Страница:
Этот мысленный разговор с собой, как всегда, прямой и резкий, навеял на Ульяну грусть. Она опустила плечи, согнулась, обняла руками свои колени и затихла, чувствуя, что из глаз катятся слезинки, падают на губы, растекаются на подбородке.
– Чёрт возьми, Уля, я понял свою ошибку! – вдруг закричал Краюхин. Не зная, как излить своё возбуждение, он принялся ногами расшвыривать дрова.
Уголком платочка она поспешила вытереть глаза. Но её опасения были напрасными – он ничего не заметил.
– Мокрый угол Заболотной тайги надо проверить! Вот смотри, Уленька, у отца на карте это место покрыто штрихом, а у тунгусов отмечено крестиком…
Он вернулся на прежнее место, приблизил к Ульяне карты и кисет и принялся горячо объяснять.
Из лесу вышел Бенедиктин. Увидев Ульяну, он остановился поражённый, едва сдержав возглас удивления. Девушка показалась ему настоящей красавицей. Осматривая её с ног до головы, он услышал слова Краюхина: "Мокрый угол Заболотной тайги", – и насторожился, чтобы понять, о чём идёт речь.
6
7
Глава седьмая
1
– Чёрт возьми, Уля, я понял свою ошибку! – вдруг закричал Краюхин. Не зная, как излить своё возбуждение, он принялся ногами расшвыривать дрова.
Уголком платочка она поспешила вытереть глаза. Но её опасения были напрасными – он ничего не заметил.
– Мокрый угол Заболотной тайги надо проверить! Вот смотри, Уленька, у отца на карте это место покрыто штрихом, а у тунгусов отмечено крестиком…
Он вернулся на прежнее место, приблизил к Ульяне карты и кисет и принялся горячо объяснять.
Из лесу вышел Бенедиктин. Увидев Ульяну, он остановился поражённый, едва сдержав возглас удивления. Девушка показалась ему настоящей красавицей. Осматривая её с ног до головы, он услышал слова Краюхина: "Мокрый угол Заболотной тайги", – и насторожился, чтобы понять, о чём идёт речь.
6
Мокрый угол! Назван-то так, что лучше не придумаешь. Растёт тут главным образом ельник, и всё крупный, сукастый, покрытый сивым, жёстким, как щетина, мохом. По сухому шагу не ступишь – всюду хлябь, ржавая вода, тухлые болота с голыми кочками. А уж гнусу такое множество, что рта невозможно раскрыть! И комары тут рослые, горбатые, с тёмными пятнами на крыльях и липкие-прелипкие, будто вымазанные в каком-то клейком веществе. Кусают так чувствительно, что вздрагиваешь, как от укола иголкой шприца.
В Мокром углу Заболотной тайги для человека одна отрада – красная смородина, или, как её называют в Сибири, кислица. Столько её тут, что диву можно даваться! Вот поди ж объясни, почему она здесь так изобильно произрастает! Солнца в Мокром углу куда меньше, чем в других местах Улуюлья, а ягода вырастает сочная, крупная, сладкая.
Мокрый угол Заболотной тайги – это северо-восточная окраина Улуюлья. А что дальше? По всему видать, то же самое: леса, болота, глушь первозданная… Но там уже другая земля, не высокоярская. И хоть нет в тайге пограничных застав и таможен, каждый обитатель держится своих областных пределов.
Три дня и три ночи провели Краюхин и Ульяна в Мокром углу. Первые и вторые сутки знакомились с местностью, прокладывали маршруты, наносили их на карту. По ночам Краюхин изучал небо, уточнял "обстановку" по звёздам. Ночевали у костра; на рассвете поднимались и снова брались за работу.
Видя, как осунулась, похудела Ульяна, Краюхин говорил ей:
– Зря ты, Уленька, пришла. Сгублю я твою молодую жизнь. И расцвести не успеешь!
Ульяна косила на него глазом, деланно сердитым тоном отвечала:
– А вы бы о себе подумали, Алексей Корнеич. У вас тоже на лице одни глаза остались.
– Вот подожди немного: кончится лето – на курорт поеду. Вернусь полный, красивый, мареевские девушки проходу не дадут, сами ловить в проулках будут.
Ульяна становилась строгой, серьёзной, пыталась съязвить:
– На что они вам, мареевские, сдались? У вас и высокоярские на примете имеются!
Краюхин смеялся, отшучивался:
– Что ты, Уленька! Разве высокоярские чета нашим мареевским?
Так и говорили они шутками-прибаутками. Никакие неудобства таёжной жизни не омрачали их настроения.
На третьи сутки предстояло самое главное – проверка показаний компаса. Только стала заря заниматься, они поднялись на ноги. Ульяна быстро вскипятила чай, покормила Находку. Оба молчали. Вернее, молчал Краюхин, а Ульяна не считала себя вправе начинать разговор первой. Она чувствовала, что Краюхин волнуется, и волновалась сама.
Когда они вышли к начальной точке своего маршрута, Краюхин сказал:
– Итак, Уленька, уточним задачу: выйдя отсюда, мы должны прийти к вершине Кривой речки. До неё прямая линия, но мы пойдём сейчас не по вехам, а по компасу. Пусть он нас ведёт. Если… да… если бы…
Краюхин не договорил, но Ульяна и без слов знала, какое желание скрывалось за этим "если бы…".
Они зашагали. Хрустели под ногами сучья, чавкала жижа, то и дело из бурьяна выпархивали таёжные птахи. Находка с лаем бросалась за ними, стараясь поймать птичку, падала на сучья, повизгивала.
– Перестань, Находка, попусту брехать! – прикрикнула Ульяна.
Находка затихла, покорно побрела следом за хозяйкой.
Краюхин шёл впереди, не оглядываясь. Он часто на ходу поднимал планшет, взглядывал на компас и молча шагал дальше.
Глядя на его загорелую, измазанную смолой шею, на качающиеся плечи, прикрытые выцветшей военной гимнастеркой, на отросшие длинные волосы, запорошенные таёжным мусором, Ульяна чувствовала, что нет для неё на свете человека дороже Краюхина. Она то шептала вдогонку ему нежные слова, то вдруг мысленно обращалась к природе с горячей мольбой: "Матушка природа, ты такая сильная, широкая, ну открой ему свои богатства, послужи на пользу людям!" Сердце Ульяны до боли сжималось, когда она представляла, что проверка компаса в Мокром углу может ничего не дать. "Ну и что же? Зато нашла она у Тунгусского холма и они с Анастасией Фёдоровной открыли источник на Синем озере. Ведь всё равно это Алёшино достижение", – пыталась успокоить себя Ульяна. Но успокоение не приходило. Вот именно потому, что та наткнулась у Тунгусского холма на важные находки, ей, Ульяне, и хотелось, чтобы Краюхин тоже достиг здесь, в Заболотной тайге, каких-то результатов.
