– У меня не сложилось такого впечатления. Наоборот, мне показалось, что это была умная и порядочная женщина.
   – Совершенно верно, она была умная и порядочная. Вообще состояла из добродетелей – уж извините, мне ли это не знать. И при всём том она была в определённом смысле идиоткой. И вся её общественная деятельность – идиотизм. Бороться с господствующим положением вещей в обществе – это и есть идиотизм. Что было бы, если бы немцы стали воодушевлённо бороться с нацизмом? Мы наблюдали бы их корчи десятилетиями.
   А так – они раскрутились за двенадцать лет по полной программе. Тридцать третий – Гитлер приходит к власти, сорок пятый – Берлин взят. Вот в таком темпе надо играть исторические пьесы! Аллегро! Аллегро виваче! Но этот скоростной путь не для русских. Русские вечно со всем борются и вечно все ментальные вирусы застревают в их бесформенной исторической массе на столетия. С чем Лиличка боролась? С тем, что буржуазия зачищает под себя центр Петербурга? Вы всерьёз думаете, что это можно остановить, изменить, поправить? Это можно только неуклюже притормозить. И то, что могло бы раскрутиться за пять-десять лет, будет тошнотворно длиться и длиться.
   – А вам… не жалко город?
   – Я не карась-идеалист, спрашивающий у щуки, знает ли она, что такое добродетель. Алчные твари сегодня – главные действующие лица истории. Двигатель всего, мотор. Как же можно оставлять машину без мотора? Как. на чём она поедет? На Лиличкиных статьях? На остатках советских добродетелей ученых тёток? На заклинаниях спившихся моралистов? Машина едет на «Я хочу! Подать это немедленно! Не дадите – убью!», вот на чём. Каким идиотом надо быть, чтобы с этим бороться?
   – Понятно, значит, вы считаете, как тот председатель колхоза в анекдоте: «В позапрошлом году мы посеяли двадцать гектаров проса, тля все сожрала. В прошлом году посеяли пятьдесят гектаров проса, тля все сожрала. Так давайте в этом году посеем сто гектаров проса – пусть тля обожрётся!»
   Роза захохотала.
   – Не знала, славный анекдот! Конечно, пусть тля обожрётся. Так она и обжирается. И начинаются какие-то метаморфозы, а когда у тварей начинаются метаморфозы, умные люди могут кое-что на этом выгадать. Или хотя бы отдохнуть от агрессии тварей. Я сердита на Лиличку. Мне её безумно жаль, и я злюсь на неё, И не знаю, как ответить на её вызов…
   – Марина Фанардина сказала – Лилька, гадина, хочет меня с собой утащить.
   – Так она Маринку и утащила. В любом случае, спасибо за статью. Глядя на вещи не слишком пристально, вы почтили память моего друга., и я вам благодарна.
   – Я всё хочу спросить вас и стесняюсь: а что это у вас за духи? Они такие… немножко кошмарные. Сильно запоминаются.
   – Ха, не поверите – это советские духи «Пиковая дама». В девяностом году, в результате одной удачной комбинации, я заполучила три короба этих духов. А вот последний флакончик остался. Больше нету. Нету моей «Пиковой дамы», не знаю, что делать. Хоть машину времени изобретай! Ими всегда моя мама душилась… Лилька их терпеть не могла, а Марина смеялась, говорила, что они мне очень под характер идут.
   Роза помолчала и вдруг посмотрела на Анну блестящими, полными слёз глазами.
   – Вы не знаете, Аня, какие это были великолепные, яркие, чудесные люди! И какие сложные. Я ни минутки с ними не скучала… Таких уже не будет никогда, никогда, никогда!
