Страница:
Я воочию вижу старого джентльмена, вижу, как он стоит под печально склоненным деревом, насупив свои буйные брови. Он не убежит от меня, как другие. Я не отпущу его! Я буду очаровывать его всю ночь — если мне так захочется. Я заставлю его предоставить нам прохладное крыло большого, стоящего над лесной протокой дома. Появится черномазый, в руках поднос, на подносе мятный ликер. Мы приняты в лоно семьи. Я усыновлен! Это твой дом, сынок, оставайся здесь сколько захочешь. И никаких штучек с таким человеком. Если со мной обращаются подобным образом, я остаюсь верным до самого печального конца…
Все было настолько реально, что я решил немедленно поведать об этом Маре. Я прошел на кухню и засел за письмо.
«Дорогая Мара! Все наши проблемы решены… » — начал я, словно на самом деле все было решено и подписано. Я видел Мару совсем другими глазами. Я видел, как мы стоим под высокими деревьями и разговариваем так, что мне самому не верится. Рука об руку мы с ней идем вдоль чернеющих кустов и разговариваем, как положено разговаривать человеку с человеком. Большая желтая луна, собаки тявкают нам вслед. Мне кажется, что мы уже муж и жена, и между нами покой и согласие. Маре очень хочется запустить пару лебедей в маленькое озерцо позади нашего дома. Нет ни разговоров о деньгах, ни неоновых реклам, ни магазинной суеты. Как чудесно дышать чистым воздухом, перестать спешить, дергаться, заниматься только одним, самым важным — жить! И Мара согласно кивает головой. Как она переменилась, Мара! Она налилась силой, пополнела, двигается степенно, разговаривая спокойно, обдумывая каждое слово.
— Так тебе все понятно, Мара? Ты видишь, что за жизнь у нас будет?
Вот так я излагал: самозабвенно, чуть ли не со слезами на глазах, когда в холле послышались шаги Мод. Быстро собрал листы, перегнул их пополам, прикрыл ладонью и стал ждать ее вопросов.
— Кому это ты пишешь? — прямо, в лоб спросила она.
— Я знаю кому, — буркнул я в ответ негромко.
— Могу догадаться, что женщине.
— Да, женщине, а точнее сказать — девушке.
Эти слова я произнес медленно, даже проникновенно: я все еще был там, под большими деревьями, над неподвижной гладью озера с двумя медленными лебедями. «Раз ты хочешь знать, — подумал я, — пожалуйста, я тебе расскажу. Не вижу смысла, зачем мне и дальше врать. Я не жалею о том, что наделал. Если б ты могла полюбить так же, как я — все было бы куда легче. Я не собираюсь тебя обижать, я просто хочу, чтобы ты позволила мне быть». Все это я проговорил про себя, но Мод как будто услышала.
— У тебя с ней любовь? Можешь не отвечать, я и так вижу.
— Да, ты угадала, я ее люблю. Я встретил свою настоящую любовь.
— Может быть, с ней ты будешь обходиться лучше, чем со мной.
— Надеюсь, что да. — Я по-прежнему говорил тихим голосом, я верил, что она в конце концов поймет меня. — Ведь на самом деле, Мод, мы никогда не любили друг друга. Ведь ты это знаешь.
— Ты никогда не видел во мне человека, — начала она. — Ты унижал меня при своих приятелях, бегал за другими женщинами, ты и ребенком нашим никогда не интересовался.
— Мод, ну хоть сейчас не надо такого тона. Я хотел бы, чтоб мы поговорили спокойно, без упреков.
— Ты можешь так говорить, потому что счастлив. Нашел себе другую игрушку.
— Это не так, Мод. Но послушай: предположим даже, что все, что ты говоришь, — правда, но что это теперь меняет? Представь себе, что мы плыли на одной лодке, а она тонет…
— Незачем мне это представлять. Ты собираешься уйти к кому-то еще, а я остаюсь одна со всеми своими заботами.
— Я знаю, — сказал я, глядя на нее с неподдельной нежностью. — Если б ты попробовала мне все простить… Неужели это так трудно? К чему продолжать нашу жизнь? Мы не научимся любить друг друга, не научимся. А почему бы нам не расстаться друзьями? Я и не думаю оставлять тебя в нужде. Я буду тебе помогать, я все это обдумал.
— Говорить легко. Ты ведь всегда обещаешь то, что выполнить не можешь. Да ты забудешь о нас, как только ступишь за порог этого дома. Я тебя знаю. И не могу себе позволить великодушничать с тобой. Ты меня с самого начала жутко обманывал. Ты был эгоистом, страшным эгоистом. Я никогда не думала, что человек может быть таким грубым, бесчувственным, таким бесчеловечным. А сегодня, правда, я тебя почти не узнаю. В первый раз ты похож…
— Мод, я скажу тебе жестокую вещь, но я должен ее сказать. Я хочу, чтоб ты поняла. Может быть, мне и надо было быть с тобой именно таким, чтобы научиться обращению с женщиной. Здесь нет моей вины — судьба распорядилась. Ты послушай: как только я ее увидел…
— А где ты с ней познакомился? — спросила Мод. Женское любопытство пересилило все остальные чувства.
— В танцзале. Она — платная партнерша. Я понимаю, звучит не очень, но если б ты ее видела…
— Нет уж, я не хочу ее видеть. И слышать ничего не хочу о ней больше. Мне просто было интересно… — Вдруг она бросила на меня взгляд, в котором мелькнуло сострадание. — И ты думаешь, что такая женщина принесет тебе счастье?
— Ты все время называешь ее женщиной, а она совсем молоденькая девушка.
— Еще хуже. Ох, какой же ты дурак!
— Мод, все не так, как ты думаешь, совсем не так. Право же, тебе не следует рассуждать об этом. Как ты можешь знать? И потом, что бы ни случилось — теперь мне все равно. Я уже решил.
И тут она сникла. Неописуемая печаль и усталость были в ее фигуре. Голова склонилась вниз и набок — так выглядит в петле тело повешенного. Я уставился в пол, не в силах видеть ее страдание.
