безутешность. "Неужели её мужики оскорбили?" – подумала Ульяна, готовая сейчас же схватить лопату к с криком броситься на них. Но вокруг никого не было, стояла тишина раннего таёжного утра, и даже листья на берёзах не шевелились. Озеро переливалось под первыми лучами солнца то серебром, то золотом, то медью. На самой середине его под прикрытием клочковатого туманца копошился утиный выводок. "Нет, нет, никто её не обидел. Мужики ещё дрыхнут вовсю. Что же у неё случилось?" – с тревогой думала Ульяна, не зная, что ей делать: подойти ли сию же минуту к Анастасии Фёдоровне и попытаться утешить её или переждать, не мешая женщине выплакать свою печаль до конца?
Пока Ульяна про себя решала это, прячась за полог палатки, Анастасия Фёдоровна, точно почувствовав, что за ней наблюдают посторонние глаза, вскочила и быстро-быстро направилась к озеру. Тут она забрела по колени в воду и поспешно умылась.
Ульяна вышла из палатки, остановилась возле костра.
– Здравствуй, Уленька! Как спалось тебе нынче? – по-обычному ласково сказала Анастасия Фёдоровна, вытирая мокрое лицо.
– Хорошо! А вы как спали? – заглянув в синеву глаз Анастасии Фёдоровны, спросила Ульяна.
– Сносно, Уленька! Спасибо! – ответила Анастасия Фёдоровна и поспешила заговорить о другом. – Я думаю, Уля, послать сегодня рабочих на восточный берег, пусть они попробуют пробить шурф возле дальнего ручья. Может быть, он-то и есть главный источник.
Ульяна согласилась, но не это занимало её сейчас. "Почему же она плакала? Что у неё случилось?" – испытующе поглядывая на Анастасию Фёдоровну, спрашивала себя Ульяна.
Тревога не покинула её и на работе. Она так пристально смотрела на Анастасию Фёдоровну, с такой готовностью исполняла все её просьбы, что та, заметив её особое внимание, сказала:
– Ты что, Уленька, сегодня смотришь на меня как-то особенно?
И тут Ульяна, сама с трудом сдерживая слёзы, воскликнула:
– А почему вы утром плакали?!
– Я плакала?! Что ты, миленькая! Тебе показалось, – попыталась отговориться Анастасия Фёдоровна, но Ульяна стояла на своём:
– Конечно, плакали! Я видела: у вас плечи вздрагивали!
Анастасия Фёдоровна пыталась отделаться шуткой:
– Ну если и плакала, что за беда? Бабьи слёзы как роса; солнце выглянуло – и сухо.
– А что мне тятя наказывал, вы знаете? – горячо возразила Ульяна. – Он велел не спускать с вас глаз. "Знай, Улька, докторша у тебя в гостях. Мы в тайге хозяева, она в городе. Смотри, чтоб всё было в аккурате".
Анастасия Фёдоровна виновато опустила голову. Нет, пренебречь сердечностью этих людей она не могла.
– Родненькая моя! – полуобняв девушку, воскликнула Анастасия Фёдоровна, чувствуя, что никаких тайн не может быть у неё от Ульяны. – Я в самом деле всплакнула. А почему – я тебе потом, вечером, расскажу. Не так-то просто объяснить это…
4
В летнее время в Сибири бесподобно прелестны таёжные вечера.
От заката солнца до наступления полной темноты в тайге происходит такая причудливая игра красок природы, что дух захватывает. Начинается это с той самой минуты, когда багряная кипень солнца повисает на макушках деревьев. Нет в сутках другого времени, в которое тайга, её самые непроходимые и затаённые уголки с такой силой освещались бы солнцем. Именно об этих минутах охотники метко говорят: вечер с утром спорит. И правда, если утреннее светило всем своим порывом устремлено ввысь, то вечернее целиком отдаёт себя земле. Лучи вечернего солнца всегда растекаются по горизонту, и полёт луча ограничен четвертью небосклона. Крестьяне и охотники Улуюлья давно восславили утро, ибо утро вечера мудренее, но и вечеру они отдают должное. Вечер – это рубеж прожитого дня, время освобождения от забот, время любви и утех, время сокровенных бесед, из которых черпается мудрость предстоящего утра. По народным преданиям, бытующим в Улуюлье, луч вечернего солнца чудотворен, и есть в природе такие растения, которым его прикосновение даёт жизнь.