И вдруг он приостановился, посмотрел на компас, а потом повернулся к ней.
"О матушка природа, неужели ты открываешь ему свои тайны?!"
В его глазах засветились огоньки. Они горели ярче солнечных лучиков. Она не могла ошибиться. Она это видела. Он зашагал дальше и по-прежнему молчал, и всё-таки что-то произошло! Он шагал шире, быстрее, расстояние между ними стало увеличиваться. Ульяна заспешила, чтобы не отставать от него.
Но вот он остановился, снова положил компас на пенёк и повернулся к ней:
– Уля, стрелка мечется! Ты заметила, что мы идём на юго-восток от маршрута?
Он говорил громко, в его голосе что-то звенело, растекаясь протяжным отзвуком по тайге.
– Значит, есть Алексей Корнеич?!
– Есть, Уленька, есть!
Она подбежала к нему, боясь стряхнуть компас, схватила его за руку, прижала её к своему лицу и всхлипнула.
– Устала ты, голубь! – сказал он с нежностью в голосе.
– Я рада за вас, как я рада! – прошептала Ульяна.
Краюхин обнял её, целуя в мокрые глаза, вполголоса проговорил:
– Какая ты родная мне стала! И в какой час пришла! И долго ты меня на "вы" величать будешь?
Ульяна стояла, чувствуя, что ноги её подламываются, а по всему телу растекается истома, усталость, блаженство.
Они постояли с минуту в крепком объятии. Потом Краюхин вытащил из полевой сумки тетрадь и начал снимать показания компаса.
В полдень они вышли на Кривую речку. Смещение их пути против намеченного маршрута было так значительно, что Краюхин сказал:
– Отныне, Уля, магнитная аномалия в Заболотной тайге из преданий тунгусов и легенд охотников стала фактом науки. Ты понимаешь, что это значит?
Ульяна хотела сказать, что она не такой уж тёмный человек, чтобы не понимать, какое имеет значение его открытие, но Краюхин был сильно возбуждён и заговорил сам:
– Это в корне меняет взгляд на геологию Улуюлья, обогащает науку. Как бы я хотел повидать сейчас своего учителя – профессора Великанова!..
– Великанова? Вы же сами говорили, что он против вас, – перебила Краюхина Ульяна.
– Был против. До поры до времени. А только, Уленька, в науке он столп, он столько знает, что мне нужны ещё годы и годы… И совет его мне нужен вот позарез!
– Ну уж вы и себя-то сильно не унижайте! – не в силах подавить в себе досады, возникшей от похвал Великанову, твёрдым смелым голосом сказала Ульяна.
Он посмотрел на неё долгим, внимательным взглядом, и она выдержала этот взгляд. Впервые что-то сильное и властное почудилось ему в этом привычном прищуре её зорких голубых глаз. И он сказал как бы в своё оправдание:
– А я не унижаю себя, Уленька. Я только за то, чтобы каждый человек знал своё место.
– Ваше место, Алексей Корнеич, на самой вершине Тунгусского холма. Пусть-ка другой туда доберётся! Мне не верите – сходите к народу, его спросите. Тятя мой часто у нас говорит: "Народ – всему делу голова, он всё знает верное верного".
– И мой тятя, Уленька, об этом же говорил. Помнишь, что на его карте написано: "Трудовой народ – вот кто соль земли".
– Так и Ленин учит. Я хоть немного, а читала.
– И я читал. И вот сейчас думаю: кто нам сберёг в течение тяжких и долгих десятилетий эти ценнейшие крупицы знаний об Улуюлье? Народ, люди, вот такие труженики, как Марей Гордеич, Михаил Семёныч, ты, Уля…
Этот разговор происходил у костра, когда они хлебали деревянными ложками уху из одного котелка, наслаждаясь пищей и отдыхом.
На стан они пришли в сумерках. Весть, принесённая ими, обрадовала рабочих. Даже Бенедиктин, всегда державшийся поодаль, и тот ужинал вместе со всеми. У кого-то из рабочих в тайнике походной сумки отыскалась чудом уцелевшая четвертинка водки. Её разделили по кружкам с величайшей тщательностью и справедливостью.
Утром Краюхин и Ульяна отправились к Тунгусскому холму.
Когда Ульяна надела на плечо ружьё и свистнула Находке, её остановил Бенедиктин. Сияя крепкими зубами и "молниями" на курточке, он с подчёркнутой изысканностью в голосе сказал:
– Позвольте, Ульяна Михайловна, попросить вас об одном одолжении: когда с Тунгусского холма будет отправляться посыльный в Мареевку, не откажите переправить и это письмо.
Ульяна мимолётно взглянула на письмо и аккуратно положила его под крышку патронташа, боясь измять. "Господи, и этот Великановым бредит, настрочил сколько! И что это за мудрец такой, хоть взглянуть бы разок на него", – подумала Ульяна.
В Мокром углу Заболотной тайги для человека одна отрада – красная смородина, или, как её называют в Сибири, кислица. Столько её тут, что диву можно даваться! Вот поди ж объясни, почему она здесь так изобильно произрастает! Солнца в Мокром углу куда меньше, чем в других местах Улуюлья, а ягода вырастает сочная, крупная, сладкая.
Мокрый угол Заболотной тайги – это северо-восточная окраина Улуюлья. А что дальше? По всему видать, то же самое: леса, болота, глушь первозданная… Но там уже другая земля, не высокоярская. И хоть нет в тайге пограничных застав и таможен, каждый обитатель держится своих областных пределов.
Три дня и три ночи провели Краюхин и Ульяна в Мокром углу. Первые и вторые сутки знакомились с местностью, прокладывали маршруты, наносили их на карту. По ночам Краюхин изучал небо, уточнял "обстановку" по звёздам. Ночевали у костра; на рассвете поднимались и снова брались за работу.
Видя, как осунулась, похудела Ульяна, Краюхин говорил ей:
– Зря ты, Уленька, пришла. Сгублю я твою молодую жизнь. И расцвести не успеешь!
Ульяна косила на него глазом, деланно сердитым тоном отвечала:
– А вы бы о себе подумали, Алексей Корнеич. У вас тоже на лице одни глаза остались.
– Вот подожди немного: кончится лето – на курорт поеду. Вернусь полный, красивый, мареевские девушки проходу не дадут, сами ловить в проулках будут.
Ульяна становилась строгой, серьёзной, пыталась съязвить:
– На что они вам, мареевские, сдались? У вас и высокоярские на примете имеются!
Краюхин смеялся, отшучивался:
– Что ты, Уленька! Разве высокоярские чета нашим мареевским?