   – Да, пожалуй, люди упрощаются, – сказала Анна, чтобы что-нибудь сказать. – Хотя ваш мальчик, который пошёл читать «Кориолана», может, тоже вырастет чудесным и сложным. У него такие тонкие руки, умные глазёнки…
   – Шансов мало. Не дадут, – ответила Роза. – Женится на мещанской крысе, она его заставит бабки заколачивать. Разве у нас на свободе человека оставят? Вчера случайно увидела гевалт по телевизору. Девочка выращивает на досуге цветы и объясняет, что ей стыдно, неловко их продавать, хотя деньги, конечно, нужны. Вы бы видели, как орал на неё ведущий. «Что вам стыдно? Деньги вам зарабатывать стыдно? Да как вам не стыдно, что вам деньги зарабатывать стыдно? Вы от этого совка избавляйтесь! Все должны зарабатывать деньги!» Тридцать лет назад те же суки орали на обывателя, чтоб он не смел гоняться за рублём, а строил светлый путь. Теперь с той же пеной у рта он орёт, что светлый путь сегодня один – гоняться за рублём. Неужели этих сук тоже мама рожала? Из чего они сделаны? Почему не могут людишек оставить в покое? Ведь в каждую эпоху рождается определённое количество людей, которые не предназначены зарабатывать деньги. Им это не нужно совсем. Всего сто пятьдесят лет назад кто на Руси зарабатывал деньги? Крестьяне, что ли? Дворяне? А это наши предки. Ваши предки. Ну хорошо, наши предки. Нельзя же привычки и нравы одного только сословия навязывать всем поголовно. Тем более женщинам.
   – Да, я согласна с вами. Конечно, диктатура одной мысли вредна. Я часто встречала людей, равнодушных к выгоде. Да что далеко ходить – у меня мама такая. Может, и я сама… Чего-то нам при сборке не ввинтили.
   – А давление усиливается каждый день. Считай! Беги! Вертись! Но когда эти суки полностью развратят женщин и не останется больше девочек, желающих выращивать цветы просто так, даром, – тогда люди будут рождаться с пёсьими мордами. Тогда такое начнётся, что даже этих орущих кретинов продерёт до печёнок от ужаса… А впрочем, мир идет своим чередом. Его не исправит и тот, кто так художественно талантлив, но, увы, не всеведущ и не всемогущ… Что ж, чай выпит, гостеприимство осуществилось, ступайте читать мои записки. Тогда и поговорим по-настоящему.
   Но не случилось нашим героиням поговорить по-настоящему.
   Разве есть на свете злодей более пакостный, чем пресловутый «несчастный случай» и он же «судьба»? С его внезапной изощрённой подлостью не сравнится никакой деспот, никакой маньяк. Деспот и маньяк (это, конечно, одно и то же: маньяк – это деспот, которому не повезло), они чем хороши? Они хороши уже тем, что существуют во плоти, а потому легко могут стать коробочкой для собирания массовых чувств. А если массовые чувства не собирать, они засорят атмосферу. Но несчастный случай пренебрегает воплощением, и тому, кто пожелал бы убить судьбу, остаётся лишь стенать, для разнообразия посыпая голову пеплом. Вызов на бой недействителен; небеса знай себе посмеиваются. Роза Штейн была готова к худшему. Она вслушивалась в организм, пытаясь уловить признаки болезни, она вздрагивала от каждых вспыхивающих фар в темноте. Но того, что непоздним вечером в её парадном парень в чёрной кожаной куртке и чёрной шапке, надвинутой на обезьяний лобик, потянет к себе её сумку, а она станет люто, со сведёнными челюстями, прижимать эту сумку к себе, и от удара упадёт, расквасив голову о ступеньку, за каким-то чёртом сооружённую у входной двери, а следующий жилец появится в малонаселённом подъезде только через полтора часа, – она предположить не могла. Надо было сразу сумку-то отдавать. Но это было выше Розиных сил. Бойцовский характер и прирождённое отщепенство сказались в последнем жесте пожилой дамы, как в первом крике страшненького черноглазого дитяти, без проволочек и сразу укусившего материнскую грудь.
   Так Анна стала нерадостной обладательницей красной тетради. Что делать с еретическим наследством? На всякий случай Анна показала тетрадь Фанардину, и он надолго замолк, ничем не выдавая знакомства с содержанием. Пришлось специально напрашиваться на разговор.