Анастасия Фёдоровна и Ульяна сидели на Высоком мысу и молча любовались на живое течение таёжного вечера. Вот чащоба леса, пронизанная до самой последней былинки солнцем, запылала, как волшебный костёр, вот это пылание вдруг стало затихать, наконец погасло, и откуда-то, из невидимых буераков и низин, поползли длинные угловатые тени. Это с неумолимой силой надвигались сумерки. Солнце уже опустилось в лес, и только тонкий, как сухой таликовый прут, лучик всё ещё мятежно скользил по небу. И чудилось, что он, наподобие солдата-героя, не покинет своего поста до тех пор, пока тьма-тьмущая не прихлопнет его сильное гибкое тело всей своей громадой.
Синее озеро в этот тихий вечер, как самое правдивое в мире зеркало, отражало всё, что свершалось в природе. Вначале оно было голубым, потом загорелось пурпурным пламенем, ещё некоторое время спустя оно стало плотно-серым, как пыльная наезженная дорога, только что смоченная редким дождём, а ещё через четверть часа озеро было непроглядно тёмным, как вспаханный чернозём. И вдруг в глубине этой мглы робко заблестел светлячок. Прошло десять – двадцать минут, светлячки рассыпались по всему озеру.
Не подымая головы и не глядя на небо, Ульяна сказала:
– Звёзды высыпали. Тятя говорил: в этот час самые большие рыбы выходят из омутов посмотреть, что делается на белом свете.
Анастасия Фёдоровна долго молчала. Не первый раз она переживала это странное состояние восторга, порождённое чудесными, почти сказочными свершениями природы.
– Ах, как мне жаль их! – вдруг воскликнула Анастасия Фёдоровна, поглощённая своими думами.
Ульяна посмотрела на неё, но в темноте трудно было заметить удивлённое выражение её глаз.
– О ком вы говорите, Анастасия Фёдоровна?
– Ой, Уленька, о многих! Я пожалела сейчас тех, кто не подозревает, что существуют на свете такие дивные чудеса природы. Ты знаешь, Уля, у нас в облздравотделе есть секретарь Аделаида Николаевна. Она никогда в жизни никуда не выезжала. Даже за городом по-настоящему не была. А ведь ей и в голову не приходит, как она обкрадывает собственную жизнь! Бывало, приедешь, из Новоюксинска, а у неё только одно на языке: "Ну, что, комары вас не заели там?" Будто в природе одни комары существуют!
– Чудаков не сеют, не жнут, они сами произрастают, – со спокойной снисходительностью сказала Ульяна.
Она редко восторгалась красотами природы, потому что жила в природе, трудилась в ней, любила её, как любят мать, – всем существом своим, всеми чувствами, данными человеку. Да и не об этом сейчас хотелось говорить Ульяне. Она помнила утреннее обещание Анастасии Фёдоровны рассказать о причине своих слёз. Опасаясь, что "два Петра и один Кондрат" обязательно втянут начальника отряда в какой-нибудь длинный производственный разговор, Ульяна после ужина увела Анастасию Фёдоровну на Высокий мыс.
Конечно, когда вечер играл всеми красками, тут было не до разговоров, но вот темнота окутала притихшую тайгу, и надвинулась ночь. Уж не забыла ли Анастасия Фёдоровна о своём обещании? Напомнить бы ей, да неудобно как-то. Но напоминать не пришлось.
– Вот, дружок мой, послушай теперь, почему я утром плакала, – заговорила Анастасия Фёдоровна, беря руку Ульяны и бережно пожимая её. – Перед тем как проснуться, увидела я сон. Сижу я будто у себя в облздраве, разбираю бумаги. Вдруг открывается дверь, и входит мой Максим. Весь какой-то взлохмаченный, взъерошенный, с воспалёнными глазами, как в лихорадке. Медленно-медленно и как-то боком подходит ко мне, становится вполоборота и, глядя в глаза таким взглядом, что душа во мне перевернулась, говорит: "Здравствуй, Настасьюшка! Ну, скажи мне по совести, долго ты от меня прятаться будешь? Десять лет моё сердце томится по тебе: три года ждал я тебя в Москве, потом три года ждал тебя в Высокоярске, потом на пять лет разлучила нас война. И вот опять ты ушла от меня. Смотри, как бы не сгорел я от тоски-печали…" И только он сказал эти слова, как вокруг разлился сине-зелёный туман, запылали белые огни. Бросилась я тут на пол, обхватила руками его ноги и кричу во всю мочь: "Не дам сгореть, ни на минуту больше не отпущу тебя!"
Видимо, и в самом деле я кричала. Проснулась сама не своя. Вскочила с постели, сбегала на озеро и давай скорее костёр разжигать. Сижу у костра, а слёзы душат, и не могу никак остановиться. Сон-то по живой ране пришёлся! Сколько мы с ним, с Максюшей, прожили в разлуке! То его нет, то меня. Другие от таких разлук чужими становятся, а мы… К старости уже скоро года покатятся, а люблю его сильнее прежнего.