Так и говорили они шутками-прибаутками. Никакие неудобства таёжной жизни не омрачали их настроения.
На третьи сутки предстояло самое главное – проверка показаний компаса. Только стала заря заниматься, они поднялись на ноги. Ульяна быстро вскипятила чай, покормила Находку. Оба молчали. Вернее, молчал Краюхин, а Ульяна не считала себя вправе начинать разговор первой. Она чувствовала, что Краюхин волнуется, и волновалась сама.
Когда они вышли к начальной точке своего маршрута, Краюхин сказал:
– Итак, Уленька, уточним задачу: выйдя отсюда, мы должны прийти к вершине Кривой речки. До неё прямая линия, но мы пойдём сейчас не по вехам, а по компасу. Пусть он нас ведёт. Если… да… если бы…
Краюхин не договорил, но Ульяна и без слов знала, какое желание скрывалось за этим "если бы…".
Они зашагали. Хрустели под ногами сучья, чавкала жижа, то и дело из бурьяна выпархивали таёжные птахи. Находка с лаем бросалась за ними, стараясь поймать птичку, падала на сучья, повизгивала.
– Перестань, Находка, попусту брехать! – прикрикнула Ульяна.
Находка затихла, покорно побрела следом за хозяйкой.
Краюхин шёл впереди, не оглядываясь. Он часто на ходу поднимал планшет, взглядывал на компас и молча шагал дальше.
Глядя на его загорелую, измазанную смолой шею, на качающиеся плечи, прикрытые выцветшей военной гимнастеркой, на отросшие длинные волосы, запорошенные таёжным мусором, Ульяна чувствовала, что нет для неё на свете человека дороже Краюхина. Она то шептала вдогонку ему нежные слова, то вдруг мысленно обращалась к природе с горячей мольбой: "Матушка природа, ты такая сильная, широкая, ну открой ему свои богатства, послужи на пользу людям!" Сердце Ульяны до боли сжималось, когда она представляла, что проверка компаса в Мокром углу может ничего не дать. "Ну и что же? Зато нашла она у Тунгусского холма и они с Анастасией Фёдоровной открыли источник на Синем озере. Ведь всё равно это Алёшино достижение", – пыталась успокоить себя Ульяна. Но успокоение не приходило. Вот именно потому, что та наткнулась у Тунгусского холма на важные находки, ей, Ульяне, и хотелось, чтобы Краюхин тоже достиг здесь, в Заболотной тайге, каких-то результатов.
И вдруг он приостановился, посмотрел на компас, а потом повернулся к ней.
"О матушка природа, неужели ты открываешь ему свои тайны?!"
В его глазах засветились огоньки. Они горели ярче солнечных лучиков. Она не могла ошибиться. Она это видела. Он зашагал дальше и по-прежнему молчал, и всё-таки что-то произошло! Он шагал шире, быстрее, расстояние между ними стало увеличиваться. Ульяна заспешила, чтобы не отставать от него.
Но вот он остановился, снова положил компас на пенёк и повернулся к ней:
– Уля, стрелка мечется! Ты заметила, что мы идём на юго-восток от маршрута?
Он говорил громко, в его голосе что-то звенело, растекаясь протяжным отзвуком по тайге.
– Значит, есть Алексей Корнеич?!
– Есть, Уленька, есть!
Она подбежала к нему, боясь стряхнуть компас, схватила его за руку, прижала её к своему лицу и всхлипнула.
– Устала ты, голубь! – сказал он с нежностью в голосе.
– Я рада за вас, как я рада! – прошептала Ульяна.
Краюхин обнял её, целуя в мокрые глаза, вполголоса проговорил:
– Какая ты родная мне стала! И в какой час пришла! И долго ты меня на "вы" величать будешь?
Ульяна стояла, чувствуя, что ноги её подламываются, а по всему телу растекается истома, усталость, блаженство.
Они постояли с минуту в крепком объятии. Потом Краюхин вытащил из полевой сумки тетрадь и начал снимать показания компаса.
В полдень они вышли на Кривую речку. Смещение их пути против намеченного маршрута было так значительно, что Краюхин сказал:
– Отныне, Уля, магнитная аномалия в Заболотной тайге из преданий тунгусов и легенд охотников стала фактом науки. Ты понимаешь, что это значит?
Ульяна хотела сказать, что она не такой уж тёмный человек, чтобы не понимать, какое имеет значение его открытие, но Краюхин был сильно возбуждён и заговорил сам:
– Это в корне меняет взгляд на геологию Улуюлья, обогащает науку. Как бы я хотел повидать сейчас своего учителя – профессора Великанова!..
– Великанова? Вы же сами говорили, что он против вас, – перебила Краюхина Ульяна.
– Был против. До поры до времени. А только, Уленька, в науке он столп, он столько знает, что мне нужны ещё годы и годы… И совет его мне нужен вот позарез!
– Ну уж вы и себя-то сильно не унижайте! – не в силах подавить в себе досады, возникшей от похвал Великанову, твёрдым смелым голосом сказала Ульяна.
Он посмотрел на неё долгим, внимательным взглядом, и она выдержала этот взгляд. Впервые что-то сильное и властное почудилось ему в этом привычном прищуре её зорких голубых глаз. И он сказал как бы в своё оправдание:
– А я не унижаю себя, Уленька. Я только за то, чтобы каждый человек знал своё место.
– Ваше место, Алексей Корнеич, на самой вершине Тунгусского холма. Пусть-ка другой туда доберётся! Мне не верите – сходите к народу, его спросите. Тятя мой часто у нас говорит: "Народ – всему делу голова, он всё знает верное верного".
– И мой тятя, Уленька, об этом же говорил. Помнишь, что на его карте написано: "Трудовой народ – вот кто соль земли".
– Так и Ленин учит. Я хоть немного, а читала.
– И я читал. И вот сейчас думаю: кто нам сберёг в течение тяжких и долгих десятилетий эти ценнейшие крупицы знаний об Улуюлье? Народ, люди, вот такие труженики, как Марей Гордеич, Михаил Семёныч, ты, Уля…
Этот разговор происходил у костра, когда они хлебали деревянными ложками уху из одного котелка, наслаждаясь пищей и отдыхом.
На стан они пришли в сумерках. Весть, принесённая ими, обрадовала рабочих. Даже Бенедиктин, всегда державшийся поодаль, и тот ужинал вместе со всеми. У кого-то из рабочих в тайнике походной сумки отыскалась чудом уцелевшая четвертинка водки. Её разделили по кружкам с величайшей тщательностью и справедливостью.
Утром Краюхин и Ульяна отправились к Тунгусскому холму.