   – Читал, читал, – нехотя буркнул он в телефонную трубку. – Извольте забрать обратно ваше безобразие. Мне оно не нужно. Глупый бог, занятый семейными разборками, искусственный мессия… Кому не дано веры, тот не должен соваться в Бога вовсе – вот мое мнение. Человек влюблён в Бога и потому не видит его действительного лица! Да хоть бы и так. Что же, какие успехи ждут того, кто будет воевать с влюблённостью? Вы пробовали когда-нибудь объяснять влюблённому, что его избранница – дура?
   – Представляете, однажды так и случилось.
   – С успехом?
   – Ну, какое там. Поссорилась с другом от большого ума.
   – Правильно. Кто не верит – тому эти сказки не нужны. Кто верит – тем более.
   – А кто не знает, верит он или нет? Кто ищет? Кто сомневается?
   – А кто ищет, тот всегда найдёт. Слушайте, вы согласились бы жить в мире, который описала Роза, в мире без проблеска чуда, в глухом рациональном мире, где устроен какой-то ряженый «Бог-для-людей», организующий какую-то мифическую взаимопомощь? Без всякой тайны, без молитвы, без этого благоуханного воздуха тихой надежды, душевного упования?
   – Все-таки, согласитесь, Яков Михайлович, в этой тетрадке что-то есть…
   – Да, не спорю, там есть бред одинокого, больного и насквозь книжного человека. Я вам скажу про себя. Мне лично от Бога нужен только… хвостик. Чтоб, знаете, что-то иногда как будто бы посверкивало. Мерещилось что-нибудь, обещало. Лучик какой-нибудь. Больше не надо – а это у меня всегда есть.
   – Какой всё-таки идиотизм её смерть. Сейчас бы встретились, поспорили…
   – С Розой бы у вас споров не получилось. Много вы с ней при жизни спорили? А смерть – что смерть? Смерть вообще кретинка. Выходит сука с косой в урочный час и давай махать. Замечали – бывают месяцы, когда её точно специально выпускают…
   – Третья уже…
   – Ну и что, что третья? Чай, не девочки были. Под шестьдесят уже.
   – Странно. Одна задругой…
   – Что странно? Что вам всё странно? Ну, странно. Я сам знаю, что странно, – а что толку причитать?
   – Вы, когда Серебринская умерла, волновались, что дело нечисто, а теперь, когда ясно, что дело нечисто, на меня ещё кричите.
   – Извините, Анечка. Я к вам очень привязался, а кричу понятно почему. Происходящее превышает всякое моё разумение. Я отказываюсь его понимать.
   – Вы правы. И я ничего не понимаю. Нет даже никакой версии. Значит, закроем эту дверь – за ней темно и пусто. Я тетрадочку у вас все-таки заберу, покажу как-нибудь умным людям…
   И Анна опять осталась одна, в своей чистой маловещной квартирке, с мыслью к весне привить лимонное дерево и обязательно пересадить аралию, сожравшую уже полгоршка земли, с раздумьями, не принять ли вегетарианство, и развесёлой идейкой, запрыгавшей, как макака, на ветвях умишка, – выйти замуж за Юру Адольфовича и петь каждый вечер с ним хором. Разум нормальной женщины есть могила всех ересей земли.