Так мы сидели, не глядя друг на друга, несколько минут. Только услышав всхлипывания, я поднял глаза и увидел ее вздрагивающее, искаженное болью лицо. Она вытянула перед собой руки, упала головой на стол, прижавшись к нему лицом. Я встал над ней, положил руки на дрожащие плечи. Мне надо было сказать хоть что-нибудь, но слова застревали у меня в горле. Не зная, что делать, я гладил ее волосы. Это была унылая, отстраненная ласка, так гладят голову неведомого раненого животного, наткнувшись на него в темноте.
— Ну будет, будет, — старался я успокоить ее, — слезами не поможешь…
Рыдания усилились. Я понимал, что говорю не то, что говорю неправду, но и себе я ничем не мог помочь. Что бы она ни сделала, даже если бы она решила покончить с собой, я ничего не мог изменить. Я ждал этих слез, знал, что они прольются. И почти наверняка знал и то, что буду стоять над ней, гладить ее волосы и говорить неправду. А мысли мои были об одном: если она прекратит это и отправится в постель, я смогу закончить письмо. Смогу добавить постскриптум о том, что рана нанесена. И с радостью пополам с грустью смогу написать: «Все кончено».
Вот о чем я думал, поглаживая волосы Мод. Никогда я не был более далек от нее. Прислушиваясь к ее всхлипываниям, я представлял себе совершенно ясно и с удовлетворением, как спокойно ей станет через неделю после моего ухода. «Ты же почувствуешь себя совсем другой женщиной, — мысленно уговаривал я ее. — Сейчас ты мучаешься, но ведь это естественно и вполне понятно, я тебя не виню, но только проваливала бы ты со всеми своими страданиями поскорее». Надо было бы мне встряхнуть ее, чтобы подкрепить эти мысли, но я не успел. Она вдруг выпрямилась, уставилась на меня полубезумным, отчаявшимся, наполненным слезами взглядом, вскинула руки и крепко обняла меня. Это был даже патетический жест.
— Ты ведь еще не уходишь, — всхлипывала она, целуя меня солеными жадными губами, — обними меня покрепче. Боже мой, что же мне делать…
Она целовала меня со страстью, какую я никогда не замечал в ней прежде. Все, и тело и душу, вложила она в эти поцелуи. И все отчаяние, выросшее между нами. Я просунул руки ей под мышки, осторожно поднял ее. Мы сплелись так тесно, как сплетаются только любовники. Кимоно ее распахнулось. Она была голая. Я скользнул рукой к ложбинке над ее увесистыми ягодицами. Запустил пальцы в большую расщелину. Я прижал ее к себе, покусывал губы, мочки ее ушей, шею, проводил языком по векам, корням волос. Она тяжело обмякла в моих руках, глаза заволокло, сознание словно выключилось. Не держи я ее, она рухнула бы на пол. Не разжимая объятий, я медленно вывел ее в холл, провел по лестнице и уложил на кровать, а сам опрокинулся рядом. В каком-то оцепенении я позволил ей раздеть меня. Я лежал на спине мертвец-мертвецом, и единственно, что во мне оставалось живым, был мой член. Я почувствовал, как ее рот накрыл его и как медленно с моей левой ноги соскользнул носок. Моя рука пробежала по ее длинным волосам, поиграла их прядями, погладила ее грудь, помяла мягкое брюшко. Она сделала в темноте какое-то кругообразное движение. Ноги ее легли мне на плечи, а промежность оказалась точно над моим ртом. Я обхватил ее зад и прижал его к своей голове. Так поднимают ведро с молоком и припадают к нему, чтобы утолить жажду. Я пил, захлебывался, клокотал, словно канюк, терзающий падаль. А ее зубы сжали головку моего малыша, и она распалилась так, что это стало угрожать его жизни. Обезумев от страсти, она трудилась вовсю, и я не на шутку испугался, что она отхватит самый нужный кончик моего самого важного органа. Надо было пощекотать ее как следует, чтобы ее челюсти разжались и он смог заняться своим настоящим делом. И началась быстрая, чистая работа — ни слез, ни любовных заигрываний, ни обещаний того-этого. Поставь меня как надо и засади мне — вот все, о чем она попросила. И я начал. Холодная ярость владела мной. Это действительно должна была быть наша последняя схватка. Она уже стала чужой для меня. И мы с ней совершали прелюбодеяние, предаваясь нечистой страсти, кровосмесительствовали — все, о чем так любят толковать в Библии. Авраам входил к Сарре или к Агари и познавал их (странное подчеркивание в английской Библии). Способ, который выбрали эти пылкие древние патриархи для общения со своими старыми и юными женами, сестрами, телками, овечками, был, конечно, весьма познавателен. Должно быть, они вкладывали в это дело всю ловкость и сноровку бывалых греховодников. Я почувствовал себя Исааком, творящим в храме блуд с кроликом. Она и была большой белой длинноухой крольчихой. А в себе несла пасхальные яйца, чтобы сбрасывать их по одному в корзину. И я внимательно изучал все, что было внутри ее, каждую расщелину, каждый разрыв, каждую трещину, каждую нежную припухлость размером со съежившуюся устрицу. И она вчитывалась во все это своими испытующими, как у слепца, читающего по Брайлю, пальцами. Она была похожа на животное, припавшее всеми четырьмя лапами к земле, и дрожала и мурлыкала, не скрывая удовольствия. Ни единого человеческого слова, ни единого знака, что ей знакома обычная людская речь, только: «Глуб… так… сильней… ух ты… давай». Джентльмен из Миссисипи полностью растаял, растворился в чистилище, в той вязкой субстанции, которая сформировала подножия всех континентов. Остался только лебедь, окторон 31 с рубиновыми утиными губами на нежно-голубой голове. Скоро мы заживем припеваючи, гвоздь программы, сливы и персики валятся с небес. Последний удар — и вот два бревна вытянулись рядом в ожидании топора. Прекрасный финиш. Флеш ройял. Я познал ее, и она познала меня. Снова наступят весна, и лето, и зима. Она будет биться в объятиях, яростно отдаваться, выть, взлетать к небу, падать на четвереньки и выгибать спину — но не со мной. Я исполнил долг. Отслужил последнюю службу. Я закрываю глаза, я умер для остального мира. Да, будем учиться жить в новом мире, Мара и я. А теперь мне надо потихоньку встать и сунуть письмо в карман. Странно порой заканчиваются любовные истории. Вы все представляете себе, какие изящество и горечь будут звучать в ваших последних словах, и совсем не думаете об автомате, который щелкнет и закроет ваш счет, пока вы будете спать. Это самая надежная гарантия безошибочности записи. Вы содрогнетесь, но все рассчитано и подсчитано совершенно точно.