Держа Ульяну за руку, Анастасия Фёдоровна тоном предельной доверительности говорила:
– Ты, Уленька, возможно, думаешь, что я только по ласкам его тоскую? Нет. Ещё тяжелее оттого, что не вижу его глаз, не слышу его голоса, не ведаю его дум. Ты знаешь, он какой? Он особенный! И мысли у него всегда впереди жизни. Ещё ничего не случилось, а Максим уже успел подумать об этом. Совсем недавно, перед тем как наши улуюльские дела начались, пришла я из своего облздрава и рассказываю ему о том о сём… Он выслушал меня, улыбнулся и говорит: "Вполне возможно, что у тебя будут служебные неприятности. Подготовь себя, чтобы не растеряться перед неизбежностью". Я так и ахнула: "Да что ты, милый друг, я тебе про Фому, а ты мне про Ерёму". Он стоит, посмеивается: "Ну ладно, я ведь что? К слову пришлось". А через недельку-другую и завертелось всё! Влепил мне заведующий выговор за самовольную поездку на Синее озеро, а потом вскоре и Маришина экспедиция потребовала мою собственную персону…
Анастасия Фёдоровна долго молчала. Горячие пальцы её вздрагивали, и Ульяне казалось, что ещё миг, и эта сильная женщина разрыдается.
Ульяна словно замерла, сидела, боясь шелохнуться. Больше всего на свете она боялась людских слёз, хотя сама часто омывала ими свои горести, а порой и радости.
Анастасия Фёдоровна тяжко вздохнула, обняв Ульяну, прижалась к её плечу, стараясь быть весёлой, сказала:
– Ну вот и всё! Как видишь, ничего страшного не произошло! Уж ты, друг мой Уленька, извини меня, старую да дурную, что своими слёзами причинила тебе беспокойство. Утром как проснулась да раздумалась… Вот меня в слёзы и кинуло… – И опять пальцы Анастасии Фёдоровны задрожали и горло стиснули спазмы.
– Ведь ненадолго! Скоро и домой. А глядите, Максим Матвеич сюда приедет. Помните, весной-то приехал же! – прочувствованно сказала Ульяна, всеми силами души стараясь вернуть Анастасию Фёдоровну в её обычное деятельное состояние.
Этот день и в особенности этот вечер принесли Ульяне поразившие её открытия. Ей и в голову не пришло бы раньше, что такие цельные, опытные, умные и даже боевые женщины, как Анастасия Фёдоровна, вступившие давно в пору зрелости, так остро переживают свою любовь. В представлении Ульяны это рисовалось иначе: любовь с её неожиданными переливами радости, восторга, очарования, с её сложностями и испытаниями – удел тех, кто, подобно ей самой, вступает в жизнь. Что касается людей пожилых – а пожилыми Ульяна считала даже тридцатилетних, – то у них если и существовала любовь, она была какая-то совсем другая, как ей казалось, скучная, без тех взлётов и падений, которые заставляли её собственную душу то парить в атмосфере безотчётного ликования, то безутешно биться в острой тоске. Неужели она ошиблась? Анастасия Фёдоровна – исключение? Ну, конечно же, ведь таких замечательных женщин, как она, Ульяна больше не знала. Годы её немолодые, уже морщинки легли возле ярких синих глаз, но зато сколько в ней энергии, полнокровного здоровья и женственности! Несмотря на свой высокий рост и полноту, она такая ловкая, быстрая, что удержу нет. А уж как сильно она, должно быть, нравится мужчинам! Даже такие олухи, как "два Петра и один Кондрат", и те посматривают на неё с затаённой нежностью и смущением. Ульяна помнила, как однажды дедушка Марей Гордеич сказал про Анастасию Фёдоровну: "Королева наш доктор. Чистая королева". Видеть живую королеву Ульяне не доводилось, но на картинках в исторических книгах она встречала изумительно красивых женщин. Анастасия Фёдоровна не только ни в чём не уступала им, но казалась Ульяне ещё более красивой. У тех и лица и вся фигура скованы сознанием своей величественности, а у Анастасии Фёдоровны трепетно жила каждая частичка лица, каждая линия, каждый изгиб её тела. Но нет, она не была исключением. Об этом Анастасия Фёдоровна сказала сама.