   Тебе не понравилось, я знаю, что тебе не понравилось, но с чего ты взял, мой драгоценный, что я хочу тебе понравиться? Вырыв маленькую могилку и укладывая туда куклу Розу, я втыкаю в мокрый песок ёлочные веточки и цветы ромашки, я хороню её, как больную птичку, с маленькой приятной жалостью. Все много думающие женщины, в сущности, больные птички. Их глазкиподёрнуты белёсой плёнкой, и они перестали петь и слазить мир. Чудесные уродки, прекрасные калеки постоянно умирают ещё при жизниибо они так любят взглянуть на своё тело со сторо ны, витая духом над испуганной предательством плотью. И нет меча в руках, и не заржёт боевой конь, и не будет никакого исхода никогда, и не положено битвы. Царица опечалена. Бал отменён. Горбатая шутиха, затаившись в светёлке, читает при свечах, и лицо её блаженно. Так было, но так не будет. Придут весёлые, грубые, злыене птички уже, саранча!и моё сердце уже не зальётся жалостью к ним. Я люблю то, что я люблю, а люблю я немногое… Да люблю ли? Могла ли я думать, что когда-нибудь равнодушно пройду мимо тебя, и ничто не отзовётся в душе, и радость и страх Божьей грозой не ударят в грудь? Могло, ли я знать, что когда-нибудь останусь безучастна к звуку любимого имени? Могла ли представить., что вместо радуги окажусь в кукольном театре, где обречена, быть и драматургом, и режиссёром, и зрителем, и критиком, и главной героиней, напрасно изображая поддельное волнение внутри толпы мною же порождённых, самих для себя кривляющихся «Я»?
   Боже мой. Боже мой, Боже мой, за что ты оставил меня?

Действие четвёртое:
АЛЁНА

   – А опыт отдельной личности, – настойчиво продолжал Пуаро, – невелик. Каждый должен это понимать и проявлять скромность. Помню, во время войны на станциях нашей подземной железной дороги часто можно было встретить лозунг «Всё зависит от тебя». На мой взгляд, это была опасная и нежелательная доктрина. Потому что она неправильна. Разве всё зависит от какой-то, скажем, миссис Бланк? Если ей внушить эту мысль, она будет думать о своей важной роли в мировых делах, а тем временем её ребенок опрокинет на себя чайник…
Агата Кристи. Каприз

25ч

   Всем нам время от времени необходимо совершать побег от губительного ритма наших личных раздумий. Это важный момент внутренней жизни мыслящих существ. Это одна из тех черт, что отличают человека от трёхпалого ленивца, который, судя по всему (стопроцентной уверенности, впрочем, у нас быть не может), совершенно счастлив, когда висит вниз головой на ветке и не испытывает никакого желания почитать Дороти Сейерс.
Реймонд Чандлер. Простое искусство убывать

   События осени и зимы Анна постаралась скатать в плотный клубочек и положить в дальний утолок сознания. В катавасии с мёртвыми тётками опасность явно стала преобладать над занимательностью: настала пора запереть и очистить жизнь, подумала Анна, ощущая между тем не без тоски незавершённость композиции. Три лица, резко очерченные, жили себе, пусть и в дальнем уголке сознания, – а потому где-то на горизонте Несбывшегося обреталось далёкое и неизбежное четвёртое лицо…
   Тем временем дел прибавилось: всплыл мужчина Артур и предложил Анне вести исторический календарь на своей радиостанции. Смутно тревожась, не последует ли за предложением известная расплата, Анна вскоре поняла всю тщетность этих тревог: самооценка Артура находилась на такой высоте, что нерасположение дамы он воспринимал как свидетельство её явной психической патологии. Нормальные от такого, как Артур, отказаться не могли, а зачем ему ненормальные? Анна видела его несколько раз на радио и поняла по лёгкому напряжению в глазах, что обменной ценностью являлся не телесный контакт, а история с Лилией Серебринской, которую надо было забыть. Да ради бога. Это было и её желанием.
   Фанардин кое-как выздоровел, но, ко всеобщему изумлению, по весне оклемалась и собака. Правда, она сильно полиняла и стала меньше есть, но это было и к лучшему. Как заметил Яков Михайлович: «Собака пенсионера идет в ногу со временем». Было уже начало апреля, когда Фанардин, несколько смущаясь, сказал Анне, что получил письмо от Алёны. Настоящее, живое, на бумаге, с почты… Сто лет уже такого не видел…
   – От кого, Яков Михайлович?
   – От Алёны… Царёвой. Вы уже не помните? Это… ну… последняя из тех. Лиля, Роза, Марина – и Алёна.