Топор падает. Последние мысли. Свадебное путешествие. Со всеми остановками: Мемфис, Чаттануга, Нэшвилл, Чикамагуа… Мимо белоснежных хлопковых полей… аллигаторов, зевающих в речном иле… Последний персик гниет в траве… Луна полная. Придорожные канавы глубоки. А земля черная, черная, черная…
5
Следующее утро — штиль после шторма. Все как всегда: завтрак, мелочь на дорогу, бег в метро, обещание сводить Мод вечером в кино. Прошлая ночь для нее была дурным сном, который лучше всего забыть в сегодняшних заботах; для меня же — шагом к освобождению. Ни малейшего упоминания о ней не последовало, но прошлая ночь все время была с нами. Не знаю, что думала Мод, мои же мысли были ясны и определенны. Всякий раз, откликаясь на ее предложение, слушая ее вопрос, я говорил про себя: «И это все, что тебе от меня нужно? Отлично, ни в чем тебе не будет отказа, только не надейся, что я проживу с тобой остаток своей жизни».
Теперь она стала более терпимо относиться к своим плотским порывам. Я часто спрашивал себя, какие же слова находит она для оправдания этих брачных, добрачных или послебрачных выходок? Она, несомненно, вкладывала в них всю душу. Теперь она управлялась куда лучше, чем в первые дни, когда, подложив под задницу подушку, молча созерцала потолок. Теперь, я полагаю, она предавалась этому с какой-то отчаянной радостью. Пилиться так пилиться, и к черту отстающих!
Прошла неделя, а я так и не видел Мару. Мод захотелось пойти со мной в театр, в тот самый театр напротив танцевального зала, где я слушал «Розы Пикардии». Я просидел весь спектакль, думая о том, что Мара совсем рядом и так далеко. Я настолько погрузился в размышления о ней, что, выходя из театра, почти машинально спросил, кивнув на двери танцзала: «А ты не хочешь зайти сюда и познакомиться с ней?» Это был ужасный поступок, я пожалел о нем в ту же секунду. Мод взглянула на меня так жалобно, словно я ударил ее кулаком что есть силы. Я спохватился, тут же взял ее под руку и потащил в другую сторону, неуклюже прося прощения:
— Я просто так ляпнул, никак не хотел тебя обидеть, подумал сдуру, что тебе будет любопытно.
Она молчала, и я прекратил попытки загладить свой проступок. В метро она вложила свою руку в мою, как бы говоря: «Я все понимаю, ты просто бестактен и, как всегда, ни о чем не думаешь». По дороге домой мы заглянули в кафе-мороженое, и там, над обожаемым ею до безумия французским мороженым, она расслабилась достаточно, чтобы паузы между ложечками лакомства заполнять разговорами о разных домашних разностях — признак того, что неприятный инцидент отодвинут в сторону. Французское мороженое — роскошь в ее представлении, и свежая рана — такое сочетание пробудило в ней страсть. Вместо того чтобы, как обычно, подняться в спальню и раздеться там, она пошла в ванную, примыкавшую к кухне, и, оставив открытой дверь, принялась одну за другой сбрасывать одежки. Делала она это не спеша, вдумчиво, я бы сказал, а в финале приступила к расчесыванию волос и тут позвала меня показать странный синяк на своем бедре. И так она стояла передо мной, и были на ней только туфли да чулки. Я внимательно исследовал эту отметину, убедившись между тем, что в Мод проснулось желание. Я легко прикасался к ней то тут то там — нет ли где-нибудь других, не замеченных ею знаков нежности. И осыпал ее, один за другим, дотошными вопросами. Я задавал их таким вкрадчивым, ласковым тоном, касался таких подробностей, что эти вопросы и этот тон окончательно воспламенили ее, подготовили к отчаянной схватке, причем она как будто и не сознавала, к чему же именно она приготовилась.
Если бы так же спокойно, холодно, профессионально, голосом врача я сказал бы: «Полагаю, вам следовало бы прилечь на стол в кухне, я смогу вас тщательно осмотреть», — она бы без дальнейших уговоров подчинилась, раздвинула бы пошире ноги, чтобы моим пальцам было легче работать; она бы вспомнила тотчас о своем неудачном падении несколько лет назад: может быть, поэтому у нее внутри образовалась какая-то припухлость, она ее, во всяком случае, чувствует, и это ее тревожит. Может быть, если бы я смог осторожненько ввести туда палец, удалось бы все прояснить, и т. д. и т. п. Вот что бы она сказала мне.
И, понятное дело, она ничуть не встревожилась, когда я и в самом деле попросил ее лечь на стол, а сам начал раздеваться: мол, мне жарко от раскалившегося докрасна калорифера, и т. д. и т. п.
Итак, я сбросил с себя все, кроме носков и ботинок, эрекция у меня была — впору тарелки разбивать, шагнул вперед и приступил к процедуре. Точнее сказать, я поочередно прошелся по всем припухлостям, прыщикам, шрамам, родинкам и прочая, чтобы потом, когда она любезно позволит мне завершить этот осмотр, отправиться в постель: было уже очень поздно и мне не хотелось слишком ее утомлять.