– Ты не думай, Уленька, что я одна такая. Все мы, бабы, на один манер. Помню, во время войны, особенно когда немец гнал наших до самой Москвы, много пролили мы слёз. Бывало соберёмся у кого-нибудь из соседей пораньше, пока детишки спят, начнём вспоминать свои счастливые денечки, когда жили вместе с любимыми мужьями, и… в слёзы. Плачем, а сами в окна посматриваем, чтоб не увидел какой-нибудь недобрый человек наши слёзы да не подумал, что русские бабы от тоски-кручины силы потерять могут. А ведь сама знаешь, на нас-то и тыл держался. Прятали, Уленька, слабость свою подальше, загоняли её в самый дальний уголок души, а другому подлецу казалось, что мы бесчувственные, чёрствые, расчётливые…
– А вам встречались такие?
– Конечно! Один в Новоюксинске даже сватался ко мне.
– Неужели?
– Да, да. Был он какой-то заготовитель из области. Такой солидный, на вид красивый, с седоватыми волосами с пробором. Вначале ко мне в райздрав по делам пришёл. Потом зачастил чуть ли не каждый день. Наконец, приглашает к себе в гости. Жил он у кого-то из своих подчинённых…
– И вы пошли? – с испугом спросила Ульяна.
– Пошла. Почему же не пойти?
– И что же?
– Встретил меня замечательно. Угощал вкусно, обильно – так в военное время ели немногие. К концу нашей встречи сказал мне, что я ему очень нравлюсь и он готов жениться на мне.
– Так вы же замужняя! – воскликнула Ульяна, несколько задетая спокойным тоном Анастасии Фёдоровны.
– Я ему сказала об этом. Да он и сам знал.
– И?..
– И это его не смутило. "Странно, говорит, если б такая женщина, как вы, была бы незамужней. Но сейчас, говорит, война, среди людей, как никогда происходит переоценка и обстоятельств жизни, и ближних, и самих себя. Я, говорит, вижу, что вы будете для меня счастьем, и я постараюсь оказаться достойным этого счастья". И всё это серьёзно так, душевно, без тени плохого ухажёрства. Я его слушаю, отказываюсь, но не грубо, а тоже серьёзно, сама про себя думаю: нельзя же бить человека, если он этого не заслужил. Он же не виноват в том, что полюбил меня. Это скорее для него трагично…
– И всё-таки дали бы ему от ворот поворот! Максим Матвеевич на фронте, а он суёт своё рыло, – со злостью сказала Ульяна.
– А ты послушай, что было дальше… Ну вот, проходит неделя или две, и вдруг привозят мне от него ящик с продуктами. Смотрю, туесок масла, жбан с мёдом, почти пудовый кусок лосевого мяса, мороженая рыба. Привезли ящик без меня. Пришла с работы – глазам не верю! Читаю записку: нежные слова, тоска, мол, гложет, жду встречи, а главное, жду ответа. И в конце называет: "родная". Прочитала я это слово, и затрясло меня как в ознобе. Вон, думаю, какой ты прыткий! И сразу поняла я, что заготовитель прохвост. "Что же, думаю, делать с продуктами? Отправить назад? Отвезти к прокурору? Да ведь такой от ста судов и прокуроров отговорится". И решила я тогда, Уленька, передать всё это в больницу. Вызвала главврача и велела ему написать письмо заготовителю в таком духе: "Руководство больницы высоко ценит ваш патриотический поступок. Продукты заприходованы и будут использованы для питания тружеников героического тыла".
Ульяна звонко рассмеялась.
– Хорошо, очень хорошо вы с ним обошлись! Только я бы его ещё в тюрьму посадила.
– Ну уж и в тюрьму сразу! Кто его знает, откуда он эти продукты взял? Может быть, купил за свои любезные. Когда человек любит, он ничего не пожалеет.
– Вы же сказали, что он прохвост.
– Видишь ли, Уленька, это по моим представлениям он прохвост, а другая могла бы расценить это как заботу, была бы счастлива…
– А вы его когда-нибудь ещё встречали?
– Нет, конечно! Он был человек неглупый, всё понял и сам исчез с моего горизонта.
– И как это вы так… спокойно? Он же хотел вас с Максимом Матвеевичем разлучить!
– Не он один хотел разлучить. Были похлеще этого, понапористее, да, пожалуй, и похитрее.
– Страшно даже!
– Страшно? Было бы страшно, если б Максим не был мне дороже всего на свете.
– А вы давно его так любите?
– С самой юности, Уленька. А только любовь не стоячая. Она течёт, как река. И бывает так: течёт, течёт и вдруг иссякнет, и начинается не жизнь, а маята. А случается и так: чем больше течёт, тем полноводнее становится. Я иной раз вспомню, какой была наша жизнь тогда, в молодости, и мне немножко грустно делается. Хоть жаль молодости до слёз, а всё-таки и после неё сколько всего хорошего было! Дети у нас родились. Забот не перечесть! Потом учение мы кончили. Стали опытные, умные. А тут война, победа. Он вернулся цел и невредим. Ах, Уленька, как страшно мне было, когда война шла, когда кругом падал один, другой, третий…
Анастасия Фёдоровна помолчала.