   Они сидели на кухне, которую Анна всё-таки разобрала и помыла за время знакомства с романистом. Анна, вздохнув, стала молча гладить собаку.
   – Хотите, прочту письмо?
   – Даже не знаю.
   – Кроме Алёны, больше никто… никто ничего не знает. Только она и осталась.
   Апрель выдался холодным и непривлекательным – вместо воспетых поэтами милых капризов обдавал чисто февральской угрюмостью. Впрочем, двенадцать месяцев давно послали на хер всех пламенеющих благонамеренностью Маршаков и со злобным сладострастием менялись своими амплуа, как развратные свингеры. Май косил под июль, январь оборачивался мартом, и лишь один сентябрь никак не мог никому уступить свою декадентскую роскошь. Не иначе, в продажу поступила сплошная контрафактная погода, подумала однажды Анна.
   – И что пишет Алёна?
   – А я вам прочту, – обрадовался Фанардин и вынул из кармана домашней фланелевой куртки в крупную коричнево-желтую клетку продолговатый конверт. Куртку ему подарила Анна на день рождения – седьмого марта, точно угадав родимую фанардинскую вещицу.
   – «Дорогой мой Яшенька!» – начал Яков Михайлович трогательным голосом.
   Анна прыснула.
   – Слушайте, это какое-то жгучее ретро… письмо из деревни…
   – Горбатов не деревня, – строго сказал Фанардин. – Горбатов почти город, две тысячи жителей, и Алёна – глава местной администрации. Так. «Дорогой мой Яшенька! Я тебе звонила на днях из Тамбова, но не застала дома, значит, я так поняла, что ты здоров и выходишь. Я очень рада, если это так. Я стала ужасно бояться за всех родных людей, с тех пор как потеряла девочек. Яшенька, молишься ли ты за них? Пожалуйста, брось свой вечный скепсис и молись, каждый день, как будет времясразу молись, потому что иначе беда. Я далее писать не могу, так мне больно за девочек. Я ведь так просила Лиличку приехать, еслибы она приехала, всё бы повернулось иначе. Все, все были бы живы! Яша, приезжай.1 У нас снег сошёл, недельки через две, думаем, попрёт всякое зелененькое. Мы площадь ещё осенью успели заасфальтировать и частью выложить плиткой, так стало красиво, а гуся нашего, того, что в сквере стоит, Петруша покрасил в бело-розовый цвет, очень смешно. Приезжай хоть в мае, хоть летом. У меня всё хорошо, хотя и не очень. Не могу написать понятней, потому что сама ещё толком не знаю, и не буду зря тревожить. Все здоровы, только отец Николай ногу в прошлом месяце сильно подвернул иты же его знаешь, такой обстоятельный человек – весь месяц думал, за что это ему Бог послал, туда ли он этими ногами ходит и не сделал ли чего напрасного и ненужного. Как будто нельзя просто так ногу подвернуть. Яша, я очень хочу видеть тебя, говорить с тобой много. А как поживает эта девочка, Анна, о которой ты мне рассказывал? Я бы и с ней хотела поговорить, раз она последняя видела девочек. Целую тебя, старичка доброго, хорошего, и псинку тоже. Бога ради, не давай ты ей эти заграничные корма из картонки, а лучше всегопривози к нам. Будь здоров, голубчик, приезжай. Алёна».