Когда Ульяна надела на плечо ружьё и свистнула Находке, её остановил Бенедиктин. Сияя крепкими зубами и "молниями" на курточке, он с подчёркнутой изысканностью в голосе сказал:
– Позвольте, Ульяна Михайловна, попросить вас об одном одолжении: когда с Тунгусского холма будет отправляться посыльный в Мареевку, не откажите переправить и это письмо.
Ульяна мимолётно взглянула на письмо и аккуратно положила его под крышку патронташа, боясь измять. "Господи, и этот Великановым бредит, настрочил сколько! И что это за мудрец такой, хоть взглянуть бы разок на него", – подумала Ульяна.
7
Не было ещё произнесено ни одного слова, а Софья уже знала, что там, в Заболотной тайге, между ними что-то произошло; значит, не зря так встрепенулось её сердце две недели тому назад, в тот час, когда Ульяна как ошалелая, не договорив, не дослушав, кинулась искать Краюхина, мгновенно исчезнув в лесу.
Они подошли к стану не друг за другом, как обычно ходят таёжники, а рядом – плечом к плечу. Они были молчаливые, уставшие, оборванные, но счастье – буйное, неукротимое, как пламя таёжного пожара, – пылало в их глазах.
Что-то оборвалось внутри у Софьи, и щемящая боль стиснула ей грудь.
– Мы так ждём, тебя, Алёша! Я приостановила работы на яме. Не могу понять, с чем мы встретились. Я измучилась… – Софья заплакала, тихо и безутешно всхлипывая.
И все, кто видел её слёзы: и Краюхин, и Ульяна, и старый Марей, – все поняли, что плачет она совсем по другому поводу. Именно поэтому никто не стал утешать её. Каждому было ясно: её слёзы безутешны, как безутешно её горе.
– Ну, что же вы стоите надо мной, как над мёртвой?! Садитесь, надо же вам с дороги отдохнуть и поесть! – Софья принялась хлопотать возле костра.
Марей отстранил её плавным движением руки.
– Уж я сам тут всё налажу!
Краюхин и Ульяна сняли с себя ружья, сели поблизости друг от друга.
Софья тоже села, но тут же поднялась, не зная, что дальше делать, что говорить.
– Я задержался, Соня, и задержался не зря. Результаты отличные: Мокрый угол Заболотной тайги показал магнитную аномалию. – Краюхин посмотрел на Софью, словно проверял, как она отнесётся к его словам.
Чёрные крутые брови Софьи дрогнули, поползли высоко на лоб, под самые пряди волнистых волос, глаза заискрились, и чуть продолговатое лицо, только что опечаленное, с не высохшими ещё слезинками, озарилось неподдельной радостью.
– Сбылась твоя мечта! Алёша, я поздравляю тебя, поздравляю! – Не в силах сдержать своего порыва, Софья схватила его за руку, намереваясь пожать её, но, кинув взгляд на Ульяну, не спускавшую с неё своих непроницаемо-холодных глаз, отпустила руку Краюхина с той поспешностью, с какой опускают раскалённый предмет, обжигаясь об него и сдерживая рвущийся крик боли. Озарение, которое осветило лицо Софьи, померкло, а через миг исчезло совершенно. Она поспешно села, опустила голову, и Краюхин увидел, что возле глаз её собрались коротенькие морщинки, которых раньше он никогда не замечал.
– Вначале, Соня, всё сложилось крайне неудачно, – заговорил он громко, более громко, чем это требовалось, скрывая внутреннее смущение перед ней и за то, что он так долго заставил ждать себя, и в особенности за то, что произошло с ним в Мокром углу после прихода Ульяны. – Я исколесил всю прибрежную часть Заболотной тайги, и напрасно! Компасная стрелка лежала неподвижно, как прибитая. И представляешь, кто помог мне докопаться до истины, кто дал мне повод для догадки? Я знаю, ты очень обрадуешься! История! Два документа истории. Вот они, посмотри!
Краюхин достал из полевой сумки старый, потёртый кожаный кисет и карту отца. Осторожно, на вытянутые ладони, с благоговением Софья приняла эти документы. Пока Краюхин рассказывал ей, как они оказались у него, Софья тщательно рассматривала и кисет и карту. Лицо её выражало то сосредоточение, какое бывает у человека, когда он поглощён одной мыслью.
– Ты знаешь, Алёша, я вся трепещу от сознания, что в моих руках сама история. Это же я не знаю что!.. Это… мосты… которые соединяют времена и поколения… Вот она, история! А ты как называл нас, историков? Бумажными жуками? Да?
Улыбка раздумья и радости тронула полные губы Софьи, глаза её на мгновение вспыхнули, излучая ласковое сияние.
– За тобой, Соня, уваровский акт!.. Я не знаю, что я сделаю, если ты отыщешь эту бумагу. Я твоё имя высеку… на вершинке вон той лиственницы. – Он махнул рукой на вершину Тунгусского холма.
Она звонко засмеялась и, поддаваясь настроению шутливости, прозвучавшему в его словах, сказала:
– Ты лучше высеки моё имя в собственном сердце…
Ульяна вдруг вскочила, схватила закопчённый котелок и, размахивая им, не оглядываясь, побежала к реке.
– Боже мой, ну почему я такая несчастная! – воскликнула Софья, и лицо её омрачилось. С болью она посмотрела на Краюхина. – Она любит тебя! Я поняла это давно… И ты её любишь… любишь, да… да… любишь! – Спазмы перехватили ей горло, и последние слова она произнесла шёпотом.
Краюхин встал, растерянно глядя то на Софью, то на Ульяну, убегавшую к реке. Что он мог ответить? Если б Софья была не права, он попытался бы разубедить её, но она говорила правду, истинную правду! С того самого часа, когда Ульяна своим приходом в Заболотную тайгу разбудила в нём глубокое чувство, очарованность ею всё сильнее и сильнее захватывала его душу. Ещё недавно полный спокойствия, шутливого безразличия к её влюблённости, сейчас он не мог обходиться без неё и одного часа. Её отсутствие томило, угнетало его, он вдруг начинал терять то ощущение ясности, бодрости, слитности всех душевных и физических сил, которое она как бы открыла в нём. И теперь, прожив несколько дней в этом приподнятом состоянии, он понял, что его любовь к Софье, даже тогда, в первые дни их знакомства, это что-то совсем другое в сравнении с его нынешним чувством к Ульяне. Что же он мог сказать ей сейчас? Что? Молчание становилось тягостным, мучительным. Он ждал уже, что оно прорвётся слёзами Софьи. Но ошибся.
В эти минуты молчания Софья мысленно охватила всё пережитое за последние два года. С того часа, когда Алексей решил покинуть аспирантуру, он стал на путь, который уводил его всё дальше и дальше от неё. Неужели ей не было ясно это с самого начала? Она не пошла с ним, и вот… и вот жизнь сводит с ней свои счёты.
