Страница:
— Значит, ты здесь иногда ночуешь, а он в это время со своей женой-инвалидом, так, что ли?
— Он тоже здесь иногда ночует, здесь два спальных места. Ты разве не заметил? — И тут же она взмолилась: — Ну прошу тебя, хватит о нем; тебе не о чем волноваться, неужели ты мне не веришь?
Она прижалась ко мне, обняла. Я легко поднял ее, перенес на кушетку, задрал платье, раздвинул ее ноги, и язык мой скользнул в расщелину. Она тут же потянула меня на себя, руки ее сначала извлекли на белый свет мой член, а потом, приглашая его, раздвинули нижние губы. И когда он там оказался, Мара почти сразу же испытала оргазм, потом второй, потом третий. Наконец встала и побежала в ванную. Потом я занял место под душем, а вернувшись в комнату, застал ее лежащей с сигаретой в зубах. Я присел рядом, ласково положил руку ей на развилку.
— Мне пора возвращаться в контору, — сказал я, — а мы толком и не поговорили.
— Побудь еще. — Она поднялась, ее рука легла на мою дубинку.
Я припал к Маре крепким долгим поцелуем. Ее пальцы расстегивали мои брюки, когда мы услышали, как кто-то возится с дверным замком.
— Это он. — Она мгновенно вскочила и побежала к дверям. И еще она сказала: — Оставайся на месте, все в порядке.
Я не успел как следует застегнуться, а она уже упала в объятия шагнувшего в комнату Карузерса.
— У меня гость, — сказала Мара, — я пригласила его посмотреть дом. Но он собирается уходить.
— Привет. — Карузерс крепко пожал мне руку, на губах дружеская улыбка. Казалось, мое присутствие ничуть его не удивило. По сравнению с нашей первой встречей он сильно сдал.
— Вы же не сию минуту уходите, не правда ли? — продолжал он, разворачивая принесенный с собой пакет. — Как насчет маленькой выпивки? Что предпочитаете: скотч или рай 33?
Не успел я сказать да или нет, Мара уже устремилась на кухню за льдом. Я встал вполоборота к Карузерсу, открывавшему бутылки, и, прикидываясь, что внимательно рассматриваю книги на полках, торопливо застегнул брюки.
— Надеюсь, вас не разочаровало это место? Этакое убежище, пещера, где я могу принимать Мару и ее приятелей. А на ней сегодня миленькое платьице, вы не находите?
— Да, — сказал я, — замечательное.
Наконец он заметил мой интерес к книжным полкам.
— Ничего хорошего здесь не найдете. Лучшие книги — у меня дома.
— Нет, и здесь подбор прекрасный, — сказал я, радуясь, что разговор коснулся этой темы.
— Вы, как я догадываюсь, писатель. А может быть, мне Мара об этом сказала.
— Ну какой я писатель, — возразил я. — Хотел бы им стать. А вот вы, наверное, писатель?
Он усмехнулся, сделал глубокий глоток.
— О, по-моему, мы все когда-нибудь пробовали писать. И я тоже, в основном стихи. Но кажется, у меня есть только один талант — хорошо пить.
Появилась Мара, принесла лед.
— Подойди поближе, — сказал Карузерс, взяв из рук Мары лед и полуобняв ее за талию, — ты ведь меня еще не поцеловала.
Задрав кверху подбородок, Мара довольно холодно приняла его слюнявый поцелуй.
Брызнула струя шипучки, и, поднеся ко рту стакан, Карузерс пожаловался:
— Нет больше сил торчать в конторе. Черт меня толкнул на это проклятое место. Делать мне там нечего, только надувать щеки с важным видом да ставить свою подпись на дурацких бумагах.
Он сделал большой глоток и опустился в глубокое моррисовское кресло 34. Он был похож на вконец замученного работой бизнесмена, хотя работы у него было с гулькин нос.
— Вот так-то лучше, — отдуваясь, проворчал он и сделал мне знак садиться. Мару он подозвал кивком. — Сядь-ка здесь, — сказал он, похлопав рукой по креслу, — хочу тебе кое-что сказать. Есть хорошие новости.
Я стал свидетелем весьма интересной сцены. Хотелось бы знать, не было ли все это разыграно специально в мою честь. Он потянул Мару к себе, явно намереваясь обслюнявить ее еще раз, но она отдернула голову.
— Не валяйте дурака. И пожалуйста, не пейте больше. Вы напьетесь, и какой уж тут разговор…
Она положила руку ему на плечо, пальцы перебирали его волосы.
— Видите, какая она тиранка, — повернулся ко мне Карузерс. — Помоги Бог тому бедняге, который на ней женится. Вот я сбежал из дому, принес ей хорошие новости…
— Так какие же новости? — перебила его Мара. — Что ж вы ничего не рассказываете?
— Так ты не даешь мне рассказать. — Он хлопнул Мару по крестцу. — Кстати, — повернулся он ко мне, — не хотите ли налить себе еще? И мне тоже, если только она разрешит. Мне-то самому просить бесполезно, я уж ей надоел с этим.
Такая перепалка могла затянуться до бесконечности. Стало ясно, что возвращаться в контору поздно — день кончался. Второй стаканчик окончательно утвердил меня в решении остаться до конца и посмотреть, что произойдет дальше. Я заметил, что Мара не пила, и почувствовал, что она хочет, чтобы я остался. Хорошие новости были переведены на запасной путь, а потом и вовсе забыты. А может, он уже сказал ей кое-что украдкой — что-то уж очень резко оборвалась эта тема. А может быть, спрашивая его о новостях, она в то же время предостерегала его. («Так какие же новости?» А рука, поглаживающая его по плечу, говорила, что не надо при мне говорить об этом.) Я уже ничего толком не понимал. Присев на софу, я незаметно приподнял покрывало, чтобы посмотреть, постланы ли там простыни. Их не было. Потом я узнаю, что это означает. Но до «потом» был еще долгий путь.
Карузерс и в самом деле был пьяницей, но пьяницей славным, компанейским. Одним из тех, кто равномерно распределяет время между пьянством и трезвостью. Одним из тех, кто никогда не помышляет о закуске. Одним из тех, кто обладает сверхъестественно цепкой памятью и каким мертвецки пьяным ни кажется, все видит, все замечает, все запоминает.
— А где же мой рисунок? — неожиданно спросил он, глядя совсем ясными глазами на стену.
— Я его убрала, — сказала Мара.
— Это-то я вижу, — проворчал Карузерс, впрочем, без всякого раздражения. — Мне хотелось показать его твоему другу.
— А он его уже видел.