   – Ну, Яков Михайлович, вы объясните что-нибудь – что за площадь, откуда гусь, о чём думает отец Николай. Какая-то совсем новая тема зазвучала…
   Толстая коса до пояса, ямочки на щеках, грудь, на которой, по выражению поэта, двухлетний ребенок может сидеть, как на стуле, щедрая ласковость души – всё это ни в какие русские времена не могло обеспечить обладательнице сокровищ хотя бы прожиточного минимума счастья. Как-то Лиля Серебринская сердито сказала Фанардину: «Яш, ты знаешь, мне иногда кажется, что если такая женщина, как Алёна, спит одна, это значит, на русской земле большая беда случилась…» Спать одной Алёне приходилось долго – так, между первым и вторым мужчиной прошло три года, а нынешнего спутника жизни, с которым она и уехала в Горбатов, пришлось после развода с мужем ждать пять лет. Алёна не была виновата в разводе – мужа увели по всем бесстыжим правилам, описанным в книгах про стервятников женского пола. Она говорила тогда, в эту страдальческую свою пятилетку, с грустным смехом, что её ужасно удивляет, как мало у нас психических больных, ведь счёт по идее должен был бы вестись на миллионы – на миллионы женщин, и ещё поразительно, до чего у нас редки женщины-маньячки. «Это всё он, великий алкоголь! – восклицала Алёна. – Как врач говорю вам: если в состоянии фрустрации не пить, это стопроцентный дурдом. Памятник, памятник Алкоголю ставить надо! В виде фонтана…» От первого брака у Алёны был сын Иван, неглупый и мягкий характером, но немного как будто недоделанный мальчик, с ослабленной волей, всё у него как-то криво, нелеповато выходило – учился в Педагогической академии лет восемь, женился случайно и глупо, через год разбежались. Во втором браке Алёна родила очень бойкого, нахального мальчишку Мишку. Алёна увезла сыновей в Горбатов, когда встретила своего Огурчика, инженера-электрика Петра Агуркина, и уже там, в возрасте пятидесяти лет, родила дочь Соню. Но там, в Горбатове, вообще началось инобытие. Алёна поменяла судьбу.
   Потом уже она призналась, что просила об этом, смиренно и упрямо, приходя в церковь и моля о ниспослании ей мужа, твёрдо решившись положиться наконец в этом вопросе на Отца, и только на Отца. Не месяц, не год – несколько лет, каждую неделю, а то и чаще, Алёна просила об одном и том же и в одних и тех же выражениях. Надо думать, постепенно царство строгости привыкло к полной, румяной, простодушной женщине, которая, испуганно уставив в окна икон кроткие серые глаза, упрямо твердила свою просьбу: родивший меня женщиной, да ниспошлёт мне мужа!
   Просьба была и законной, и справедливой, и верно адресованной, а потому после долгого и внимательного рассмотрения – оные мельницы, как мы знаем, мелют медленно! – была удовлетворена.
   Многие утверждают, что мир несправедлив, и возразить трудно. Однако не в том беда, что мир несправедлив – а в том, что он иногда справедлив. Если бы всё было построено только на взаимном пожирании, познать мир не представляло бы никакого труда. Подумаешь, один гад съедает другую гадину! Всё тогда предельно чётко: наверху – самые крупные гадины, потом идут гадины поменьше, внизу копошится совсем уж всякая чепуха и пересортица, кусая друг дружку и при всякой возможности норовя цапнуть другую, ослабевшую гадину, калибром выше. Вроде бы взору исследователя именно такая картина и представляется – ан нет! То и дело хороший человек вдруг ни с того ни с сего любим и счастлив, награда находит героя, заслуги одариваются сполна, злодей наказан, талант процветает! Всего этого наберётся, может, на горстку, на глоточек, на малое блюдечко – но все карты этим спутаны и все схемы похерены. Может, в мире всего-то и бродит, что лучик света, кроха добра, капля истины и красоты на медный пятачок, – но сила их воздействия оказывается сокрушительной, стирающей напрочь все правила и определения, и вот ничтожно малый плевок Царства Небесного в царство земное формирует закон законов: о мире решительно ничего нельзя сказать наверняка.