Но, как ни странно, она совсем не чувствовала усталости. Это она и продемонстрировала, когда, снявшись со стола, приступила к своим исследованиям. Ее руки дотянулись сначала до моего петушка и яиц, а потом сжали самый корень так крепко и в то же время так нежно, что я чуть не брызнул ей прямо в глаза. Затем она заинтересовалась, намного ли я выше ее ростом, и мы постояли сначала спинами друг к другу, а потом повернулись лицом; даже когда он оказался у нее между ног, в голове ее все еще вертелись футы и дюймы, и она попросила меня подождать, пока снимет туфли: каблуки, мол, у нее слишком высокие, и т. д. и т. п. Пришлось посадить Мод в кресло, снять с нее туфли, стянуть чулки, и пока я медленно и почтительно обслуживал ее таким образом, она медленно и почтительно гладила мой член, хотя дотянуться до него в той позиции было трудновато, и я великодушно помог ей: придвинул ее и задрал ноги под прямым углом к потолку; затем без дальнейших церемоний воткнул ей под самую рукоять, подхватил ее под задницу, перенес в соседнюю комнату, свалил на кровать и с шумом и яростью взялся за дело. И она, действуя с тем же рвением, упрашивала меня продержаться подольше, не выходить, не вынимать, чуть ли не навсегда там остаться. И все это самым искренним, неумелым, непрофессиональным языком. И потом, словно ее вдруг осенило, она выскользнула из-под меня и встала на колени, низко опустив голову и раскачивая зад из стороны в сторону. Она заговорила хриплым, прерывающимся голосом, и теперь это был совсем другой английский, удививший меня, совершенно непривычный для нее: «Отдери меня, отдери как следует… Ну пожалуйста… Мне это в охотку».
Конечно, при случае она могла щегольнуть подобными словами, грубыми, плебейскими, но все-таки, будь она в нормальном состоянии, такие слова могли вызвать в ней только отвращение, она вознегодовала бы, услышав их от кого-нибудь. Другое дело теперь, после маленьких забав, после пальпирования вагины, после поднятия тяжестей, контрольных предстартовых измерений роста, осмотра синяков, шишек, шрамов, прыщей и прочей всячины, после нежных мимолетных пробегов по члену и мошонке, после нежнейшего французского мороженого, после глупейшего faux pas 32 по выходе из театра, не говоря уж обо всем, что пробудило ее творческое воображение с той ночи, когда ей пришлось услышать мое ужасное признание. Теперь слова «мне это в охотку» самым точным и верным образом показывали температуру внутри доменной печи, в какую превратилась ее раскалившаяся щель. Это был сигнал взять ее в оборот без всякой пощады. Это означало что-то вроде следующего: не имеет значения, какая я была вчера или сегодня утром, не имеет значения, что я думаю о тебе, кем ты станешь для меня завтра или послезавтра, — сейчас я хочу этого, и сейчас я согласна на все: пусть он станет еще больше, еще толще и длиннее, еще сочнее. Я хочу, чтоб ты оторвал его, пусть он останется во мне. Мне плевать, сколько женщин ты драл, я хочу, чтобы ты драл меня, драл спереди и сзади, драл, драл и драл. Мне это в охотку, слышишь ты? Мне это так в охотку, что я могу откусить его. Двигай им сильней, еще сильней, еще сильней. Мне это в охотку, говорю тебе…
Обыкновенно после таких подвигов я просыпаюсь в скверном настроении. Глядя на Мод, на ее одеяние, на ее мрачное, недовольное лицо, на всегда поджатые, неулыбающиеся губы, всматриваясь в нее за завтраком, я иногда спрашивал себя: а почему бы не вытащить ее однажды на прогулку к берегу океана да и не столкнуть вниз с какого-нибудь волнолома? Как выбившийся из сил пловец ищет глазами берег, так я искал признаков развязки, приготовленной для меня Стенли. Но от Стенли не было ни слуху ни духу. Чтобы кончить со всем этим, я написал Маре, что, если мы как можно скорее не найдем выход, я покончу с собой. Наверное, очень сильное получилось у меня письмо, потому что Мара позвонила мне и потребовала немедленного свидания. Звонила она сразу после ленча, в один из тех суматошных дней, когда все идет вкривь и вкось. Претенденты так и перли к нам, и будь у меня пять языков, пять пар рук и не пять, а двадцать пять телефонов на столе, я и то не смог бы нанять такую кучу людей, что заполнила образовавшийся за ночь в нашей конторе вакуум. Я попробовал отложить Мару на вечер, но она никак не хотела ждать. И я согласился: через несколько минут я увижусь с ней по адресу, который она мне сказала. Это был дом ее приятеля, там нам никто не помешает, где-то в Виллидже.
Толпа посетителей висла на барьере, и я бросил их на Хайми Лобшера, пообещав вернуться через полчасика. Такси подъехало к кукольному домику с крохотной лужайкой перед ним. В дверях меня поджидала Мара. На ней было легкое розово-лиловое платье, а под ним, как я сразу догадался, она была голышом. Закинула руки мне на шею и впилась в меня поцелуем.
— Прелестное гнездышко, — сказал я, переводя дух и осматриваясь.
— Правда? — спросила она. — Это домик Карузерса. Сам он с женой живет чуть подальше, а здесь у него что-то вроде запасной берлоги. Я здесь иногда ночую, когда слишком поздно добираться до дома.
На Карузерса я никак не прореагировал. Подошел к книжным полкам взглянуть на книги, краем глаза увидел, как Мара сорвала со стены какой-то лист бумаги.
— Что это? — спросил я, скорее изображая интерес, чем интересуясь.
— Ничего особенного. Его рисунок, он просил его выбросить.
— Дай-ка взглянуть.
— А чего глядеть? Самая настоящая ерунда. — Она собралась порвать лист, но я выхватил его и увидел — Бог ты мой — свое собственное изображение. Прямо в мою грудь на рисунке был воткнут кинжал.
— Я же говорила тебе, он жутко ревнивый, — сказала Мара. — Не обращай внимания, он это спьяну нарисовал. В последнее время он вообще стал много пить. Мне приходится просто стеречь его. Знаешь, он как большой ребенок. Но ты не думай, пожалуйста, что он тебя не любит, он так с каждым может поступить, кто проявляет ко мне хоть малейший интерес.
— Ты сказала, он женат. Он что, не живет с женой?
— Она инвалид.