Софья была слабовольной, нерешительной лишь до той поры, пока в ней не просыпалась гордость. "Что же я молчу? Он ещё вздумает меня жалеть. Нет, нет, всё что угодно, но не жалость", – решила она и встала.
– А ты ничего не написал, Алёша, папе о своём открытии? – спросила Софья слегка дрожащим голосом, но спокойно.
И по тому, как Алексей посмотрел на неё, она поняла, что он бесконечно благодарен ей за то, что она не пощадила себя и заговорила о том, о чём могла и не говорить.
– Соня, ну что ты, Соня, как же я мог не написать ему? Я написал всё подробно и прошу его дать прогноз. Понимаешь, одно дело представления и убеждения, другое – знания, опыт… У меня мало этого… Не охватываю…
Она почувствовала, что во всём, что он сказал, два смысла. "Соня, ну что ты, Соня", – эти слова относились совсем к другому, чем все остальные. Этими словами он как бы говорил ей: "Ты не упрекаешь меня, не допрашиваешь. Не просто тебе, и мне не просто. И спасибо тебе, спасибо".
– Чай готов, Софья Захаровна, зовите! – старчески слабым голосом крикнул Марей.
– Пойдём, Алёша, – сказала Софья. – После чая сходим на раскопки. Мы наткнулись на кузницу. Там железо. Но в этом и загвоздка.
– Я предчувствовал кузницу. По шлаку.
Теперь нужно было позвать Ульяну. Она стояла на берегу и неизвестно зачем размахивала котелком.
Краюхин посмотрел на Софью, и она поняла, что ему хотелось. Она опустила глаза и через мгновение подняла их снова. И он понял без слов, что говорил её взгляд. Ему хотелось, чтоб Ульяну она позвала сама, чтоб поступок девушки, таким образом, оказался как бы незамеченным или по крайней мере сглаженным. Но Софья не могла сделать этого, если б даже и хотела. У неё не было на это сил, да, пока не было… И тогда он крикнул сам:
– Эй, Уля, иди пить чай! – И, помолчав немного, добавил: – Иди скорей! Марей Гордеич зовёт.
Девушка обернулась на зов и, помедлив немного, направилась к костру.
Они подошли к стану не друг за другом, как обычно ходят таёжники, а рядом – плечом к плечу. Они были молчаливые, уставшие, оборванные, но счастье – буйное, неукротимое, как пламя таёжного пожара, – пылало в их глазах.
Что-то оборвалось внутри у Софьи, и щемящая боль стиснула ей грудь.
– Мы так ждём, тебя, Алёша! Я приостановила работы на яме. Не могу понять, с чем мы встретились. Я измучилась… – Софья заплакала, тихо и безутешно всхлипывая.
И все, кто видел её слёзы: и Краюхин, и Ульяна, и старый Марей, – все поняли, что плачет она совсем по другому поводу. Именно поэтому никто не стал утешать её. Каждому было ясно: её слёзы безутешны, как безутешно её горе.
– Ну, что же вы стоите надо мной, как над мёртвой?! Садитесь, надо же вам с дороги отдохнуть и поесть! – Софья принялась хлопотать возле костра.
Марей отстранил её плавным движением руки.
– Уж я сам тут всё налажу!
Краюхин и Ульяна сняли с себя ружья, сели поблизости друг от друга.
Софья тоже села, но тут же поднялась, не зная, что дальше делать, что говорить.
– Я задержался, Соня, и задержался не зря. Результаты отличные: Мокрый угол Заболотной тайги показал магнитную аномалию. – Краюхин посмотрел на Софью, словно проверял, как она отнесётся к его словам.
Чёрные крутые брови Софьи дрогнули, поползли высоко на лоб, под самые пряди волнистых волос, глаза заискрились, и чуть продолговатое лицо, только что опечаленное, с не высохшими ещё слезинками, озарилось неподдельной радостью.
– Сбылась твоя мечта! Алёша, я поздравляю тебя, поздравляю! – Не в силах сдержать своего порыва, Софья схватила его за руку, намереваясь пожать её, но, кинув взгляд на Ульяну, не спускавшую с неё своих непроницаемо-холодных глаз, отпустила руку Краюхина с той поспешностью, с какой опускают раскалённый предмет, обжигаясь об него и сдерживая рвущийся крик боли. Озарение, которое осветило лицо Софьи, померкло, а через миг исчезло совершенно. Она поспешно села, опустила голову, и Краюхин увидел, что возле глаз её собрались коротенькие морщинки, которых раньше он никогда не замечал.
– Вначале, Соня, всё сложилось крайне неудачно, – заговорил он громко, более громко, чем это требовалось, скрывая внутреннее смущение перед ней и за то, что он так долго заставил ждать себя, и в особенности за то, что произошло с ним в Мокром углу после прихода Ульяны. – Я исколесил всю прибрежную часть Заболотной тайги, и напрасно! Компасная стрелка лежала неподвижно, как прибитая. И представляешь, кто помог мне докопаться до истины, кто дал мне повод для догадки? Я знаю, ты очень обрадуешься! История! Два документа истории. Вот они, посмотри!
Краюхин достал из полевой сумки старый, потёртый кожаный кисет и карту отца. Осторожно, на вытянутые ладони, с благоговением Софья приняла эти документы. Пока Краюхин рассказывал ей, как они оказались у него, Софья тщательно рассматривала и кисет и карту. Лицо её выражало то сосредоточение, какое бывает у человека, когда он поглощён одной мыслью.
– Ты знаешь, Алёша, я вся трепещу от сознания, что в моих руках сама история. Это же я не знаю что!.. Это… мосты… которые соединяют времена и поколения… Вот она, история! А ты как называл нас, историков? Бумажными жуками? Да?
Улыбка раздумья и радости тронула полные губы Софьи, глаза её на мгновение вспыхнули, излучая ласковое сияние.
– За тобой, Соня, уваровский акт!.. Я не знаю, что я сделаю, если ты отыщешь эту бумагу. Я твоё имя высеку… на вершинке вон той лиственницы. – Он махнул рукой на вершину Тунгусского холма.
Она звонко засмеялась и, поддаваясь настроению шутливости, прозвучавшему в его словах, сказала:
– Ты лучше высеки моё имя в собственном сердце…
Ульяна вдруг вскочила, схватила закопчённый котелок и, размахивая им, не оглядываясь, побежала к реке.
– Боже мой, ну почему я такая несчастная! – воскликнула Софья, и лицо её омрачилось. С болью она посмотрела на Краюхина. – Она любит тебя! Я поняла это давно… И ты её любишь… любишь, да… да… любишь! – Спазмы перехватили ей горло, и последние слова она произнесла шёпотом.