   А всё-таки Алёна не сразу распознала посланца, и сделать это было непросто. То, что она подобрала однажды у дверей своей квартиры, ни для каких целей вроде бы не годилось. Петя Агуркин приехал навестить землячку, обучившуюся в Университете и вышедшую замуж на берегах Невы, но переборщил, снимая нервное напряжение (к оной землячке Наташе он был неравнодушен) и заплутал в корпусах дома номер пятьдесят два по проспекту Космонавтов. Возвращаясь домой, в третий корпус, квартира семьдесят один, пятый и последний этаж, Алёна обнаружила мужичка – маленького, бородатого, лысоватого, с потёртым коричневым чемоданом на ржавых застёжках, который тихо, но патетически восклицал: «Мадам! Мадам!» – и более ничего разъяснить не мог: Похожие экземпляры с похожими чемоданами когда-то приезжали к её маме Анне, которая была родом из деревни Окулово, и Алёна даже подумала, что это затерявшийся родственник. На всякий случай, как то принято у добрых христиан, Алёна впустила пришельца и уложила в комнате сыновей, благо те уехали к друзьям на выходные. Но мужичку так просто не спалось, он вставал ночью, пытался что-то понять, затевал бессвязные разговоры. Утром, когда Алёна завтракала овсяной кашей, которую варила сама из цельных зёрен, Агуркин вышел в кухню и замер, глядя на простоволосую хозяйку в майке цвета погибающей бирюзы и безразмерных шортах.
   – Мужик, – ласково спросила Алёна, – ты кто?
   – А где Наташа? – убито ответил гость.
   – Наташи нет. Есть Алёна. Подходит? – засмеялась она.
   Агуркину сразу показалось, что подходит, и подходит совершенно и насовсем. Но недоразумение выяснилось, надо было уходить, а он был человек с ущербной волей и повреждённой речью, и всегда страдал, когда надо было принять твёрдое решение. Он и так надорвался, отыскивая беглую Наташу, которая от долгого отсутствия в его реальности приобрела черты божества. Чтобы освоить новый женский образ, требовалось время. Он унёс этот образ с собой и два дня скитался по городу, привыкая к нему. Потом вернулся.
   Излучение Алёны некоторые воспринимали, а некоторые нет, и от этого зависело восприятие её внешности. С лучами она казалась статной, голубоглазой, золотоволосой красавицей, без лучей – приземистой полной тёткой с глазами серыми и волосами русыми. Алёна сама своего излучения не видела и понять загадочную двойственность отношения к ней никак не могла. Стоило ей увериться, что она безумно привлекательна в чьих-то глазах, как появлялись другие, равнодушные, скучные, и Алёна тут же в себе полностью разуверялась. Кроме того, излучение тоже от чего-то зависело и то разгоралось, то затухало. Алёна понимала, что на кого-то действует, на кого-то нет, но не знала, что люди воочию видят в ней разных женщин. Агуркин был на волне излучения постоянно и видел божественно прекрасную, милосердную женщину, возле которой у него проходила всякая боль, даже страшнейшая из земных болей – душевная. Он и припал к ней. Он был добрый, слабый человек, с ужасной кашей в голове, но, как многие русские люди, умел в грозовые минуты взмахнуть крылами и взор лить. Кроме того, что немаловажно, при Алёне он наливался силой и был мужчиной хоть куда. Алёна, относившаяся к нему сначала настороженно, потом снисходительно, потом ласково, в близости была изумлена до основанья и стала любовно именовать его «Огурчиком». Прозвание било в точку – поселок городского типа Горбатов, бывшее село Горбатово, славился на всю Тамбовскую область[3] и даже за её пределами невероятным, уникальным, прадедовским способом засолки огурцов – в реке. Огурцы помещались в бочки, заливались специальным рассолом, в состав которого входила местная минеральная вода, и укладывались под определенным углом, на сдержках и противовесах, в холодную речку Мурашу. Об этом и о прочих прелестях Горбатова – о церкви Михаила Архангела, о библиотеке, которую удалось сохранить и в которой царил человек по имени Октябрь Платонович, судя по всему, полновесный герой, о грибных лесах и поразительно носких курах, о ранней весне и летнем сборе подсолнечника – Огурчик рассказывал Алёне вдохновенно и косноязычно, и Алёна поняла, что таких целей, как жилплощадь в Петербурге, у Пети Агуркина нет. Наоборот: дело шло к увозу Алёны в Горбатов.