— Ах вот как? Ну тогда все в порядке. Тогда нам ничего не надо от него скрывать, верно? Я хочу, чтоб у твоего друга не было никаких иллюзий насчет меня. Ты же знаешь, если б я не мог тобой обладать, то не позволял бы этого и никому другому. А раз дело обстоит иначе, то все прекрасно. Так вот, она собирается пожить здесь неделю-две. Я сказал ей, что сначала должен поговорить с тобой — ты здесь хозяйка.
— Хозяин здесь вы, — вспыхнула Мара, — и вы можете поступать как хотите. Но если она появится здесь, я уйду. У меня есть собственное жилье, здесь я бываю, чтобы присматривать за вами и не давать вам упиться до смерти.
— Это даже забавно. — Карузерс снова повернулся ко мне: — Как эти девушки терпеть не могут друг дружку. Честное слово, Валери — очаровательное создание. Она, правда, глупа как пробка, но это не такой уж большой недостаток. Зато у нее есть все, что притягивает мужчин. Я содержу ее год или больше, и мы жили прекрасно, пока… — Он кивнул в сторону Мары. — Между нами говоря, я думаю, она ревнует меня к Валери. А вы познакомитесь с Валери, если останетесь здесь подольше. Уверен, она еще сегодня сюда заглянет.
Мара рассмеялась каким-то странным смехом, такого я никогда прежде у нее не слышал: деланный, неприятный смех.
— Эта кретинка, — сказала Мара с презрением, — да она только взглянет на мужчину — и тут же залетает. Она же ходячий абортарий.
— Ты имеешь в виду свою подружку Флорри? — спросил Карузерс с безмятежной улыбкой.
— Не упоминайте ее имя в связи с этой… — Мара разозлилась всерьез.
— Вы-то Флорри знаете? — Карузерс словно не слышал слов Мары. — Вы когда-нибудь видели более похотливую шлюшку? А Мара все из нее леди делает. — Он расхохотался. — Удивительно, как она умеет подбирать потаскух! Роберта — вот еще одна штучка. Ее обязательно надо возить в лимузинах. Говорит, что у нее блуждающая почка, но на самом деле… Ладно, между нами говоря, она просто задница ленивая. Я ее прогнал, а Мара взяла ее под свое крылышко, возится с ней. Ей-богу, Мара, ты считаешь себя умной девушкой, а ведешь себя иногда как последняя дура. Разве что… — он задумчиво уставился в потолок, — здесь что-то другое. Никогда не знаешь, — продолжал он, не сводя глаз с потолка, — чего ждать от этих девиц. Все они, как старики говорят, одного поля ягоды. Я знаю Валери, знаю Флорри, знаю вот ее, но спросите меня, кто же они такие, и я вам не смогу ответить, я ничего в них не понимаю. Это совсем другое поколение по сравнению с тем, которое я знаю; это какой-то новый вид животных, они как дети, не умеющие проситься. Начнем с того, что у них начисто отсутствует моральная оценка; с ними живешь словно в бродячем зверинце. Вы приходите домой, на вашей постели развалился чужой человек, и вам еще приходится извиняться за вторжение. Или они попросят у вас денег для своего хахаля, чтоб он смог снять на ночь номер в отеле. А если они забеременеют, то вы обязаны найти лучшего доктора. Все это, конечно, очень возбуждает, но иногда очень утомительно. Лучше было бы кроликов разводить. Что скажете?
— Вот так он всегда, когда выпьет, — сказала Мара, пытаясь все обратить в шутку. — Спроси о нас еще что-нибудь. Я уверена, он получает удовольствие от таких разговоров.
Я же не был уверен, что он все это болтает спьяну. Он был из тех людей, чьи пьяные разговоры так же здравы, как и трезвые; пожалуй, в трезвом состоянии фантазия у них разыгрывается даже сильнее. Исполненные мудрой горечи, свободные от иллюзий люди, которые ничему на свете уже не удивляются. Однако на деле их пропитанный алкоголем организм, их ушибленная выпивками натура может в самую неожиданную минуту заставить их проливать сентиментальные слезы. Женщинам они нравятся, потому что никогда не надоедают с вопросами, по-настоящему не ревнуют, хотя могут внешне выглядеть людьми, готовыми на самые решительные шаги. Часто, как и Карузерс, они обременены увечными супругами, которым из слабости (они называют ее состраданием или порядочностью) позволяют надеть на себя ярмо. Судя по его рассказам, Карузерсу было совсем нетрудно приглашать хорошеньких девушек разделить с ним любовное гнездышко. Иногда две, а то и три из них жили с ним одновременно. Вероятно, он заставлял себя демонстрировать ревность, чувство собственничества, чтобы не выглядеть совсем уж простофилей. А что касается супруги-инвалида, то у нее было единственное увечье — не нарушенная до сей поры девственная плева.
Долгое время Карузерс с долготерпением мученика выдерживал все это. Но вдруг он осознал, что годы проходят, и пустился во все тяжкие, как студент-первокурсник. А потом принялся за выпивку. Почему? То ли потому, что счел себя уже слишком старым, чтобы доставить удовольствие молодой здоровой женщине? То ли вдруг пожалел о долгих годах абстиненции? Мара, сообщившая мне все эти сведения, несомненно, слегка темнила. Однако она призналась, что нередко спала с ним в одной постели, дав при этом понять, что он никогда не помышлял приставать к ней. И единым духом выпалила, что и другие девушки спали с ним. Подтекст заключался в том, что Карузерс приставал только к тем, кому «приставания» нравились. Какой особый резон заставлял Мару отклонять «приставания», я так и не понял. Может быть, он не хотел «приставать» к той, которая была ему сиделкой? По этому деликатному вопросу мы еще поспорим с Марой, когда будем прощаться.
День был безумный, и вечер тоже. Я крепко хватанул и уснул прямо на полу. Скажу в оправдание, что пришло время обеда, а у меня с утра крошки во рту не было. По словам Мары, мое поведение привело Карузерса в дикую ярость. Ей пришлось потрудиться, чтобы помешать ему разбить бутылку о мою голову. Чтобы он успокоился, она прилегла с ним на софу. Правда, она не сообщила мне, пытался ли он на этот раз «приставать» к ней. Он немного прикорнул, а когда проснулся, был зверски голоден и потребовал, чтобы его немедленно и хорошо накормили. Пока он спал, он совершенно забыл о госте в своей квартире и, увидев меня, по-прежнему спящего на полу, снова рассвирепел. Она потащила его из дому — надо же было как следует его накормить. На обратном пути она уговорила его купить для меня несколько сандвичей и немного кофе. Сандвичи и кофе я вспоминаю — это было что-то вроде интерлюдии при погашенном освещении. С появлением Валери Карузерс забыл наконец обо мне. Остальное видится мне совсем неясно. Вспоминается, как входит красивая девушка и обнимает Карузерса. Вспоминается, как я беру стакан, выпиваю и снова проваливаюсь в забвение. А потом… А потом, как рассказала Мара, они с Валери немножко поцапались. А Карузерс, упившись до чертиков, вывалился на улицу и исчез.