— Сидит в инвалидном кресле?
— Ну не до такой степени. — Она усмехнулась. — Ой, ну зачем сейчас говорить об этом? Какое нам дело до его жизни! Ты знаешь, что я ему не любовница. Я говорила тебе, что он нянчился со мной, а теперь настала моя очередь присматривать за ним, он в этом нуждается.
Все было настолько реально, что я решил немедленно поведать об этом Маре. Я прошел на кухню и засел за письмо.
«Дорогая Мара! Все наши проблемы решены… » — начал я, словно на самом деле все было решено и подписано. Я видел Мару совсем другими глазами. Я видел, как мы стоим под высокими деревьями и разговариваем так, что мне самому не верится. Рука об руку мы с ней идем вдоль чернеющих кустов и разговариваем, как положено разговаривать человеку с человеком. Большая желтая луна, собаки тявкают нам вслед. Мне кажется, что мы уже муж и жена, и между нами покой и согласие. Маре очень хочется запустить пару лебедей в маленькое озерцо позади нашего дома. Нет ни разговоров о деньгах, ни неоновых реклам, ни магазинной суеты. Как чудесно дышать чистым воздухом, перестать спешить, дергаться, заниматься только одним, самым важным — жить! И Мара согласно кивает головой. Как она переменилась, Мара! Она налилась силой, пополнела, двигается степенно, разговаривая спокойно, обдумывая каждое слово.
— Так тебе все понятно, Мара? Ты видишь, что за жизнь у нас будет?
Вот так я излагал: самозабвенно, чуть ли не со слезами на глазах, когда в холле послышались шаги Мод. Быстро собрал листы, перегнул их пополам, прикрыл ладонью и стал ждать ее вопросов.
— Кому это ты пишешь? — прямо, в лоб спросила она.
— Я знаю кому, — буркнул я в ответ негромко.
— Могу догадаться, что женщине.
— Да, женщине, а точнее сказать — девушке.
Эти слова я произнес медленно, даже проникновенно: я все еще был там, под большими деревьями, над неподвижной гладью озера с двумя медленными лебедями. «Раз ты хочешь знать, — подумал я, — пожалуйста, я тебе расскажу. Не вижу смысла, зачем мне и дальше врать. Я не жалею о том, что наделал. Если б ты могла полюбить так же, как я — все было бы куда легче. Я не собираюсь тебя обижать, я просто хочу, чтобы ты позволила мне быть». Все это я проговорил про себя, но Мод как будто услышала.
— У тебя с ней любовь? Можешь не отвечать, я и так вижу.
— Да, ты угадала, я ее люблю. Я встретил свою настоящую любовь.
— Может быть, с ней ты будешь обходиться лучше, чем со мной.
— Надеюсь, что да. — Я по-прежнему говорил тихим голосом, я верил, что она в конце концов поймет меня. — Ведь на самом деле, Мод, мы никогда не любили друг друга. Ведь ты это знаешь.
— Ты никогда не видел во мне человека, — начала она. — Ты унижал меня при своих приятелях, бегал за другими женщинами, ты и ребенком нашим никогда не интересовался.
— Мод, ну хоть сейчас не надо такого тона. Я хотел бы, чтоб мы поговорили спокойно, без упреков.
— Ты можешь так говорить, потому что счастлив. Нашел себе другую игрушку.
— Это не так, Мод. Но послушай: предположим даже, что все, что ты говоришь, — правда, но что это теперь меняет? Представь себе, что мы плыли на одной лодке, а она тонет…
— Незачем мне это представлять. Ты собираешься уйти к кому-то еще, а я остаюсь одна со всеми своими заботами.
— Я знаю, — сказал я, глядя на нее с неподдельной нежностью. — Если б ты попробовала мне все простить… Неужели это так трудно? К чему продолжать нашу жизнь? Мы не научимся любить друг друга, не научимся. А почему бы нам не расстаться друзьями? Я и не думаю оставлять тебя в нужде. Я буду тебе помогать, я все это обдумал.
— Говорить легко. Ты ведь всегда обещаешь то, что выполнить не можешь. Да ты забудешь о нас, как только ступишь за порог этого дома. Я тебя знаю. И не могу себе позволить великодушничать с тобой. Ты меня с самого начала жутко обманывал. Ты был эгоистом, страшным эгоистом. Я никогда не думала, что человек может быть таким грубым, бесчувственным, таким бесчеловечным. А сегодня, правда, я тебя почти не узнаю. В первый раз ты похож…
— Мод, я скажу тебе жестокую вещь, но я должен ее сказать. Я хочу, чтоб ты поняла. Может быть, мне и надо было быть с тобой именно таким, чтобы научиться обращению с женщиной. Здесь нет моей вины — судьба распорядилась. Ты послушай: как только я ее увидел…
— А где ты с ней познакомился? — спросила Мод. Женское любопытство пересилило все остальные чувства.
— В танцзале. Она — платная партнерша. Я понимаю, звучит не очень, но если б ты ее видела…
— Нет уж, я не хочу ее видеть. И слышать ничего не хочу о ней больше. Мне просто было интересно… — Вдруг она бросила на меня взгляд, в котором мелькнуло сострадание. — И ты думаешь, что такая женщина принесет тебе счастье?
— Ты все время называешь ее женщиной, а она совсем молоденькая девушка.
— Еще хуже. Ох, какой же ты дурак!
— Мод, все не так, как ты думаешь, совсем не так. Право же, тебе не следует рассуждать об этом. Как ты можешь знать? И потом, что бы ни случилось — теперь мне все равно. Я уже решил.
И тут она сникла. Неописуемая печаль и усталость были в ее фигуре. Голова склонилась вниз и набок — так выглядит в петле тело повешенного. Я уставился в пол, не в силах видеть ее страдание.
Так мы сидели, не глядя друг на друга, несколько минут. Только услышав всхлипывания, я поднял глаза и увидел ее вздрагивающее, искаженное болью лицо. Она вытянула перед собой руки, упала головой на стол, прижавшись к нему лицом. Я встал над ней, положил руки на дрожащие плечи. Мне надо было сказать хоть что-нибудь, но слова застревали у меня в горле. Не зная, что делать, я гладил ее волосы. Это была унылая, отстраненная ласка, так гладят голову неведомого раненого животного, наткнувшись на него в темноте.