Краюхин встал, растерянно глядя то на Софью, то на Ульяну, убегавшую к реке. Что он мог ответить? Если б Софья была не права, он попытался бы разубедить её, но она говорила правду, истинную правду! С того самого часа, когда Ульяна своим приходом в Заболотную тайгу разбудила в нём глубокое чувство, очарованность ею всё сильнее и сильнее захватывала его душу. Ещё недавно полный спокойствия, шутливого безразличия к её влюблённости, сейчас он не мог обходиться без неё и одного часа. Её отсутствие томило, угнетало его, он вдруг начинал терять то ощущение ясности, бодрости, слитности всех душевных и физических сил, которое она как бы открыла в нём. И теперь, прожив несколько дней в этом приподнятом состоянии, он понял, что его любовь к Софье, даже тогда, в первые дни их знакомства, это что-то совсем другое в сравнении с его нынешним чувством к Ульяне. Что же он мог сказать ей сейчас? Что? Молчание становилось тягостным, мучительным. Он ждал уже, что оно прорвётся слёзами Софьи. Но ошибся.
В эти минуты молчания Софья мысленно охватила всё пережитое за последние два года. С того часа, когда Алексей решил покинуть аспирантуру, он стал на путь, который уводил его всё дальше и дальше от неё. Неужели ей не было ясно это с самого начала? Она не пошла с ним, и вот… и вот жизнь сводит с ней свои счёты.
Софья была слабовольной, нерешительной лишь до той поры, пока в ней не просыпалась гордость. "Что же я молчу? Он ещё вздумает меня жалеть. Нет, нет, всё что угодно, но не жалость", – решила она и встала.
– А ты ничего не написал, Алёша, папе о своём открытии? – спросила Софья слегка дрожащим голосом, но спокойно.
И по тому, как Алексей посмотрел на неё, она поняла, что он бесконечно благодарен ей за то, что она не пощадила себя и заговорила о том, о чём могла и не говорить.
– Соня, ну что ты, Соня, как же я мог не написать ему? Я написал всё подробно и прошу его дать прогноз. Понимаешь, одно дело представления и убеждения, другое – знания, опыт… У меня мало этого… Не охватываю…
Она почувствовала, что во всём, что он сказал, два смысла. "Соня, ну что ты, Соня", – эти слова относились совсем к другому, чем все остальные. Этими словами он как бы говорил ей: "Ты не упрекаешь меня, не допрашиваешь. Не просто тебе, и мне не просто. И спасибо тебе, спасибо".
– Чай готов, Софья Захаровна, зовите! – старчески слабым голосом крикнул Марей.
– Пойдём, Алёша, – сказала Софья. – После чая сходим на раскопки. Мы наткнулись на кузницу. Там железо. Но в этом и загвоздка.
– Я предчувствовал кузницу. По шлаку.
Теперь нужно было позвать Ульяну. Она стояла на берегу и неизвестно зачем размахивала котелком.
Краюхин посмотрел на Софью, и она поняла, что ему хотелось. Она опустила глаза и через мгновение подняла их снова. И он понял без слов, что говорил её взгляд. Ему хотелось, чтоб Ульяну она позвала сама, чтоб поступок девушки, таким образом, оказался как бы незамеченным или по крайней мере сглаженным. Но Софья не могла сделать этого, если б даже и хотела. У неё не было на это сил, да, пока не было… И тогда он крикнул сам:
– Эй, Уля, иди пить чай! – И, помолчав немного, добавил: – Иди скорей! Марей Гордеич зовёт.
Девушка обернулась на зов и, помедлив немного, направилась к костру.
Глава седьмая
1
Весь окружающий его таёжный мир Лисицын воспринимал как мир, населённый живыми, разумными существами, отданными природой под власть человека. С юных лет он воспитал в себе убеждение, что если умело, по-умному пользоваться этой властью, то тайга обильно будет кормить и поить человека. Немало бы подивился на Лисицына посторонний человек, если б удалось ему незаметно пожить с охотником неделю-другую в тайге. Лисицын не только берёг зверя и птицу, когда они были не нужны ему, он берёг каждое дерево, каждый куст, каждый ручеёк в тайге. И часто охотник разговаривал то с птицей, то со зверьком, то с деревом, не видя в этом никакого чудачества.
– Ишь какой на тебе, кедр, урожай зреет! Ты поди думаешь: вот Лисицын полезет с шестом, начнёт тебя по веткам дубасить. А зачем мне это? Я уж лучше подожду… Когда шишки вовсе поспеют, ты сам мне отдашь их…
И действительно, кедр отдавал Лисицыну весь урожай, и Лисицын приходил сюда именно в тот день, в тот час, когда наступал срок.
– Э, да ты от меня хоронишься! И зря! Всё равно я тебя найду. Уже чему быть, того не миновать. Пойдёшь ты у меня в план пушнозаготовок. А только не нужен ты мне раньше времени. Приплод мне твой надо знать, – говорил Лисицын, стараясь проникнуть к гнездовьям белок или колонков.
Охотник вполне серьёзно рассказывал:
– Иду я, смотрю – лосиха с детушкой гуляет, увидела человека, обеспокоилась, детушку прячет в чащобу, а сама скрадывает. Я говорю ей: "Ну что ты, дурная, испугалась? Ни тебя, ни детушку пальцем не трону. Гуляй себе на здоровье, наедай тело. Зима впереди, с кормёжкой будет нелегко". Услышала лосиха мой голос, чует, что худа ей не хочу, прошла возле меня спокойно; смотрю, она обучает детушку травами и мохом питаться.
Молодые охотники иногда подшучивали над Лисицыным:
– Ну что, дядя Миша, виделся с царицей белок? Что она тебе сказала?
Лисицын отвечал также шутливо:
– Виделся! Перво-наперво она велела сказать, чтоб вы не были дураками и не палили в белый свет без толку в кедрачах, не пугали её приплод; а потом, говорит, по осени ищите меня в ельниках. Нынче, говорит, белого хлеба, то есть кедровых орехов, мало, придётся еловыми шишками кормиться, значит аржанухой.
Везде и всюду Лисицын твердил охотникам одно и то же:
– С тайгой не хитрите, идите в неё с открытой душой. Хитрить с ней – всё равно что хитрить с собственным карманом. Сколько в него положил, столько и возьмёшь!
Именно это убеждение – жить в тайге бесхитростно, жить по правилу – свято хранил Лисицын. Поэтому его особенно беспокоило, когда он убедился, что пришлый невесть откуда Станислав бродит по лесам с недобрым умыслом.