— Но когда я проснулся, ты сидела у него на коленях.
Да, так и было, согласилась она, но это лишь после того, как, промотавшись по всему Виллиджу, она разыскала Карузерса на церковной паперти, схватила его и привезла на такси домой.
— Ты, видно, очень в нем заинтересована — лезешь во все эти передряги.
И этого она не стала отрицать. Сил, наверное, не хватило. Она так устала от бегания по всему Виллиджу, что опустилась теперь на пол рядом со мной.
Так прошел этот вечер. Разобиженная Валери покинула дом, по пути смахнув на пол дорогую вазу. А зачем возле меня хлеборезный нож, хотелось бы знать? Какой нож? Ах этот… Карузерс дурачился, притворялся, что хочет тебя зарезать. Она легко отобрала нож. Он ведь безвреден, Карузерс. Мухи не обидит. Мухи не обидит, подумал я, но все-таки лучше бы она меня разбудила. Что там еще происходило? Бог только ведает, что творилось в темноте, пока я спал. Если уж она не побоялась заняться мной, когда в любую минуту мог прийти Карузерс, могла и ему позволить «поприставать», раз это его успокаивает.
Как бы то ни было, а теперь четыре часа утра. Карузерс крепко спит на кушетке, а мы выходим на Шестую авеню и, отойдя чуть-чуть от дома, начинаем спорить. Я хочу отвезти ее домой, а она говорит, что уже поздно.
— Но я провожал тебя домой и в более поздние часы.
Мне так не хотелось оставлять ее в логове Карузерса. Но у нее были свои доводы:
— Как ты не понимаешь, я не была дома уже несколько недель, все мои вещи здесь.
— Значит, ты живешь с ним. И чего ты мне сразу об этом не сказала?
— Я не живу с ним. Я здесь на время, пока не найду пристанища. А домой больше не вернусь… У меня был крупный разговор с матерью. Я ушла и сказала, что никогда не вернусь.
— А что же твой отец?
— Его не было дома. Я знаю, он будет в отчаянии, но я больше не могу…
— Тогда прости меня, — сказал я. — Ты, наверное, здорово намучилась. Пойдем, я тебя провожу — тебе надо отдохнуть.
Мы двинулись по пустынным улицам обратно. Вдруг она остановилась и порывисто обняла меня.
— Ты мне веришь? — спросила она, и на ее глаза навернулись слезы.
— Конечно, верю. Но мне хочется, чтобы ты нашла какое-нибудь другое место. Почему ты не хочешь, чтобы я тебе помог? Денег на комнату я всегда смогу добыть.
— Ох, мне теперь не надо помогать, — сказала она и вдруг просияла: — Я совсем забыла тебе рассказать. Я уезжаю на пару недель на природу. У Карузерса на Севере есть охотничий домик в лесу. Вот мы трое, Флорри, Ханна Белл и я, отправляемся туда. Это самые настоящие каникулы. Может, и ты сможешь присоединиться к нам? Попробуй, а? Ты доволен теперь? — Она остановилась и поцеловала меня. — Видишь, не так уж Карузерс и плох, — добавила она. — Сам-то он не едет, просто угощает нас длинным загородным пикником. А был бы он моим любовником, как ты вообразил, разве отпустил бы меня одну? Ты ему не нравишься, он тебя боится — ты слишком серьезный конкурент. Но в конце концов, какое тебе дело до его чувств! Он ведь и замуж за него выйти попросит, если жена умрет, но не потому, что я его любовница, а просто хочет быть моим настоящим покровителем. Теперь ты понял?
— Нет, — сказал я, — не понял. Но все в порядке. Тебе ведь и в самом деле нужен отдых; надеюсь, там будет весело. А что касается Карузерса, какая разница, что я думаю о нем? Мне он не нравится, я ему не верю. И не думаю, что у него такие уж благородные побуждения, как ты мне расписала. Но он, надеюсь, долго не протянет — вот и все. А будь у меня случай дать ему яду, не задумываясь отравил бы его.
Мы остановились перед домом.
— Я буду тебе писать каждый день, — сказала она.
— Послушай, Мара. — Я привлек ее к себе и зашептал в самое ухо: — Мне так много надо было тебе сказать, а все ушло в песок.
— Знаю, знаю, — лихорадочно шепнула она.
— Может быть, что-то изменится, пока ты будешь там, — продолжал я. — Невозможно так жить дальше.
— Да-да, ты прав, ты прав. — Она еще теснее прижалась ко мне. — И мне осточертела эта жизнь. Я хочу обдумать в тишине, как выбраться из этой неразберихи.
— Хорошо, — сказал я, — может быть, мы что-нибудь и сообразим. Ты будешь писать, обещаешь?
— Конечно, буду… каждый день, — сказала она и открыла дверь.
Я постоял еще немного после того, как она скрылась. Я спрашивал себя, зачем отпустил ее, почему был таким дураком. Я спрашивал себя, не правильнее ли было бы схватить ее сейчас, и пусть летит к чертовой матери жена, пусть туда же отправляется работа. Я шагал по улице, в голове кипели и сталкивались эти мысли, а ноги несли меня к дому.
6
Ну вот, она отправилась в леса на Север. Уехала, уехала на самом деле. Две эти засранки сопровождали ее, так что все сложилось просто замечательно. Там их ждала пара чудесных лесовиков, которые приглядывали за ними, варили пищу, показывали, как надо проходить речные пороги; по ночам, под высыпавшими на небо звездами, играли для них на гитаре и гармонике и все такое прочее. Все это она втиснула на оборот открытки с изображением роскошной еловой шишки, упавшей с сосны где-то в штате Мэн.
Незамедлительно я кинулся к берлоге Карузерса проверить, не уехал ли и он из города. Он оказался на месте, в полном порядке, весьма удивлен и совершенно не обрадован моим визитом. Я прикинулся, что пришел попросить книгу, потрясшую мое воображение в тот вечер. Он сухо информировал меня, что давным-давно отказался от практики одалживания книг. Он был трезв как стеклышко, и ему явно не терпелось выставить меня поскорее. Уходя, я заметил, что мой портрет с ножом в сердце снова прикноплен к стене. А он заметил, что я это заметил, но никак не прореагировал.