— Ну будет, будет, — старался я успокоить ее, — слезами не поможешь…
Рыдания усилились. Я понимал, что говорю не то, что говорю неправду, но и себе я ничем не мог помочь. Что бы она ни сделала, даже если бы она решила покончить с собой, я ничего не мог изменить. Я ждал этих слез, знал, что они прольются. И почти наверняка знал и то, что буду стоять над ней, гладить ее волосы и говорить неправду. А мысли мои были об одном: если она прекратит это и отправится в постель, я смогу закончить письмо. Смогу добавить постскриптум о том, что рана нанесена. И с радостью пополам с грустью смогу написать: «Все кончено».
Вот о чем я думал, поглаживая волосы Мод. Никогда я не был более далек от нее. Прислушиваясь к ее всхлипываниям, я представлял себе совершенно ясно и с удовлетворением, как спокойно ей станет через неделю после моего ухода. «Ты же почувствуешь себя совсем другой женщиной, — мысленно уговаривал я ее. — Сейчас ты мучаешься, но ведь это естественно и вполне понятно, я тебя не виню, но только проваливала бы ты со всеми своими страданиями поскорее». Надо было бы мне встряхнуть ее, чтобы подкрепить эти мысли, но я не успел. Она вдруг выпрямилась, уставилась на меня полубезумным, отчаявшимся, наполненным слезами взглядом, вскинула руки и крепко обняла меня. Это был даже патетический жест.
— Ты ведь еще не уходишь, — всхлипывала она, целуя меня солеными жадными губами, — обними меня покрепче. Боже мой, что же мне делать…
Она целовала меня со страстью, какую я никогда не замечал в ней прежде. Все, и тело и душу, вложила она в эти поцелуи. И все отчаяние, выросшее между нами. Я просунул руки ей под мышки, осторожно поднял ее. Мы сплелись так тесно, как сплетаются только любовники. Кимоно ее распахнулось. Она была голая. Я скользнул рукой к ложбинке над ее увесистыми ягодицами. Запустил пальцы в большую расщелину. Я прижал ее к себе, покусывал губы, мочки ее ушей, шею, проводил языком по векам, корням волос. Она тяжело обмякла в моих руках, глаза заволокло, сознание словно выключилось. Не держи я ее, она рухнула бы на пол. Не разжимая объятий, я медленно вывел ее в холл, провел по лестнице и уложил на кровать, а сам опрокинулся рядом. В каком-то оцепенении я позволил ей раздеть меня. Я лежал на спине мертвец-мертвецом, и единственно, что во мне оставалось живым, был мой член. Я почувствовал, как ее рот накрыл его и как медленно с моей левой ноги соскользнул носок. Моя рука пробежала по ее длинным волосам, поиграла их прядями, погладила ее грудь, помяла мягкое брюшко. Она сделала в темноте какое-то кругообразное движение. Ноги ее легли мне на плечи, а промежность оказалась точно над моим ртом. Я обхватил ее зад и прижал его к своей голове. Так поднимают ведро с молоком и припадают к нему, чтобы утолить жажду. Я пил, захлебывался, клокотал, словно канюк, терзающий падаль. А ее зубы сжали головку моего малыша, и она распалилась так, что это стало угрожать его жизни. Обезумев от страсти, она трудилась вовсю, и я не на шутку испугался, что она отхватит самый нужный кончик моего самого важного органа. Надо было пощекотать ее как следует, чтобы ее челюсти разжались и он смог заняться своим настоящим делом. И началась быстрая, чистая работа — ни слез, ни любовных заигрываний, ни обещаний того-этого. Поставь меня как надо и засади мне — вот все, о чем она попросила. И я начал. Холодная ярость владела мной. Это действительно должна была быть наша последняя схватка. Она уже стала чужой для меня. И мы с ней совершали прелюбодеяние, предаваясь нечистой страсти, кровосмесительствовали — все, о чем так любят толковать в Библии. Авраам входил к Сарре или к Агари и познавал их (странное подчеркивание в английской Библии). Способ, который выбрали эти пылкие древние патриархи для общения со своими старыми и юными женами, сестрами, телками, овечками, был, конечно, весьма познавателен. Должно быть, они вкладывали в это дело всю ловкость и сноровку бывалых греховодников. Я почувствовал себя Исааком, творящим в храме блуд с кроликом. Она и была большой белой длинноухой крольчихой. А в себе несла пасхальные яйца, чтобы сбрасывать их по одному в корзину. И я внимательно изучал все, что было внутри ее, каждую расщелину, каждый разрыв, каждую трещину, каждую нежную припухлость размером со съежившуюся устрицу. И она вчитывалась во все это своими испытующими, как у слепца, читающего по Брайлю, пальцами. Она была похожа на животное, припавшее всеми четырьмя лапами к земле, и дрожала и мурлыкала, не скрывая удовольствия. Ни единого человеческого слова, ни единого знака, что ей знакома обычная людская речь, только: «Глуб… так… сильней… ух ты… давай». Джентльмен из Миссисипи полностью растаял, растворился в чистилище, в той вязкой субстанции, которая сформировала подножия всех континентов. Остался только лебедь, окторон 31 с рубиновыми утиными губами на нежно-голубой голове. Скоро мы заживем припеваючи, гвоздь программы, сливы и персики валятся с небес. Последний удар — и вот два бревна вытянулись рядом в ожидании топора. Прекрасный финиш. Флеш ройял. Я познал ее, и она познала меня. Снова наступят весна, и лето, и зима. Она будет биться в объятиях, яростно отдаваться, выть, взлетать к небу, падать на четвереньки и выгибать спину — но не со мной. Я исполнил долг. Отслужил последнюю службу. Я закрываю глаза, я умер для остального мира. Да, будем учиться жить в новом мире, Мара и я. А теперь мне надо потихоньку встать и сунуть письмо в карман. Странно порой заканчиваются любовные истории. Вы все представляете себе, какие изящество и горечь будут звучать в ваших последних словах, и совсем не думаете об автомате, который щелкнет и закроет ваш счет, пока вы будете спать. Это самая надежная гарантия безошибочности записи. Вы содрогнетесь, но все рассчитано и подсчитано совершенно точно.