– Какое это счастье, какое счастье, когда он пришёл! Многие, очень многие этого не испытали, – сказала Анастасия Фёдоровна и опять замолкла.
– Хочешь, расскажу, Уля, как я его полюбила? – вдруг спросила она.
– Хочу, хочу! Расскажите, пожалуйста, всё-всё!
– Ну, слушай. Вскоре после окончания гражданской войны на Дальнем Востоке пришёл Максим Матвеич на рабфак. Я уже там второй год училась. Пришёл он худой, утомлённый и только начал учиться, заболел сыпняком. Тиф тогда косил чуть ли не всех подряд. Положили его в заразный барак. Оттуда немногие возвращались.
Проходит день-другой, а я места себе не нахожу, болит у меня душа за этого паренька. Пошла я к больнице, брожу возле: туда, внутрь, никого не пускают. Вижу, выходит из барака пожилая женщина в белом халате, по всему видать – санитарка. Я к ней: "Скажите, пожалуйста, тётушка, каково здоровье Строгова Максима?" – "А он кто вам будет?" Зарделась я вся и говорю: "Братик он мне. Всего только на годок старше". Санитарка пристально посмотрела на меня и говорит: "Походит он на тебя. Плохое его дело, сестричка, без памяти который день. Боюсь, как бы не прибрал его господь бог". Я тут чуть с ног не повалилась. А санитарка о своём: "Его б сейчас молочком почаще поить, да разве за всеми уследишь, на ночь всего две санитарки на весь барак остаются".
От заката солнца до наступления полной темноты в тайге происходит такая причудливая игра красок природы, что дух захватывает. Начинается это с той самой минуты, когда багряная кипень солнца повисает на макушках деревьев. Нет в сутках другого времени, в которое тайга, её самые непроходимые и затаённые уголки с такой силой освещались бы солнцем. Именно об этих минутах охотники метко говорят: вечер с утром спорит. И правда, если утреннее светило всем своим порывом устремлено ввысь, то вечернее целиком отдаёт себя земле. Лучи вечернего солнца всегда растекаются по горизонту, и полёт луча ограничен четвертью небосклона. Крестьяне и охотники Улуюлья давно восславили утро, ибо утро вечера мудренее, но и вечеру они отдают должное. Вечер – это рубеж прожитого дня, время освобождения от забот, время любви и утех, время сокровенных бесед, из которых черпается мудрость предстоящего утра. По народным преданиям, бытующим в Улуюлье, луч вечернего солнца чудотворен, и есть в природе такие растения, которым его прикосновение даёт жизнь.
Анастасия Фёдоровна и Ульяна сидели на Высоком мысу и молча любовались на живое течение таёжного вечера. Вот чащоба леса, пронизанная до самой последней былинки солнцем, запылала, как волшебный костёр, вот это пылание вдруг стало затихать, наконец погасло, и откуда-то, из невидимых буераков и низин, поползли длинные угловатые тени. Это с неумолимой силой надвигались сумерки. Солнце уже опустилось в лес, и только тонкий, как сухой таликовый прут, лучик всё ещё мятежно скользил по небу. И чудилось, что он, наподобие солдата-героя, не покинет своего поста до тех пор, пока тьма-тьмущая не прихлопнет его сильное гибкое тело всей своей громадой.
Синее озеро в этот тихий вечер, как самое правдивое в мире зеркало, отражало всё, что свершалось в природе. Вначале оно было голубым, потом загорелось пурпурным пламенем, ещё некоторое время спустя оно стало плотно-серым, как пыльная наезженная дорога, только что смоченная редким дождём, а ещё через четверть часа озеро было непроглядно тёмным, как вспаханный чернозём. И вдруг в глубине этой мглы робко заблестел светлячок. Прошло десять – двадцать минут, светлячки рассыпались по всему озеру.
Не подымая головы и не глядя на небо, Ульяна сказала:
– Звёзды высыпали. Тятя говорил: в этот час самые большие рыбы выходят из омутов посмотреть, что делается на белом свете.
Анастасия Фёдоровна долго молчала. Не первый раз она переживала это странное состояние восторга, порождённое чудесными, почти сказочными свершениями природы.
– Ах, как мне жаль их! – вдруг воскликнула Анастасия Фёдоровна, поглощённая своими думами.
Ульяна посмотрела на неё, но в темноте трудно было заметить удивлённое выражение её глаз.
– О ком вы говорите, Анастасия Фёдоровна?