Я почувствовал себя несколько оскорбленным, но зато как мне полегчало! На этот раз она сказала правду! Ошалев от восторга, я отправился в библиотеку, купил по дороге блок почтовой бумаги, конверт и просидел в библиотеке, пока не закончил гигантское письмо к Маре. Я просил ее телеграфировать мне — невмоготу было ждать, пока ее слова дотащатся ко мне почтой. Запечатав конверт, я написал еще и длинную телеграмму и отправил ее следом. Через два дня, ничего не получив от нее, в вестибюле «Макальпин-отель» я составил вторую телеграмму, еще более длинную, и принялся за второе письмо, еще более объемистое, чем первое. На следующий день пришло письмо от нее, коротенькое, нежное, страстное, совершенно детское письмо. Но ни слова о моей телеграмме. Я чуть с ума не сошел. Может быть, она дала мне неверный адрес? А зачем ей это? Что бы там ни было, лучше отбить еще телеграмму. Попросить полный адрес и номер ближайшего телефона. Получила ли она вторую телеграмму и оба письма? «Внимательно следи за почтой и телеграммами. Пиши чаще. По возможности телеграфируй. Сообщи возвращение. Я тебя люблю. Я без ума от тебя. Секретарь Кабинета министров».
«Кабинет министров» должен был произвести впечатление. И вскоре пришла телеграмма для Глана-охотника, а потом письмо, подписанное «Виктория» 35. Она писала, что сам Бог охраняет ее, стоит у нее за плечами. Она собралась взглянуть на оленей и заблудилась в лесу. Лесники отыскали ее и привели домой. Лесники эти — славные парни, Флорри и Ханна закрутили с ними любовь. Они вместе путешествуют на каноэ и спят в лесу под открытым ночным небом. А она возвращается через неделю, самое большее через десять дней. Дольше она без меня просто не выдержит. И вдруг: «Я приеду к тебе. Я хочу стать твоей женой». Вот это было чудо. Я полюбил ее еще больше, полюбил за открытость, простоту, искренность и честность ее писем. Бегая с места на место как одержимый, я написал ей три письма подряд и стал ждать…
Лихорадочное ожидание ее приезда. Она написала, что приедет вечером в пятницу и сразу же позвонит мне на квартиру Ульрика. Пятничный вечер наступил, и я проторчал до двух утра у Ульрика, дожидаясь звонка. Его не было. Большой скептик, Ульрик успокоил меня: она, наверное, имела в виду следующую пятницу. Я пошел домой чертовски удрученный, но веря, что уж утром-то она объявится.
С утра я надоедал Ульрику звонками, но все впустую. Он начал злиться и даже пристыдил меня. В полдень, выходя из конторы, я наткнулся на Макгрегора; мы не виделись больше месяца, теперь они с женой щеголяли в новой машине и стали зазывать к себе на ленч. Я пытался увернуться, но не смог.
— Что с тобой? — спросил Макгрегор. — Ты какой-то сам не свой. Опять, наверное, баба? Господи, да когда же ты угомонишься!
За ленчем он сообщил, что они собираются обкатать машину, поехать на Лонг-Айленд и, может быть, переночевать там где-нибудь. Почему бы мне не присоединиться к ним?
— У меня назначена встреча с Ульриком, — объяснил я.
— Ну и чудесно, — сказал Макгрегор, — зови с собой твоего Ульрика. Я от него не в восторге, но, если это тебя хоть чуть-чуть развеселит, мы его обязательно захватим, чего там.
Я стал ему объяснять, что Ульрик не так уж и обрадуется этой поездке, но он и слушать не хотел.
— Поедет, — уверенно заявил он. — Предоставь это мне. Мы поедем к Монтаук-Пойнт или на Шельтер-Айленд и там расположимся. Не бери в голову — все будет отлично. А насчет твоей Дженни, которая так тебя извела, — никуда она не денется. Не рассусоливай с ними, вот что я тебе скажу. Верно, Тесс? — И он так ткнул под ребро свою жену, что у той перехватило дыхание.
Тесс Моллей была, что называется, недотепой, добродушной ирландской недотепой. Я не встречал более покладистой женщины. Широкозадая, с оспинами на лице, с редкими бесцветными волосами (начинала лысеть), она была тем не менее веселой и компанейской теткой, готовой всегда откликнуться на первый же сигнал вступить в бой. Макгрегор женился на ней из чисто практических соображений. Они никогда не демонстрировали миру нежной обоюдной любви. Вряд ли и плотские инстинкты влекли их друг к другу: он честно признался мне вскоре после свадьбы, что секс большой роли для нее не играет. Она не возражала против того, чтобы ее иногда употребляли, но никакого особенного удовольствия при этом не испытывала. «Ну, ты уже заканчиваешь?» — спрашивала она время от времени, и если процедура затягивалась, она могла попросить принести ей выпить или чего-нибудь поесть.
— Она до того меня довела, что я притащил ей газету и сказал: «Теперь поехали, а ты читай, да только смотри не пропусти страничку юмора».
Я предполагал, что нам придется долго уговаривать Ульрика: он совсем нечасто встречался с Макгрегором, но всякий раз сокрушенно покачивал головой, как бы говоря: «Уму непостижимо!» Но на этот раз состоялась почти сердечная встреча. Ульрик находился в ожидании солидного чека за новый сорт консервированных бобов и вполне был готов отложить на время работу. Он только что выбегал из дома за спиртным. Никаких звонков от Мары, конечно, не было. «И не будет, — уверил меня Ульрик, — ни на этой неделе, ни на следующей. Ну-ка выпей!»
Макгрегор был потрясен журнальной обложкой, которую как раз заканчивал Ульрик.
— Я и представить себе не мог, что вы такой молодец, — ляпнул он с обычной своей бестактностью.
— А могу я спросить, что же вам так нравится в таких работах? — спросил Ульрик.
Макгрегор еще больше зауважал его. А жена Макгрегора между тем углядела прекрасную, по ее мнению, акварель.
— Это вы нарисовали? Ульрик кивнул.
— Я бы купила эту вещь, — сказала она. — Сколько вы хотите? Ульрик ответил, что он с радостью отдаст ее, когда закончит.
— Вы считаете, что она еще не закончена? — воскликнула Тесс. — А по-моему, с ней все в порядке. Не важно, я беру какая она есть. Хотите двадцать долларов?
— Да ты послушай, дурочка, — Макгрегор с воловьей игривостью двинул свою жену так, что у нее чуть не выпал из руки стакан, — человек говорит, что работа еще не закончена. Что же ты хочешь сказать, что он обманщик?
— Я не говорю, что она закончена, и не выставляю его обманщиком. Я говорю, что она мне и в таком виде подходит, и хочу ее купить.
— Ну так плати же, Христа ради, и дело с концом!
— Но я в самом деле никак не могу отдать ее, — сказал Ульрик, — ведь это просто набросок.