Топор падает. Последние мысли. Свадебное путешествие. Со всеми остановками: Мемфис, Чаттануга, Нэшвилл, Чикамагуа… Мимо белоснежных хлопковых полей… аллигаторов, зевающих в речном иле… Последний персик гниет в траве… Луна полная. Придорожные канавы глубоки. А земля черная, черная, черная…
5
Следующее утро — штиль после шторма. Все как всегда: завтрак, мелочь на дорогу, бег в метро, обещание сводить Мод вечером в кино. Прошлая ночь для нее была дурным сном, который лучше всего забыть в сегодняшних заботах; для меня же — шагом к освобождению. Ни малейшего упоминания о ней не последовало, но прошлая ночь все время была с нами. Не знаю, что думала Мод, мои же мысли были ясны и определенны. Всякий раз, откликаясь на ее предложение, слушая ее вопрос, я говорил про себя: «И это все, что тебе от меня нужно? Отлично, ни в чем тебе не будет отказа, только не надейся, что я проживу с тобой остаток своей жизни».
Теперь она стала более терпимо относиться к своим плотским порывам. Я часто спрашивал себя, какие же слова находит она для оправдания этих брачных, добрачных или послебрачных выходок? Она, несомненно, вкладывала в них всю душу. Теперь она управлялась куда лучше, чем в первые дни, когда, подложив под задницу подушку, молча созерцала потолок. Теперь, я полагаю, она предавалась этому с какой-то отчаянной радостью. Пилиться так пилиться, и к черту отстающих!
Прошла неделя, а я так и не видел Мару. Мод захотелось пойти со мной в театр, в тот самый театр напротив танцевального зала, где я слушал «Розы Пикардии». Я просидел весь спектакль, думая о том, что Мара совсем рядом и так далеко. Я настолько погрузился в размышления о ней, что, выходя из театра, почти машинально спросил, кивнув на двери танцзала: «А ты не хочешь зайти сюда и познакомиться с ней?» Это был ужасный поступок, я пожалел о нем в ту же секунду. Мод взглянула на меня так жалобно, словно я ударил ее кулаком что есть силы. Я спохватился, тут же взял ее под руку и потащил в другую сторону, неуклюже прося прощения:
— Я просто так ляпнул, никак не хотел тебя обидеть, подумал сдуру, что тебе будет любопытно.
Она молчала, и я прекратил попытки загладить свой проступок. В метро она вложила свою руку в мою, как бы говоря: «Я все понимаю, ты просто бестактен и, как всегда, ни о чем не думаешь». По дороге домой мы заглянули в кафе-мороженое, и там, над обожаемым ею до безумия французским мороженым, она расслабилась достаточно, чтобы паузы между ложечками лакомства заполнять разговорами о разных домашних разностях — признак того, что неприятный инцидент отодвинут в сторону. Французское мороженое — роскошь в ее представлении, и свежая рана — такое сочетание пробудило в ней страсть. Вместо того чтобы, как обычно, подняться в спальню и раздеться там, она пошла в ванную, примыкавшую к кухне, и, оставив открытой дверь, принялась одну за другой сбрасывать одежки. Делала она это не спеша, вдумчиво, я бы сказал, а в финале приступила к расчесыванию волос и тут позвала меня показать странный синяк на своем бедре. И так она стояла передо мной, и были на ней только туфли да чулки. Я внимательно исследовал эту отметину, убедившись между тем, что в Мод проснулось желание. Я легко прикасался к ней то тут то там — нет ли где-нибудь других, не замеченных ею знаков нежности. И осыпал ее, один за другим, дотошными вопросами. Я задавал их таким вкрадчивым, ласковым тоном, касался таких подробностей, что эти вопросы и этот тон окончательно воспламенили ее, подготовили к отчаянной схватке, причем она как будто и не сознавала, к чему же именно она приготовилась.
Если бы так же спокойно, холодно, профессионально, голосом врача я сказал бы: «Полагаю, вам следовало бы прилечь на стол в кухне, я смогу вас тщательно осмотреть», — она бы без дальнейших уговоров подчинилась, раздвинула бы пошире ноги, чтобы моим пальцам было легче работать; она бы вспомнила тотчас о своем неудачном падении несколько лет назад: может быть, поэтому у нее внутри образовалась какая-то припухлость, она ее, во всяком случае, чувствует, и это ее тревожит. Может быть, если бы я смог осторожненько ввести туда палец, удалось бы все прояснить, и т. д. и т. п. Вот что бы она сказала мне.
И, понятное дело, она ничуть не встревожилась, когда я и в самом деле попросил ее лечь на стол, а сам начал раздеваться: мол, мне жарко от раскалившегося докрасна калорифера, и т. д. и т. п.
Итак, я сбросил с себя все, кроме носков и ботинок, эрекция у меня была — впору тарелки разбивать, шагнул вперед и приступил к процедуре. Точнее сказать, я поочередно прошелся по всем припухлостям, прыщикам, шрамам, родинкам и прочая, чтобы потом, когда она любезно позволит мне завершить этот осмотр, отправиться в постель: было уже очень поздно и мне не хотелось слишком ее утомлять.