Беспокойное и хлопотливое лето выпало Лисицыну в этот год! Он разрывался на части, чтобы успеть и там и тут. Раньше-то как было? Он справлял все дела по бригаде – и только! А теперь навалилась куча забот. И днём и ночью он держал ухо востро. И причиной тому был не только Станислав. С тревогой он поджидал появления Дегова. При податливости районных властей и при своём авторитете Дегов очень просто мог оттяпать синеозёрские земли под посевы льна. Затем синеозёрские кедровники… Ведь этот симпатичный представитель из области, что приходится братом секретарю райкома, определённо сказал, что они предназначены под вырубку. Разве мог он, Лисицын, прозевать появление лесоустроителей?.. Да и центр… Не могли там отмолчаться на его жалобу. Наконец, экспедиция… Правда, он в штате не состоял, хотя сама начальница зазывала его. Не пошёл он в штат не потому, что много работы выпало по бригаде, а потому, что это могло привязать его к одному месту. Ему же нужно было в это лето беспрестанно передвигаться из конца в конец Улуюлья. И всё-таки он не мог оставить экспедицию без своего внимания. Опять-таки не только потому, что там работали Ульяна, Марей Гордеич, Краюхин – люди, близкие ему, а потому, что экспедиция затрагивала интересы всех охотников и рыбаков Улуюлья. В одном случае он готов был уступить, потесниться, окажись, как предсказывал Краюхин, несметные сокровища в Улуюлье. "С этим спорить только круглый дурак станет. Если такое дело выпадет, жизнь круто переменится не в одном Улуюлье – всю область перетряхнёт", – размышлял Лисицын.
При одном из своих обходов тайги Лисицын снова побывал на месте староверческого скита. То, что он увидел здесь, повергло его в нерадостные раздумья. В пяти местах он приметил следы свежего рытья. Станислав не хотел привлекать к себе внимания и забрасывал ямы землёй, прикрывая дёрном, травой, ветками. Лисицын вырубил шест, очистил его, попробовал любопытства ради измерить глубину ям. Шест свободно, легко, как нож в масло, вошёл в землю на целых полтора метра.
"Нет, дальше тянуть некуда! Надо заставить Станислава признаться, по какой нужде он тут шарится. Если по пустяку – живи на здоровье, а если вредное что задумал, держи ответ перед государством", – решил Лисицын.
Не откладывая больше ни на один час, Лисицын отправился на пасеку. Прежде чем предпринять что-то, ему хотелось поговорить с Платоном Золотарёвым. "Ведь тот днюет и ночует со Станиславом. Неужели до сих пор Платон не замечает, что человек этот совсем-совсем не тот, за кого он выдаёт себя?"
Платон Золотарёв оказался на пасеке один.
– А где у тебя, Платоша, народ-то? – спросил Лисицын, узнав вначале о его здоровье, о медосборах, о роении пчёлы.
– А какой народ-то, Миша? Возчик уехал в Мареевку: зубы у него разболелись, спасу никакого нету, а немой, видно, рыбачит на озере. К вечеру теперь явится, не раньше.
– Ну, как он?
– Поправляется! Уже выговаривать кое-какие слова стал. Чистый ребёнок! – щуря свой единственный глаз, с искренней добротой рассказывал пасечник.
– А ты ничего за ним не примечал? – понизив голос и заглядывая Платону в лицо, спросил Лисицын.
– Нет, Миша, не примечал. А что? – насторожился Платон.
– А то, что скрывается он! И не за добрым делом пришёл он сюда. – И Лисицын рассказал пасечнику всё, что он знал о Станиславе.
Платон по-бабьи всплескивал руками, щурил круглый совиный глаз, покачивался из стороны в сторону.
– Ох, головушка ты моя бедная! А я-то перед ним и так и этак: "Ешь, Станислав, отдыхай, Станислав, береги нервы, Станислав. Пострадал ты за народ, пролил свою кровушку!" А он-то вон кто, рассукин сын! – приговаривал Платон.
– А я почему, Платоша, молчал? Думал, что и ты примечаешь. Как-никак охотник был – дай бог другому. Правда, думаю, глаз потерял… Ну так что ж! Ухватка таёжная осталась. А ты, Платоша, совсем с этими пчёлами курёнком стал…
Лисицын не скрывал досады на Золотарёва. Впрочем, тот чувствовал свою вину и не пытался преуменьшить её.
– Истинно, Миша! Совсем никудышный стал, живу, а сам всё думаю: вот когда жизнь-то настоящая наступает – умирать не захочешь. Немца побили, японца побили, своих врагов, которые против колхозов шли, тоже к ногтю прищемили. Тишь да гладь на земле, знай теперь только работай. Жизнь быстро настроится. Через пять – семь лет достатку всякого по горло будет. Он ведь, достаток-то, у народа как дрожжи в квашне. Замесил мучицы пригоршню, а начнёшь тесто вынимать, там его на три каравая хватит… Да, видать, рановато я на мир да покой настроился. На наш век, Миша, хватит ещё паскуды всякой…
– И вот что, Платоша, я думаю, – сдвигая сплюснутую шапку-ушанку на затылок, перебил Лисицын разговорившегося Платона. – Выстрел в Краюхина по весне – его рук дело! Он, Станислав, стрелял. Больше некому! Из наших ни один человек не подымет руку на краюхинскую родову. Я ему этот выстрел припомню! Я его возьму самого на мушку!
И тут произошло то, чего Лисицын никак не ожидал.
Платон Золотарёв стал белее стены, сполз с чурбачка, встал на колени, устремив немигающий круглый глаз на Лисицына, с горячим покаянием сказал:
– Хошь, Миша, сам казни, хошь, на народ веди – я этому выстрелу виновник!
– Ишь какой на тебе, кедр, урожай зреет! Ты поди думаешь: вот Лисицын полезет с шестом, начнёт тебя по веткам дубасить. А зачем мне это? Я уж лучше подожду… Когда шишки вовсе поспеют, ты сам мне отдашь их…
И действительно, кедр отдавал Лисицыну весь урожай, и Лисицын приходил сюда именно в тот день, в тот час, когда наступал срок.
– Э, да ты от меня хоронишься! И зря! Всё равно я тебя найду. Уже чему быть, того не миновать. Пойдёшь ты у меня в план пушнозаготовок. А только не нужен ты мне раньше времени. Приплод мне твой надо знать, – говорил Лисицын, стараясь проникнуть к гнездовьям белок или колонков.
Охотник вполне серьёзно рассказывал:
– Иду я, смотрю – лосиха с детушкой гуляет, увидела человека, обеспокоилась, детушку прячет в чащобу, а сама скрадывает. Я говорю ей: "Ну что ты, дурная, испугалась? Ни тебя, ни детушку пальцем не трону. Гуляй себе на здоровье, наедай тело. Зима впереди, с кормёжкой будет нелегко". Услышала лосиха мой голос, чует, что худа ей не хочу, прошла возле меня спокойно; смотрю, она обучает детушку травами и мохом питаться.