– Ой, Уленька, о многих! Я пожалела сейчас тех, кто не подозревает, что существуют на свете такие дивные чудеса природы. Ты знаешь, Уля, у нас в облздравотделе есть секретарь Аделаида Николаевна. Она никогда в жизни никуда не выезжала. Даже за городом по-настоящему не была. А ведь ей и в голову не приходит, как она обкрадывает собственную жизнь! Бывало, приедешь, из Новоюксинска, а у неё только одно на языке: "Ну, что, комары вас не заели там?" Будто в природе одни комары существуют!
– Чудаков не сеют, не жнут, они сами произрастают, – со спокойной снисходительностью сказала Ульяна.
Она редко восторгалась красотами природы, потому что жила в природе, трудилась в ней, любила её, как любят мать, – всем существом своим, всеми чувствами, данными человеку. Да и не об этом сейчас хотелось говорить Ульяне. Она помнила утреннее обещание Анастасии Фёдоровны рассказать о причине своих слёз. Опасаясь, что "два Петра и один Кондрат" обязательно втянут начальника отряда в какой-нибудь длинный производственный разговор, Ульяна после ужина увела Анастасию Фёдоровну на Высокий мыс.
Конечно, когда вечер играл всеми красками, тут было не до разговоров, но вот темнота окутала притихшую тайгу, и надвинулась ночь. Уж не забыла ли Анастасия Фёдоровна о своём обещании? Напомнить бы ей, да неудобно как-то. Но напоминать не пришлось.
– Вот, дружок мой, послушай теперь, почему я утром плакала, – заговорила Анастасия Фёдоровна, беря руку Ульяны и бережно пожимая её. – Перед тем как проснуться, увидела я сон. Сижу я будто у себя в облздраве, разбираю бумаги. Вдруг открывается дверь, и входит мой Максим. Весь какой-то взлохмаченный, взъерошенный, с воспалёнными глазами, как в лихорадке. Медленно-медленно и как-то боком подходит ко мне, становится вполоборота и, глядя в глаза таким взглядом, что душа во мне перевернулась, говорит: "Здравствуй, Настасьюшка! Ну, скажи мне по совести, долго ты от меня прятаться будешь? Десять лет моё сердце томится по тебе: три года ждал я тебя в Москве, потом три года ждал тебя в Высокоярске, потом на пять лет разлучила нас война. И вот опять ты ушла от меня. Смотри, как бы не сгорел я от тоски-печали…" И только он сказал эти слова, как вокруг разлился сине-зелёный туман, запылали белые огни. Бросилась я тут на пол, обхватила руками его ноги и кричу во всю мочь: "Не дам сгореть, ни на минуту больше не отпущу тебя!"
Видимо, и в самом деле я кричала. Проснулась сама не своя. Вскочила с постели, сбегала на озеро и давай скорее костёр разжигать. Сижу у костра, а слёзы душат, и не могу никак остановиться. Сон-то по живой ране пришёлся! Сколько мы с ним, с Максюшей, прожили в разлуке! То его нет, то меня. Другие от таких разлук чужими становятся, а мы… К старости уже скоро года покатятся, а люблю его сильнее прежнего.
Держа Ульяну за руку, Анастасия Фёдоровна тоном предельной доверительности говорила:
– Ты, Уленька, возможно, думаешь, что я только по ласкам его тоскую? Нет. Ещё тяжелее оттого, что не вижу его глаз, не слышу его голоса, не ведаю его дум. Ты знаешь, он какой? Он особенный! И мысли у него всегда впереди жизни. Ещё ничего не случилось, а Максим уже успел подумать об этом. Совсем недавно, перед тем как наши улуюльские дела начались, пришла я из своего облздрава и рассказываю ему о том о сём… Он выслушал меня, улыбнулся и говорит: "Вполне возможно, что у тебя будут служебные неприятности. Подготовь себя, чтобы не растеряться перед неизбежностью". Я так и ахнула: "Да что ты, милый друг, я тебе про Фому, а ты мне про Ерёму". Он стоит, посмеивается: "Ну ладно, я ведь что? К слову пришлось". А через недельку-другую и завертелось всё! Влепил мне заведующий выговор за самовольную поездку на Синее озеро, а потом вскоре и Маришина экспедиция потребовала мою собственную персону…
Анастасия Фёдоровна долго молчала. Горячие пальцы её вздрагивали, и Ульяне казалось, что ещё миг, и эта сильная женщина разрыдается.
Ульяна словно замерла, сидела, боясь шелохнуться. Больше всего на свете она боялась людских слёз, хотя сама часто омывала ими свои горести, а порой и радости.