— Не важно, — сказала Тесс Моллей. — Мне нравится. Я вам даю тридцать долларов.
— Он тоже здесь иногда ночует, здесь два спальных места. Ты разве не заметил? — И тут же она взмолилась: — Ну прошу тебя, хватит о нем; тебе не о чем волноваться, неужели ты мне не веришь?
Она прижалась ко мне, обняла. Я легко поднял ее, перенес на кушетку, задрал платье, раздвинул ее ноги, и язык мой скользнул в расщелину. Она тут же потянула меня на себя, руки ее сначала извлекли на белый свет мой член, а потом, приглашая его, раздвинули нижние губы. И когда он там оказался, Мара почти сразу же испытала оргазм, потом второй, потом третий. Наконец встала и побежала в ванную. Потом я занял место под душем, а вернувшись в комнату, застал ее лежащей с сигаретой в зубах. Я присел рядом, ласково положил руку ей на развилку.
— Мне пора возвращаться в контору, — сказал я, — а мы толком и не поговорили.
— Побудь еще. — Она поднялась, ее рука легла на мою дубинку.
Я припал к Маре крепким долгим поцелуем. Ее пальцы расстегивали мои брюки, когда мы услышали, как кто-то возится с дверным замком.
— Это он. — Она мгновенно вскочила и побежала к дверям. И еще она сказала: — Оставайся на месте, все в порядке.
Я не успел как следует застегнуться, а она уже упала в объятия шагнувшего в комнату Карузерса.
— У меня гость, — сказала Мара, — я пригласила его посмотреть дом. Но он собирается уходить.
— Привет. — Карузерс крепко пожал мне руку, на губах дружеская улыбка. Казалось, мое присутствие ничуть его не удивило. По сравнению с нашей первой встречей он сильно сдал.
— Вы же не сию минуту уходите, не правда ли? — продолжал он, разворачивая принесенный с собой пакет. — Как насчет маленькой выпивки? Что предпочитаете: скотч или рай 33?
Не успел я сказать да или нет, Мара уже устремилась на кухню за льдом. Я встал вполоборота к Карузерсу, открывавшему бутылки, и, прикидываясь, что внимательно рассматриваю книги на полках, торопливо застегнул брюки.
— Надеюсь, вас не разочаровало это место? Этакое убежище, пещера, где я могу принимать Мару и ее приятелей. А на ней сегодня миленькое платьице, вы не находите?
— Да, — сказал я, — замечательное.
Наконец он заметил мой интерес к книжным полкам.
— Ничего хорошего здесь не найдете. Лучшие книги — у меня дома.
— Нет, и здесь подбор прекрасный, — сказал я, радуясь, что разговор коснулся этой темы.
— Вы, как я догадываюсь, писатель. А может быть, мне Мара об этом сказала.
— Ну какой я писатель, — возразил я. — Хотел бы им стать. А вот вы, наверное, писатель?
Он усмехнулся, сделал глубокий глоток.
— О, по-моему, мы все когда-нибудь пробовали писать. И я тоже, в основном стихи. Но кажется, у меня есть только один талант — хорошо пить.
Появилась Мара, принесла лед.
— Подойди поближе, — сказал Карузерс, взяв из рук Мары лед и полуобняв ее за талию, — ты ведь меня еще не поцеловала.
Задрав кверху подбородок, Мара довольно холодно приняла его слюнявый поцелуй.
Брызнула струя шипучки, и, поднеся ко рту стакан, Карузерс пожаловался:
— Нет больше сил торчать в конторе. Черт меня толкнул на это проклятое место. Делать мне там нечего, только надувать щеки с важным видом да ставить свою подпись на дурацких бумагах.
Он сделал большой глоток и опустился в глубокое моррисовское кресло 34. Он был похож на вконец замученного работой бизнесмена, хотя работы у него было с гулькин нос.
— Вот так-то лучше, — отдуваясь, проворчал он и сделал мне знак садиться. Мару он подозвал кивком. — Сядь-ка здесь, — сказал он, похлопав рукой по креслу, — хочу тебе кое-что сказать. Есть хорошие новости.
Я стал свидетелем весьма интересной сцены. Хотелось бы знать, не было ли все это разыграно специально в мою честь. Он потянул Мару к себе, явно намереваясь обслюнявить ее еще раз, но она отдернула голову.
— Не валяйте дурака. И пожалуйста, не пейте больше. Вы напьетесь, и какой уж тут разговор…
Она положила руку ему на плечо, пальцы перебирали его волосы.
— Видите, какая она тиранка, — повернулся ко мне Карузерс. — Помоги Бог тому бедняге, который на ней женится. Вот я сбежал из дому, принес ей хорошие новости…
— Так какие же новости? — перебила его Мара. — Что ж вы ничего не рассказываете?
— Так ты не даешь мне рассказать. — Он хлопнул Мару по крестцу. — Кстати, — повернулся он ко мне, — не хотите ли налить себе еще? И мне тоже, если только она разрешит. Мне-то самому просить бесполезно, я уж ей надоел с этим.
Такая перепалка могла затянуться до бесконечности. Стало ясно, что возвращаться в контору поздно — день кончался. Второй стаканчик окончательно утвердил меня в решении остаться до конца и посмотреть, что произойдет дальше. Я заметил, что Мара не пила, и почувствовал, что она хочет, чтобы я остался. Хорошие новости были переведены на запасной путь, а потом и вовсе забыты. А может, он уже сказал ей кое-что украдкой — что-то уж очень резко оборвалась эта тема. А может быть, спрашивая его о новостях, она в то же время предостерегала его. («Так какие же новости?» А рука, поглаживающая его по плечу, говорила, что не надо при мне говорить об этом.) Я уже ничего толком не понимал. Присев на софу, я незаметно приподнял покрывало, чтобы посмотреть, постланы ли там простыни. Их не было. Потом я узнаю, что это означает. Но до «потом» был еще долгий путь.
Карузерс и в самом деле был пьяницей, но пьяницей славным, компанейским. Одним из тех, кто равномерно распределяет время между пьянством и трезвостью. Одним из тех, кто никогда не помышляет о закуске. Одним из тех, кто обладает сверхъестественно цепкой памятью и каким мертвецки пьяным ни кажется, все видит, все замечает, все запоминает.
— А где же мой рисунок? — неожиданно спросил он, глядя совсем ясными глазами на стену.
— Я его убрала, — сказала Мара.
— Это-то я вижу, — проворчал Карузерс, впрочем, без всякого раздражения. — Мне хотелось показать его твоему другу.
— А он его уже видел.