Молодые охотники иногда подшучивали над Лисицыным:
– Ну что, дядя Миша, виделся с царицей белок? Что она тебе сказала?
Лисицын отвечал также шутливо:
– Виделся! Перво-наперво она велела сказать, чтоб вы не были дураками и не палили в белый свет без толку в кедрачах, не пугали её приплод; а потом, говорит, по осени ищите меня в ельниках. Нынче, говорит, белого хлеба, то есть кедровых орехов, мало, придётся еловыми шишками кормиться, значит аржанухой.
Везде и всюду Лисицын твердил охотникам одно и то же:
– С тайгой не хитрите, идите в неё с открытой душой. Хитрить с ней – всё равно что хитрить с собственным карманом. Сколько в него положил, столько и возьмёшь!
Именно это убеждение – жить в тайге бесхитростно, жить по правилу – свято хранил Лисицын. Поэтому его особенно беспокоило, когда он убедился, что пришлый невесть откуда Станислав бродит по лесам с недобрым умыслом.
Беспокойное и хлопотливое лето выпало Лисицыну в этот год! Он разрывался на части, чтобы успеть и там и тут. Раньше-то как было? Он справлял все дела по бригаде – и только! А теперь навалилась куча забот. И днём и ночью он держал ухо востро. И причиной тому был не только Станислав. С тревогой он поджидал появления Дегова. При податливости районных властей и при своём авторитете Дегов очень просто мог оттяпать синеозёрские земли под посевы льна. Затем синеозёрские кедровники… Ведь этот симпатичный представитель из области, что приходится братом секретарю райкома, определённо сказал, что они предназначены под вырубку. Разве мог он, Лисицын, прозевать появление лесоустроителей?.. Да и центр… Не могли там отмолчаться на его жалобу. Наконец, экспедиция… Правда, он в штате не состоял, хотя сама начальница зазывала его. Не пошёл он в штат не потому, что много работы выпало по бригаде, а потому, что это могло привязать его к одному месту. Ему же нужно было в это лето беспрестанно передвигаться из конца в конец Улуюлья. И всё-таки он не мог оставить экспедицию без своего внимания. Опять-таки не только потому, что там работали Ульяна, Марей Гордеич, Краюхин – люди, близкие ему, а потому, что экспедиция затрагивала интересы всех охотников и рыбаков Улуюлья. В одном случае он готов был уступить, потесниться, окажись, как предсказывал Краюхин, несметные сокровища в Улуюлье. "С этим спорить только круглый дурак станет. Если такое дело выпадет, жизнь круто переменится не в одном Улуюлье – всю область перетряхнёт", – размышлял Лисицын.
При одном из своих обходов тайги Лисицын снова побывал на месте староверческого скита. То, что он увидел здесь, повергло его в нерадостные раздумья. В пяти местах он приметил следы свежего рытья. Станислав не хотел привлекать к себе внимания и забрасывал ямы землёй, прикрывая дёрном, травой, ветками. Лисицын вырубил шест, очистил его, попробовал любопытства ради измерить глубину ям. Шест свободно, легко, как нож в масло, вошёл в землю на целых полтора метра.
"Нет, дальше тянуть некуда! Надо заставить Станислава признаться, по какой нужде он тут шарится. Если по пустяку – живи на здоровье, а если вредное что задумал, держи ответ перед государством", – решил Лисицын.
Не откладывая больше ни на один час, Лисицын отправился на пасеку. Прежде чем предпринять что-то, ему хотелось поговорить с Платоном Золотарёвым. "Ведь тот днюет и ночует со Станиславом. Неужели до сих пор Платон не замечает, что человек этот совсем-совсем не тот, за кого он выдаёт себя?"
Платон Золотарёв оказался на пасеке один.
– А где у тебя, Платоша, народ-то? – спросил Лисицын, узнав вначале о его здоровье, о медосборах, о роении пчёлы.
– А какой народ-то, Миша? Возчик уехал в Мареевку: зубы у него разболелись, спасу никакого нету, а немой, видно, рыбачит на озере. К вечеру теперь явится, не раньше.
– Ну, как он?
– Поправляется! Уже выговаривать кое-какие слова стал. Чистый ребёнок! – щуря свой единственный глаз, с искренней добротой рассказывал пасечник.
– А ты ничего за ним не примечал? – понизив голос и заглядывая Платону в лицо, спросил Лисицын.
– Нет, Миша, не примечал. А что? – насторожился Платон.
– А то, что скрывается он! И не за добрым делом пришёл он сюда. – И Лисицын рассказал пасечнику всё, что он знал о Станиславе.
Платон по-бабьи всплескивал руками, щурил круглый совиный глаз, покачивался из стороны в сторону.
– Ох, головушка ты моя бедная! А я-то перед ним и так и этак: "Ешь, Станислав, отдыхай, Станислав, береги нервы, Станислав. Пострадал ты за народ, пролил свою кровушку!" А он-то вон кто, рассукин сын! – приговаривал Платон.
– А я почему, Платоша, молчал? Думал, что и ты примечаешь. Как-никак охотник был – дай бог другому. Правда, думаю, глаз потерял… Ну так что ж! Ухватка таёжная осталась. А ты, Платоша, совсем с этими пчёлами курёнком стал…
Лисицын не скрывал досады на Золотарёва. Впрочем, тот чувствовал свою вину и не пытался преуменьшить её.
– Истинно, Миша! Совсем никудышный стал, живу, а сам всё думаю: вот когда жизнь-то настоящая наступает – умирать не захочешь. Немца побили, японца побили, своих врагов, которые против колхозов шли, тоже к ногтю прищемили. Тишь да гладь на земле, знай теперь только работай. Жизнь быстро настроится. Через пять – семь лет достатку всякого по горло будет. Он ведь, достаток-то, у народа как дрожжи в квашне. Замесил мучицы пригоршню, а начнёшь тесто вынимать, там его на три каравая хватит… Да, видать, рановато я на мир да покой настроился. На наш век, Миша, хватит ещё паскуды всякой…
– И вот что, Платоша, я думаю, – сдвигая сплюснутую шапку-ушанку на затылок, перебил Лисицын разговорившегося Платона. – Выстрел в Краюхина по весне – его рук дело! Он, Станислав, стрелял. Больше некому! Из наших ни один человек не подымет руку на краюхинскую родову. Я ему этот выстрел припомню! Я его возьму самого на мушку!
И тут произошло то, чего Лисицын никак не ожидал.
Платон Золотарёв стал белее стены, сполз с чурбачка, встал на колени, устремив немигающий круглый глаз на Лисицына, с горячим покаянием сказал:
– Хошь, Миша, сам казни, хошь, на народ веди – я этому выстрелу виновник!