Анастасия Фёдоровна тяжко вздохнула, обняв Ульяну, прижалась к её плечу, стараясь быть весёлой, сказала:
– Ну вот и всё! Как видишь, ничего страшного не произошло! Уж ты, друг мой Уленька, извини меня, старую да дурную, что своими слёзами причинила тебе беспокойство. Утром как проснулась да раздумалась… Вот меня в слёзы и кинуло… – И опять пальцы Анастасии Фёдоровны задрожали и горло стиснули спазмы.
– Ведь ненадолго! Скоро и домой. А глядите, Максим Матвеич сюда приедет. Помните, весной-то приехал же! – прочувствованно сказала Ульяна, всеми силами души стараясь вернуть Анастасию Фёдоровну в её обычное деятельное состояние.
Этот день и в особенности этот вечер принесли Ульяне поразившие её открытия. Ей и в голову не пришло бы раньше, что такие цельные, опытные, умные и даже боевые женщины, как Анастасия Фёдоровна, вступившие давно в пору зрелости, так остро переживают свою любовь. В представлении Ульяны это рисовалось иначе: любовь с её неожиданными переливами радости, восторга, очарования, с её сложностями и испытаниями – удел тех, кто, подобно ей самой, вступает в жизнь. Что касается людей пожилых – а пожилыми Ульяна считала даже тридцатилетних, – то у них если и существовала любовь, она была какая-то совсем другая, как ей казалось, скучная, без тех взлётов и падений, которые заставляли её собственную душу то парить в атмосфере безотчётного ликования, то безутешно биться в острой тоске. Неужели она ошиблась? Анастасия Фёдоровна – исключение? Ну, конечно же, ведь таких замечательных женщин, как она, Ульяна больше не знала. Годы её немолодые, уже морщинки легли возле ярких синих глаз, но зато сколько в ней энергии, полнокровного здоровья и женственности! Несмотря на свой высокий рост и полноту, она такая ловкая, быстрая, что удержу нет. А уж как сильно она, должно быть, нравится мужчинам! Даже такие олухи, как "два Петра и один Кондрат", и те посматривают на неё с затаённой нежностью и смущением. Ульяна помнила, как однажды дедушка Марей Гордеич сказал про Анастасию Фёдоровну: "Королева наш доктор. Чистая королева". Видеть живую королеву Ульяне не доводилось, но на картинках в исторических книгах она встречала изумительно красивых женщин. Анастасия Фёдоровна не только ни в чём не уступала им, но казалась Ульяне ещё более красивой. У тех и лица и вся фигура скованы сознанием своей величественности, а у Анастасии Фёдоровны трепетно жила каждая частичка лица, каждая линия, каждый изгиб её тела. Но нет, она не была исключением. Об этом Анастасия Фёдоровна сказала сама.
– Ты не думай, Уленька, что я одна такая. Все мы, бабы, на один манер. Помню, во время войны, особенно когда немец гнал наших до самой Москвы, много пролили мы слёз. Бывало соберёмся у кого-нибудь из соседей пораньше, пока детишки спят, начнём вспоминать свои счастливые денечки, когда жили вместе с любимыми мужьями, и… в слёзы. Плачем, а сами в окна посматриваем, чтоб не увидел какой-нибудь недобрый человек наши слёзы да не подумал, что русские бабы от тоски-кручины силы потерять могут. А ведь сама знаешь, на нас-то и тыл держался. Прятали, Уленька, слабость свою подальше, загоняли её в самый дальний уголок души, а другому подлецу казалось, что мы бесчувственные, чёрствые, расчётливые…
– А вам встречались такие?
– Конечно! Один в Новоюксинске даже сватался ко мне.
– Неужели?
– Да, да. Был он какой-то заготовитель из области. Такой солидный, на вид красивый, с седоватыми волосами с пробором. Вначале ко мне в райздрав по делам пришёл. Потом зачастил чуть ли не каждый день. Наконец, приглашает к себе в гости. Жил он у кого-то из своих подчинённых…
– И вы пошли? – с испугом спросила Ульяна.
– Пошла. Почему же не пойти?
– И что же?
– Встретил меня замечательно. Угощал вкусно, обильно – так в военное время ели немногие. К концу нашей встречи сказал мне, что я ему очень нравлюсь и он готов жениться на мне.
– Так вы же замужняя! – воскликнула Ульяна, несколько задетая спокойным тоном Анастасии Фёдоровны.
– Я ему сказала об этом. Да он и сам знал.
– И?..