— Ах вот как? Ну тогда все в порядке. Тогда нам ничего не надо от него скрывать, верно? Я хочу, чтоб у твоего друга не было никаких иллюзий насчет меня. Ты же знаешь, если б я не мог тобой обладать, то не позволял бы этого и никому другому. А раз дело обстоит иначе, то все прекрасно. Так вот, она собирается пожить здесь неделю-две. Я сказал ей, что сначала должен поговорить с тобой — ты здесь хозяйка.
— Хозяин здесь вы, — вспыхнула Мара, — и вы можете поступать как хотите. Но если она появится здесь, я уйду. У меня есть собственное жилье, здесь я бываю, чтобы присматривать за вами и не давать вам упиться до смерти.
— Это даже забавно. — Карузерс снова повернулся ко мне: — Как эти девушки терпеть не могут друг дружку. Честное слово, Валери — очаровательное создание. Она, правда, глупа как пробка, но это не такой уж большой недостаток. Зато у нее есть все, что притягивает мужчин. Я содержу ее год или больше, и мы жили прекрасно, пока… — Он кивнул в сторону Мары. — Между нами говоря, я думаю, она ревнует меня к Валери. А вы познакомитесь с Валери, если останетесь здесь подольше. Уверен, она еще сегодня сюда заглянет.
Мара рассмеялась каким-то странным смехом, такого я никогда прежде у нее не слышал: деланный, неприятный смех.
— Эта кретинка, — сказала Мара с презрением, — да она только взглянет на мужчину — и тут же залетает. Она же ходячий абортарий.
— Ты имеешь в виду свою подружку Флорри? — спросил Карузерс с безмятежной улыбкой.
— Не упоминайте ее имя в связи с этой… — Мара разозлилась всерьез.
— Вы-то Флорри знаете? — Карузерс словно не слышал слов Мары. — Вы когда-нибудь видели более похотливую шлюшку? А Мара все из нее леди делает. — Он расхохотался. — Удивительно, как она умеет подбирать потаскух! Роберта — вот еще одна штучка. Ее обязательно надо возить в лимузинах. Говорит, что у нее блуждающая почка, но на самом деле… Ладно, между нами говоря, она просто задница ленивая. Я ее прогнал, а Мара взяла ее под свое крылышко, возится с ней. Ей-богу, Мара, ты считаешь себя умной девушкой, а ведешь себя иногда как последняя дура. Разве что… — он задумчиво уставился в потолок, — здесь что-то другое. Никогда не знаешь, — продолжал он, не сводя глаз с потолка, — чего ждать от этих девиц. Все они, как старики говорят, одного поля ягоды. Я знаю Валери, знаю Флорри, знаю вот ее, но спросите меня, кто же они такие, и я вам не смогу ответить, я ничего в них не понимаю. Это совсем другое поколение по сравнению с тем, которое я знаю; это какой-то новый вид животных, они как дети, не умеющие проситься. Начнем с того, что у них начисто отсутствует моральная оценка; с ними живешь словно в бродячем зверинце. Вы приходите домой, на вашей постели развалился чужой человек, и вам еще приходится извиняться за вторжение. Или они попросят у вас денег для своего хахаля, чтоб он смог снять на ночь номер в отеле. А если они забеременеют, то вы обязаны найти лучшего доктора. Все это, конечно, очень возбуждает, но иногда очень утомительно. Лучше было бы кроликов разводить. Что скажете?
— Вот так он всегда, когда выпьет, — сказала Мара, пытаясь все обратить в шутку. — Спроси о нас еще что-нибудь. Я уверена, он получает удовольствие от таких разговоров.
Я же не был уверен, что он все это болтает спьяну. Он был из тех людей, чьи пьяные разговоры так же здравы, как и трезвые; пожалуй, в трезвом состоянии фантазия у них разыгрывается даже сильнее. Исполненные мудрой горечи, свободные от иллюзий люди, которые ничему на свете уже не удивляются. Однако на деле их пропитанный алкоголем организм, их ушибленная выпивками натура может в самую неожиданную минуту заставить их проливать сентиментальные слезы. Женщинам они нравятся, потому что никогда не надоедают с вопросами, по-настоящему не ревнуют, хотя могут внешне выглядеть людьми, готовыми на самые решительные шаги. Часто, как и Карузерс, они обременены увечными супругами, которым из слабости (они называют ее состраданием или порядочностью) позволяют надеть на себя ярмо. Судя по его рассказам, Карузерсу было совсем нетрудно приглашать хорошеньких девушек разделить с ним любовное гнездышко. Иногда две, а то и три из них жили с ним одновременно. Вероятно, он заставлял себя демонстрировать ревность, чувство собственничества, чтобы не выглядеть совсем уж простофилей. А что касается супруги-инвалида, то у нее было единственное увечье — не нарушенная до сей поры девственная плева.
Долгое время Карузерс с долготерпением мученика выдерживал все это. Но вдруг он осознал, что годы проходят, и пустился во все тяжкие, как студент-первокурсник. А потом принялся за выпивку. Почему? То ли потому, что счел себя уже слишком старым, чтобы доставить удовольствие молодой здоровой женщине? То ли вдруг пожалел о долгих годах абстиненции? Мара, сообщившая мне все эти сведения, несомненно, слегка темнила. Однако она призналась, что нередко спала с ним в одной постели, дав при этом понять, что он никогда не помышлял приставать к ней. И единым духом выпалила, что и другие девушки спали с ним. Подтекст заключался в том, что Карузерс приставал только к тем, кому «приставания» нравились. Какой особый резон заставлял Мару отклонять «приставания», я так и не понял. Может быть, он не хотел «приставать» к той, которая была ему сиделкой? По этому деликатному вопросу мы еще поспорим с Марой, когда будем прощаться.
День был безумный, и вечер тоже. Я крепко хватанул и уснул прямо на полу. Скажу в оправдание, что пришло время обеда, а у меня с утра крошки во рту не было. По словам Мары, мое поведение привело Карузерса в дикую ярость. Ей пришлось потрудиться, чтобы помешать ему разбить бутылку о мою голову. Чтобы он успокоился, она прилегла с ним на софу. Правда, она не сообщила мне, пытался ли он на этот раз «приставать» к ней. Он немного прикорнул, а когда проснулся, был зверски голоден и потребовал, чтобы его немедленно и хорошо накормили. Пока он спал, он совершенно забыл о госте в своей квартире и, увидев меня, по-прежнему спящего на полу, снова рассвирепел. Она потащила его из дому — надо же было как следует его накормить. На обратном пути она уговорила его купить для меня несколько сандвичей и немного кофе. Сандвичи и кофе я вспоминаю — это было что-то вроде интерлюдии при погашенном освещении. С появлением Валери Карузерс забыл наконец обо мне. Остальное видится мне совсем неясно. Вспоминается, как входит красивая девушка и обнимает Карузерса. Вспоминается, как я беру стакан, выпиваю и снова проваливаюсь в забвение. А потом… А потом, как рассказала Мара, они с Валери немножко поцапались. А Карузерс, упившись до чертиков, вывалился на улицу и исчез.