Но, как ни странно, она совсем не чувствовала усталости. Это она и продемонстрировала, когда, снявшись со стола, приступила к своим исследованиям. Ее руки дотянулись сначала до моего петушка и яиц, а потом сжали самый корень так крепко и в то же время так нежно, что я чуть не брызнул ей прямо в глаза. Затем она заинтересовалась, намного ли я выше ее ростом, и мы постояли сначала спинами друг к другу, а потом повернулись лицом; даже когда он оказался у нее между ног, в голове ее все еще вертелись футы и дюймы, и она попросила меня подождать, пока снимет туфли: каблуки, мол, у нее слишком высокие, и т. д. и т. п. Пришлось посадить Мод в кресло, снять с нее туфли, стянуть чулки, и пока я медленно и почтительно обслуживал ее таким образом, она медленно и почтительно гладила мой член, хотя дотянуться до него в той позиции было трудновато, и я великодушно помог ей: придвинул ее и задрал ноги под прямым углом к потолку; затем без дальнейших церемоний воткнул ей под самую рукоять, подхватил ее под задницу, перенес в соседнюю комнату, свалил на кровать и с шумом и яростью взялся за дело. И она, действуя с тем же рвением, упрашивала меня продержаться подольше, не выходить, не вынимать, чуть ли не навсегда там остаться. И все это самым искренним, неумелым, непрофессиональным языком. И потом, словно ее вдруг осенило, она выскользнула из-под меня и встала на колени, низко опустив голову и раскачивая зад из стороны в сторону. Она заговорила хриплым, прерывающимся голосом, и теперь это был совсем другой английский, удививший меня, совершенно непривычный для нее: «Отдери меня, отдери как следует… Ну пожалуйста… Мне это в охотку».
Конечно, при случае она могла щегольнуть подобными словами, грубыми, плебейскими, но все-таки, будь она в нормальном состоянии, такие слова могли вызвать в ней только отвращение, она вознегодовала бы, услышав их от кого-нибудь. Другое дело теперь, после маленьких забав, после пальпирования вагины, после поднятия тяжестей, контрольных предстартовых измерений роста, осмотра синяков, шишек, шрамов, прыщей и прочей всячины, после нежных мимолетных пробегов по члену и мошонке, после нежнейшего французского мороженого, после глупейшего faux pas 32 по выходе из театра, не говоря уж обо всем, что пробудило ее творческое воображение с той ночи, когда ей пришлось услышать мое ужасное признание. Теперь слова «мне это в охотку» самым точным и верным образом показывали температуру внутри доменной печи, в какую превратилась ее раскалившаяся щель. Это был сигнал взять ее в оборот без всякой пощады. Это означало что-то вроде следующего: не имеет значения, какая я была вчера или сегодня утром, не имеет значения, что я думаю о тебе, кем ты станешь для меня завтра или послезавтра, — сейчас я хочу этого, и сейчас я согласна на все: пусть он станет еще больше, еще толще и длиннее, еще сочнее. Я хочу, чтоб ты оторвал его, пусть он останется во мне. Мне плевать, сколько женщин ты драл, я хочу, чтобы ты драл меня, драл спереди и сзади, драл, драл и драл. Мне это в охотку, слышишь ты? Мне это так в охотку, что я могу откусить его. Двигай им сильней, еще сильней, еще сильней. Мне это в охотку, говорю тебе…
Обыкновенно после таких подвигов я просыпаюсь в скверном настроении. Глядя на Мод, на ее одеяние, на ее мрачное, недовольное лицо, на всегда поджатые, неулыбающиеся губы, всматриваясь в нее за завтраком, я иногда спрашивал себя: а почему бы не вытащить ее однажды на прогулку к берегу океана да и не столкнуть вниз с какого-нибудь волнолома? Как выбившийся из сил пловец ищет глазами берег, так я искал признаков развязки, приготовленной для меня Стенли. Но от Стенли не было ни слуху ни духу. Чтобы кончить со всем этим, я написал Маре, что, если мы как можно скорее не найдем выход, я покончу с собой. Наверное, очень сильное получилось у меня письмо, потому что Мара позвонила мне и потребовала немедленного свидания. Звонила она сразу после ленча, в один из тех суматошных дней, когда все идет вкривь и вкось. Претенденты так и перли к нам, и будь у меня пять языков, пять пар рук и не пять, а двадцать пять телефонов на столе, я и то не смог бы нанять такую кучу людей, что заполнила образовавшийся за ночь в нашей конторе вакуум. Я попробовал отложить Мару на вечер, но она никак не хотела ждать. И я согласился: через несколько минут я увижусь с ней по адресу, который она мне сказала. Это был дом ее приятеля, там нам никто не помешает, где-то в Виллидже.
Толпа посетителей висла на барьере, и я бросил их на Хайми Лобшера, пообещав вернуться через полчасика. Такси подъехало к кукольному домику с крохотной лужайкой перед ним. В дверях меня поджидала Мара. На ней было легкое розово-лиловое платье, а под ним, как я сразу догадался, она была голышом. Закинула руки мне на шею и впилась в меня поцелуем.
— Прелестное гнездышко, — сказал я, переводя дух и осматриваясь.
— Правда? — спросила она. — Это домик Карузерса. Сам он с женой живет чуть подальше, а здесь у него что-то вроде запасной берлоги. Я здесь иногда ночую, когда слишком поздно добираться до дома.
На Карузерса я никак не прореагировал. Подошел к книжным полкам взглянуть на книги, краем глаза увидел, как Мара сорвала со стены какой-то лист бумаги.
— Что это? — спросил я, скорее изображая интерес, чем интересуясь.
— Ничего особенного. Его рисунок, он просил его выбросить.
— Дай-ка взглянуть.
— А чего глядеть? Самая настоящая ерунда. — Она собралась порвать лист, но я выхватил его и увидел — Бог ты мой — свое собственное изображение. Прямо в мою грудь на рисунке был воткнут кинжал.
— Я же говорила тебе, он жутко ревнивый, — сказала Мара. — Не обращай внимания, он это спьяну нарисовал. В последнее время он вообще стал много пить. Мне приходится просто стеречь его. Знаешь, он как большой ребенок. Но ты не думай, пожалуйста, что он тебя не любит, он так с каждым может поступить, кто проявляет ко мне хоть малейший интерес.
— Ты сказала, он женат. Он что, не живет с женой?
— Она инвалид.
— Сидит в инвалидном кресле?
— Ну не до такой степени. — Она усмехнулась. — Ой, ну зачем сейчас говорить об этом? Какое нам дело до его жизни! Ты знаешь, что я ему не любовница. Я говорила тебе, что он нянчился со мной, а теперь настала моя очередь присматривать за ним, он в этом нуждается.