– И это его не смутило. "Странно, говорит, если б такая женщина, как вы, была бы незамужней. Но сейчас, говорит, война, среди людей, как никогда происходит переоценка и обстоятельств жизни, и ближних, и самих себя. Я, говорит, вижу, что вы будете для меня счастьем, и я постараюсь оказаться достойным этого счастья". И всё это серьёзно так, душевно, без тени плохого ухажёрства. Я его слушаю, отказываюсь, но не грубо, а тоже серьёзно, сама про себя думаю: нельзя же бить человека, если он этого не заслужил. Он же не виноват в том, что полюбил меня. Это скорее для него трагично…
– И всё-таки дали бы ему от ворот поворот! Максим Матвеевич на фронте, а он суёт своё рыло, – со злостью сказала Ульяна.
– А ты послушай, что было дальше… Ну вот, проходит неделя или две, и вдруг привозят мне от него ящик с продуктами. Смотрю, туесок масла, жбан с мёдом, почти пудовый кусок лосевого мяса, мороженая рыба. Привезли ящик без меня. Пришла с работы – глазам не верю! Читаю записку: нежные слова, тоска, мол, гложет, жду встречи, а главное, жду ответа. И в конце называет: "родная". Прочитала я это слово, и затрясло меня как в ознобе. Вон, думаю, какой ты прыткий! И сразу поняла я, что заготовитель прохвост. "Что же, думаю, делать с продуктами? Отправить назад? Отвезти к прокурору? Да ведь такой от ста судов и прокуроров отговорится". И решила я тогда, Уленька, передать всё это в больницу. Вызвала главврача и велела ему написать письмо заготовителю в таком духе: "Руководство больницы высоко ценит ваш патриотический поступок. Продукты заприходованы и будут использованы для питания тружеников героического тыла".
Ульяна звонко рассмеялась.
– Хорошо, очень хорошо вы с ним обошлись! Только я бы его ещё в тюрьму посадила.
– Ну уж и в тюрьму сразу! Кто его знает, откуда он эти продукты взял? Может быть, купил за свои любезные. Когда человек любит, он ничего не пожалеет.
– Вы же сказали, что он прохвост.
– Видишь ли, Уленька, это по моим представлениям он прохвост, а другая могла бы расценить это как заботу, была бы счастлива…
– А вы его когда-нибудь ещё встречали?
– Нет, конечно! Он был человек неглупый, всё понял и сам исчез с моего горизонта.
– И как это вы так… спокойно? Он же хотел вас с Максимом Матвеевичем разлучить!
– Не он один хотел разлучить. Были похлеще этого, понапористее, да, пожалуй, и похитрее.
– Страшно даже!
– Страшно? Было бы страшно, если б Максим не был мне дороже всего на свете.
– А вы давно его так любите?
– С самой юности, Уленька. А только любовь не стоячая. Она течёт, как река. И бывает так: течёт, течёт и вдруг иссякнет, и начинается не жизнь, а маята. А случается и так: чем больше течёт, тем полноводнее становится. Я иной раз вспомню, какой была наша жизнь тогда, в молодости, и мне немножко грустно делается. Хоть жаль молодости до слёз, а всё-таки и после неё сколько всего хорошего было! Дети у нас родились. Забот не перечесть! Потом учение мы кончили. Стали опытные, умные. А тут война, победа. Он вернулся цел и невредим. Ах, Уленька, как страшно мне было, когда война шла, когда кругом падал один, другой, третий…
Анастасия Фёдоровна помолчала.
– Какое это счастье, какое счастье, когда он пришёл! Многие, очень многие этого не испытали, – сказала Анастасия Фёдоровна и опять замолкла.
– Хочешь, расскажу, Уля, как я его полюбила? – вдруг спросила она.
– Хочу, хочу! Расскажите, пожалуйста, всё-всё!
– Ну, слушай. Вскоре после окончания гражданской войны на Дальнем Востоке пришёл Максим Матвеич на рабфак. Я уже там второй год училась. Пришёл он худой, утомлённый и только начал учиться, заболел сыпняком. Тиф тогда косил чуть ли не всех подряд. Положили его в заразный барак. Оттуда немногие возвращались.
Проходит день-другой, а я места себе не нахожу, болит у меня душа за этого паренька. Пошла я к больнице, брожу возле: туда, внутрь, никого не пускают. Вижу, выходит из барака пожилая женщина в белом халате, по всему видать – санитарка. Я к ней: "Скажите, пожалуйста, тётушка, каково здоровье Строгова Максима?" – "А он кто вам будет?" Зарделась я вся и говорю: "Братик он мне. Всего только на годок старше". Санитарка пристально посмотрела на меня и говорит: "Походит он на тебя. Плохое его дело, сестричка, без памяти который день. Боюсь, как бы не прибрал его господь бог". Я тут чуть с ног не повалилась. А санитарка о своём: "Его б сейчас молочком почаще поить, да разве за всеми уследишь, на ночь всего две санитарки на весь барак остаются".