— Но когда я проснулся, ты сидела у него на коленях.
Да, так и было, согласилась она, но это лишь после того, как, промотавшись по всему Виллиджу, она разыскала Карузерса на церковной паперти, схватила его и привезла на такси домой.
— Ты, видно, очень в нем заинтересована — лезешь во все эти передряги.
И этого она не стала отрицать. Сил, наверное, не хватило. Она так устала от бегания по всему Виллиджу, что опустилась теперь на пол рядом со мной.
Так прошел этот вечер. Разобиженная Валери покинула дом, по пути смахнув на пол дорогую вазу. А зачем возле меня хлеборезный нож, хотелось бы знать? Какой нож? Ах этот… Карузерс дурачился, притворялся, что хочет тебя зарезать. Она легко отобрала нож. Он ведь безвреден, Карузерс. Мухи не обидит. Мухи не обидит, подумал я, но все-таки лучше бы она меня разбудила. Что там еще происходило? Бог только ведает, что творилось в темноте, пока я спал. Если уж она не побоялась заняться мной, когда в любую минуту мог прийти Карузерс, могла и ему позволить «поприставать», раз это его успокаивает.
Как бы то ни было, а теперь четыре часа утра. Карузерс крепко спит на кушетке, а мы выходим на Шестую авеню и, отойдя чуть-чуть от дома, начинаем спорить. Я хочу отвезти ее домой, а она говорит, что уже поздно.
— Но я провожал тебя домой и в более поздние часы.
Мне так не хотелось оставлять ее в логове Карузерса. Но у нее были свои доводы:
— Как ты не понимаешь, я не была дома уже несколько недель, все мои вещи здесь.
— Значит, ты живешь с ним. И чего ты мне сразу об этом не сказала?
— Я не живу с ним. Я здесь на время, пока не найду пристанища. А домой больше не вернусь… У меня был крупный разговор с матерью. Я ушла и сказала, что никогда не вернусь.
— А что же твой отец?
— Его не было дома. Я знаю, он будет в отчаянии, но я больше не могу…
— Тогда прости меня, — сказал я. — Ты, наверное, здорово намучилась. Пойдем, я тебя провожу — тебе надо отдохнуть.
Мы двинулись по пустынным улицам обратно. Вдруг она остановилась и порывисто обняла меня.
— Ты мне веришь? — спросила она, и на ее глаза навернулись слезы.
— Конечно, верю. Но мне хочется, чтобы ты нашла какое-нибудь другое место. Почему ты не хочешь, чтобы я тебе помог? Денег на комнату я всегда смогу добыть.
— Ох, мне теперь не надо помогать, — сказала она и вдруг просияла: — Я совсем забыла тебе рассказать. Я уезжаю на пару недель на природу. У Карузерса на Севере есть охотничий домик в лесу. Вот мы трое, Флорри, Ханна Белл и я, отправляемся туда. Это самые настоящие каникулы. Может, и ты сможешь присоединиться к нам? Попробуй, а? Ты доволен теперь? — Она остановилась и поцеловала меня. — Видишь, не так уж Карузерс и плох, — добавила она. — Сам-то он не едет, просто угощает нас длинным загородным пикником. А был бы он моим любовником, как ты вообразил, разве отпустил бы меня одну? Ты ему не нравишься, он тебя боится — ты слишком серьезный конкурент. Но в конце концов, какое тебе дело до его чувств! Он ведь и замуж за него выйти попросит, если жена умрет, но не потому, что я его любовница, а просто хочет быть моим настоящим покровителем. Теперь ты понял?
— Нет, — сказал я, — не понял. Но все в порядке. Тебе ведь и в самом деле нужен отдых; надеюсь, там будет весело. А что касается Карузерса, какая разница, что я думаю о нем? Мне он не нравится, я ему не верю. И не думаю, что у него такие уж благородные побуждения, как ты мне расписала. Но он, надеюсь, долго не протянет — вот и все. А будь у меня случай дать ему яду, не задумываясь отравил бы его.
Мы остановились перед домом.
— Я буду тебе писать каждый день, — сказала она.
— Послушай, Мара. — Я привлек ее к себе и зашептал в самое ухо: — Мне так много надо было тебе сказать, а все ушло в песок.
— Знаю, знаю, — лихорадочно шепнула она.
— Может быть, что-то изменится, пока ты будешь там, — продолжал я. — Невозможно так жить дальше.
— Да-да, ты прав, ты прав. — Она еще теснее прижалась ко мне. — И мне осточертела эта жизнь. Я хочу обдумать в тишине, как выбраться из этой неразберихи.
— Хорошо, — сказал я, — может быть, мы что-нибудь и сообразим. Ты будешь писать, обещаешь?
— Конечно, буду… каждый день, — сказала она и открыла дверь.
Я постоял еще немного после того, как она скрылась. Я спрашивал себя, зачем отпустил ее, почему был таким дураком. Я спрашивал себя, не правильнее ли было бы схватить ее сейчас, и пусть летит к чертовой матери жена, пусть туда же отправляется работа. Я шагал по улице, в голове кипели и сталкивались эти мысли, а ноги несли меня к дому.
6
Ну вот, она отправилась в леса на Север. Уехала, уехала на самом деле. Две эти засранки сопровождали ее, так что все сложилось просто замечательно. Там их ждала пара чудесных лесовиков, которые приглядывали за ними, варили пищу, показывали, как надо проходить речные пороги; по ночам, под высыпавшими на небо звездами, играли для них на гитаре и гармонике и все такое прочее. Все это она втиснула на оборот открытки с изображением роскошной еловой шишки, упавшей с сосны где-то в штате Мэн.
Незамедлительно я кинулся к берлоге Карузерса проверить, не уехал ли и он из города. Он оказался на месте, в полном порядке, весьма удивлен и совершенно не обрадован моим визитом. Я прикинулся, что пришел попросить книгу, потрясшую мое воображение в тот вечер. Он сухо информировал меня, что давным-давно отказался от практики одалживания книг. Он был трезв как стеклышко, и ему явно не терпелось выставить меня поскорее. Уходя, я заметил, что мой портрет с ножом в сердце снова прикноплен к стене. А он заметил, что я это заметил, но никак не прореагировал.
Я почувствовал себя несколько оскорбленным, но зато как мне полегчало! На этот раз она сказала правду! Ошалев от восторга, я отправился в библиотеку, купил по дороге блок почтовой бумаги, конверт и просидел в библиотеке, пока не закончил гигантское письмо к Маре. Я просил ее телеграфировать мне — невмоготу было ждать, пока ее слова дотащатся ко мне почтой. Запечатав конверт, я написал еще и длинную телеграмму и отправил ее следом. Через два дня, ничего не получив от нее, в вестибюле «Макальпин-отель» я составил вторую телеграмму, еще более длинную, и принялся за второе письмо, еще более объемистое, чем первое. На следующий день пришло письмо от нее, коротенькое, нежное, страстное, совершенно детское письмо. Но ни слова о моей телеграмме. Я чуть с ума не сошел. Может быть, она дала мне неверный адрес? А зачем ей это? Что бы там ни было, лучше отбить еще телеграмму. Попросить полный адрес и номер ближайшего телефона. Получила ли она вторую телеграмму и оба письма? «Внимательно следи за почтой и телеграммами. Пиши чаще. По возможности телеграфируй. Сообщи возвращение. Я тебя люблю. Я без ума от тебя. Секретарь Кабинета министров».
«Кабинет министров» должен был произвести впечатление. И вскоре пришла телеграмма для Глана-охотника, а потом письмо, подписанное «Виктория» 35. Она писала, что сам Бог охраняет ее, стоит у нее за плечами. Она собралась взглянуть на оленей и заблудилась в лесу. Лесники отыскали ее и привели домой. Лесники эти — славные парни, Флорри и Ханна закрутили с ними любовь. Они вместе путешествуют на каноэ и спят в лесу под открытым ночным небом. А она возвращается через неделю, самое большее через десять дней. Дольше она без меня просто не выдержит. И вдруг: «Я приеду к тебе. Я хочу стать твоей женой». Вот это было чудо. Я полюбил ее еще больше, полюбил за открытость, простоту, искренность и честность ее писем. Бегая с места на место как одержимый, я написал ей три письма подряд и стал ждать…
Лихорадочное ожидание ее приезда. Она написала, что приедет вечером в пятницу и сразу же позвонит мне на квартиру Ульрика. Пятничный вечер наступил, и я проторчал до двух утра у Ульрика, дожидаясь звонка. Его не было. Большой скептик, Ульрик успокоил меня: она, наверное, имела в виду следующую пятницу. Я пошел домой чертовски удрученный, но веря, что уж утром-то она объявится.
С утра я надоедал Ульрику звонками, но все впустую. Он начал злиться и даже пристыдил меня. В полдень, выходя из конторы, я наткнулся на Макгрегора; мы не виделись больше месяца, теперь они с женой щеголяли в новой машине и стали зазывать к себе на ленч. Я пытался увернуться, но не смог.
— Что с тобой? — спросил Макгрегор. — Ты какой-то сам не свой. Опять, наверное, баба? Господи, да когда же ты угомонишься!
За ленчем он сообщил, что они собираются обкатать машину, поехать на Лонг-Айленд и, может быть, переночевать там где-нибудь. Почему бы мне не присоединиться к ним?
— У меня назначена встреча с Ульриком, — объяснил я.
— Ну и чудесно, — сказал Макгрегор, — зови с собой твоего Ульрика. Я от него не в восторге, но, если это тебя хоть чуть-чуть развеселит, мы его обязательно захватим, чего там.
Я стал ему объяснять, что Ульрик не так уж и обрадуется этой поездке, но он и слушать не хотел.
— Поедет, — уверенно заявил он. — Предоставь это мне. Мы поедем к Монтаук-Пойнт или на Шельтер-Айленд и там расположимся. Не бери в голову — все будет отлично. А насчет твоей Дженни, которая так тебя извела, — никуда она не денется. Не рассусоливай с ними, вот что я тебе скажу. Верно, Тесс? — И он так ткнул под ребро свою жену, что у той перехватило дыхание.
Тесс Моллей была, что называется, недотепой, добродушной ирландской недотепой. Я не встречал более покладистой женщины. Широкозадая, с оспинами на лице, с редкими бесцветными волосами (начинала лысеть), она была тем не менее веселой и компанейской теткой, готовой всегда откликнуться на первый же сигнал вступить в бой. Макгрегор женился на ней из чисто практических соображений. Они никогда не демонстрировали миру нежной обоюдной любви. Вряд ли и плотские инстинкты влекли их друг к другу: он честно признался мне вскоре после свадьбы, что секс большой роли для нее не играет. Она не возражала против того, чтобы ее иногда употребляли, но никакого особенного удовольствия при этом не испытывала. «Ну, ты уже заканчиваешь?» — спрашивала она время от времени, и если процедура затягивалась, она могла попросить принести ей выпить или чего-нибудь поесть.
— Она до того меня довела, что я притащил ей газету и сказал: «Теперь поехали, а ты читай, да только смотри не пропусти страничку юмора».
Я предполагал, что нам придется долго уговаривать Ульрика: он совсем нечасто встречался с Макгрегором, но всякий раз сокрушенно покачивал головой, как бы говоря: «Уму непостижимо!» Но на этот раз состоялась почти сердечная встреча. Ульрик находился в ожидании солидного чека за новый сорт консервированных бобов и вполне был готов отложить на время работу. Он только что выбегал из дома за спиртным. Никаких звонков от Мары, конечно, не было. «И не будет, — уверил меня Ульрик, — ни на этой неделе, ни на следующей. Ну-ка выпей!»
Макгрегор был потрясен журнальной обложкой, которую как раз заканчивал Ульрик.
— Я и представить себе не мог, что вы такой молодец, — ляпнул он с обычной своей бестактностью.
— А могу я спросить, что же вам так нравится в таких работах? — спросил Ульрик.
Макгрегор еще больше зауважал его. А жена Макгрегора между тем углядела прекрасную, по ее мнению, акварель.
— Это вы нарисовали? Ульрик кивнул.
— Я бы купила эту вещь, — сказала она. — Сколько вы хотите? Ульрик ответил, что он с радостью отдаст ее, когда закончит.
— Вы считаете, что она еще не закончена? — воскликнула Тесс. — А по-моему, с ней все в порядке. Не важно, я беру какая она есть. Хотите двадцать долларов?
— Да ты послушай, дурочка, — Макгрегор с воловьей игривостью двинул свою жену так, что у нее чуть не выпал из руки стакан, — человек говорит, что работа еще не закончена. Что же ты хочешь сказать, что он обманщик?
— Я не говорю, что она закончена, и не выставляю его обманщиком. Я говорю, что она мне и в таком виде подходит, и хочу ее купить.
— Ну так плати же, Христа ради, и дело с концом!
— Но я в самом деле никак не могу отдать ее, — сказал Ульрик, — ведь это просто набросок.
— Не важно, — сказала Тесс Моллей. — Мне нравится. Я вам даю тридцать долларов.